Мои избранные воспоминания

<...> иконы. Наше шествие благоговейное, молитвенно настроенное, производило глубокое впечатление и на всех встреченных свидетелей его. Так, один архитектор, встретивший нас в одном селении, был так тронут высоким настроением богомольцев, что потом приезжал ко мне в Москву и лично об этом мне засвидетельствовал. А вот на дороге встречается роскошная коляска, запряженная в пару лошадей. Едут интеллигентные господин и дама; они сходят с коляски, прикладываются к св. иконам, подходят под благословение. По их лицам видно, какое прекрасное впечатление произвело на них встретившееся им паломничество...

Но вот мы и в Арзамасе. Расположенный на высоком холме, весь в садах, город производит чудное впечатление: заходящее солнце бросает свои прощальные лучи, отражаясь в золотых куполах церквей. Народу высыпало навстречу видимо-невидимо; моросил мелкий дождичек, первый дождик, который застал нас в пути; по городу разносился торжественный звон колоколов. Путь лежал мимо Никольского женского монастыря. Матушка игуменья с сестрами и городским духовенством устроила торжественную встречу. Зашли в монастырь совершить молебствие пред местночтимой иконой святителя Николая. Ласковый, сердечный прием поддерживал высокое настроение духа. На монастырском дворе расставлены были ведра с квасом и черным хлебом. Это обитель оказывала гостеприимство паломниками. По дороге заходили и в другой монастырь – Алексеевский, славящийся своими изящными работами. И здесь, та же торжественная, сердечная встреча и угощение...

Но сердце уже подернулось печалью, какое-то тоскливое чувство овладело им. Как будто мы прощались с чем-то дорогими. Да, мы прощались! Алексеевский монастырь – уже последний пункт нашего паломнического шествия, откуда мы должны идти к станции железной дороги и садиться на поезд. Паломничество пешком ведь есть самая привлекательная сторона этого благочестивого подвига; при этом виде паломничества все сливаются в одну массу, поют общими хором. Здесь и сердце радостнее бьется, и мысль выше настраивается, а окружающая природа, ликующая, славословящая Творца неумолкаемым гимном, приподымает чувство и отрешает его от суеты. С Арзамасом для нас кончилась эта самая важная сторона паломничества, и сердце тосковало, как бы прощаясь с пасхальными днями...

Обратно в Нижний Новгород мы приехали утром 20 июня и отправились в собор для служения панихиды по Косьме Минину, прах которого почивает в склепе под собором. Старый знакомый, Андрей Петрович Вялов, оказавший вам ласковый прием в первое наше посещение Нижнего Новгорода, теперь оказал более широкое гостеприимство, и большую партию богомольцев зазвал к себе в дом, где в саду угощал нас чаем и трапезой. Пошли ему Господи доброе здоровье!

Путь от Нижнего до Ярославля был совершен нами по Волге с прежней молитвенной обстановкой и служением молебнов, всенощного, акафистов, чтением духовных книг.

По дороге заезжали в Кострому, где останавливались более часу для осмотра города, были в Ипатьевском монастыре, в котором жил царь Михаил Федорович Романов до своего избрания на царство с матерью своей; осматривали памятники Сусанину, спасшему жизнь первого русского царя.

Прибыли в Ярославль 22 июня в 7 час. утра и с поезда прямо пошли, при звоне колоколов попутных церквей, в Спасский архиерейский монастырь, где пели литургию. Не могу умолчать, что в числе радостно приветствовавших нас из жителей гор. Ярославля подошел ко мне известный доктор Кацауров и поднес икону Ярославских чудотворцев, выражая глубокую благодарность за предпринятое нами дело религиозного паломничества.

Когда я был в Терской области епархиальным архиереем, туда, согласно прошению, переведен был мною из села Покровского на Липовице, Орловской губ., священник о. С. А. Он сперва устно, потом и письменно, передал мне о том, как ему неожиданно пришлось поступить священником в названное село. Рассказ об этом я изложу словами его письма ко мне. «Сын я, – пишет о. С. А., – очень достаточных родителей, никогда я не видал нужды. По окончании курса Орловской семинарии, зная трудность и ответственность пастырского служения, я и не думал поступить во священники. Больше всего влекло меня к чиновнической службе. Поэтому я, для избежания военной службы, поступил на время в учителя церковно-приходской школы в селе К. 24 февраля 1895 года я видел сон, который неожиданно перевернул всю мою внутреннюю и внешнюю жизнь.

Позанимавшись до двух часов дня в школе, я, никогда в жизни не отдыхавший и не отдыхающий до сих пор после обеда, почувствовал сильную усталость и прямо необходимость лечь и заснуть. Не знаю, долго ли я спал, но только ясно вижу такой сон. Еду я будто бы из села Ж. (где мой родной брат) в село К., к месту моего учительства, – еду по красиво расположенному на реке Липовице селу Покровскому и подъезжаю к площади, где невдалеке от реки и большой дороги стоит церковь. По площади, вижу, идет масса народа из церкви, и мне поэтому подумалось, что сегодня должно быть престольный праздник Покрова Божией Матери. И уже почти проехавши площадь, я как будто спохватился, что проехал мимо храма Божьего и не перекрестился, и чтобы перекреститься, оглянулся назад по направлению к церкви. Смотрю, на крыльце, ведущем в церковь, стоят будто бы два духовных лица, показавшиеся мне монахами (оба в чёрных одеждах, один русый, другой брюнет). Они усиленно будто бы махали мне руками, приглашая меня к себе. Я велел извозчику повернуть лошадь и подъехать к церкви. Церковь оказалась большой каменной и над западными её дверями был написан образ Покрова Пресвятой Богородицы (чего на самом деле там не было и нет до сих пор). У Божией Матери вижу я архиерейский омофор, который будто бы стал спускаться вниз. Мне захотелось взять его на руки, но вспомнив, что омофор я не имею права брать руками, взял и подставили под него свою шею. На шею он и спустился. Только что окончилось это знаменательное сновидение, как меня толкают в бока и будят. Смотрю, в комнате моей стоят два духовных лица, оба священники, из которых один мне даже родственник, живущий и доселе. Видя гостей, я, конечно, быстро вскочил с постели, начал угощать их чаем и во время чая рассказал им только что виденный мною сон. Выслушавши с видимым удовольствием этот мой сон, мои гости стали объяснять цель посещения своего моей школы. „В селе Покровском на Липовицы, – начали они, – 25 января 1895 г. умер священник о. П. У покойного осталась большая семья и невеста. Преосвященный Орловский сжалился над горем семьи и предоставил ей право найти кандидата во священники на это место, со взятием, если можно, упомянутой невесты. Мы, – прибавили они не без смущения, – приехали к тебе сватами, с предложением невесты и места в том селе. Не отрицаем, что материальное состояние осиротевшей семьи очень скудное, и сама семья, по своей многочисленности, малолетству и болезненности, едва ли обещает тебе большую находку и радость, но за эту семью видимо Сам Бог и Царица Небесная, и ты кстати рассказал нам сейчас свое сновидение“.

Я немного подумал о своем сне и предложении и пришел к убеждению, что сон мой от Бога, надо его исполнить и немедленно поехал в село Покровское посмотреть, между прочим, невесту, которую до тех пор совсем не знал.

Обстоятельства, однако, так складывались, что поступить мне в это село, по-видимому, не было никакой возможности. Во-первых, невесту я не застал дома и увидел ее уже случайно на обратном пути в селе У. и то вечером, пробыл с нею только около двух часов. Во-вторых, к приезду моему в село Покровское в семействе умершего священника создалась обстановка совсем небрачная. Вдова покойного священника в это время разрешилась от бремени двумя крошками, которые от её горя, нервности и недоедания родились больными и постоянно кричали. Кроме них, семь человек были таковы: старший сын, еще малолетний, без ноги, второй ребенок, дочь, с большим горбом и признаками туберкулеза, прочие дети – совсем маленькие, худые, полуодетые и босые. Все они изредка боязливо выглядывали из-за двери на будущего их руководителя и покровителя. Всё имущество семьи состояло из одного дома, очень небольшого и очень ветхого, угрожавшего придушить всех копошившихся в нём. В-третьих, преосвященный в виду того, что мне в то время не было 25-ти лет, как требовалось тогда от кандидатов во священники, категорически отказал было в моей просьбе и только мое безыскусственное, простое слово: „Ваше преосвященство, если нельзя мне быть священником, то предоставьте мне хотя диаконское место в г. Орле, и я возьму семью умершего и буду ее кормить”, – это мое слово глубоко тронуло владыку, вызвало у него даже слезы на глазах, и он немедленно взял мое прошение и положил на нем резолюцию: „Для поддержания сиротствующего семейства проситель определяется на просимое место”.

Вот таким образом я и сделался священником села Покровского на Липовице», – заключил своё письмо ко мне досточтимый о. С. А.

Нет основания удивляться или осуждать, что о. С. А. впоследствии оставил село Покровское, в которое он был выслан Господом, и перевелся в другую епархию. В этом селе он свято исполнил ту цель, ради которой туда был послан: сироты были им отечески призрены, возращены, воспитаны и обучены, и теперь все они вышли в люди и живут самостоятельно. За этот его великий подвиг Господь и наградил его переходом в другую епархию, где о. С. А. пользуется сравнительно теплыми климатом, близостью к курортным местам и доходами вдвое-втрое большими, чем в селе Покровском. Почивающее на нем благословение Божие видится и в том, что он недавно моим преемником кафедры из второго священника сделан настоятелем, в семействе у него всегда царит мир и любовь, дети его учатся и ведут себя прекрасно, и вообще вся жизнь его доселе проходит счастливо. Да поможет ему Господь и на будущее время своею благодатью, по молитвам Пречистой Своей Матери!

Лишившись в молодых летах жены, я подумал, что мною вместе с тем потерян и весь смысл обычной земной жизни, а потому, не посоветовавшись ни с кем, решил жить единственно жизнью небесною (Флп.3:20). А для этого стал я творить, между прочим, так называемую Иисусову молитву, то есть усердно и неопустительно мысленно или устами, смотря по обстоятельствам, произносить: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного», причем никогда я не сводил душевного своего взора с созерцаемого мною Господа Иисуса, как Он открылся св. первомученнику и архидиакону Стефану в минуты его смерти (Деян. 7:55–56).

Я не знал тогда, что это было первой грубой и опасной моей ошибкой, потому что св. отцы, опытно познавшие все козни вражеские, строго запрещают проходить Иисусову молитву без опытного советника, по крайней мере без искреннего и глубокого сознания себя великим грешником, и решительно не позволяют, во избежание сатанинской прелести, представлять себе в каком-либо чувственном виде Бога или Святых Божиих. Я же молился единственно для того, чтобы отрешиться от всего земного, жить мыслью безотлучно на небесах, вкушать блаженство в общении с Богом, а о многочисленных и тяжких своих грехах надлежащим образом не помышлял и довольствовался лишь поверхностным, словесным исповеданием их в Иисусовой молитве, и к самому Господу Иисусу питал чувства лишь младшего брата к старшему. Причиною этого была моя погибельная гордость, благодаря которой видел я в себе лишь большие достоинства и самые ничтожные недостатки. Гордость эта довольно прозрачно обнаружилась во мне еще в самом начале моих молитвенных подвигов.

Отправляясь на целую неделю к покойному оптинскому старцу о. Амвросию для окончательного совета насчет поступления моего в монастырь, я зажег в своем доме перед иконами лампадку и при этом до того уже уверен был в своей близости к Богу, что в душе пожелал перед Ним видеть эту лампадку не погасшею до моего возвращения домой. Конечно, Господь не исполнил моего безумного желания, лампадка была найдена мною давно погасшею, но я ведь остался недоволен Господом за Его непослушание мне...

С тем же пороком гордости поступил я и в Мещовский монастырь, Калужской губ., где прожил около семи лет (1874–1881). И там я также самочинно продолжал молиться Иисусовой молитвой, не говоря об этом никому: ни духовнику своему, ни даже оптинскому старцу о. Амвросию и нисколько не заботясь об искоренении своих страстей и о прощении грехов.

А чтобы еще более преуспеть в Иисусовой молитве, я решительно никого не принимал к себе в келлию и сам, кроме церкви, никуда не ходил. В келлии я читал только Библию и святоотеческие писания. Светских писателей не брал я и в руки. На предложение моего духовника читать получавшиеся им „Московские Ведомости” и докладывать ему о каких-либо выдающихся новостях, я отвечал ему грубым и пренебрежительным непослушанием, опасаясь развеяться и обмирщиться. Даже богословские системы и сочинения православных богословов считал я лишним читать, так как в положительные христианские истины я веровал как дитя, а решаемые там разные сомнения и недоумения для меня не существовали, или точнее я их избегал, так как они хоть на короткое время могли вывести меня из моего душевного равновесия и смутить мою детскую веру. При Иисусовой молитве Бог и весь невидимый, духовный мир представлялись мне настолько несомненными и очевидными, что доказывать и объяснять бытие и проявление их в здешнем мире по моему мнению, было бы равносильно доказыванию, что светящее солнце светит.

Вместе с непрестанной молитвой соблюдались мною и другие монашеские добродетели, как то: полная нестяжательность (Мещовский монастырь общежительный), ежедневное открытие духовнику своих помыслов, еженедельная формальная исповедь и проч.

Но преуспевая в своей духовной жизни, как я ее понимал, я в то же время преуспевал и в своей гордости. Чрез полтора-два года пребывания моего в монастыре моя гордость заметно (для других, а не для меня) очень развилась и стала выражаться смело и открыто. Я видел и нисколько не удивлялся, что меня считают выше прочих насельников монастыря, ибо меня назначают мирским духовником, ко мне преимущественно обращаются за разрешением разных недоумений, меня предпочтительно пред другими посылают вне монастыря исправляющим должность священника, а в самом монастыре заставляют служить заказные литургии, молебны и панихиды, если их просят богатые и знатные люди, – мне даже прямо в глаза говорят, что под меня, «если бы кто и захотел, подкопаться нельзя».

В тоже время я в себе самом чувствовал большой прилив просветления и силы; молитву не оставлял я ни на минуту до самого сна и после сна опять начинал ее, несмотря ни на какие препятствия, молясь же в душе непрерывно, я и церковные долгие службы выстаивал легко и охотно, и решительно не понимал, как это монахи могут тяготиться богослужениями и проводить время не в молитве, когда молитва – одно неиссякаемое наслаждение. Мыслям своими я был полный хозяин: неугодную мысль, покушавшуюся рассеять меня, мгновенно прогонял именем Иисуса Христа и всякое бесовское искушение тем же святым именем всегда победоносно отражал. Короче, не будучи, по-видимому, ни к чему привязан здесь, на земле, и желая себе своим нечистым страстным сердцем лишь одного вечного блаженства, я усиленно стремился на небо, не зная в то время мудрого святоотеческого изречения, по которому неопытного монаха, самочинно и дерзко лезущего на небо, следует без церемонии схватить за ноги и тащить его оттуда на землю.

Такая превыспренняя, заоблачная моя жизнь, после меня самого, гибельно отразилась главным образом на моем отношении к моему духовному отцу, настоятелю монастыря, игумену Марку. Хотя он был из окончивших курсы духовной семинарии, но я нашёл его гораздо ниже себя, как по умственному развитию вообще, так и по духовному настроению в частности, и вследствие этого признал бесполезным обращаться к нему со своими духовными нуждами. С другой стороны, и заменить духовника, как настоятеля монастыря, кем-либо из подчиненных ему иеромонахов по многим причинам признавалось мною неудобным и нежелательным. Ввиду этого я вздумал навсегда оставить Мещовский монастырь и направиться в Киево-Печерскую лавру с целью жить там под руководством игумена Агапита, бывшего в то время начальником лаврских гостиниц и известного всем за примерного монаха и святого человека. Однако окончательное решение по этому делу я отложил до своего совета с оптинским старцем о. Амвросием.

О. Амвросий, внимательно выслушав меня, задумался и, отвернувшись в сторону, как бы про себя сказал: «искушение», и предложил мне пойти в духовную академию. Но я наотрез отказался от Академии, заявив ему, что в Академии среди неустойчивой молодежи я скоро могу рассеяться и испортиться, и просил его благословить меня ехать в Киевскую лавру к игумену Агапиту. Полное мое ослепление своею гордостью не дало мне в то время возможности почувствовать, что, выражая желание ехать к о. Агапиту, а не остаться у о. Амвросия, предпочитая таким образом первого последнему, я тем самым явно осудил и презрел уже самого о. Амвросия. Но о. Амвросий, смотря на меня, глубоко вздохнул, сморщился и скороговоркою произнес: «Введь о. Агапит в Лавре сам гоним и скорбит, как ты там с ним будешь жить?» Но я упорно стоял на своем и силился доказать старцу, что в Мещовском монастыре мне оставаться всё равно невозможно. Тогда о. Амвросий прервал со мной свой разговор и с оттенком досады произнес нараспев: «Ну поезжай, треснись лбом о стену». Я хорошо запомнил только «поезжай», а другие слова старца показались мне неважными и я поэтому не обратил на них надлежащего внимания, полагая, что фраза «треснись лбом о стену» сказана им так себе... без особого значения.

О. Агапит принял меня очень ласково, против моего желания жить под его руководством ничего не возражал, и я от него, не заходя ни к кому из членов лаврского духовного собора, от которого, собственно, фактически и зависит принять или не принять кого-либо в Лавру, пошел прямо к митрополиту с прошением. Скоро мне передали содержание резолюции митрополита, что я буду принят в Лавру, если мои документы, по вытребовании их откуда следует, окажутся чистыми и в порядке. Немало обрадован я был таким успехом своего дела и благодарил Бога, но относительно условности митрополичьей резолюции мне все-таки хотелось еще переговорить с каким-либо опытным человеком, и вот для этого я отправился к наместнику Лавры, архимандриту Варлааму. О. наместник, по-видимому, без всякого лукавства сказал мне, что если мои документы не будут содержать в себе чего-либо позорящего меня, то я без сомнения буду формально принят в число лаврской братии. Тогда я еще более обрадовался и еще горячее благодарил Господа за исполнение моих желаний, хорошо зная, что мои документы безукоризненны и чисты.

Прошел месяц и другой, – мои документы еще не были получены в Лавре. Своим родным в северные губернии пишу я письма уже как лаврский иеромонах и обещаю со временем высылать из Лавры виноград, волжские орехи и другие местные плоды. С о. Агапитом живу душа в душу и усердно помогаю ему во всех его многочисленных и многосложных делах. В ближних и дальних пещерах и в Лавре бываю и служу без всяких стеснений как свой человек. Только никто не надоумил меня за это время побывать у членов духовного собора, сам же я не только не был у них, но и не думал даже быть, и когда видел кого-либо из них в Лавре, в церкви или трапезой, нисколько не интересовался ими и чести им не отдавал, признавая это совершенно ненужным после благоприятной митрополичьей резолюции на моем прошении.

Чрез три месяца моего прерывания в Лавре мои документы наконец пришли туда, и в канцелярии собора мне сказали, что завтра они будут заслушаны на заседании членов собора. Назавтра совершенно спокойно, с полной уверенностью услышать лишь об окончательном принятии меня в Лавру, пришел я в канцелярию собора и – о, ужас! – услышал, что мне отказано в принятии в Лавру!!! От неожиданности и оглушительности того впечатления, которое произвел на меня этот отказ, я нахожу излишним и говорить...

Я сейчас же полетел к о. наместнику Лавры узнать о причине отказа. О. наместник вышел ко мне и прехладнокровно улыбаясь, сказал: «На лестницу, молодой иеромонах, начинают всходить не с верхней ступени, а с нижней». Затем быстро отвернулся от меня и ушел к себе. (Формальной причиной непринятия меня в Лавру, как я потом узнал, выставил собор то обстоятельство, что я мало еще жил в Мещовском монастыре.) Тогда только понял я весь смысл напутственных слов о. Амвросия: «Ну поезжай, треснись лбом об стену». Тогда лишь увидел я, что из этих слов ни одна йота не осталась не исполненною.

Всякие испытываемые нами скорби посылаются нам Господом вообще для нашего спасения (Мф.10:22; Деян.14:22 и др.), но некоторые из них имеют в виду именно низложить нашу гордость и научить смирению (ср. 2Кор.12:7), иначе говоря, побуждают нас оставить самоуверенность и своеволие и подчиниться воле Божией, обнаруживающейся или в каких-либо непредвиденных, непреодолимых препятствиях, или в речах и наставлениях благожелательных к нам людей, или даже в жёстких и жестоких словах и действиях самых наших врагов.

Моя же великая скорбь по случаю непринятия меня в Киевскую лавру нисколько однако не побудила меня к сознанию своей гордости и раскаянию в ней, – напротив, я во всём обвинил одних лишь членов лаврского духовного собора, а себя считал наравне с о. Агапитом только безвинно гонимым правды ради. Это со стороны моего милосердого Господа был первый торжественный, но бесплодный призыв меня к покаянию и исправлению.

Второй раз Господь призывал меня к отложению гордости при решении вопроса: куда же мне направиться из Киевской лавры? Но и тут я скоро нашелся, как сделать, чтобы моя гордость осталась почти непострадавшею. После оказавшейся невозможности жить мне под руководством о. Агапита для меня было уже безразлично, в какой бы монастырь ни поехать. А так как в Мещовский монастырь поступил я по благословению о. Амвросия, то совесть моя несколько зазирала мне ехать куда-либо, минуя этот монастырь. Но чтобы однако это мое возвращение в Мещовский монастырь не оказалось особенно унизительным для меня, мною предварительно было написано на имя бывшего моего духовника и настоятеля монастыря письмо такого содержания, что если они вышлет лошадей в такое-то место, то я приеду в подведомый ему монастырь, а если не вышлет, то поеду еще куда-либо. Добрый, незлобивый, теперь уже покойный, о. Марк выслал за мной лошадей в указанное место, и я отблагодарил его за это тем, что вместо него избрал своим духовником одного из подчиненных ему иеромонахов.

В третий раз Господь призывал меня к покаянию и смирению, когда я в скором времени, по прибытии в монастырь, был поражен сильнейшею и продолжительною лихорадкою, о которой все в монастыре говорили, что она послана мне в наказание за уход мой из этого монастыря, так как этой болезнью никто никогда не болел там ни прежде, ни после меня. Но и лихорадка не только не привела меня к смирению, а наоборот, – благодаря ей, я еще более возгордился. Это произошло таким образом. Раз во время одного из лихорадочных припадков мне было слишком тяжело, казалось даже, что вот-вот сойду с ума, – но Иисусову молитву все-таки продолжал творить. Находясь в таком невыразимом томлении, от великой скорби я наконец воззвал к Господу: «Господи, Ты видишь, что мне чрезвычайно тяжело, помоги же мне». Мгновенно третья часть тяжести и мучительности моей болезни исчезла и мне сделалось сравнительно очень хорошо. Я сейчас же подумал, как Господь скоро исполнил мою волю: видно я заслужил это. (А кто так думает, тому, несомненно, не Бог помогает!)

В четвертый и последний раз Господь призвал меня к смирению и заглаждению своих грехов предложением мне со стороны настоятеля монастыря трудиться во славу Божию и на общую монастырскую пользу вполне самоотверженно «до положения, – как он выразился, – своего живота на месте послушания». Немного времени я так пожил, а затем стал мало-помалу отказываться от послушаний и однажды с большим смущением (а это уже верный признак внушения сатаны, см. Иак.3:14–17) отказался от служения молебна, который, по моему мнению, должен был бы служить другой иеромонах. После этого пришел я в свою келлию и начал ставить себе самовар, а сам продолжаю творить Иисусову молитву. Вдруг в моей голове появился блудный помысл... Я хотел было, по обычаю, немедленно прогнать его именем Иисуса Христа, но не успел еще, помнится, до конца дочитать «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного», как весь я оказался в чьем-то крепком плену, лицо мое невольно сложилось в насмешливую улыбку, через нос послышалось презрительное сопение (истину говорю, не лгу!) и сам я превратился в безвольную пешку... С тех пор надолго-надолго отлетела от меня услаждавшая и хранившая меня не один год Иисусова молитва, и я стал «якоже и прочии человецы"… ср. Лк.18:11). Через несколько времени я даже поступил в духовную академию, от которой брезгливо отказывался пред о. Амвросием.

Нет ничего странного в том, что я с молитвою на устах предан был во власть диавола (Мф.7:21–23). По учению св. отцов (ср. Лк.11:5–10, 18:2–7), милосердый Господь, любящий нас более, чем родная мать любит свое дитя (Ис.49:15), иногда дает молитву и грешному, страстному человеку, вследствие его усердной, неотступной просьбы, но дает для того именно, чтобы он, при помощи молитвы, очистился от своих грехов и страстей и таким образом освободился от власти диавола (Ин.8:14; Мф.13:38; Ин.3:8). Если же человек, получив от Господа молитву, будет только самолюбиво услаждаться и утешаться ею, а об искоренении своих страстей и прощении грехов будет нерадеть, то Господь обыкновенно лишает такого Своей милости и самого его предает на поругание нечистым духам (Мф.25:24–29, 12:43–45).

В Мещовском монастыре, в мое пребывание там, жил достопочтенный старец иеромонах Иларий, называвшийся Рязанским как в отличие от своих соименников, так и по происхождению своему из Рязанской губернии, где он даже провел некоторое время и в монашеском звании. О. Иларий недавно скончался и великолепный памятник над его могилой, сооруженный его духовными детьми и почитателями, наглядно освидетельствует о том, что его не только при его жизни глубоко уважали, но и после его смерти продолжают уважать.

Он был действительно замечательным старцем: богат был собственным опытом духовной жизни, очень начитан святоотеческих писаний и, в частности, аскетических творений, обладал незаурядными умственными способностями и хорошим даром слова. Переписка его была весьма обширная. Ему писали с разных сторон России, и он легко, толково и основательно разрешал всякие сомнения и возражения своих корреспондентов.

Свою обширную начитанность о. Иларий, между прочим, проявил и по отношению ко мне, убедив меня после исповеди опасно больных, приобщаемых обычно в домах, непременно читать над ними общую разрешительную формулу, положенную в «чине исповедания» (Господь и Бог Иисус Христос...), а не ограничиваться одной молитвой, находящейся в чине «Како причастити больного» (Господи Боже наш...), так как этою молитвою лишь испрашивается отпущение грехов, а не дается разрешение их.

С большой своею начитанностью о. Иларий соединял искреннее желание по возможности осуществить в своей жизни монашеские обеты. Он отличался совершенной нестяжательностью, без остатка раздавая все, что получалось им от своих многочисленных духовных детей и знакомых; был строгим воздержником, употребляя трапезную пищу у себя в келлии лишь один раз в сутки и то одно какое-либо кушание, по выбору его келейника; ни одной минуты не проводил в праздности, а всё свободное время после богослужения шло у него всецело на разные труды и преимущественно на разведение монастырских пчел, на устройство для них зимних помещений, на делание ульев и проч. В молитве проливал он, без сомнения, горькие слезы, оттого глаза у него всегда были красные и щеки его воспаленные; в церкви стоял он почти всегда с закрытыми глазами и с любовью участвовал в пении на левом клиросе, – вообще о. Иларий был одушевлен горячим стремлением не казаться лишь, но и быть монахом.

Только у него всё это проникнуто было, по крайней мере в начале его монашеских подвигов, в большой степени самоуверенностью и самонадеянностью, вопреки ясным словам Господа, что без Него мы ничего не можем сделать (Ин.15:5). Так, например, вступая из мира в монастырь, о. Иларий поклялся было во всю свою жизнь не пить чаю. «Это было бы, – говорил он тогда, – первым моим падением, если бы я позволил себе выпить хоть одну чашку чаю». Но милосердый Господь не замедлил вразумить еще молодого, неопытного инока, показав ему самым делом неустойчивость, слабость человеческой воли. Не прошло и одного года после заклятия о. Илария, как он в одно время сильно простудился и занемог, и вот, с одной стороны, ввиду неприятной перспективы тяжело и долго болеть с неизвестным притом исходом этой болезни, а с другой – под влиянием упрашиваний благорасположенных к нему лиц, наш „нечаевник“ решился торжественно нарушить свою клятву и за раз выпил один едва не весь большой самовар. С тех пор о. Иларий уже не переставал пить чай до самой своей смерти.

Скоро, однако, этот урок был забыт о. Иларием, он по-прежнему разные свои подвиги и добрые дела больше приписывал себе и своим силам, чем Господу и Его благодатной помощи. Тогда Господь послал ему более серьезное и тяжкое испытание.

О. Иларий проходил послушание старшего просфорника. Накануне праздника Успения Божией Матери его помощник, младший просфорник, просил его благословить (монашеское выражение, означающее позволить, разрешить) ему помыться в своей келлии, находившейся рядом с келлией о. Илария. О. Иларий охотно благословил ему это сделать. Но только что его помощник начал мыться, как о. Иларию пришел помысл, зачем я, думалось ему, благословил ему мыться? Стоит ли он того? О. Иларий, всегда бдительно следивший за движением своих мыслей, сейчас же понял, что пришедший ему помысл не его, а вражий, и Иисусовой молитвой прогнал его от себя. Но чрез минуту тот же помысел снова вооружился против о. Илария и заставил его припомнить, что моющийся его помощник не раз портил просфоры, не раз клал в печь дрова по-своему, а не так, как ему было показано, не раз не обращал внимания на замечание касательно чистоты и порядка в его келлии. О. Иларий, однако, Иисусовой молитвой и осенением себя крестным знамением прогнал и этот помысл. Через несколько секунд опять всё тот же помысл с мелочными подробностями представил о. Иларию, как его помощник везде развязно чернит его, называя его и ханжою, и пустосвятом, и лицемером, и другими позорными именами, и люди, слыша это, очень соблазняются и отчасти дают веру его словам.

До сих пор у о. Илария борьба была со злым помыслом лишь в области холодного ума, не затрагивая его сердца, не вызывая в нем сочувствия вражьим внушениям. Когда же враг перенес свою борьбу на чисто личную почву и коснулся чести и доброго имени о. Илария, то у него невольно стало загораться уже и сердце мстительной враждой против своего помощника, и явилось сильное стремление немедленно пойти в келлию помощника и властно заставить его прекратить мыться. Едва сдерживая себя на месте, о. Иларий начал усиленно творить Иисусову молитву и учащенно креститься. Но к величайшему его огорченно ни Иисусова молитва, ни крестное знамение не оказывали своего спасительного действия: в сердце о. Илария воспламенилась неукротимая злоба к своему помощнику, он уже решил идти к нему и не только насильственно прекратить его мытье, но и самому ему наделать всевозможных оскорблений.

К счастью о. Илария, в то время зазвонили в монастыре к малой вечерне, и его помощник, как назначенный читать эту вечерню, быстро кончил свое мытье, собрался и поспешил в церковь. О. Иларий остался очень доволен, что не нарушил своего обычного мирного отношения к своему помощнику и сам тоже собрался и пошел в церковь.

Но когда он вошел в церковь и увидел своего помощника читающим на аналогии посреди церкви начало малой вечерни, то в нём снова моментально вспыхнуло такое ненавистническое чувство к нему, что он готов был бежать по церкви, подойти к аналогию, опрокинуть или изломать его, а самого читающего бить и просто стереть с лица земли… О. Иларий в это время стоял пред иконою Нерукотворного Спаса, и вот, объятый весь вражьей силой и потерявший всякую возможность противиться ей, он, смотря почти с отчаяньем на эту икону, глубоко вздохнул и почти вслух произнес: «Господи, да помоги же мне». Вдруг после этого адское душевное состояние о. Илария куда-то исчезло, доселе кем-то крепко стесненный и угнетенный, он теперь почувствовал себя свободным и радостным. Сильнейшая ненависть к его помощнику заменилась такою любовью к нему, что он готов был бежать к аналогию уже не бить и уничтожать читавшего на нём, а со слезами раскаяния обнимать и целовать его.

Обо всём этом о. Иларий не раз рассказывал не только мне, но и всей братии Мещовского монастыря.

Да не соблазнится никто, что о. Иларию в минуты искушения не помогло ни призывание имени Иисуса Христа, ни крестное знамение. С молитвою Иисусовой и крестным знамением не необходимо связано спасительное их действие, а это их действие зависит от известных условий и главными образом от нашего искреннего, глубокого благоговения пред Господом Иисусом и Его честным крестом и от нашей горячей, смиренной веры в них. Без соблюдения этих условий ни достопоклоняемое имя Господа нашего Иисуса Христа, ни Его святой крест нам не помогут. Вот почему какие-то из скитавшихся иудейских заклинателей, употреблявшие над имевшим злых духов имя Господа Иисуса, не имели успеха (Деян.19:13–16). Вот почему и сами апостолы, творившие чудеса не своим, конечно, именем, а именем Господа Иисуса (Лк.10:9, 17, 3:12), не могли, однако, исцелить бесноватого (Мф.17:16, 19–21).

О. Иларий несомненно верил в Господа Иисуса и Его св. крест, но он – насколько я могу судить, зная его хорошо, – обращался к Господу не как собственно к Высочайшему Существу и своему Творцу, а как бы к зависимому от него лицу, обязанному исполнить его волю, то есть обращался без надлежащего благоговения и смирения, без ясного сознания своего недостоинства и своей беспомощности. Он не просил, не умолял Господа, а, так сказать, повелевал, приказывал Ему отогнать от него сатану и возвратить ему обычный покой. Это-де Твое, Господи, дело, Ты его и сделай. Такое горделивое обращение к Господу не только смело и самоуверенно, но и дерзко и оскорбительно. В подобном случае, ради блага самого человека и для научения его смирению, Господь и не оказывает ему Своей помощи. Но вот когда о. Иларий вполне сознал свое ничтожество и свою крайнюю нужду в благодатном заступничестве в своей неравной борьбе с диаволом, когда он в своем безвыходном положении с чувством утопающего воззвал к Господу: «Господи, да помоги же мне”, то Господь тотчас же простер ему Свою всемогущую руку и спас его от темной силы.

Впрочем, иногда Господь, по особым Своим промыслительным видам, отнимет силу у Своего Святого имени и у честного креста даже и тогда, когда известные лица употребляют их с несомненною горячею верою и с непритворным благоговением и страхом Божиим. Но это далеко не часто бывает и притом, кажется, только со святыми людьми, которые способны проникать в намерения Божии и ценить их. Так было, например, с св. Антонием Великим, св. Марией Египетской и др.

Если бы имя Божие и св. крест всегда оказывали свое действие, то это могло бы сильно стеснить многие живые существа, созданные Богом разумно-свободными, предназначенными располагать своей жизнью и деятельностью по своему усмотрению, и особенно могло бы гибельно отразиться на сатане в будущем веке; тогда грешники едва ли остались бы в аду вместе с диаволом, – тогда они наверное воспользовались бы в своих интересах силою святого имени Иисуса Христа и Его животворящего креста.

<...> чем-нибудь послужить и угодить им, иначе как-либо жить и вести себя такому человеку и в голову не приходит.

Конечно, всё это у вновь поступившего в монастырь, под влиянием соблазнительных примеров, развращающих речей, неразборчивых знакомств и требований собственной природы, впоследствии нередко изменяется к худшему, слабеет или и совсем проходит, но у него все-таки остается не только приятное воспоминание о добром начале своей монастырской жизни, но и весьма серьезный повод по временам к глубоким вздохам, искреннему раскаянию и горьким слезам.

С единственным намерением спасения своей души поступил и я в Мещовский монастырь и, по принятии монашества, дал себе слово свято исполнять произнесенные мною обеты. Бывало, пропевши вполне уставную трехчасовую утреню, начинавшуюся с трех часов утра, поёшь потом раннюю литургию, а после нее почти всегда служишь молебны, панихиды, по просьбам богомольцев, и затем все-таки стараешься еще поспать к поздней литургии. Монастырские пономари знали, что я не считаюсь ни с какими иеромонашескими очередями и никогда ни от чего не отказываюсь, и потому смело шли ко мне со своими докладами и просьбами.

Не помню, сколько именно времени так безропотно, послушливо и мирно делал я свое дело, только однажды, отпевши утреню и раннюю литургию, я не скоро покончил заказные молебны и панихиды, и оставалось уже очень мало времени до поздней литургии. Тем не менее мне представлялось, что до начала этой литургии успею еще поставить себе самовар и напиться чаю. С этою мыслью, благодушно настроенный, вышел я с пономарем из церкви.

Но едва мы с ним сделали несколько шагов от церкви, как навстречу нам из ворот показалась какая-то простая женщина. Пономарь мне и говорит: «Ведь эта женщина наверно идет молебен или панихиду слушать!» Так как пономарь знал, что я никогда не предпочитал богатых или знатных бедным и нищим и медный пятак последних ценил наравне с пятью рублями первых, то его слова показались мне равносильным тому, что надо возвратиться в церковь и исполнить желание женщины, как это без сомнения сделали бы мы в подобном случае по отношению к богатым и знатным лицам. Подошедшая между тем к нам женщина действительно пришла служить панихиду, и мы повернули к церкви.

Тогда точно кто-нибудь ножом пронзил мое сердце и в душе моей поднялась ужасная буря. Чай я уже отчаялся теперь пить и начал мысленно всячески поносить монастырских иеромонахов называя их и трутнями, и лежебоками, и дармоедами, успевшими не только напиться чаю и закусить, но и порядочно соснуть, а я-де вот за всех их до сих пор тружусь и потею, так что некогда и засохшее горло промочить. В таком ожесточённом настроении вошел я в церковь и направился в алтарь облачаться.

Никогда я не проходил мимо престола, не отдавая ему надлежащей чести молитвенным поклоном, благоговейным целованием его, и теперь, вошедши в алтарь, я стал для этого приближаться к престолу, по приближался к нему с полным небрежением и равнодушием, точно как к какой-нибудь обыкновенной простой вещи. Во время самого не целования, собственно, а легкого, поспешного и пренебрежительного прикосновения к нему, ясно и отчетливо произнеслось к моей отуманенной голове слово: «не поможет», и я потом, как будто больной, не пошел, а поплелся на другую сторону престола, где находилось облачение. Еще не дошел я до самого места облачения, как мой бурный гнев и непомерная злоба мгновенно сменились мирным и кротким расположением духа и в то же время на всю мою жизнь запечатлелась в моей памяти мысль: «Что посеешь, то и пожнешь» (см. Гал.6:7). А когда я стал облачаться, пришла мне в голову другая мысль: верен Бог, Он не попустит быть искушенным сверх сил (1Кор.10:13). Истинно говорю, никогда я не интересовался этими мыслями и естественными причинами не могу объяснить появления их тогда в моей душе.

Да, во всякое время и особенно в трудные минуты жизни, когда требуется попрать свое самолюбие, непременно нужно ожидать искушения. Хорошо поэтому сказал премудрый Иисус сын Сирахов: «Чадо, аще приступаеши работати Господеви, уготови душу твою во искушение» (Сир.2:1).

Из искушений, случившихся с о. Иларием и со мною, ясно видно, что всякое наше недовольство какими-либо человеком, всякое немиролюбивое, гневное и ненавистническое наше отношение к нему, хотя бы по-видимому справедливое и основательное, происходит не от Бога (Иак.8:14–16). Бог как Сам любовь (1Ин.4:8), так и в сердца людей может изливать только любовь, выражающуюся в долготерпении, снисхождении, милосердии и вообще в готовности служить другим, в случае нужды не только всеми силами и средствами нашими, но и самою жизнью. (1Кор.13:4–8; Ин.15:13). «Знай, брат мой, – говорит преподобный отец Варсонофий, – что всякий помысел, которому не предшествует тишина смирения, не от Бога происходит, но явно от левой стороны. Господь наш приходит с тихостью, всё вражеское бывает с смущением и мятежом. Хотя бесы и показываются облеченными в овчую одежду, но будучи внутренне волками хищными, обнаруживаются посредством наводимого ими скрытого превозношения и немиролюбия, ибо сказано: «от плод их познаете их» (Мф.7:15–16). Да вразумит Господь всех нас, чтобы не увлечься нам мнимою их правдою» (Руков, к дух. жизни св. отцов Варсон. и Иоан. отв. 21).

На сновидения вообще не следует обращать внимание и им верить, потому что огромное большинство их есть лишь воспроизведение или отражение ежедневной, действительной нашей жизни, но только в своеобразном неправильном фантастическом сочетании событий и случаев этой жизни. Так, например, пьянице видятся во сне преимущественно известного сорта картины, развратнику – другие, вору – иные; словом – каждому человеку представляется во сне то, что отвечает его характеру, склонностям и потребностям.

Но бывают сновидения и другого рода, в высшей степени знаменательные и до того поражающие сновидца, что он постоянно думает о них и настойчиво ищет толкования и разгадки их. Какие из этих сновидений от Бога и какие от диавола – можно судить по следующими признакам: 1) сновидения от Бога сопровождаются миром, смирением и преданностью в волю Божию, а сновидения от диавола производят в нас смущение, надменность и склонность к своеволию; 2) сновидения от Бога противны нашему самолюбию, нашим убеждениям, желаниям и ожиданиям, а сновидения от дьявола льстят нам, возвышают нас и вообще поощряют наши страсти и немощи; 3) сновидения от Бога ясны, определенны и поучают нас чему-либо доброму, честному и святому, сновидения же от диавола двусмысленны, смутны или просто безнравственны и скверны.

Если кого-либо эти признаки не удовлетворяют, то следует обратиться к людям мудрым, благочестивым и духовно-опытным и от них уже ждать ответа на свои сомнения и недоумения, а до тех пор самое лучшее оставаться покойным и не доверять своим сновидениям, хотя бы в них говорили и действовали мученики, Ангелы и Сам Бог или Иисус Христос. Это потому, что вследствие нашего незнания Бога или Иисуса Христа по плоти, а также вследствие нашего незнания разных св. мучеников и Ангелов, диавол, в целях нашего обольщения, легко может ввести нас в обман и представить нам вместо них кого ему угодно.

Единственно верным и несомненно божественным сновидением, по словам св. отцов, может быть только то, в котором бывает изображение креста Христова. Святого креста диавол показать не может, так как не находит средств изобразить его как-либо иначе, тем более что мы хорошо знаем крестное знамение. Диавол даже не смеет и употребить его. Он боится и трепещет креста; потому что на кресте разрушена сила его и крестом нанесена ему смертельная рана. (См. Руков. к дух. жизни св. отцов Варсон. и Иоанна отв. 413). К такого рода сновидениям относится и то, о котором я сейчас хочу рассказать.

В бытность мою в Мещовском монастыре у меня была духовная дочь, девица А. М. К. Она и ее сестра О. М. К. с раннего детства остались круглыми сиротами, и так как они были очень бедные, то судьба их зависела от милосердия людей, и потому одна попала в одни руки, другая – в другие. Об О. М. будет сказано после этого, а теперь свою речь поведу я только об одной А. М.

А. М. взята была в богатый, совершенно чужой ей дом и прожила в нем беспрерывно и беспорочно более двадцати лет. С одной стороны, от природы робкий, смиренный и кроткий ее характер, а с другой – безысходное сиротское ее положение были причиною того, что она безраздельно, всем сердцем привязалась к приютившей ее семье и охотно отдала ей все свои молодые способности и силы. В короткое время А. М. сделалась и отличной кухаркой, и прекрасной горничной, и искусной швеей, вообще оказалась славной, честной и вежливой прислугой, которая и день и ночь помышляла лишь о том, как бы угодить своим хозяевам и соблюсти их интересы. Хозяева ее, со своей стороны, не могли не заметить всего этого и в непродолжительном времени вполне по достоинству оценили характер, поведение, труды и способности своей прислуги, так что она фактически сделалась уже, собственно, не случайным или посторонним человеком в доме, а непременным полезным членом семьи.

От А. М. уже не было у этой семьи никаких секретов и тайн: и в горе, и радости, и счастии, и несчастии, и во всех начинаниях и предприятиях она принимала самое живое участие наравне с хозяевами и во всеми была для них умной советницей и деятельной помощницей. У А. М. как будто и не было личной жизни и своих собственных нужд и дел, она жила лишь тем, чем жили все ее хозяева. Для каких-либо не дельных, праздных мыслей, тем более для нечистых и безнравственных мечтаний у неё совсем не было даже и времени. Когда, по случаю какой-то своей болезни, она пошла к врачу, и тот посоветовал ей, между прочим, выйти замуж, то совет этот был выслушан ею с большим неудовольствием и немедленно предан забвению как вражеское наваждение.

Но диавол, как рыкающий лев, ищущий кого бы поглотить (1Пет.5:8), не мог равнодушно смотреть на невинную и чистую душу А. М. и орудием своего искушения и совращения её с доброго пути избрал одного уже не молодого, но довольно красивого вдового мужчину. Искушение это, как и всякое искушение, началось, по-видимому, с самых ничтожных вещей, и постепенно развиваясь, в конце концов завершилось тем, что диавол связал их крепкой нечистой любовью и повел их своим путем.

После этого А. М. скоро стала мало-помалу выражать свое недовольство жизнью у хозяев и при случае заговаривать с ними об оставлении их. Ближайшим поводом к этому послужило то обстоятельство, что хозяева начали замечать в ней перемену к худшему и нередко не разрешали ей отлучаться из дома. Соблазнитель её, разумеется, не только не был на стороне хозяев своей возлюбленной, но и прямо поддерживал и поощрял её стремление покинуть своих благодетелей, обещая ей полную свободу в одиночном пребывании где-либо на его счет.

Вот тут-то Господь, Отец сирот (Пс.67:6) и вступился за сироту. Сперва, впрочем, Господь противодействовал козням диавола добрыми, чистыми мыслями в душе А. М., но она не обращала на них внимания. Потом Он устами её доброжелательных хозяев старался удержать ее от исполнения своего намерения, но она и их не слушала. Других же более авторитетных советников и заступников у неё не было. Тогда Господь, так сказать, Сам непосредственно выступил с вразумлением и предостережением А. М. от греха, предсказав ей в сновидении всю последующую её жизнь, если она не послушает и Его. Об этом своем сновидении А. М. сама рассказывала мне. Вот оно. «Когда я, – говорила А. М., – в душе своей окончательно решила оставить своих хозяев, вижу я во сне, что моя хозяйка крепко держит меня за ноги и высоко-высоко поднимает меня, а я все противлюсь ей и стараюсь вырваться из рук, и наконец вырвалась и очутилась в каком-то мрачном и безлюдном месте, где никого и ничего не было видно, и только невдалеке от меня одиноко стоял крест и над ним светящий полумесяц. Страшно мне стало и не знала я, что мне делать, и куда деться, но, подумавши несколько, направилась я к кресту и прислонилась к нему. С тем я и проснулась».

Дивный этот сон, однако, не вразумил и не устрашил А. М., – напоминание ей хотя и о подневольной, но в то же время и о высоконравственной её жизни в приютившем ее доме не удержало её на пути чести и добра, хотя в общем она понимала символическое значение своего сновидения и догадывалась, что оно предвещает ей что-то грустное, скорбное. Слишком велико было пагубное влияние на А. М. её соблазнителя и слишком она была увлечена им для того, чтобы чисто отеческое вразумление со стороны Господа могло оказать свое благотворное действие на её ослепление, а не остаться лишь поздним напоминанием ей о всеведении Божием (ср. Ин.14:29, 16:4). Только впоследствии А. М. узнала всю горькую и точную правду своего сновидения, именно – когда вышла на волю и стала жить самостоятельно.

Оказалось, что соблазнитель А. М. действительно взял ее на свое содержание, увез ее в неизвестный ей город и оставил ее там. Этот город для А. М. был то же, что мрачная и безлюдная пустыня: знакомых ей в нем не было ни души; да и знакомиться с кем-либо в её положении было очень неудобно. Переписку вести не с кем было, да и это делать ей, по понятной причине, тоже было неудобно, если бы даже и было с кем переписываться. А сам соблазнитель не жил с нею и, как обязательно занятый человек, даже не каждый день посещал ее. Меленькая полутемная её квартирка, сравнительно с пышным и великолепным оставленным ею богатым домом, была не больше и не лучше тамошнего отхожего места. Это сравнение у А. М. вызывало частые и обильные слезы... А нанять лучшую квартиру не было необходимых средств. Пищу же свою она боялась даже и сравнивать с тем роскошным столом, каким она пользовалась недавно в продолжении больше двадцати лет. Об улучшении же её тоже не могло быть речи, по неимению подходящих средств.

Но наибольшая скорбь поджидала А. М. еще впереди: чрез несколько времени блудной своей жизни она почувствовала себя матерью, но несчастные её роды до того были тяжки, что она едва не умерла от них. В это время А. М. живо вспомнила свой сон о кресте – обычном христианском символе страданий и смерти, – и от всей души благодарила Господа за то, что она, по Его неизреченному милосердию, только прислонилась во сне ко кресту, только соприкоснулась со смертью своими родильными мучениями, но не была распята на нем, не была предана смерти во время родов и оставлена в живых на покаяние.

Что же означает светящий полумесяц над крестом? По глубокому убеждению, А. М., светящий полумесяц означает самого её соблазнителя с его отношением к её великим родильным страданиям. Это был вообще не горячий поклонник и не верный друг А. М., а настоящий холодный и изменчивый, как месяц, эгоист, любивший в ней самого себя, свои страсти и похоти. Он, подобно месяцу же, только светил ей, но не грел ее, прельщал ее своим благообразием, но не преданным сердцем. В частности, в отношении к болезням рождения А. М., соблазнитель её явился даже не полным месяцем, а лишь полумесяцем, потому что в самое ужасное для неё время он проявил еще более безучастия и холодности к ней, чем прежде, – и, под предлогом неотложных своих дел, не видел её, пока не было уже все кончено... Да и самый рассказ потом о пережитых страданиях А. М. обольститель её выслушал совершенно равнодушно, точно дело совсем не его касалось...

Между тем, для самой А. М. мысль о своем обольстителе во время ее родильных терзаний все-таки служила некоторым облегчением и утешением, ввиду скорого свидания с ним. Так нередко утешает и бодрит запоздалого ночного путника свет хотя и неполного месяца...

Справедливость требует сказать, что А. М. вскоре после описанного события, вполне сознала свое заблуждение, чистосердечно раскаялась в нём, поступила в монастырь, приняла монашество, провела в суровых подвигах около десяти лет и скончалась, смею сказать, не блудницею, а девицею, как наша Церковь прославляет вообще раскаявшихся и исправившихся подобного рода лиц.

Когда я был в Мещовском монастыре иеромонахом, меня нередко посылали исправляющим должность священника в село Людинов Завод или просто Людиново, Калужской губ. Там я останавливался и по несколько недель проживал у управляющего заводом А. И. С. Мы с ним скоро сошлись, подружились и стали очень откровенны друг с другом. Он охотно, по собственному почину, рассказывал мне много и хорошего, и дурного из своей жизни. Я здесь, однако, приведу лишь один бывший с ним случай.

В детстве и отрочестве А. И. был примерным христианином. До шестнадцати лет включительно он строго воздерживался не только от дурных дел, но и от праздных слов и мыслей. Посещение церкви, чтение Свящ. Писания, духовно-нравственных книг и домашняя молитва были любимым его занятием. Посты, христианский долг ежегодной исповеди и причастия Св. Тайн и другие церковные постановления соблюдались им свято. К знакомству со своими сверстниками и с их играми и забавами у него не было особой склонности, тем более не было у него склонности к женскому обществу. Вообще, смотря на А. И. в то время, можно было подумать, что он – это тот молодой старец, о котором говорится в книге премудрости Соломона. «Честная старость, – сказано там, – не в долговечности, и не числом лет измеряется: мудрость есть седина для людей, и беспорочная жизнь – возраст старости» (Прем.4:8–9).

К сожалению, с шестнадцатилетнего возраста, А. И., отчасти под влиянием здоровой и сильной своей телесной организации, отчасти же благодаря множеству открытых соблазнительных примеров испорченной заводской среды, в которой ему пришлось вращаться, начал постепенно сбиваться с принятого им доброго пути, ослабевать и падать, так что к двадцатым годам своей жизни он стал уже таким же, какими были его товарищи, ни Бога не боявшиеся, ни людей не стыдившиеся.

В это время в первый раз пришлось ему быть в Киеве. Там знакомые его предложили ему побывать, между прочим, в Киевской Лавре. Он отправился туда с одним из своих знакомых не столько, конечно, но религиозному побуждению, сколько по обыкновенному человеческому любопытству, с каким все посещают разного рода сады, парки, музеи, публичные здания и проч. В Лавре они, однако, провели немного времени, побывали в так называемой великой церкви, заглянули в ближние и дальние пещеры, и А. И. уже хотел было возвратиться в свое место, но сопровождавший его знакомый рекомендовал ему побывать еще в Михайловском монастыре.

Когда они пришли в монастырь, там в это время шел молебен св. великомученице Варваре. Знакомый А. И. остался стоять у порога церкви, а сам А. И. пошел слушать молебен с тем, чтобы потом приложиться к мощам св. великомученицы. Как известно, мощи св. великомученицы Варвары стоят на возвышении, на которое ведут, если не ошибаюсь, три ступеньки. Кончился молебен, и молящиеся потянулись рядом по одному человеку к мощам св. великомученицы. Стал в ряд и А. И. и вслед за другими подошел к ступенькам перед ракою св. великомученицы. Но только что он поднял свою ногу и хотел поставить ее на первую ступеньку, как какая-то невидимая сила напором на его грудь отталкивала его назад и не допускала его поставить ногу на ступеньку. Протоптавшись на месте несколько секунд и не достигнув цели, он, весьма смущенный и в большом недоумении, повернул в сторону и вышел из ряда, давая дорогу к мощам другим. Впрочем, приписав это некоторой случайности, А. И. скоро оправился, снова вошел в ряд направлявшихся к мощам св. великомученицы и стал подвигаться к ступенькам. Но когда он опять дошел до первой ступеньки и намеревался стать на нее, то с ним повторилось в точности то же самое, что было и в первый раз. Тогда А. И., крайне сконфуженный и убитый своею неудачею, быстро оставил свое место и немедленно вышел из церкви.

Я спрашивал А. И., чем он объясняет свое недопущение к мощам св. великомученицы Варвары? На это он ответил мне вот что: «Я, – говорил он, – к Мальцеву (богатый и знатный помещик, у которого он в свое время служил), бывало, с большим уважением и страхом готовился идти и шел, чем шел я к св. великомученице Варваре. Намереваясь быть у Мальцева, я не осмеливался даже выкурить папироску, не говоря уже о чем-либо другом, а по пути в Михайловский монастырь к мощам св. великомученицы мы со своим знакомым не раз и курили, и выпивали, и закусывали».

Конечно, приступать к какой бы то ни было святыне без надлежащей подготовки, без веры и страха Божия, оскорбительно и преступно, но напрасно А. И. винит себя только за те дурно проведенные часы, которые предшествовали его прибытию в Михайловский монастырь, и эти одни часы ставит единственною причиною недопущения его к мощам св. великомученицы Варвары. Видимо, он уже хорошо забыл свою раннюю невинную и высоконазидательную жизнь вплоть до шестнадцати лет; видимо, последовавшая затем его жизнь считалась им уже настолько привычной и нормальной, что она не пришла ему в голову даже в самые страшные и грозные для него минуты, когда невидимая небесная сила собственно на эту-то именно его жизнь и обращала его внимание.

Ведь и св. Мария Египетская, как и А. И., тоже без всякого приготовления, без веры и страха Божия хотела было войти в Иерусалимский храм и приложиться к Св. Кресту Господню, но, быв недопущенной до этого невидимой Божией силою в первый раз, во второй раз, следовавший непосредственно за первым, была, однако, беспрепятственно удостоена этой великой милости и с умилением лобызала Животворящий Крест Господень. В чем же тут разница? Да в том, что св. Мария Египетская, пораженная недопущением её в Божий храм, тотчас же догадалась о смысле и цели этого небесного вразумления, – немедленно горячо раскаялась в своей порочной жизни и твердо решилась вполне исправиться и жить чисто и свято. Между тем А. И. ничего подобного не обнаружил и вышел из Михайловского монастыря таким же, каким и вошел в него.

Мало того, бывший с А. И. в этом монастыре случай послужил для него еще к худшему: за невнимательное отношение его к чудесному призванию его к покаянию и исправлению жизни сатана еще сильнее стал проявлять свою власть над ним и еще наглее заставлял его творить его волю. Когда А. И. рассказывал мне об изложенном, в то время уже минуло одиннадцать лет, как он не исповедался и не приобщался Св. Тайн. Как я ни убеждал и ни умолял его очистить свою совесть покаянием, всё было напрасно... Чрез несколько времени была получена мною весть, что он и скончался без покаяния и притом при самых некрасивых обстоятельствах.

Трепетать и ужасаться должны те люди, которые или в своей собственной жизни испытали что-либо необыкновенное, или в жизни других видели нечто чудесное, и остались равнодушными к этому. Великое, непоправимое горе ждет их (Мф.11:20–24)!

В гостинице Мещовского монастыря при мне отживал свой век старый и слепой помещик Г. Жену свою он уже давно схоронил, и за ним до самой его смерти ухаживала бывшая крепостная девушка и моя духовная дочь М. Г.

До поступления своего в монастырскую гостиницу этот помещик долго жил в своем имении, Калужской губ., и занимался хозяйством. Здесь и умерла его жена. Смерть ее произошла на глазах названной моей духовной дочери. Она и рассказывала мне о ней.

Ф. М. была у своей помещицы горничной и очень часто спала близ нее. Причиной этого было то обстоятельство, что помещица с ранних лет супружеской своей жизни по временам сильно предавалась пьянству или, как говорят попросту, подвергалась запоям, и потому как во время запоев, так и во время вытрезвлений услуги горничной были весьма нужны для помещицы. Пила помещица водку непрерывно не одну неделю и потом столько же времени проходило в вытрезвлении. Во время вытрезвлений она водки уже нисколько не пила, а употребляла лишь одну холодную воду, которую пила очень часто. Такая жизнь этой несчастной женщины продолжалась более десяти лет.

Муж ее пробовал было лечить ее от запоев, но из этого ничего не вышло, и он поневоле должен был примириться с ненормальной жизнью своей жены. В последний год своей нетрезвой жизни помещица стала чувствовать какой-то безотчетный страх, особенно по ночам, поэтому свою горничную она стала класть уже вместе с собою в постель. Предсмертный запой и вытрезвление помещицы проходили обычным порядком, и вот, когда она, вытрезвляясь, пила лишь одну воду, ей приснился из ряда выходящей сон. Но о нем пусть расскажет сама моя духовная дочь.

«На день своей смерти, – говорила мне Ф. М., – моя барыня проснулась очень рано, тотчас же разбудила меня и с большим беспокойством сказала мне: „Федосья, Федосья, послушай-ка, что я в эту ночь видела во сне: пришел ко мне какой-то страшный черный мужчина, взял меня за руки и начал вертеть меня вокруг себя, а сам приговаривает: „Вот ты водку пила, да жива была, а теперь воду пьешь, да нынче умрешь”. Феодосьюшка, я боюсь, как бы мой сон ни сбылся”. Я, конечно, стала всячески успокаивать свою барыню и рассеивать ее опасения, но она, видимо, мало обращала внимания на мои слова.

Наступило утро, все встали, напились чаю, и барин В. П. Г. пошел по хозяйству. Не прошло и часу после этого, как моя барыня начала быстро подходить то к одному окну дома, то к другому. Видя это, я сказала ей: „А вам, барыня, нужно видеть барина?“ Но на это от нее не последовало никакого ответа. Барыня между тем сейчас же из жилых комнат направилась в переднюю и там вдруг упала и скончалась».

Едва ли кто может сомневаться в том, что помещице во сне явился не кто иной, как диавол. На это указывает и отвратительный вид явившегося, и его самодовольное предсказание помещице ее позорной смерти, и большое смущение, причиненное им ей как во время сновидения, так и после него.

Диавол сказал помещице: «Вот ты водку пила, да жива была, а теперь и воду пьешь, да нынче умрешь». Этими словами диавол, видимо, желал приписать себе настоящую, самостоятельную власть над ее жизнью и смертью, но это чистейшая с его стороны ложь, так свойственная его природе (Ин:8:44). Единственным Господом и Владыкой жизни и смерти всего живущего и самого диавола был, есть и будет Творец и Промыслитель неба и земли, Бог (Быт.1:1; Втор.32:39; Деян.17:28 и др.). Диавол же не имеет власти в собственном смысле этого слова ни над кем и ни над чем решительно. Всякие наши грехи и страсти коренятся в нашей свободной воле (Иак.1:14–15), а не во власти диавола. Если бы диавол имел над нами самостоятельную власть, то, судя по его непримиримой ненависти к нам (1Пет.5:8), едва ли кто мог избегнуть своей погибели. К людям он имеет касательство постольку, поскольку Господь попускает ему это (см. на примере Иова, 1-я и 2-я гл.). Диавол не имеет самостоятельной власти даже над неразумными существами (Мф.8:31–32).

Нетрезвая помещица, по причине своего пьянства, без сомнения, находилась под сильным влиянием диавола, но Господь несколько лет не давал ему возможности погубить ее, с отеческим долготерпением ожидая ее покаяния и исправления. Не дождавшись же этого, Господь, наконец, предал ее сатане (ср. 1Кор.5:4–5). Но такова неизбежная судьба, впрочем, не одного пьянства, а и всякой страсти, всякой нашей сильной, сердечной привязанности к чему-либо земному, к чести, славе, богатству, разврату, сластолюбию, ко всему тому, из-за чего мы нередко забываем или мало помним Бога, будущую жизнь и спасение своей души. Во всем этом если мы не покаемся и не исправимся, то погибнем так же, как погибла достойная всякого сожалея нетрезвая помещица (Лк.13:2–5).

Когда я был ректором Холмской духовной семинарии, Люблинской губернии, там был в это время духовником воспитанников иеромонах Христофор. Он уроженец Волынской губ., в мире Хрисанф Сокович, воспитанник местной духовной семинарии. По окончании курса этой семинарии студентом, он поступил неженатым священником в один из приходов Волынской же губернии. Это был вообще человек не от мира сего: благоугождение Богу и соблюдение Его закона составляло весь смысл и цель его жизни. Лиц и лицеприятия он не знал, не знал он также цены своим деньгам и вещам.

Тот день считал о. Христофор несчастным, когда ему не представлялся случай отказать себе в чем-нибудь и сделать добро ближнему. Приход, в котором служил он мирно несколько лет, из расстроенного и запущенного, благодаря его пастырской ревности, церковным поучениям и беседам по домам, превратился в один из самых лучших приходов названной губернии, так что, когда он оставлял его для поступления в Холмскую семинарию духовником, благодарные прихожане провожали его, как родного дорогого отца, со слезами далеко за пределы своего прихода.

Немало пользы принес о. Христофор воспитанникам Холмской семинарии как примером своей назидательной жизни, так и сердечными беседами и поучениями, частными и церковными. Но скоро он, однако, соскучился жить среди мирской обстановки и суеты и удалился в местную Свято-Антониевскую обитель, которою и управлял до самой своей кончины.

Обитель эта стоит среди сплошного католического населения, неблагоприятно, как известно, относящегося к православным, тем не менее о. Христофор кротким и ласковым обращением со всеми, умными разговорами со встречавшимися с ним, умными церковными экспромтами неопустительно после каждой Божией службы и вдохновенными своими молитвами сумел расположить к себе и католиков, так что они во время его богослужений с любовью и пели на клиросе, и прислуживали в алтаре. Католики же составляли и значительную часть его монастырской братии, именно братии, а не подчинённых ему...

В родительскую субботу перед сырной неделей, кажется, 1895 г. о. Христофор, после литургии и панихиды, которые им были совершены с особой, всем бросавшейся в глаза торжественностью и продолжительностью, по обычаю, сам ничего не пивши и не евши, угощал своих сожителей чаем и закуской, и когда это все кончилось, пошел было он в свое помещение, но скоро почувствовал себя там дурно и в тот же день скончался.

Своей подвижнической жизнью о. Христофор много обязан был видению своей умершей матери. Когда ему было лет пять, он наяву видел свою покойную мать, скончавшуюся несколько месяцев перед тем. Об этом видении о. Христофор писал мне так: «В одно утро я проснулся очень рано и сел на диван, на котором спал. Слышу, в нашей кухне кто-то довольно громко разговаривает, но о чем – трудно было разобрать. Неожиданно, не отворяя двери вошла в мою комнату моя покойная мать, подошла к комоду, постояла подле него несколько секунд, о чем-то, как мне показалось, вздохнула и затем медленно, минуя меня, пошла в спальню, где еще спал мой отец. Я внимательно смотрел на все это. В спальне отца моя мать пробыла немного времени и оттуда прямо направилась ко мне. При виде шедшей ко мне матери, я – отчасти от радости, отчасти от какого-то безответного страха – громко вскрикнул: «Мама!» Отец, услышав это, сонным голосом отозвался из спальни: «Какая тебе там мама! Мама в могиле». После этого моя мать уже не пошла ко мне, а стала удаляться по направлению к той же двери, из которой вошла к нами. И когда она шла к этой двери, мне казалось, что она, собственно, не шла по полу, а как бы двигалась по воздуху. Дверь опять не была отворена, когда моя мать скрывалась за ней. Лишнее прибавлять, что я в то же время рассказал отцу о своем видении».

До самой своем кончины о. Христофор живо и часто вспоминал это свое видение, и оно несомненно, как уже замечено, имело очень сильное влияние на его дальнейшую судьбу, на направление его характера, жизни и деятельности. Своим явлением покойная мать напомнила своему сыну о непрочности и скоротечности всего земного, зародила в нем живую веру в невидимую, будущую жизнь и таким образом побудила его не привязываться к благам и счастью этого мира и, в частности, невысоко ценить суету супружеской и семейной жизни. И о. Христофор действительно был земным ангелом и небесным человеком. Вечная ему память!

Бывши викарным епископом в г. Холме, Люблинской губ., я нередко уезжал по делам в Варшаву. Осенью 1894 года я тоже был там и оттуда в какую-то субботу после обеда возвращался назад в Холм. Ехал в купе 1-го класса один. В вагоне было тихо, ехал ли кто-либо в нем, кроме меня, мне было неизвестно. Так как на следующий день, в воскресенье, мне нужно было служить литургию, а ко всенощному бдению в Холме невозможно было поспеть, то я во время пути в купе сам себе вычитывал всенощную службу. Было ещё светло, и я читал без помощи свечки. Дверь в купе мною была заперта на ключ изнутри. Железнодорожные кондуктора, вероятно, уже хорошо знали меня и потому никогда во всю дорогу не входили ко мне, тем более, что самый проезд мой по местным железным дорогам был бесплатным.

В начале вычитывания всенощного бдения мне сильно хотелось спать, и я с большим трудом противился искусительному желанию хоть на минутку прилечь. Несколько после этого слышу, что кто-то снаружи, со стороны вагонного коридорчика, пытается ключом открыть дверь. Минуту я помедлил, думая, что открывает ее кондуктор, но минута прошла, а кто-то все продолжает попытку открыть мою дверь. Я подошел к самой двери и очень громко несколько раз окликнул: «Кто там?» – но ответа никакого не последовало. Между тем процедура открытия двери продолжалась. Тогда мне пришла в голову мысль, что кондуктор, наверное, мог бы скоро открыть дверь, тот же, кто долго и напрасно старается открыть ее, по всей вероятности уже не кондуктор, а какой-либо неопытный зломыслящий человек, желающий во что бы то ни стало насильно проникнуть ко мне. Ну и пусть он, решил я, открывает и идет ко мне, а я буду делать свое дело. И продолжал читать. Но потом у меня явилась другая мысль: да не сатана ли там за дверью? Не шутит ли он надо мною, отвлекая меня тем самым от внимательного совершения богослужения? И вслед за этим издали, с места вычитывания всенощного бдения, я, молча, однажды сделал крестное знамение по направлению к двери. И что же? Моментально кто-то от двери отпрянул и затем будто бы зашагал по коридорчику вагона.

«Господи, оружие на диавола крест Твой дал еси нам: трепещет бо и трясется, не терпя взирати на силу его» (Стихир, на хвалитех воскресни, глас 8).

«О треблаженное древо, на немже распяся Христос, Царь и Господь, имже паде древом прельстивый, Тобою прельстився, Богу пригвоздившуся плотию, подающему мир душам нашим». (5-я песнь канона на Воздвижение креста Господня).

Все вышеизложенные мои воспоминания, как это очевидно для всякого, по своему существу совершенно однородны и даже тождественны, а именно – все они в конце концов выражают одну и ту же мысль, что распростертое над нами небо – не пустое, холодное, бездушное и безучастное ко всему пространство, а напротив – оно полно живых, острозорких, неусыпно бодрствующих и весьма деятельных существ, из которых одни неизменно к нам расположены и благожелательно и с любовью заботятся о направлении всей нашей жизни к нашему спасению, другие же тоже неизменно к нам враждебны и зложелательны и постоянно измышляют всяческие способы, как бы нас погубить. Впрочем, существа последнего рода имеют пребывание, собственно, не на небе, откуда они некогда низвергнуты (Лк.10:18; Откр.12:9), а под небом в воздушном пространстве, находящемся между небом и землею (Ефес.2:2, 6:12). Если же это так, если вся наша земная жизнь проходит под влиянием неземных, высших духовных существ, то, спрашивается, как эти существа, обитая на высоком и далеком от нас небе или поднебесье, могут знать не только наши дела и слова, но даже самые наши мысли, чувства и желания? Что Триединый Господь Бог знает нас совершенно, знает гораздо лучше, чем мы сами себя знаем (1Ин.3:20), это понятно, потому что Он вездесущий и всеведущий наш Творец и Промыслитель (Евр.4:13; Пс.32:13–14, 89:8 и др.). Но каким образом святые существа или бесы, существа ограниченные, не вездесущие и не всеведущие, могут знать наш внутренней мир, наши различные душевные движения и расположения, чтобы влиять на них и направлять их по своему усмотрению?

Из нескольких богословских мнений, отвечающих на этот вопрос, мнений довольно отвлеченных и мудрёных, мне наиболее нравится простое, наглядное мнение известного покойного епископа Феофана. Это мнение я и приведу здесь, так как оно в достоверности своей нисколько не уступает другим мнениям подобного рода.

«Есть в мире, – говорит епископ Феофан, – тончайшая стихия. Она тоньше не только воздуха, но и света. Зовут ее эфир. Эфир все проникает и всюду проходит, служа последнею гранью вещественного бытия. Полагаю, что в этой стихии витают все блаженные духи – ангелы и святые Божии, – сами будучи облечены в некую одежду из этой же стихии. Из этой же стихии и оболочка души нашей. Сама душа, как дух, невещественна, но оболочка ее – из этой тонкой вещественной стихии. Тело наше – грубо, а та оболочка души – тончайшая есть, и служит посредницей между душою и телом. Через нее душа действует на тело, и тело на душу. Но об этом я мимоходом говорю. Удержите только в мысли, что душа имеет тончайшую оболочку, и что эта оболочка такая же у нашей души, какая и у всех духов. Из этого уже нетрудно вывести заключите, что та всемирная тончайшая стихия, из которой эти оболочки и в которой витают всё духи, есть посредница и для взаимного общения наших душ и тех духов.

Та стихия, о коей речь, нигде помехи не встречает себе. Луч солнца проходит сквозь стекло, а эта стихая проходит и сквозь стекло, и сквозь стены, и сквозь землю, и сквозь всё. Но как она проходит сквозь всё, так и те, которые витают в ней, могут проходить сквозь всё, когда нужно. (Спаситель, например, прошел в горницу, где были апостолы, сквозь затворенные двери). Обитают они в определённом месте, но, когда им повелевается или позволяется, тотчас переносятся куда нужно по той стихии, и никаких преград не только не встречают, но и не видят. Когда нужно, переносятся, а где нет такой нужды, пребывая на своем месте, видят по всем направлениям, что где есть и что где творится. И когда очи свои обращают на землю, т. е. на нас грешных, то ясно и видят нас... только не это грубое наше тело, до коего им дела нет, а видят самую душу нашу, как она есть, непосредственно, посредством оболочки души, сходной с их оболочкой и тою стихией, в какой они живут, ибо состояние души верно отражается в ее оболочке.

Теперь позвольте вообразить: сидят двое и разговаривают, при этом душа каждого настроена своим образом. Каждый из них не видит, что на душе другого, по причине грубой завесы тела, за которую прячется душа; а Ангелы и святые, если обратят взор на них, увидят душу их, как она есть и что в ней есть, ибо какова она и что в ней – отражается в ее оболочке. Если в душе святые мысли и чувства, оболочка ее светлая, и при каждом святом чувстве светла особым образом. А если мысли и чувства ее не совсем чисты, то и оболочка ее не светла, и от каждого нечистого чувства своим образом помрачена, являясь то как туман, то как мрак ночи. Если бы мы вознеслись на небо, совлекшись, конечно, этого тела, то, взглянув на землю, увидели бы вместо разнообразной массы людей некие тени светлые, полусветлые и мрачные... И вот такими-то видят нас небожители, и, судя по тому, какими видят, радуются о нас или скорбят...

Святые, даже находясь здесь, на земле, видят людей какие они есть. При жизни св. Андрея, Христа ради юродивого был в Константинополе иерей (из неженатых), постник, уединенник, молитвенник. Все его очень чтили. Но встретился с ним св. Андрей и видит, что он одет каким-то тёмным туманом, а около шеи у него обвилась змея с надписью: «Змей сребролюбия». Вот какова была его душа! А между тем этого никто не видел. Увидели просвещенные духовные очи св. Андрея. Он поговорил наедине с этим иереем, привел его в раскаяние и он исправился. Но у небожителей очи еще просвещеннее. Таким образом тогда, когда нам думается, что никто нас не видит, каковы мы, нас видит несметное множество очей. Видите, сколько звезд на небе? Очей, на нас обращённых, еще больше.

Кроме Ангелов и святых видят нас невидимо для нас и темные силы, бесы. Только они, когда душа чиста, светла, не могут смотреть на неё, боясь, подобно нетопырям, света, а воззревают на нее лишь тогда, когда она начинает помрачаться. Они всюду стаями шмыгают и, как только заметят где-либо потемненную душу, тотчас нападают на нее огулом и начинают вертеть ее туда и сюда помыслами, страстными желаниями и волнением чувств. Впрочем, бесы покушаются подкрасться и к святым душам, но бывают отражаемы и поражаемы, как стрелою, лучами света. В Антиохии был знаменитый волхв Киприан (впоследствии обратившийся ко Христу и бывший епископом). Один юноша просил его расположить к нему своим волхвованием Иустину, прекрасную христианку, которую он хотел взять себе в жены, а она и смотреть на него не хотела. Киприан послал к ней несколько раз состоявших у него на службе бесов, чтобы они по-своему расшевелили в ней любовь к юноше, но те подходили к ее жилищу, а внутрь войти не могли и, воротясь, сказывали, что оттуда – изнутри – их отражает и опаляет свет, ибо та Иустина, как облаком каким, одета была светом, и им не удалось на нее посмотреть». (Что есть дух. жизнь, изд. 2-е Одесса, 1886 г.).

Душевный (не говоря уже о плотском) человек не принимает того, что от Духа Божия, потому что он почитает это безумием, и не может разуметь, потому что о сем надобно судить духовно (1Кор.2:14).

Епископ Гедеон