Неизданная статья епископа Никодима (Казанцева) о митрополите Московском Филарете

Русской исторической науке уже известны одни записки епископа Никодима Казанцева о знаменитом Филарете, митрополите московском, и о других церковных деятелях того времени. Они напечатаны были, спустя три года по смерти автора, арх. Григорием Воиновым («О Филарете, митрополите московском, моя память». – Чтения в Императорском Обществе истории и древностей Российских. 1877, апрель–июнь, II, стр. V-116). Воспроизводимая ниже рукопись еп. Никодима «О Филарете», почти совпадая с уже напечатанной по заглавию и будучи отчасти родственною и по содержанию, является, однако, совершенно особым, предсмертным, трудом епископа, доселе пребывавшим в безызвестности. Даже арх. Григорий, несмотря на свое несомненное знакомство с архивом еп. Никодима, не подозревал о ее существовании (ср. предисл. арх. Григория к напечатанным им запискам еп. Никодима, стр. IV). По-видимому, еще сам еп. Никодим отдал ее кому-то. Лет тридцать тому назад рукопись перешла к отцу автора этих строк, a теперь находится в руках последнего.

Вполне сохранившаяся, она состоит из десяти листов писчей бумаги, при чем самый текст заполняет девять с четвертью листов. Документ написан рукою самого еп. Никодима, мелким и очень неразборчивым почерком, по-видимому прямо набело. Каждый день писания отмечен на полях, на последней странице две подписи автора, одна на полях, другая после текста. Рукопись, изданная арх. Григорием, содержит в печати 106 страниц и, таким образом, уж объемом отличается от имеющейся y нас. Кроме этого, та рукопись написана в Красноярске, между 30 мая и 6 (или 21) октября 1868 года, наша написана на Перерве, под Москвою, между 13 марта и 11 апреля 1874 года. Воспоминания, содержащиеся в Красноярских записках, относятся к 1821–1854 годам, излагающиеся в нашей, Перервинской рукописи к 1838–1862 годам. Параллельных мест в обоих документах довольно много, но редакции их совершенно различны. По-видимому, при писании воспоминаний на Перерве автор обращался преимущественно к своей памяти, a не к старым запискам. Естественно, что при этом оказалось записанным многое такое, чего нет в Красноярских записках. Кроме того, автор здесь более откровенен, чем прежде. Так, он приводит письмо Филарета, которое раньше не считал возможным опубликовать самому (см. Краснояр. зап., стр. 104), дает более смелые отзывы о разных лицах (особенно интересен отзыв, в конце рукописи, о Филарете, во многом отличающийся от красноярского), весьма свободно говорит автор и о себе.

В двух местах нашей рукописи еп. Никодим говорит, что он считает излишним подробно описывать, как служил Филарет, ибо «это – пишет епископ – лучше меня знают московские отцы» (гл. III). Отсюда видно, что эта статья предназначалась к помещению в одном из московских духовных журналов. Красноярские записки также предназначались к печати (ср. в них стр. 99 и 104), но (возможно, что «по независящим обстоятельствам») не попали в нее тогда же. Но желая все-таки поделиться с публикой своими богатыми воспоминаниями, еп. Никодим и написал через пять лет новую статью. Однако и ее не пришлось ему напечатать; он умер спустя два месяца после ее окончания.

Не излишним будет воспроизвести здесь остов биографии еп. Никодима (подробности см. в обоих трудах епископа о Филарете и в упомянутом предисловии арх. Григория, котор. мы пользуемся). Он родился в 1803 г., в селе Комлеве Рузского уезда Московской губернии от дьячка Ив. Ив. Казанцева и был назван Никитой. Окончив курс в духовной семинарии, он поступил в Московскую духовную академию и, еще будучи ее студентом, принял монашество. По окончании академии (магистром богословия), он проходил должность инспектора в семинариях: Тульской, Новгородской и опять Тульской, a в 1835 г. получил сан архимандрита и должность ректора Вятской семинарии. В 1837 г. арх. Никодиму было предложено, как и всем другим ректорам семинарий, написать проект Богословского конспекта для семинарий. Представленное арх. Никодимом сочинение обратило на него внимание синодального обер-прокурора Протасова, и он был вызван в Петербург, где два года занимался y Протасова проектом нового устава для духовных училищ и нес чреду священнослужения и проповедничества. После этого арх. Никодим был ректором семинарий: Херсонской, затем – Курской и, наконец, Ярославской. В 1853 г. он вторично был вызван в Петербург, a в начале следующего года сделан был епископом Чебоксарским, викарием Казанской епархии. В 1859 г. еп. Никодим управлял Вятской епархией, a в 1861 г. был назначен епископом Енисейской епархии с жительством в Красноярске, по дороге куда схватил жестокий ревматизм, мучивший его до конца жизни. В 1870 г. еп. Никодим был уволен на покой и поселился в Никольском Перервинском монастыре, близ Москвы. В 1874 г., больной водянкой, он приехал, на время, в Дмитров, но здесь умер 11 июня того же года. Как повествует сам еп. Никодим, вся его жизнь была почти сплошным рядом неудач и неприятностей. Причинами этого были резкость и неуживчивость епископа и, по-видимому, какие-то слабости (см. ниже гл. XIV сл.). Неудивительно, что резким и желчным было и его перо, особенно во вторую половину жизни.

Кроме упомянутых выше литературных трудов еп. Никодиму принадлежит еще ряд статей в «Енисейских епархиальных ведомостях», a также написанная еще в 1839 г., но оставшаяся неизданной, грамматика русского языка, в которой автор во многом следовал Ломоносову, a в некоторых отделах являлся новатором (ср. Краснояр. зап.). Отчасти ввиду этого труда еп. Никодима мы, по возможности, сохраняем в воспроизводимом ниже орографию автора и необходимые изменения в ней (как и в остальном) оговариваем в примечаниях.

Ив. Марков

В 1838–41 годах, жив в Петербурге, я имел доступ бывать y Московского Владыки на его Троицком подворье, что на Фонтанке, почти против Аничкова дворца.

В 1838 году, в сентябре, когда я явился к митрополиту Филарету, лишь приехавшему из Москвы², на поклон и благословение (был я с ним один – очи на очи), сказал ему между прочим³: «В здешней Духовной Академии отделены спальные комнаты для студентов от комнат их жительства в остальной день. И уже студенты не имеют ни возможности, ни права быть в своих спальных комнатах, целый день, начиная от 6 часов утра до 10 часов вечера». Филарет, с удивлением: «Ужели»? потом, приняв спокойный вид, сказал: «Вот черт шутит. Подкрадывался ко Академии со всех сторон: не пускают. Нашел-таки путь: теперь студенты будут дураки. Их лишили покоя».

В самом деле, в здании Академии для студентов комнаты мелкие: их немного. Половину отняли под спальни. Остались другие небольшие. Их тут столпили кучами. Бедные! После обеда, например, по старой привычке, отдохнуть собирали табуреты, и на них кое-как ложились. Вообще: Уровень учености духовной, с тех пор, сильно понизился, хоть и не от одной этой причины.

Протасов почему-то завидовал учености духовной и всячески старался, с диаволом, одурачить нас духовных.

Филарет дозволил мне быть y него в Петербурге, запросто, в три часа по полудни.

В это время я находил всегда его одного. Тогда он был: в одном подряснике из черной шерстяной м...тейной⁴ материи, сшитом⁵ просторно и просто, с просторными рукавами, вроде простого мешка, подпоясан мужицки⁶ поясом из той же м...тейной⁷ материи. Голова покрыта...⁸ плетеною сеткою (вместо камилавки), чтобы не путались волосы. На ногах черевички самые покойные и простые, и белые шерстяные⁹ чулки... (Иногда и в сапогах, заношенных, полинявших, рыжих).

Сидя на софе перед столом, a меня посадив на креслах, против себя, – так и разговаривал со мною; даже иногда приляжет.

Разговор его всегда простой, доверчивый, отеческий, искренний.

Ни одного из Владык Синода, да и вообще никого, никогда при мне не осуждал, хотя случаев было много и даже касалось оскорбления его самого. О митрополите СПб. Серафиме (тогда бывшем) всегда говорил: «Владыка, Владыка митрополит, Владыка Серафим, здешний Владыка».

Филарету я мог говорить все, что хотел и когда хотел; но это не значит, чтобы можно было говорить ему всякий вздор и всякую глупость. На глупость и дерзость получишь такой ответ, что закаешься вперед удручать великого человека своим дурачеством и увидишь свою малость и ничтожество.

В моей жизни бывало много бесед с высокими людьми и много бесед, с обоих сторон не осторожных, a может быть и глупых: но я ни с одним, ни однажды не говорил так доверчиво, как с Филаретом, ни от кого не получил столько доступа и думаю¹⁰ сказать, – ни от кого столь верно, умно и назидательно не получил ответов. Филарет притом в беседах своих со мною, всегда был чист, непорочен, целомудрен как Ангел, даже и во мне это же хотел предполагать и видеть.

О делах Синода, изредка, говорил мне, но только то, что мне по плечам, и что не обидно Синоду и не укоризна ему.

Говорил Филарет столь ясно, что если б слушал его пятилетний ребенок, – все умел бы понять и повторить; но и говорил столь изящно и отборно, что я не знаю другого ему подобного: хорошо говорил и Протасов, и некоторые Владыки, например, Евгений бывший Ярославский, но далеко не Филарет.

Несколько раз я служил y митрополита Филарета, и с ним, и без него, в его домовой церкви преп. Сергия, не большой, но совершенно имеющей вид церкви, ибо с куполом, и только западной стеной соединяющейся¹¹ с домом.

Большей частью я, так сказать, навязывался служить, например, в памяти преп. Сергия, в Троицын день, в мои пострижения, посвящения (я посвящен Митрополитом во диакона и иерея): Филарету, однако, сия моя навязчивость не очень нравилась. (Он всегда меня допрашивал о причине служения y него). Кажется, это потому, чтобы отдалить от себя мнение Петербургских, особенно прокурора, что я в особенно милых Филарета, покровительствуемых, и даже его агент в Петербурге. Чего ни придумает черная душа!

Между тем служить с Филаретом – это было духовное наслаждение, рай на земле. A между тем его ко мне отношения, даже Отеческие сближения, были истинно непорочные: Ангельские, во славу добродетели и Бога, не¹² для каких земных покровительств, даже мне самому, тем менее к каким-нибудь услугам Владыке.

Я тогда жил на Синодальном Подворье, поболее полверсты от Троицкого Подворья. В нашем подворье тоже домовая хорошая, просторная церковь, святого Митрофана Воронежского. При мне здесь обитали преемственно: сперва Владимир, Архиепископ Казанский, потом Кирилл, Архиепископ Подольский, затем Гавриил, Архиепископ Рязанский, присутствуя в Синоде.

Все они имели свою духовную свиту¹³, при всех их было ежедневное правильное Богослужение. В Воскресенье и праздники они большей частью служили; я старался всячески приставать и служить с ними. Ho о Боже! меня всячески старались отдалить, оттереть, изгонять. Не знаю, воля ли на то была Архиереев, или сами отцы свиты меня не терпели. – Только наипаче, это изгнание и препоны заставляли меня искать места службы в другом месте, и всего паче y Владыки Филарета, даже и по близости к нему нашего подворья.

По сему-то я и докучал Филарету, хотя замечал и его неблаговоление. Однако иногда сам Владыка приказывал мне служить в его церкви, или с ним, или без него.

Так, например, при пострижении в монашество и при посвящении во Архимандрита нынешнего митрополита Московского Иннокентия, тогда протоиерея Ивана Евсеича, совершенном¹⁴ митрополитом Филаретом в его домовой церкви, я был употреблен, в дополнение, впрочем, указом святейшего Синода. Со Владыкой Филаретом я освящал церковь в Коммерческом училище, по его¹⁵ приказу или приглашению. С ним же я не раз служивал, состоя¹⁶ на череде, в Казанском и Петропавловском соборе¹⁷ при погребении в Лавре Невской архиепископа Кирилла и может быть в других церквах и случаях.

Владыка Филарет служил назидательнейше, стоит как свеча, не возмутится ничем, не оскорбит взглядом, но так сказать обрадует и подарит Ангельским настроением своей души, как лучше меня знают, конечно, московские Отцы.

Не часто после служения приглашал меня к себе Владыка, и я не смел навязываться: y него всегда почти были гости – мирские. A когда бывал, всегда радовался душою и получал какое-нибудь назидание.

Однажды, в первую неделю поста, я осмелился¹⁸ быть на вечернях в первые четыре дня, чтоб послушать Владычное чтение великого Канона св. Андрея Критского. Удивил меня Владыка. Я думал слышать оратора, разглагольщика, воздыхателя, как многие из нас и из великих, каких я слыхал¹⁹. Совсем нет: читает как чтец, дьячок, псаломщик; без переливов, воздыханий, умилений. Тогда мне это не очень показалось. Я тогда подумал: «Владыка так читает для того, чтобы не подумали о нем, что он щеголяет даже и благочестием». Теперь думаю вовсе иначе: «Владыка читал тогда так из благоговейнства²⁰, и воздыхания испортили бы дело. Так следует, так служили Святые Отцы, так служил святой Афанасий Александрийский. Впрочем, и это лучше меня знает Москва.

Преосвященный Подольский Кирилл приехал в Петербург для заседания в Св. Синоде, в 1840 году, в августе. Он меня, как соседа, приглашал бывать y себя и часто требовал.

Митр. Филарет приехал в С.-Петербург тогда в конце сентября или в начале октября.

Меня требует Кирилл к себе, после приезда из Синода, когда впервые прибыл в Синод же и присутствовал владыка Филарет. Встречает меня Кирилл следующей речью: «Брат! Я сегодня был в Синоде, да Синода не узнал. В 10 часов все на месте, и прокурор тут же, и ассистенты его с ним же; сидят чинно каждый на своих местах и готовятся слушать.

«Появляется обер-секретарь, с кипою бумаг в охапке и карандашом.

«Начинает читать бумаги, дела. Мы слушаем. Изредка пробормочет митрополит Серафим, Иона кое-что. Обер-секретарь запишет. Граф поморщится, Войцехович высморкается. – Молчание, чтение. Конец – «да», «нет»²¹ кто-либо, a больше Серафим. Владыка же Филарет молчит, поглядывает на того, другого.

Так длилось до часу. Встали, помолились, раскланялись. Граф застучал своею саблею, потянулись вон из Синода, домой».

Вот что Филарет; всех заставил стоять на вытяжке, сесть на своих местах, заниматься делом.

«А прежде бывало, мы с Ионою приедем в 11 часов, никого нету, никто не подойдет, никаких дел не покажут. Говорим между собою, что войдет в голову; рассказываем свои истории. Когда же застучит сабля Протасова, в конце 12-го часа или еще позднее, крик и шум точно драка, a там поползут то тот чиновник, то другой, a затем обер-секретарь с бумагами и всегда кое-какими. Пойдут споры: то ввяжется Войцехович, то другой кто, то сам митрополит Серафим. Проспорят о пустяках, время пройдет, и мы разъедемся по домам.

Сим Кирилл хотел мне живописать великое значение в Синоде Филарета. Это и справедливо. Живя тогда в Петербурге, я не раз слышал: «что скажет в синоде Филарет, то и есть, и бывает, и не умрет. A что скажут другие члены, [то] большей частью, разлетается; уничтожается. Даже речи прокурора не тверды».

Впрочем²², это не то значит, чтобы Филарет совершенно властвовал в Синоде. И он покорялся гнету особенно светских, дозволял, допускал, уступал, соглашался на многое, чему бы уступить не хотел.

Я это отчасти очень близко знаю, даже от самого Филарета, ибо он, иногда, в избытке апостольской²³ откровенности и отеческого добросердечия, как бы проговаривался при мне и поведывал, что допускал молча. Это только показывает его точно-наблюдательный ум, по которому он умел понять, видел, когда что можно настоять, требовать, и когда надо лучше смолчать, уступить, не вступать в борение.

Впрочем, на владыку Филарета Московского при мне в Петербурге все казалось вооруженным и возбужденно ненавидящим. За что? про что? – за то, что он всех лучше, всем на обличение.

По занятию тогда и службе моей, y прокурора Протасова для сочинения нового Устава для семинарий и училищ, я весь июль и август и отчасти сентябрь 1838 года, по распоряжению прокурора, трижды²⁴ в неделю являлся к нему в дом его (на Невском проспекте, близ Аничкова моста) в 11 часов утра и здесь просиживал часа два и более, препираясь (мне это дозволено было) и отвечая на возражения, выслушивая их предложения и предлагая мои мысли. (Был еще Александр Иванович Красевский, Директор Духовного Учебного Управления – трое нас). Все – относительно нашего духовного образования в семинариях и училищах и относительно управления.

Прокурор твердил: «учат y вас пустякам, каким-то схоластицизмам, каким-то теоретическим бредам и воззрениям, не приложимым ни к жизни вообще, ни к быту духовного лица между мирскими, священника между прихожанами, особенно мужиками. Семинарист все знает, кроме Господи помилуй, кроме пахания, посевов, сельских работ. Не смыслит подчас самой простой помощи больному мужику, вытащить²⁵ занозу, смягчить вред, сделать примочку ушибу» и проч. Вот этому надо б учить, a не теориям.

Граф сильно нападал на философию в семинарии: на что она там? Кружить головы молодых попов? Потакать мятежам, ропоту на господ, начальников. Власть? – Тверди – Господи помилуй! вот ваше дело. Государь ужаснулся, когда я ему сказал: «В семинариях учат философии». «Как! В семинариях? в духовных школах? Вон ее оттуда».

Я защищал. «Наша философия в рясах, a не со штыками. Философия раскрывает ум, и ум, очищенный путем Богословия и проч. Не внемлют, несут свое, стращают гневом Царя.

Изгоняют историю церковную: «На что она? Мужику не проповедовать же об Аврааме, о изходе²⁶ евреев из Египта» и проч. Я настаивал свое. «Церковная история – почва Богословия. По ней, на ней мы различаем наши Богословские учения. Здесь их зиждем, возвращаем, украшаем» и проч. Не слушают.

Сильно зацепляют Филарета, автора библейской истории. Издеваются над надутою важностью речи, над педантством, хвастовством и проч. Я говорил свое: Филарет и светскую литературу научил говорить порядочно. To сознают лучшие литераторы, напр. даже Карамзин. Мы учимся в библ. истории Филарета, кроме истории²⁷ богословию и языку, и приличиям богословских воззрений и проч.

Я заводил много раз речи о нужде нового устава для духовных училищ. «Зачем новый? Хорош и старый». Мы в тридцать лет не выполнили его малой доли, a какая разумная и твердая духовная ученость.

Весьма много не исполнено, не исполняется, что изложено в уставе, то по лености нашей, то по неумению, то по не-надзору над нами, то по непоощрению, то по непристрастиям. – Наблюдите за нашими училищами, попекитесь об них, поощрите, дайте способы. A если нужно, и немного переформируйте, например, прибавьте время и длительность для богословия, для истории, для философии и проч. и проч. Не слушали. Захотели ………²⁸ своим. Принудили меня писать, сочинять, выдумывать. Внушали мне, учили меня.

Граф говорил мне не раз: «Слушай меня, a не своих архиереев. Не ябедничай на нас. Я твой архиерей». Я отвечал же не раз: «Нельзя не слушать мне моих архиереев. Это природные отцы мои. Я откажусь от всего, но не от них. Мне нельзя, по выбору моему, что-нибудь не сказать моим добрым отцам и их не послушать. Ябедничать я не буду» и проч.

В самом деле, по выбору, впрочем, самую малую часть, я представил Филарету, и он видимо мне был благодарен. Наставлений мне не давал, но вздыхал тяжело, и я читал во вздохах многое.²⁹ A однако же, моя совесть должна меня заставить сказать, что лучшее мое в работе y прокурора если что было и есть, освящено благословением и гением³⁰ Филарета: y него, в нем я умудрялся и³¹ изучал умное, доброе, полезное.

Я долго умолял Филарета вступиться за удержание философии в семинариях. Был его ответ мне почти всегда или оканчивался сею речью: «Что мне делать? Надо что-нибудь уступить и им, a то, пожалуй, все отнимут».

Такого свойства и значения были и большей частью его ответы на мои жалобы и просьбы – поддержать меня, поддержать в борьбе против посягательства (на) разрушение (духовного образования)³².

Однако Филарет всегда был моею защитою в Петербурге и прибежищем моим.

Глава VII

Меня прокурор отыскал в Вятке, где я был ректором в 1835–38 годах, по моему Богословскому конспекту. Желая найти себе работника (может быть ища для других целей) прокурор выхлопотал y Синода дозволение, – заставить всех Ректоров семинарий написать свободно, по разумению каждого, Богословский конспект. Написал и я и послал. Перечитали скоро кое-как y прокурора конспекты, нашли мой бойчее других. Красевский пришел с моим конспектом к Протасову и говорит: «почитайте немного этот конспект. Человек даровитый, пишет бойко и смело. Вот его бы нам выписать и посадить за нашу работу, какую предполагаем (т. е. за преобразование Духовного учения и управления)». Прокурор почитал немого. Потом отдал Красевскому, сказав: «поди к московскому митрополиту, отнеси ему этот конспект. Попроси от меня прочитать и сказать свои мысли о нем». Красевский отдал мой конспект Митрополиту Филарету. Филарет прочитал и потом в тогдашнюю Комиссию Духовных Училищ подал свое мнение о конспекте и об авторе³³, столь для меня выгодное и интересное, что я поставлен выше и бойчее всех прочих Ректоров (Филарет просмотрел конспекты и других Ректоров).

Тогда³⁴ прокурор смело решил: вызвать меня в его распоряжение. Я вызван [был] по высочайшему повелению, помимо Синода, и в распоряжение прокурора.

Когда я приехал в Петербург, я явился к обер-прокурору Графу Николаю Александровичу³⁵ Протасову. Он мне сказал: «Слушай меня. Слушайся меня. Если будешь умен и послушен, твое место здесь, в Петербурге. Ректорство Академии. Мы тотчас опростаем тебе место». Конечно это польстило мне³⁶. Прокурор прибавил еще: «Не слушай своих Архиереев. Я твой печальник». На это я сказал, однако: «Архиереев не слушать не могу. Это мои как бы натуральные отцы. Но я постараюсь быть благоразумен».

Впрочем, дело пешего нового³⁷ устава Семинарий и Училищ, надписанного мною в шесть недель, к половине сентября 1838 года, затянулось³⁸.

Хоть я не разглашал, но дело проникло в Синод. Там зашевелились отцы. И сам прокурор, между прочим, не соблюдал тайны, a иногда быто даже необходимо просить на то и [ли] другое разрешение Синода.

Прокурор, найдя ли меня не очень годным под свою руку, почитая ли дело мною сделанным и таким образом меня ему лишним, находя ли меня не стоящим Академии, – хотел было меня обратно отослать в Вятку.

Я прогрустил. Пошел к митрополиту Филарету. Просил по крайней мере чего-нибудь другого кроме Вятки, чтоб не подпасть осмеяниям. Добрый Отец вступился: «Погоди, сказал, переговорю с другими. Не бросим. Ты стоишь побольше Вятки».

Меня перечислили на чреду священнослужений и проповеди. Я вступил в эту новую службу в июле 1839 года и продолжал [ее] (или меня держали) целых два года. Отслужил до 200 литургий и сказал до 14 проповедей. В этот период прокурор, оставляя себе надо мной право, давал мне ученые поручения. И от Владыки Московского я получил приказы по распоряжениям...³⁹ Синода.

В это время не раз я огорчал митрополита Филарета. Прокурор дает мне ученую порученность. Я напишу, подам ему. Дело мое ему понравится, предложить Синоду. Синод огорчится: либо не хорошо, либо не вовремя, либо не нужно мое дело, либо кого-нибудь или что-нибудь задеваю неприязненно. Филарет позовет меня. «Ты зачем это написал?» – Объяснюсь. – «Но это не хорошо, вот потому-то» – скажет Филарет. Я молчу. Потом Филарет: «Ты что же не пришел ко мне? Что же не спросил? Что же не показал мне своего сочинения?». Я молчал.

Здесь, кажется, Филарет думал, что я ослушник его, что я искатель протекций y светских.

Совсем нет. Я просто был глуп, не думал, что нужно, думал, что исполняю приказ.

Тут я, между прочим, задевал, нередко, и Московскую Духовную Академию. – Это очень досадно было Владыке, и он часто упрекал меня в неблагодарности к Академии, которая воспитала меня⁴⁰.

Меня тотчас, как я принят и допущен был до дел в Петербурге, и граф Протасов, и митрополит Филарет окуражили непременным обещанием награды Доктором Богословия.

Был тому не малым препятствием гнев на меня Митрополита Филарета Киевского и его охуждения моего конспекта Богословии.

Хотели этого избежать. Поручили мне же самому выбрать из моего конспекта те статьи, которые мне самому более полюбятся и на которых нет похуления от митрополита Киевского (Филарет испестрил своими замечаниями, карандашом, весь мой конспект).

За этим делом я сидел не мало, иные статьи даже значительно преобразовал; a инаде и нового поклал кое-что, особенно там, где Митрополит Московский находил мои рассуждения особенно здравыми и интересными.

Составленную таким образом не малую тетрадь, я отдал на просмотр и уважение Митрополита Московского Филарета.

Дело видимо замялось по многим причинам, из которых некоторые, думаю. суть: а) огромный для Владыки труд, a дело маловажное, по крайней мере для него; б) Никодим не столь ценен, чтоб о его чести хлопотать так много; в) конспект мой не чудо Богословия, a кое-что годное; г) Филарету должно было беречь себя самого от мести Киевского, ибо он восхваление⁴¹ меня за конспект, конечно, счел бы, по крайней мере, одурачением себя самого⁴²; д) граф Протасов ко мне уже сделался в то время более нежели равнодушен.

И так, и по сему, по крайней мере, в моих понятиях, великий Филарет московский остается с уважением: великий муж; великий ум; правильный взгляд; вовремя и приличная ……… ровка⁴³.

Мое докторство увяло, сгнило, пропало⁴⁴; да я и не стою его.

В 1841 году, после трех лет моего пребывания в Петербурге, наконец, решили меня: меня уволили от Череды; мне дали ректорство в Херсонской семинарии, которая в Одессе, на место бывшего там архимандрита Афанасия Дроздова, старшего меня и, конечно, достойнейшего меня, поставленного ректором С.-Петербургской Духовной Академии.

В августе я выехал из Петербурга. В Москве был на благословении y Митрополита Филарета. Он спросил меня с заботливостью: «Ты куда едешь»? Я отвечал: «В Одессу, ректором тамошней Семинарии». Филарет: «Ужели»? потом, смерив меня глазами с головы до ног, опустил свой взор, задумался. И еще больше значащего, кажется, не говорил.

Это «ужели»? звучит y меня доселе, хотя я не понимаю и ныне: утешаться ли мне этим, или тужить и ………⁴⁵ себя.

Но Филарет чист, свят, велик в судьбах моих.

В конце 1841 года открылось ректорское место в Моск. Дух. Академии. Архимандрит Филарет, мой товарищ по Академии, ректор сей Академии, был произведен в Епископы в Ригу. До меня дошли слухи, что прокурор граф Протасов сильно ходатайствовал y Митрополита Филарета за меня, чтобы [он] принял меня в ректора в Моск. Академию. Филарет однако же отклонил, не соблаговолил: избрал⁴⁶ другого, Алексия, ректора Моск. семинарии.

Больно⁴⁷ было мне, когда этот слух дошел до меня.

И я человек, поскорбел на Филарета. Однако, я скоро одумался. A теперь, совершенно прощаю за себя Филарету. Может быть по учености⁴⁸ я мог быть годным для ректорства Академии. Но я не твердого характера. Меня все и всякий увлечь может ко всему. A паче всего, Великий Бог, Промысл Его Благий, смотрел, конечно, не на меня одного⁴⁹, но и на Академию, общество большое, ученое, важное в Церкви Русской. В государстве я не стоил тогда места сего!!

Скоро я уехал. За тем в Одессе восстали на меня бури: и в Семинарии, и в Монастыре, и от Архиерея, и в консистории. Одесский преосвященный Гавриил, товарищ Митрополиту Филарету по учению в Троицкой Сергиевой лавре, – конечно жаловался на меня Филарету.

Не сознавая себя наружно и внешне виновным в том, в чем меня винили в Одессе и за что порочили, я сперва долго оборонялся с Одесскими в Одессе; потом решился жаловаться Высшей Власти: написал прошение Прокурору Синода Протасову. Митрополиту Филарету не писал: 1) счел его меня бросившим и презирающим, 2) в то время он уже не бывал в Синоде (в 1844 году).

Однако же, теперь я думаю, что он, имея переписку с Одесским Гавриилом, могущественно перед ним защищал меня, по крайней мере, удерживал его от посягательств на посрамление и погубление меня.

Мою⁵⁰ жалобу в Синоде уважили, хотя строгое дали вразумление о слишком смелой речи в прошении на лица высокие и о делах важных. Преосвященному же Гавриилу показали его тяжкие ошибки и безрассудные нападения на меня.

Полагаю, что вследствие сего, его перевели из Одессы в Тверь, что, конечно, ему было больно. Ему хотелось положить свои кости в Одессе; и я был бы того же мнения: 1) он первый Епископ в Одессе; 2) кроме поступка со мною, он Архиерей, по-тогдашнему, a административно-уважаемый, разумный и местом чтимый; 3) переменой места, конечно, его не исправили, но глубоко огорчили, даже и потому, что Тверь слишком холодна против Одессы. A Гавриил старик: здесь ему надо было умирать; он⁵¹ лучшие лета свои провел на юге, a именно в Орле, в Екатеринославе и в Одессе.

Чувствуя себя не безвинным, и по христианскому правилу, я, будучи уже сам Архиереем, из Казани писал к нему в Тверь на день Пасхи, в виде поздравления, глубокое мое раскаяние⁵² перед ним и просил христианского прощения. Рад был старец Гавриил, прислал мне самое любительное и уважительное письмо, и вполне разрешил узы совести моей. Царство ему небесное!

Между прочим, и в сем случае почитаю Митрополита Филарета действовавшим. Гавриил долго гостил y Митрополита Филарета в лавре; верно и обо мне y них была речь. Так думаю.

Меня перевели в Белгород, в Курскую семинарию, куда я прибыл из Одессы 15-го сентября 1845 года, в день моего крещенного Ангела св. Никиты. Преосвященный Курский, Архиепископ Илиодор, в то время был в Петербурге, присутствовал в Св. Синоде. Узнавши мою администрацию, увидев мою полную покорность ему⁵³, может быть немного оценивши и мой ум и просвещение, – он полюбил меня отечески; часто писал ко мне почти дружески, учил, наставлял, остерегал. Семинарская ученость, пожилые⁵⁴ учители, народ умный, общество не избалованное, заметив во мне порядочно мыслящего и с энергией члена, были тоже уважительны. Семинаристы не избалованы, умные и даровитые, и их куча –почти тысяча человек, – меня уважали и слушались как начальника.

Инспектор, Архимандрит Афанасий, при мне возведенный в этот сан, далеко моложе меня, был занят собою, a между тем, очень ленив по службе и стал затягиваться в поступки неподобающие⁵⁵. Он меня огорчал, ослаблял руки, притуплял энергию.

За тем и сам я затеял одесские глупости. Пронеслось дурное эхо по городу, дошло до Илиодора. Стало все становиться мне ребром и спиною. Стали чернить мою администрацию. Грозные тучи загремели над моею головой.

Приехал летом 1846 года⁵⁶ Илиодор на побывку в свою Епархию из Петербурга. Был y нас в Белгороде, взглянул на меня. Ласкал, куражил, пускал молнии на воздух; стрелы летали мимо ушей моих – мне грозило. Я плакал: молчал, вопиял ко Господу. Жив уловлен был сатаною в его волю, и не умел выпутаться⁵⁷.

Были два случая, из коих тот и другой разверзали пропасть предо мною:

Первый. Прокурор Синода, Протасов, к коему долетели самые черные речи о моем образе жизни в Белгороде, написал о сем к Илиодору⁵⁸ и грозно требовал либо исправления меня, либо доноса.

Добрый, однако же робкий, Илиодор вытребовал меня в Курск, прочитал мне с глазу на глаз отношение о мне прокурора, и сказал: «от вас зависит меч⁵⁹, висящий над главою вашей, отнять. Переменитесь, пробудитесь, бросьте глупости, и все пройдет». Я плакал, замирало сердце. Но слишком затянут был в заблуждение.

Конечно, Илиодор, яко Архиепископ, яко власть, яко имевший большие тысячи рублей денег, – мог бы меня выкупить (в чем и дело) и обезопасить⁶⁰; но я на добродетель его не рассчитывал⁶¹, его благорасположение⁶² ко мне поверхностно и скользко; он не отец мне духовный: и оставил себе – ныть и замирать сердцу моему, предоставляя Великому Промыслу Божию выкупить меня.

Другой. Один боярин⁶³, даже князь (не произнесу имя его), имел во мне нужду. Сын вдовы попадьи учился в семинарии; юноша развратный, избалованный, ленивый, наделавший много глупостей и беспорядков, – исключен⁶⁴ был из семинарии. Князь особенно покровительствовал попадье (и кажется этот юноша есть побочный сын его).

Сперва князь послал ко мне агентов, присылал подарки⁶⁵, потом сам приезжал, нападая на меня, даже мне же грозил, показав мою дурную записку, которая ему попалась в руки. – Я стал на законе и деле.

«Мальчишка негодный, принять его снова, значило – себя считать купленным. A при том следовало о сем утруждать преосвященного». – Я отказал. И этот-то князь разнес по всему Синоду, всем Архиереям, и вероятно Митрополиту Московскому Филарету, мою погрешность и раскрывал⁶⁶ пред ними мою записку.

Мер принять я не мог и не умел, к погашению этой злой молвы, и – я поруган на весь свет!

Я вопиял ко Господу о пощаде. Только! но Господь спас меня. Я есмь доселе.

Но Господь воздвиг мне могучего защитника, Преосвященного Архиепископа Симбирского Феодотия. Я не просил⁶⁷, он сам расположился, и кажется не знал сколь я несчастен. Он любил меня с Семинарии, быв y нас (в Вифании) инспектором.

Замечая меня как бы забытым, брошенным, он захотел сперва поставить меня поближе к Москве. Просил ярославского Архиепископа Евгения взять меня в свою семинарию, рекомендуя меня всячески.

У Евгения сам Феодотий учился (в Моск. семинарии)⁶⁸ и был y него сам ректором семинарии в Рязани. К тому же, впрочем, случайно, и я и Евгений по фамилии прозывались Казанцевы (хотя Евгений не нашел, почему бы мои предки с его предками когда-либо соединялись)⁶⁹.

Сам Великий Бог управил, и сложились мои обстоятельства властию Его.

В Белгороде я висел на волоске, мог погибнуть, потерять все, навсегда. Илиодор предобрый Архиерей, но совершенно отдаленный. Не вмешивался в частности⁷⁰, смотрел издалека.

Евгений Ярославский строг неумолимо, но и правдив. Филарет его уважал. Синод почитал. Его отзыв добрый милого стоил. Феодотий в рассуждении меня все это рассчитал⁷¹. Строгость Евгения меня отрезвит и сделает осторожнее; a добрый отзыв о мне восставит честь мою⁷², все это и вышло.

Я приехал в Ярославль в июне 1850 года. В лавре, в Гефсимании, я представился Митрополиту Филарету. Здесь он⁷³ наслаждался уединением, зрелищем монашеских подвигов молитвы, чему конечно подражал и сам.

Он при мне же написал рекомендательное письмо обо мне Преосвященному Евгению⁷⁴ и мне же вручил оное для подачи ему.

Я приехал в Ярославль. Явился Евгению⁷⁵, подал ему митрополитово письмо, которое он при мне же прочитал, сказав: «Посмотрим, что будет. Всем управляет судьба». Холодная, отдаленная речь. A, впрочем, как теперь понимаю ее: «Хорошо-де. Посмотрим здесь на твою службу⁷⁶, поведение. Будет видно, как понять тебя и как трактовать»⁷⁷.

Затем преосвященный стал очень⁷⁸ выхвалять моего предместника по ректорству в Ярославской семинарии, Архимандрита Иоанникия. Однажды при мне он сказал губернатору, на речь его, что он встретился с Иоанникием на станции: «Правая рука» (близ Петербурга), Евгений воскликнул: «точно был мне правая рука отец Иоанникий. В нем я потерял свою правую руку». (Иоанникий был мастер льстить, умел вовремя поддакивать или смалчивать. A, впрочем, служил ли он сердечно и убежденно так, как я? Умный человек Иоанникий, но хитрый)⁷⁹. Губернатор обнадеживал Архиерея мною, моею службою услугами⁸⁰. «Посмотрим», сказал Евгений.

Я, однако, положил себе правилом: во всем и всячески угождать Архиерею. И я, точно⁸¹, y Евгения три года служил, как раб; был его утиркою, отребием. Выслушивал почти в роде: «дурака, болвана», я не только не отражал, но ниже малого негодования старался дать не заметить. Он меня и пьяницей обзывал, и корыстолюбцем, и лентяем по службе, и не благочестивым в службе, и опрометчивым в распоряжениях, и не знающим службы и проч., и проч. Я не защищался. Проехал с ним до Ростова, однажды по епархиальному объезду преосвященного, и был сущим лакеем y него, утиркою. Был с ним в Рыбинске, на освящении там собора, в Угличе, на освящении великолепной церкви в тамошнем женском монастыре, и везде был хуже и ничтожнее его служителя. Меня томили. Я не спал ночи, был голоден, холоден. Все перенес: молчал!

За то и Евгений, усматривая во мне толикое послушание, уничижение, так сказать бросовость⁸² себя на все, что низко, оскорбительно, видя мою безропотность, – как человек⁸³ умный, тонкий, наблюдательный, прозорливый, в последствии отдал мне всю честь. Припоминаю:

1) Однажды, кажется в Рождество,⁸⁴ я говорил проповедь, (Преосвященный заставлял сказывать в «Буди имя Господне» и, стоя в царских дверях, слушал), и прочитал ее, как читают часы, и много выпустил⁸⁵, опасаясь обременить публику, a паче – надоесть Архиерею. – После мне преосвященный сказал: «Напрасно вы так заспешили, произнося вашу проповедь. Таких здесь мало слышат⁸⁶; ваша отличная проповедь».

2) В другой раз я тоже кое-как сказал свою проповедь (на служении⁸⁷ в собрании дворян, при их выборах). Дворяне, на половину, вышли в соседнюю) залу (служили в домовой, городской церкви) и шумели безобразно, разговаривая. Преосвященный ласково попенял мне: «Напрасно вы перепугались шума глупых дворян. Они не стоят вашей проповеди. Ваши воззрения на службу их и правила годились бы им».

3) Мне поручил преосвященный переисследовать запутанное дело, в селе около Ростова, которое исследовано было тоже Архимандритом (и тоже академически ученым), но не выяснено.

Я исследовал⁸⁸ и изложил, что узнал и как понимаю сам запутанность дела. Прочитав, Преосвященный мне сказал:⁸⁹ «Еще я не читывал столь ясно и определенно изложенных бумажных дел. Большая честь уму вашему, отец Ректор».

4) Когда преосвященный Евгений, просясь на покой и думая оставаться в Ярославле (в маленьком монастыре), был спрошен Митрополитом Филаретом: «Кого бы он хотел видеть Архиереем в Ярославле?» отвечал: «Моего Ректора семинарии, Архимандрита Никодима». Конечно, Евгений не шутил.

5) Получив бумагу о вызове меня в Петербург на чреду служения, я пришел к Евгению, поклонился ему в ноги и объявил: Преосвященный закричал почти в слезах: «На кого ты меня бросаешь?! Кому вверена будет семинария»?!⁹⁰

Много подобных изъявлений его сочувствия мне и, смею сказать, уважения его ко мне.

6) Когда я поехал, Преосвященный Евгений мне поручил, что говорить о нем Митрополиту Филарету, Митрополиту Никанору, и те это знали и так меня вопрошали. По сему, его обидные со мною обхождения приписываю: а) странным размахом Архиереев, от чего не был свободен и Митрополит Платон, б) раздражительному характеру, в) старческим недугам⁹¹; г) наибольшею же частью моим недостаткам, и наипаче тем, о которых молчали, сберегая меня⁹².

Евгений переписывался со мною на всей моей службе, и в Казани, и в Сибири, и преподавал мне тонкие советы, которые меня учили.

В 1856 году добрый Митрополит С.-Петербургский, Никанор, хотел взять меня из Казани под свое крыло, a именно, перевести Викарием же в Новгород. Никанор мой отец Ректор в Вифании, Богословия учитель (я первый ученик его в списке), мой рукоположитель в Архиерея. Смерть его в этом году прекратила. План его (мне его передавали и поздравляли уже с переходом) отменил суровый Григорий, поступивший на место Никанора, и меня по Казани знавший и глубоко презиравший. Не сетую. Он имел важные причины, хотя все они почти совершенно ложные. Я остался в Казани.

В 1852 году, в августе, умер Архиепископ Феодотий, Симбирский, – мой покровитель с Семинарии Вифанской, где при мне он был инспектором.

Феодотий, во время тяжкой болезни своей, продолжавшейся не один месяц, стал думать о смерти⁹⁴ и весьма желал бы, чтобы я в Симбирске был ему преемником. Об этом вероятно он писал в Петербург к великим⁹⁵ людям Синода. Но я твердо знаю, что об этом же он весьма умилительно писал к Митрополиту Московскому Филарету. Одна-коже Филарет не уважил ходатайства обо мне Феодотия: а) может быть по неважному понятию Филарета о самом Феодотии, б) но уже без всякого сомнения, по уничиженному взгляду его на меня; в) может быть имел уже кандидата, которого хотел либо облагодетельствовать, либо от своих рук сбыть. По крайней мере я был извещен во сне о том, что я устранен от этой протекции, я что Господь нашел другого лучше меня.

Я во сне видел: «иду в Московский Архангельский собор, в западные двери. Они починяются: обставлены всякими стойками, материалом, хламом. Я, однако, пролез. Среди храма стоит Митрополит Филарет, с кем-то, тоже монахом, повыше его ростом и моложе. Филарет указал мне северные врата храма, и как бы повелел выйти вон. – Я пошел».

Кажется, ясно, что другой – это Евгений. A я остался в стороне.

Может быть, Филарет не презирал меня, не гнушался мною, a боялся за меня, почитая вероятно эхо, носившееся тогда обо мне, сущею правдою, хотя уже много времени прошло, что всего этого не было и запаху.

Так же, конечно, думал обо мне и Григорий, тогда уже Петербургский Митрополит.

Но совершалась воля Божия. Каждый из нас получил и еще, конечно, получит свое.

Может быть в Симбирске⁹⁶ довелось бы мне прикрывать много ошибок моего предместника; любимые им стали бы навязываться мне, свобода моя стеснялась бы, страшный пожар Симбирска, вскоре последовавший и погубивший архиерейский дом, может быть разорил бы меня.

В 1859 году⁹⁷ мне Синод поручил управлять Вятской Епархией, по случаю отбытия в Синод Елпидифора, Епископа Вятского.

По смыслу распоряжения Синода, мне не вполне вверена Вятка в управление, a под надзором Елпидифора, т.-е. его все же оставляли хозяином управления Епархии, и я был y него, как бы его Викарий.

Синод, конечно, опасался вверить мне в полное управление Епархию, имея обо мне невыгодные мысли; ждал аттестации обо мне Елпидифора. Но Елпидифор был мне почти ровесник летами и службой; был⁹⁸ очень занят собою. Я имел случай делать ему кой-какие неприятности, вовсе не думая оскорблять его. Конечно, он сказал Синоду не слишком похвально обо мне.

Григорий в 1860 году первенствовал в Синоде. В Вятку он определил своего Викария (Елпидифор получил Крымскую новую Епархию – и в тот же год, в Петербурге же умер) Агафангела (ныне Архиепископа Волынского), a меня возвратили опять в Казань в Викария.

Спрашивал ли в сем случае обо мне Григорий Филарета, не знаю. Думаю: нет. A Филарет, конечно, не навязывался.

Глава XIX⁹⁹

Наконец¹⁰⁰ и мне дали Епархию. Открыта была в 1866 году, в Сибири, новая Епархия, составленная из Енисейской губернии, которая по церковному составляла часть Томской Епархии.

Меня Синод избрал первым ее Епископом. Вероятно, тут¹⁰¹ участвовал и Митрополит Московский Филарет, убеждая Синод моими личными достоинствами, довольно Филарету известными, не важностию Сибирской Епархии, a отдалением ее от Москвы и Петербурга (4000–5000 верст).

Между тем, в Енисейской Епархии, по мысли Государя, думали завести центр миссионерства остяков и тунгузов, обитающих в снежных пустынях Енисейской губернии. На меня надеялись, за мою ученость и живость; во конечно ошиблись. Я не одобряю миссионерства, заимствованного y Европы, где вера служит вторым мечом завоевания, порабощения и опустошения, там¹⁰², где ею орудуют между дикарями¹⁰³.

Между тем, светская администрация¹⁰⁴ Сибири, почти вся¹⁰⁵, сложена из поляков и немцев, ненавистников и презирателей нашей веры православной.

По сему миссионерам доводится в Сибири вести две войны¹⁰⁶: со светским ее управлением и с дикарями суеверия.

Я не завел в Енисейской Епархии миссии, a упразднил ее (хотя после меня, по моим представлениям Синоду).

Синод сделал представление Государю об открытии Енисейской Епархии 25 мая, 1860 гола, a о назначении меня Епископом в эту Епархию несколько позднее. Государь в это время разъезжал по России, a утверждение меня Епископом Енисейским последовало 18 сентября. В это время Государь находился на Кавказских горах¹⁰⁷.

Распорядительный указ Синода обо мне и все его определения во сему последовали в октябре. Не услужливая, a больше своевольная и дерзкая канцелярия Синода, – все сие послала в Красноярск, a не в Казань, тогда как Афанасию, Архиепископу Казанскому, прислан указ обо мне еще в октябре. – Месяц я ждал, потом послал письмо к обер-секретарю. Тот (………)¹⁰⁸, извиняясь предо мною, что послал все распоряжения Синода в Красноярск, прислал мне с сим засвидетельствованную копию¹⁰⁹ в конце ноября. С нею я и тронулся из Казани 7 декабря.

Я приехал в Красноярск, Богоданный град мне для пребывания, 5 января 1862 года. В это жестокое время, почти в самую ночь, зимним путем, ехали почти всегда день и ночь, в жестокие морозы, я получил страшный ревматизм, который и доселе мучит меня, превращаясь в разные болезни.

В этом же 1862 году я получил кажется от обер-прокурора Синода отношение, при коем приложен огромный проект, печатный, о свечном восковом заводе при каждой Епархии, для приготовления свеч церковных, восковых, на нужды своей Епархии. Прокурор требовал от меня (и конечно ото всех Архиереев) мнения о сем проекте. Проект составил один из обер секретарей Синода Павлов.

Прочитав проект, я преисполнен сделался страшного негодования на дерзость светских служащих в Синоде. Я захотел осветить не кое-как. Сел и написал листов тридцать.

Я сперва рассматривал каждый пункт проекта и критиковал его порознь.

Потом сделал общее обозрение его¹¹¹ и критиковал и надобность сего проекта, и достоинство его, и обиду, наносимую им духовенству¹¹², наипаче Архиереям Епархий, которых проект делает в роде приказчиков¹¹³ и торгашей, которые должны давать о сем ежегодно отчет¹¹⁴ Синоду, т.-е. прокурору и канцеляриям; кроме того проект в таком смысле изъяснен, что там, где будет от духовенства¹¹⁵ свечной завод, не останется ни гривны рубля, ни фунта воска, для того, чтобы трудящимся что-нибудь¹¹⁶ получить в награду; все подметалось как метлой¹¹⁷ и долженствовало отсылаться в Синод; все крохи. Между тем проект угрожал тяжелой ответственностью, в случае невыполнения его или ошибок против него, даже Архиереям.

Наконец я сделал обращение к самим светским в Синоде; говорил: зачем вы y нас в Синоде! Мы духовные, дела наши духовные. Вы беретесь за чужое дело. Вас и не просят: навязываетесь. Вы заслонили собою от нас Архиереев Синод: мы с ним не можем беседовать лицом к лицу; говорим с ними через вас, но они старшие Братия наши; y нас с ними дело общее. В вас мы не нуждаемся и по уставу церкви и по убеждению, зная, что вы не умеете ни понять наши дела¹¹⁸, ни судить оных. Подите прочь, вон из Синода; посторонитесь. Оставьте нас себе самим. Мы сами духовные отцы. Не ваше дело нас учить. И проч., и проч.

Такой смелый и грозный ответ я отослал кажется, к князю Урусову, управлявшему Духовн. Учебным Управлением, и ко мне приславшему этот проект.

В Петербурге с месяц подумали; потом придумали послать к Митрополиту Филарету сие мое измышление.

Филарет сам с месяц кажется, и побольше написал ко мне в Красноярск:

«Прочитал я ваш ответ светским в Синоде о свечных заводах в Епархиях. Вы на себя больше взяли, нежели сколько вам поручалось. Вы учите не только светских в Синоде, но и самих членов Синода. В проекте вы вооружаетесь на Государственную Власть¹¹⁹ Понимаете ли, какой ответственности вы подвергаете себя? Мне доверили светские, в Синоде Ваш ответ¹²⁰. Я возвращаю Вам все ваше, предлагаю с своей стороны составить новый ответ ……¹²¹ и сносный, и пришлите его ко мне; a прежний Ваш ответ оставьте y себя, делайте с ним что хотите. Но если вы хотите настоять на прежнем вашем ответе, возвратите мне его. Я отошлю к тем, кто прислали. Но предваряю Вас; Вы потерпите довольно. A если сделаете новый ответ, более мягкий и ……¹²², то пришлите его ко мне.

Я его передам, и проч. проч. и проч.». (Письмо это –подлинное, хранится при этом деле в моих бумагах).

Я составил новый, совершенно легкий и мягкий ответ, довольно краткий, и послал к Филарету; при чем приложил мое к нему письмо, в коем я ему изъяснил: 1) столь строго я написал потому, что так думаю и доселе; 2) я Синода учить не смел, но думал, что мой правдивый, хотя жестокий¹²³, ответ Отцам Синода будет не бесполезен; 3) на своей малости, на том что я хотя Епископ, но последнейший, в последнем месте, я рассчитывал¹²⁴ мою смелость свидетельства в правде; 4) Мне тогда было уже 60 лет: пусть, я думал, 60-летнего накажут и проч.

Филарет мне прислал, ответственное письмо (оно при том же деле и кажется подлинное), которым меня почти благодарил за послушание ему.

Это уже последняя ко мне милость Филарета, и мои соотношения к нему. Не знаю, может быть он что-нибудь о мне ходатайствовал¹²⁵; но до моих ушей не доходило, и сам я не тревожил его.

Наконец, хочу сказать вообще что-нибудь о Филарете.

Первое. Почитаю его умнейшим человеком в России, в его время, не только между духовными, но и между светскими, и вообще.

Второе. Богословие он знал лучше всех не только в России в его время, но и в католичестве и лютеранстве, и тем более между греками¹²⁶ и восточными вообще.

Третие. Он однако, по-моему, был мудрец книги и пера, но не мудрец жизни, даже житейской.

Четвертое. Он был благочестив не наружно, не фарисейски, не напоказ, a для себя самого, по сущему и всегдашнему убеждению, даже в молодости.

Пятое. Он был девственник не только по религиозному убеждению, но и на самом деле¹²⁷.

Шестое. Он был тщеславен и занят собою почти по-женски. Но это была натура его, как думаю, a не страсть нажитая.

Седьмое. В молодости он не умел или не хотел щадить врагов своих, a не тех¹²⁸, кого почитал такими. Но после 60-ти лет возраста своего был очень снисходителен.

Восьмое¹²⁹. Царям и Сильным земли он робел говорит нагую истину, настоящую; если и вынуждал себя говорить им это¹³⁰, то витиевато, завернуто, гадательно, сквозь зубы. Оттого, думаю, девять десятых не сказано им того, что он хотел сказать.

Девятое. Филарет хотел угождать светским, иногда сущей дряни иногда в пустяках, иногда обижая кого-либо из духовных.

Десятое. Духовных, особенно маленьких чином, он не желал угождать.

Одиннадцатое. Кажется, Филарет терпел, даже любил¹³¹, ябедников, доносчиков.

Двенадцатое. Особенно любил Филарет дурачков, юродивых, причудников.

Тринадцатое. У Филарета, кажется, не было друзей, н он не искал их, но покровительствуемые им, особенно духовные, редко были не негодяи, но всегда гордецы дерзкие н отчаянные, и еще реже умели хорошо пользоваться благосклонностью к ним его¹³².

Четырнадцатое. Тайны свои Филарет, кажется, никому не поверял; знал их для себя самого. Аминь.

Епископ Никодим, проживающий в Перерве. – 11 Апр. 1874 года.