Глава семнадцатая. Триумфальные врата
1832–1835

В проповедях 1832 года Московский Златоуст не случайно много говорил о суетном, напускном, о тщеславии. И о том, что нужно быть скромным, незаметным. Надвигался его юбилей – 26 декабря того года ему исполнилось пятьдесят лет.

По римской традиции словом «юбилей» называлась годовщина, число которой делилось на пятьдесят. В словаре Даля так и сказано: «Юбилей – торжество, празднество, по поводу протекшего пятидесятилетия, столетия, тысячелетия». Стало быть, дважды свой юбилей мог отметить лишь тот, кто доживал до ста лет, и для подавляющего большинства людей пятидесятилетие являлось единственным юбилеем.

Никаких сведений о шумном праздновании юбилея митрополита Филарета нет в природе. Можно предположить, что он вообще запретил праздновать сию дату. «Благодарю, отец наместник, за добрые о мне желания ради дня Господня», – писал он архимандриту Антонию 29 декабря. «Ради дня Господня», но не «ради моего дня рождения». Выходит, Антоний даже и не поздравлял его с юбилеем, зная, что владыка того не хочет. Поздравляли святителя с Рождеством Христовым. Еще раньше тому же Антонию он писал: «А о. Сергию скажите, что я, благодаря его за намерение сказать мне ласковое слово, не могу скрыть, что желал бы ему занятия более монашеского и архимандричьего, нежели латинские стихи». Речь, по-видимому, идет об иеромонахе Сергии, который был духовным чадом старца Серафима Саровского и служил связующим звеном между Саровской обителью и Троице-Сергиевой лаврой. Как видно, он хотел латинскими стихами прославить юбилей Филарета, а владыка ему в этом вежливо отказал.

О том, как он старался избегать внимания к своей особе, когда это не было сопряжено с какой-либо необходимостью, сохранилось немало воспоминаний. Преподобный Амвросий Оптинский писал, что Филарет «держался такой спрятанности, что келейные его не только не знали его сокровенной жизни, но и не могли видеть, как он умывался: «Подай воды и иди». Случалось, келейный оставался и хотел помочь в этом старцу. Он повторял: «Ведь сказано тебе, иди!» И тот, делать нечего, хоть неохотно, а уходил».

Резко отличались священнические облачения Филарета от его обыденной одежды. Во время богослужений он считал необходимым облачаться в красивые нарядные рясы, чтобы видно было: се иерарх Русской православной церкви! В обычной же обстановке он предпочитал в холодное время года шерстяные полукафтанья с отвернутыми обшлагами или просто с широкими рукавами, а летом надевал или простой белый льняной подрясник, или черный шерстяной, в зависимости оттого, какая погода. Ближе к пятидесяти годам он стал часто простужаться и потому одевался теплее, чем в молодости. Вместо обычного монашеского пояса он употреблял кушак, а на голову надевал либо плетеную сетку, либо черную скуфью. В морозные дни на нем можно было видеть меховую лисью шубу. Рыжую лисицу почитал наилучшей среди пушных зверей. Притом что лисья шуба считалась в России самой дешевой.

С годами он не утрачивал любви к скромности в домашней обстановке. Любил недорогую мебель и сердился, когда кто-либо желал украсить его быт. Митрополичий посох у него был простой, деревянный. Он вообще любил некрашеное дерево – стены, полы, потолки. Архимандриту Антонию приказывал ни в коем случае не красить полы в его покоях.

То же самое и в еде. Филарет любил обильно потчевать своих гостей, но сам довольствовался куском рыбы, кашей, а больше всего люоил, когда нет поста, лесную ягоду с молоком – малину, чернику, землянику.

Внешний облик его мог показаться неказистым, если бы не искрометный ум, сверкающий в его живых глазах. Викарий святителя, епископ Леонид (Краснопевков) однажды записал: «Вчера долго молча смотрел на него, когда он рассматривал каталоги, и стоял перед ним. Пройдут века: имя его вырастет необыкновенно. Мысль будет искать в прошедшем его великого образа, и счастлив тот, кто увидит его несовершенный портрет, а я, недостойный, стою от него в полуаршине и смотрю на эту чудно-правильную, кругленькую головку, покрытую редкими, мягкими темно-русыми волосами, на это высокое выпуклое чело, этот резко очертанный нос и дивно-правильные губы,на эти бледные, худые, осанистой бородой покрытые щеки. Под прекрасно очеркнутыми бровями не вижу его глаз, но замечаю, что какую-то особенную выразительность придает его благородному лицу эта черепаховая оправа очков».

Роста он был невысокого, можно даже сказать, маленького. Но следует заметить, что ученые, изучавшие сей вопрос, утверждают, что на рубеже XVIII-XIX веков вообще наблюдался странный феномен низкорослости. Данные о параметрах одежды показывают, что люди не отличались большими размерами. Такие гиганты, как Николай I, были исключением из правила. Зато миниатюрных и изящных, как Филарет или Пушкин, было множество.

Здоровье Филарета к пятидесяти годам несколько ухудшилось, он нередко хворал, стало слабеть зрение. Но, возможно, это являлось следствием некоего переживаемого им переходного возраста, который настигает мужчин в середине жизни. Кто-то переживает его ближе к сорока, кто-то – ближе к пятидесяти. До старости Филарету было далеко, после пятидесятилетия Господь отпустит ему еще добрых тридцать пять лет жизни.

Через неделю после этой оставшейся незаметной годовщины в своей келье в Дивеевском монастыре преставился ко Господу схимник Серафим Саровский. С этого времени упоминание имени Серафима стало появляться в письмах Филарета, который с каждым годом все более и более постигал значение святого старца, стал печься о том, чтобы появилось его житие.

Только что, в 1832 году, был причислен к лику святых Митрофан Воронежский, епископ, благоволивший Петру I в деле создания флота, помогавший первому российскому императору строить в Воронеже верфь. Митрополиту Филарету особенно нравился рассказ про то, как Митрофан явился во дворец к государю, но, увидев там изображения греческих и римских богов, тотчас развернулся и ушел. Когда Петру донесли об этом, царь пришел в ярость и потребовал от епископа немедленно явиться. Но Митрофан был непреклонен и отвечал, что придет только тогда, когда языческие истуканы будут убраны. В итоге на уступку пошел государь, статуи на время визита во дворец Митрофана были убраны.

Филарет не просто почитал святителя Митрофана, но и написал к его канонизации книгу «Сказание о обретении мощей св. Митрофана, еписк. Воронежского», вышедшую отдельным изданием в Петербурге. А в июне 1833 года в подмосковном Хотькове он освятил храм во имя святителя Митрофана и произнес проповедь о смысле и устроении христианских храмов, о приносимой жертве. Подобно первому русскому духовному писателю митрополиту Иллариону, он говорил о ветхозаветном законе и новозаветной благодати:

– Как чудно христианство! Иудейство представляло законный храм один только во всем мире, законное священство только в одном роде Аарона, жертвы только вещественные, безжизненные или умерщвляемые, в крови, огне и дыме... В христианстве, напротив, не только повсюду храмы, не только из всех народов, по избранию благодати, священники, не только повсюду приносится бескровная жертва, заключающая в себе не преобразование Христа отдаленного и ожидаемого, но таинство Христа пришедшего, присутствующего, предающегося нам в пищу и питие жизни вечной... Есть жертва духовного сокрушения, которую еще во времена иудейства более вещественного всесожжения угодною Богу признавал Давид: всесожжения не благоволиши; жертва Богу дух сокрушен; сердце сокрушенно и смиренно Бог не уничижит (Пс.50:18–19).

Далее он перечислял прочие духовные жертвы – славословия и молитвы, милости, правды и истины, а высшей жертвой называл мученичество за веру христианскую.

Словотворец Филарет глубоко верил в силу слов, как добрых, так и злых. В Троице-Сергиевой лавре 5 июля он говорил в своей проповеди:

– Город созидается – чем, думаете? Богатством? художеством? властию? многолюдством? – по мнению Соломона, не тем, а добрыми словами добрых людей: в благословении правых. И напротив, город разрушается – чем? оружием врагов? огнем? водою? землетрясением? – опять не тем, а злыми словами злых людей: усты нечестивых раскопается. Как могущественно и благотворно, по мнению Соломона, благословение! И как разрушительны слова злобные... Обыкновенный разум человеческий не знает духовного могущества слова и даже боится догадок об оном.

Объясняя высказывания из Библии, Филарет всегда находил простые, но весьма точные сравнения. Так, в успенской проповеди 1833 года, растолковывая слова апостола Филиппа, говорившего, что жилище наше находится на небесах, владыка сравнивал нашу жизнь с путешествием городского жителя по сельским местам:

– Если бы городского жителя во время путешествия в поле или в деревне спросили, где он живет, без сомнения, он не сказал бы: «Вот здесь на дороге или вот здесь, в сельской гостинице», но сказал бы, что живет в городе, где у него дом и семейство. И далее он учил мудрому пониманию слов апостола и применению их во всех скорбных, тягостных или обидных случаях жизни:

– Обижают тебя, лишают собственности, чести, награды. Еще скажи себе: житие наше на небесех есть; там наши сокровища некрадомые, венцы нетленные, воздаяния вечные. Не нужно заботиться много, если отнимают лепту на пути; позаботимся лучше, чтобы сохранить бесценное наследие в доме Отца небесного.

Почитание Филаретом истории со святителем Митрофаном и императором Петром неожиданным образом отразилось на недолгом омрачении отношений Филарета и Николая.

В 1833 году государь путешествовал по Австрии и Пруссии, где заключал новые договоры против Англии и Франции. И вдруг обратил внимание на то, что у России до сих пор нет своего официального государственного гимна. Вместо него обычно исполнялась музыка гимна Британии «God save our gracious King» – «Боже, храни нашего милостивого короля». Как-то это не соответствовало антианглийской направленности политики и восстановлению Священного союза между Россией, Австрией и Пруссией. Царь выразил желание иметь свой гимн. Придворный композитор Алексей Федорович Львов сочинил великолепную мелодию, в духе британского гимна, но более мощную и торжественную. Василий Андреевич Жуковский при участии Александра Сергеевича Пушкина сочинили к этой мелодии слова. Пушкин же предложил оставить от всего стихотворения только первую строфу, состоящую из шести строк:

Боже, царя храни!

Сильный, державный,

Царствуй на славу на славу нам!

Царствуй на страх врагам,

Царь православный!

Боже, царя храни!

Полностью все семь строф впоследствии публиковались в собраниях сочинений Жуковского, а первая строфа с легкой руки Пушкина так и стала гимном Российской империи. Государь, прослушав новый гимн, остался весьма доволен и приказал устроить публичное слушание, которое состоялось 11 декабря 1833 года в Москве в Большом театре. Весь народ был в восторге. Не был на прослушивании лишь митрополит Филарет. На афише было указано название гимна как «Русская народная песнь», но ведь это была не просто песнь, а молитва, ибо ее наполняет обращение к Богу. Духовенство выражало недовольство. С тех пор «Боже, царя храни!» называли и так и сяк – и «Русская народная песнь», и «Молитва русского народа». Но главное, что Филарету претило идти в здание, увенчанное изображением языческого бога Аполлона, которому, между прочим, во времена гонений на христиан приносились в жертву многие христианские мученики.

– Уберите истуканов, и я приду, – говорил он, уподобляясь святителю Митрофану Воронежскому.

Николай сердился, но больший его гнев был еще впереди. В 1834 году Москва украсилась Триумфальными воротами, воздвигнутыми на площади Тверской заставы главным архитектором Москвы Осипом Ивановичем Бове. Сооружение величественное и достойное памяти героев 1812 года, коим оно и было посвящено. Одно плохо – венчала сие превосходное сооружение статуя языческой богини Славы, несущейся на повозке, запряженной шестеркой резвых коней. Узнав об этом, митрополит Филарет заранее решил, что хотя пять лет тому назад он и освящал закладку арки, саму арку освящать не станет, покуда не снимут очередного истукана. Но в мае скончался Бове, а его соавторы – младший брат Михаил, Иван Петрович Витали и Иван Тимофеевич Тимофеев «из уважения к смерти главного архитектора» отказывались что-либо менять.

О том, что Филарету придется освящать Триумфальные ворота в таком, а не ином виде, святителю сообщил светлейший князь Петр Михайлович Волконский – министр императорского двора, генерал от инфантерии, герой войны 1812 года. Святитель Филарет впал в смятение. Он заявлял о том, что не может святить сооружение, украшенное языческим идолом, на что все вокруг, вздыхая, лишь разводили руками:

– Придется святить, владыко!

Тогда Филарет отправился в лавру к своему духовнику и прямо сказал:

– Как ты скажешь, так и сделаю.

– Не святить, – ответил Антоний. – Будет скорбь.

– Потерпите.

Но как открыто заявить о своем отказе царю? И святитель Филарет решил отвечать Николаю как-нибудь иносказательно. Трудно судить, хорошо ли у него это вышло или не очень хорошо.

Пришло время торжеств, 8 сентября Филарет встречал государя перед Успенским собором Кремля речью, в которой сравнивал Николая Павловича с благочестивейшим израильским царем Иосафатом:

– Так на необъятном расстоянии времен и мест виден опыт одной и той же истины, что пути благочестивых царей имеют сходное между собой направление, потому что их направляет одна невидимая рука; потому что сердце царево в руце Божией. Посему пред сим святилищем Божиим приветствуем тебя, благочестивейший государь, не только по чувству любви радостным, но и по чувству благоговения священным приветствием: благословен грядый во имя Господне.

Через несколько дней на Троицкое подворье прибыл дежурный флигель-адъютант с вопросом к митрополиту:

– Государь велел спросить: какое время будет угодно его высокопреосвященству назначить для освящения Триумфальных ворот?

Ответ Филарета оказался весьма странным:

– Слышу.

Флигель-адъютант не понял и переспросил.

– Слышу! – уже сердито ответил владыка.

– Так что же мне передать-то его величеству? – изумлялся царский посланник.

– А то, что слышали, то и передайте, – сказал святитель Филарет.

Когда Николаю сообщили, он некоторое время недоуменно размышлял, затем вспыхнул от гнева:

– А, так... Я понимаю... Приготовьте лошадей, я сегодня же покидаю Москву!

И уехал. А Филарет, еще более огорченный, вновь приехал в лавру.

– Вот какая скорбь пришла!

– Это и прежде было видно, – ответил Антоний.

– Да уж хорошо ли я поступил? Раздражил государя. Я не имею достоинств святителя Митрофана, – вздохнул Филарет.

– Да не берите их на себя, а помните, что вы епископ христианский, пастырь Церкви Христовой, которому страшно одно – разойтись с волею Иисуса Христа.

Об этом разговоре и о предыдущем приезде митрополита преподобный Антоний потом написал в своих воспоминаниях. Филарет так переживал, что захворал. На другое утро он прислал за Антонием. Тот испугался, думая, что святителю стало хуже. Однако, придя на зов, увидел Филарета веселым и бодрым и сам заулыбался.

– Что ты? – спросил Филарет.

– Да виден орел по полету.

– Пойдем, поблагодарим преподобного Сергия. Он мне явился чувственным образом. Я заснул, а был уже час пятый, как послышался шорох в двери. Я чуткий, проснулся, привстал. Дверь, которую я обыкновенно запираю, тихонько отворилась, и вошел преподобный – старенький, седенький, худенький и росту среднего, в мантии без епитрахили – и, наклоняясь к кровати, сказал мне: «Не смущайся, все пройдет». И скрылся. Спасибо тебе, Антоний, ты говорил мне против всех.

Утешительные слова преподобного Сергия вскоре сбылись. Триумфальную арку без особо пышных торжеств освятили военные священники. А государь, как оказалось, уехал не насовсем. Он отправился по Подмосковью, посетил и Троице-Сергиеву лавру, затем вернулся в Москву. При общении с митрополитом он делал вид, что ничего не произошло, восхищался тем, в какое превосходное состояние приведена лавра. Филарет же старался показать, что остается для помазанника Божьего любящим архиереем. В апреле этого года исполнилось шестнадцать лет наследнику престола Александру Николаевичу, а в те времена сей возраст считался совершеннолетием. Еще весной 1834 года Филарет сочинил чин богослужения на случай присяги наследнику цесаревичу. Об этом у Пушкина в дневнике можно прочесть: «Праздник совершеннолетия совершился. Я не был свидетелем. Это было вместе торжество государственное и семейственное... Всегда много смешного подвернется в случаи самые торжественные. Филарет сочинял службу на случай присяги. Он выбрал для паремии главу из Книги Царств, где между прочим сказано, что царь собрал и тысящников, и сотников, и евнухов своих. К. А. Нар.(ышкин) сказал, что это искусное применение к камергерам. А в городе стали говорить, что во время службы будут молиться за евнухов. Принуждены были слово евнух заменить другим». Государь тогда тоже поначалу гневался, а потом смеялся.

В октябре, встречая царя и наследника в Успенском соборе Кремля, митрополит Московский приветствовал их:

– Благочестивейший государь! Столица, радующаяся при одной мысли, что ей даровано быть колыбелью твоего первенца, естественно, с живейшею радостью видит в год совершеннолетия того, которого приняла она в день рождения от самого недра благочадныя матери. Радость сия возвышается и еще – восхитительною мыслью, что твоя любовь дарит нам ныне сию нечаянную радость.

Болезни преследовали святителя Филарета, он просил у государя разрешения в грядущую зиму не приезжать в Петербург на сессию Синода, и Николай разрешил ему это, что свидетельствует о заботливом отношении царя к митрополиту Московскому и противоречит утверждениям некоторых исследователей, что в это время царь очень не благоволил к нему. В ответ Московский Златоуст в своем слове на день тезоименитства императора 6 декабря говорил о том, как добросердечный царь заботится о больных своих подданных. Начав с того, что великий государь получает прозвище народопобедителя, если побеждает народы, руководствуясь «троякою силою: мудрости, могущества и любви», он перешел к теме попечения о больных:

– Последуем, братия, христианскому движению сердца царева и помыслим о том особенном роде человеколюбия, который имеет предметом болящих... При посещении больных неразлучною спутницею должна быть любовь христианская...

В зиму 1834/35 года на Москву снова напала эпидемия. На сей раз, по всей вероятности, это был грипп. Филарет писал, что половина жителей Москвы болеет и что болезнь, как и холера, пришла с востока, но о страшных делах нового поветрия не говорилось. Значит, если кто-то и умирал, то в небольших количествах. Болел и сам митрополит. Вотпочему в его проповедях того времени много о врачах и болезнях. И о том, что все болезни суть последствия грехов. Даже Рождественское слово не обошлось без этого:

– Почему нужно нам знамение радости? – Потому что у нас недостает радости. Почему нам потребен Спас, Христос Господь? – Потому что мы страшимся погибели. От чего же недостаток радости, от чего страх погибели? От того, что мы находимся в удалении от жизни Божией; от того, что живем в растлении греховном. А если так, то не доброе ли знамение, что родившийся нам Спас начинает показываться там, где оказалось первое наказание греха, по изречению Судии: в болезнех родиши чада! Как премудрый Врач, Он приближается Своею врачебною, божественною силою к самому началу и корню нашей болезни, нашего греховного растления; какое же могло быть лучшее знамение чаемого исцеления? По сему глубокому и премудрому началу не трудно заключить, сколь совершенное готовит Он врачевание.

Проповедь Филарета на праздник Благовещения 1835 года почитается в филаретике как одна из его лучших. (Филаретика – собрание материалов о жизни и деятельности митрополита Филарета; филаретик- ученый, занимающийся изучением). Хотя трудно выделять среди его проповеднического наследия, что лучше, а что хуже. В каждой его проповеди находишь жемчужные россыпи слов и мыслей. Благовещенское слово 1835 года – очередное, но и не лишнее архипастырское свидетельство о том, что зачатие Богородицей Сына Божия есть главнейшее событие всей мировой истории, расколовшее летопись человечества на до и после Христа. Тем не менее, вопреки очевидности, люди в большинстве своем не признавали и не признают этой истины.

– Вопреки усилиям мира тайна Бога во плоти превратилась, как я уже сказал, во всемирную славу. Но и теперь сколько еще людей, которые или не познали сей тайны, или, познав, не приняли! И что еще прискорбнее, даже между теми, которые получили оную по наследству от отцов и праотцов, или остаются, или вновь являются такие, которые не знают, что делать с сею непонятною тайною; спрашивают, то с любопытством, – почему для спасения человеческого рода употреблено столь необычайное средство – воплощение Божества; то с сомнением, – неужели без сего невозможно спасение человека. А где любопытство, там еще нет чистого ведения; где сомнение, там еще нет полной веры.

Пройдя зенит своей жизни, Филарет мог не исключать при этом возможности дожить до глубокой старости, когда ему доведется венчать на царство нового государя. Таким мог стать цесаревич Александр Николаевич, который особенно произвел на владыку впечатление в год своего совершеннолетия. В день, когда цесаревичу исполнилось семнадцать лет, Московский Златоуст произнес в его честь вдохновенное слово в кафедральной церкви Чудова монастыря:

– Его жизнь является нам не только как цвет прекрасный, блистающий изящными качествами наследственными, но уже и как цвет, оплодотворенный достойным высокого рождения и назначения воспитанием.

В том же 1835 году случилось и такое, что могло вновь надолго отвратить государя, да и самого наследника, от московского владыки. Николай назначил к присутствию в Синоде своего сына Александра. Епископат Русской православной церкви, который у нас и по сей день еще принято изображать во всем покорным воле царей, выступил противником такого рода семейственности, и во главе недовольных был святитель Филарет. Юноша Александр Николаевич в данном случае показал себя с наилучшей стороны – он внял мнению духовенства и сам отказался участвовать в заседаниях.

Между тем рассказ о том, как святитель Филарет отказался освящать Триумфальную арку, разлетелся по всей Руси великой. И этот случай в основном вызывал восхищение, особенно в среде священнической. Один из наиболее почитаемых в народе духовных наставников, архимандрит новгородского Юрьевского монастыря Фотий (Спасский), доселе холодно относившийся к Филарету, сильно изменил свое отношение к нему. Злые языки доносили до Фотия сплетни, будто Филарет наушничает на него петербургскому митрополиту Серафиму, и оттого Серафим творит свои козни против Фотия. В итоге к началу 1830-х годов вся Россия имела представление о разделении Церкви на два направления – филаретовское и фотиевское, как некогда в XV-XVI столетиях были иосифляне и ниловцы, то есть сторонники Иосифа Волоцкого и Нила Сорского. Филарет, любимый паствой, имел дар проповедования. Фотий, не менее любимый православным народом, имел дар чудотворения. Филаретовцы недолюбливали фотиевцев, а фотиевцы -филаретовцев. Сторонники Филарета упрекали Фотия в непочтительности к царю. Сторонники Фотия обвиняли Филарета в излишней покорности государственной власти.

К счастью, пройдя сквозь свои триумфальные врата, Филарет примирил с собою благочестивого Фотия. Примирил два направления в народе нашем. И вскоре он стал получать от Фотия добрые, теплые, восхищенные письма: «Близок я к тебе союзом любви не по плоти и крови, но во Господе, Его же ради ты меня напоил питием учения веры и облек в образ ангельский по плоти. Взыскую студенца воды живой от уст твоих... Ах! Владыко святый и мой благодетель о Господе возлюблен-нейший! Аще ли ты не радость всех, и радость моя есть единая оная та, кто отрет слезы всех и твоих ближайших! Ты нужен в Церкви Божией! Да светится свет Господень в тебе всем и мне, да между всеми тень сладости светения твоего в деле благодати коснется и гортани сердца моего». Отныне Фотий стал филаретовцем и оставался им до самой своей смерти, незадолго перед которой писал своей духовной дочери графине Анне Алексеевне Орловой-Чесменской удивительные строки, посвященные Московскому Златоусту:

«Я за знамение Божией благодати полагаю в том, кто из москвичей своего пастыря наставника и учителя, святителя Филарета почитает по Бозе, истинно слушает. Я скажу то, что никогда иного слова не слышал от Филарета митрополита, как на пользу души. Я приемлю за истину, что сам видел и слышал от уст Филарета, а слуху мира не верю. Люблю я его за премудрость и разум, а целую его твердость любви. Он уже ежели кого любит, то ежели любимый впадет в некое прегрешение, – исправляет таковое духом кротости. Кто его судит, а не дано от Бога судить, – я презираю. Никтоже честь приемлет, как токмо званный от Бога. Филарет николи совета не дает на худо. Что мне сперва не нравилось его, после я находил прекрасным. Время открывало очи – и даже святому откроет. Преподобного Ефрема и блудница уму-разуму научила: то уста или Божия, каков есть Филарет, не даст нам, горячим настоятелям, смысла, разума?.. Никогда не нажить такого мудрого пастыря граду Москве, как Филарет. Жизнь его лучше Платона, как сребро олова. Его намерения всегда человеколюбны и превосходны. Пастырь, ангел Господень. Есть некто настоятельница в пастве его и почитает его за святого; и я почитаю единственно за праведную в женах, что праведно поступает, тако почитая своего святителя. Сия душа не погибнет, благословение архиерейское исполнит в ней меру совершенства во спасение... Правда, не всегда Филарет по природе развивается в чувствиях нежных; но бывают черты премилые сердцу в светлости его лица и очес. Я об одном более всего Бога молю, дабы быть ему во святых. Пишу тебе, чадо мое, всегда почитай и тень своего пастыря Филарета... Век не забуду подвиги его, что врата не освятил и сказал об них как пастырь, правящий слово Истины. Вот черта пастыря и святителя. Вечность его ублажит за слово истины вовремя».

Время пройдет, и пожелание Фотия сбудется – Филарета причислят к лику святых. Отказавшись освятить арку, увенчанную языческим символом, Московский Златоуст освятил тем самым свои триумфальные врата, увенчанные символами христианскими!