Из воспоминаний покойного Филарета, митрополита Московского

В коломенской семинарии учился я до класса философского: наставником по этому классу был такой человек, которого скудость мог постигнуть и ученик даровитый. Я имел желание поступить оттуда в академию (т.е. московскую славяно-греко-латинскую), но отец мой дал намек, что образование в лаврской семинарии солиднее. Опасение мое на счет дурного содержания в этой семинарии и работ, какие возлагаются на семинаристов, отец устранил обещанием содержать меня на свой кошт. Дело было решено. В марте 1800 года прибыл я в Лавру. Сначала меня не хотели принять прямо в философский класс, потому что лаврская семинария не хотела равнять себя с другими. Сделали мне экзамен: спрашивали из логики дефиниции. Я дал ответы. Вечером пришел я вместе с отцом к ректору Августину, который тут же в своих покоях заставил меня написать диссертацию на вопрос: an dantur ideae innatae? На это ничего не мог бы я отвечать по урокам своего прежнего наставника, но роясь, когда учился в Коломне, в книгах своего отца, читал я учебник по философии Винклера. Там я получил об этом вопросе некоторое понятие. И моим ответом были довольны. Меня приняли в философский класс. Квартиру нанял на Переславке рубля за три со столом. Но вскоре от префекта Мельхиседека¹ вышло повеление – ученикам не квартировать на этой улице, по причине многочисленности проезжающих, которые препятствуют заниматься. Я поставлен был в затруднение. Мне рекомендовали другую квартиру, лучшую, в Ильинской слободе, но узнав, что туда ходят большие семинаристы по знакомству с хозяевами, и что это знакомство сомнительно, я не согласился перейти туда. Тут указали мне квартиру у священника Рождественского², которого семейство, как я узнал после, было расстроенное, и сам он с женою вел жизнь невоздержанную. У него квартировали ученики, выгнанные из бурсы за шалости, и по бедности кормились хлебом, воруя его из казны. У них был заведен такой порядок, чтобы каждый понедельно кормил все общество, которое состояло человек из пяти. Не зная их способа пропитания, я стал с ними на квартиру. Но через месяц, когда все объяснилось, я не захотел оставаться с ними, пришел к префекту, объяснил ему свое положение и просил о принятии меня на казенное содержание со взносом денег. Но меня приняли и без этого условия.

В лаврской семинарии философии учил молодой иеромонах Евграф, взятый через год по окончании курса из префектов перервинской семинарии в префекта лаврской; в философии он не показывал достоинств хорошего преподавателя.

Богословие нам читал от вакации до святок (1801 г.) Августин. От него мы получили тетрадку, или две, где говорилось о книгах Св. Писания, едва ли только не Ветхого Завета, на латинском языке. Августин, приходя в класс, приказывал ученикам часть этих записок прочитать, перевести на русский язык и прибавлял к этому немногие свои замечания. Когда Августин был наместником, то приходил в класс обыкновенно на полчаса.

Преемник Августина Евграф задавал списывать отмеченные статьи из Голлазия, и потом таким же образом прочитывал, переводил и объяснял в классе. Общие нам с протестантами трактаты, как – то: о Св. Троице, об искуплении и т.п., пройдены были порядочно; а другие, напр. о церкви, совсем не были читаны. Образования Евграф не имел стройного, хотя увидел нужду изучать отцов и изучал их³.

Лаврская семинария славилась знанием латинского языка. Я застал там еще хороших латинистов, и между ними Зарецкого. Раз на одном из так -называемых экстраординарных классов, по языкам греческому, еврейскому, немецкому и французскому, сидя за белым сосновым столом, написал он стихов 11 на учеников пиитики, на которых был сердит. Но отделение от Лавры калужской семинарии, с образованием калужской епархии, и влияние ректора Евграфа, который был более расположен заботиться об усовершенствовании в знании русского языка, были причиною, что латынь стала у нас упадать. В калужскую семинарию отошли некоторые лучшие знатоки латинского языка, между прочими Зарецкий, в монашестве Леонид, в последствии бакалавр с.-петербургской академии⁴.

Я поехал в Петербург в начале января 1809 года. В это время были сильные морозы, доходившие до 30 градусов. Дорогой я простудил ноги, так что и в поздние годы чувствовал боль в ногах, и по совету врача должен был нередко держать их, когда сидел, в горизонтальном положении.

Вскоре после того, как я приехал в Петербург, ректор Евграф повез меня в Феофилакту⁵. Тот спросил, чему я учился. Я отвечал: философии⁶. Он вздумал сделать мне экзамен, спросил: что есть истина. Я, знакомый только со старыми Вольфианскими и Лейбницевыми понятиями философскими, отвечал: истина логическая есть то-то, истина метафизическая то-то. Феофилакт не удовольствовался, спросил: что есть истина вообще? Я затруднялся, не знал, что отвечать. Спасибо ректору: он вывел из замешательства шуткой. На этот вопрос, сказал он Феофилакту, не дал ответа и Христос Спаситель. Вопросы Феофилакта перешли к языкам. Узнав о знакомстве моем с языками древними – еврейским, греческим и латинским, он рекомендовал непременно учиться и какому-нибудь из новых, а в особенности французскому, уверяя, что на нем пишут или на него переводят все примечательное в науке. Это заставило меня обратиться к изучению французского языка. Может быть, впрочем, было бы лучше, если бы я знал немецкий язык. Для первоначального чтения, после ознакомления с французской грамматикой-самоучкой, попались мне сочинения Шведенборга, которые, несмотря на совершенное несогласие с его направлением, всем навязывал читать Феофилакт.

О Шведенборге до того я знал только из Кантовых сочинений, переведенных на латинский язык, которых перевод однако же крайне был неудовлетворителен. Прочитаешь несколько страниц, – и голова трещит. Там есть статья: somnia pneumatoptae, и рассказаны здесь известные случаи, в которых Шведенборг показал свое знание сокровенного открыл, где найти платежную записку должника, что-то сообщил одной княгине шведской, и объявил о пожаре, в то время происходившем где-то в дальнем городе⁷. После рекомендации Феофилактовой читал и Шведенборговы чудеса на небе, в аду и на земле. Впрочем немного имел терпения для знакомства с ними.

В академии Феофилакт замышлял господствовать через проект. Первая часть его о внутреннем управлении была уже написана; во второй, составленной под влиянием Феофилакта, было сказано, что внешнее академическое правление состоит из членов внутреннего и из членов конференции. Митрополиту не дали никакого влияния на внешнее академическое правление, тогда как подчинили ему семинарские правления, которые должны были входить с представлениями к своим архиереям, в том числе и с.-петербургское – к митрополиту, а эти представления с резолюциями митрополита пересматривались и могли быть отвергаемы в академическом правлении. Леониду, моему товарищу, который занимался эстетикой, состоял под руководством Феофилакта и был к нему близок, я говорил об этой несообразности, и старался показать нелепость такого порядка. Но он уверял, что это сделано только на время: «вот будет Феофилакт митрополитом, все переменится». Однако же я настоял, чтобы внешнее академическое правление было поставлено в должные отношения к епархиальному преосвященному. Феофилакт, поддерживаемый Сперанским, был светского направления человек, и корыстолюбивый человек. Какая бы порча была для целой церкви, если бы такой человек был первым митрополитом!

К партии Феофилактовой принадлежал товарищ мой Леонид, бывший бакалавром в академии по классу словесности. Это тот самый Леонид, которого Фесслер называет своим врагом. Причина неудовольствия между ними была вот какая: Леонид был на классе словесности; читал он Бутервека, которого перевод достал, кажется, из университета. Но встречающиеся там понятия из Кантовой философии для него оказались непостижимы. Студенты были недовольны, когда им не объясняли непонятных выражений. Он старался объяснить, но неудовлетворительно; ходил к своему покровителю Феофилакту. Тот спрашивал: как он объяснял? и получив ответ, говорил: и мне так кажется. Но студенты все-таки этим не удовлетворялись. Когда прибыл Фесслер, студенты через него познакомились с новой терминологией философской; им стали понятны и лекции Бутервека, и они чаще стали ходить к Фесслеру. Вот причина зависти со стороны Леонида. Он позавидовал и мне, и первую мою проповедь на Пасху назвал одой. Но митрополиту Амвросию она понравилась, и он припомнив, что я часто говорил проповеди в Лавре, советовал мне заниматься этим более здесь. Для этого сам назначил мне и день (Троицын) и тему (о действиях Св. Духа). Я отказывался по трудности предмета, но митрополит сказал: напиши, как можешь. Я приготовил, представил ректору Сергию⁸; тот прочитал, послал меня с ней к митрополиту, который выслушал и приказал произнести в церкви. Когда явился я в собор лаврский и вошел в алтарь, Феофилакт подозвал меня к себе и спросив, – не я ли проповедник ныне, – попросил прочитать проповедь и тут же прочитал ее. В свое время проповедь была произнесена. После обедни жившие в Лавре и служащие и некоторые из светских пришли к митрополиту. А.Ф. Лабзин⁹ между разговором почему-то привел в подтверждение слова из слышанной им в тот день проповеди. При этом Феофилакт возразил: а что вы думаете? нынешняя проповедь отзывается духом пантеизма. Как пантеизма? спросил митрополит. Феофилакт не отступился от своего отзыва, и только по усильному убеждению митрополита замолчал. После обеда однако же, когда гости пошли в сад, и ректор Сергий назвал меня пантеистом, я приступил к нему и объяснил, что легко ему налагать крест на молодого человека, без поддержки, без связей. Но прошу заметить, прибавил я, что если пантеист я, то не один. Читал эту проповедь митрополит, читали и вы. Итак мы все трое будем пантеисты. Ректор Сергий передал об этом разговоре митрополиту. Тот вытребовал проповедь к себе и послал ее со мной к Мефодию тверскому, тогда славившемуся и ученостью, и твердостью в догматах церковных¹⁰. Тот письменно отозвался митрополиту, что проповедь «достойна сановитого наставника и ничего противного православию не содержит». После того начали толковать в Синоде, чтобы проповедь напечатать; брали ее на рассмотрение и Голицын и Сперанский. И как всеми она была одобрена, то и была напечатана. После этой истории митрополит предложил мне еще приготовить на какой-нибудь день проповедь, которую могли бы слушать и Голицын, и Сперанский. Я написал: это была проповедь, помнится, на 4-е воскресенье по Пятидесятнице из текста: оброцы греха смерть. И вскоре после этого я был Высочайше награжден крестом с драгоценными камнями¹¹.

Еще до поступления моего в ректоры академии, Феофилакт начал приготовлять к изданию в свете и уже печатал эстетические рассуждения Ансильона, которые были переведены студентами академии. Мне не хотелось, чтобы на них стояло имя студентов. Это была бы первая книга, первый плод академии преобразованной, и заключала бы в себе так много несогласного с направлением, приличным духовной академии. Например, там есть рассуждение о том, как христианство возвысило достоинство женщины¹². Есть и другие намеки политического свойства. Мне указывали на эти недостатки многие даже светские люди. Я объяснил это митрополиту: тот говорил Феофилакту. Феофилакт не соглашался оставить дело, не соглашался и выпустить книгу в свет без имени студентов академии. Тогда я достал листы и должен был написать на книгу свои замечания. В это время мое положение было дурно. За меня был только митрополит, но с ним в комиссии (дух. училище) не было никого. Князь Голицын держался Феофилакта. Сперанский, назначенный в комиссию духовных училищ, для организования учебных заведений, видя, что князь пользуется особенной доверенностью Государя, старался всячески быть с ним в согласии. Обер-священник также. Сознавая это свое положение, я говорю Иннокентию¹³: «вот какое мое положение! Ведь очень может случиться, что меня отсюда выгонят». Что же? отвечал Иннокентий, лишь бы за правду. Мои примечания на Ансильона повели к опровержению их с противной стороны, и просто к ругательствам на меня¹⁴.

Влияние на академию удерживал Феофилакт потому, что взял на себя руководствовать класс словесности в новой академии, так что он пересматривал сочинения студентов после наставника. Когда ректор Сергий хотел было требовать от студентов, чтобы они по этому классу написали проповедь, то Леонид, по внушению Феофилакта, объявил ректору: пусть наперед читает их он, ректор, потом будет читать Леонид, наконец – Феофилакт. Ректор объявил, что он этого не допустит; прежде всех должен читать их наставник для цензорования с литературной стороны, потом ректор – с богословской стороны, а дальше, если хочет, Феофилакт. Но на это не согласились: и от того целые два года студенты не писали проповедей¹⁵.

Феофилакт старался привлекать к себе публику в Петербурге своими проповедями, которые отличались странными особенностями; например он в проповеди говорил о картинах, на которых изображалась Божья Матерь, любил делать намеки на современность. В проповеди на мир, помнится, со Швецией, приведши слова из Иеримии: мудрый да не хвалится мудростью своею (Иер. 9:23), и проч., делал намеки на наши неудачи. Рассуждал в проповедях о политике. Раз ввел он в свою проповедь изображение человека престарелого, обремененного службой, из-за которого управляет делами молодой человек: это намекал он на митрополита Амвросия и на меня. Слухи об этом ходили повсюду, так что я решился донести об этом митрополиту и указал ему способ к прекращению таких проповедей на будущее время, именно напомнил ему 29-е правило VI вселенского собора, которым воспрещается проповедовать в чужой епархии. Тот предложил это указание самому Феофилакту в св. Синоде и Феофилакт в самом деле перестал проповедовать.

Ректор Сергий – человек честный- хотя был искренен с митрополитом, но не хотел и не мог ссориться с Феофилактом: однако же тяготился своим отношением к нему, и называл его именем Бриена, французского епископа, тогда известного. Когда открылись вакансии в Тамбове и Костроме, Сергий стал просится, чтобы переменили его состояние. Митрополит предложил в Синоде назначить ректора академии в Кострому. Голицыну не хотелось этого, для того, чтоб академии дать более созреть под смотрением одного начальника, и чтобы более успел подготовиться другой. Однако же уступил настояниям митрополита. В ректоры академии митрополит назначил меня, Феофилакт предложил своего – Леонида. Правда, что мы оба были того не достойны и не готовы к такой должности. Однако же сделали меня. Сергий, по рукоположении, утешая меня говорил: уверяю тебя, ты сбудешь этого Бриена. «Где мне сбыть? хотя бы самого куда не заслали». Нет! Ты непременно его сбудешь: я видел во сне; он выедет в среду.

Падение Феофилакта началось с того, что после 12-го года его послали для обозрения епархий, подвергшихся разорению неприятельскому. И он точно выехал в среду. После того, хотя он возвратился еще в Петербург, но уже не жил в Лавре, а на подворье, и менее пользовался влиянием на дела.

Преосвященный Феофилакт был уже на епархии. Вышла моя книга по церковно-библейской истории. Я решился послать к нему экземпляр при письме, в котором объяснял, что этот труд начался тогда, когда он еще простирал свое внимание к академии. Он отвечал благосклонно, и прибавил: между учеными людьми могут быть несогласия и споры, но ссор не должно быть.

Влияние Фесслера на своих учеников было обширно. Я помню, один студент вышел из академии без веры в Искупителя, как в Бога. Я ему при окончании курса не посоветовал идти в духовное звание, и он действительно вышел в светское; теперь уже и умер. Это был человек не без ума, но гордый.

Фесслер изгнан после того, как подал конспект по древностям восточной церкви, где между прочим поместил выражение, что богослужение наше слагается из двух элементов: лирического и драматического. Конспект этот, писанный на латинском языке, поручено было ректором Сергием (я жил под его покоями, и он по милости своей кормил меня) перевести мне, тогда инспектору. Впоследствии при постигшем Сперанского несчастье (который и был причиной вызова Фесслера) нашли у него тетрадь руки Фесслеровой: de transit orientalismi in occidentalismum, где он доказывал, что Иисус Христос есть не более, как величайший философ. Даже в предисловии к проповеди, говоренной им, когда уже он был суперинтендантом, раскрывал он мысль, что никогда не изменял он своего образа мысли об Иисусе Христе. Вот какого человека взяли для академии!¹⁶

Митрополит Амвросий говорил, что, вступив на митрополию новгородскую после Гавриила, нашел в академии (до ее преобразования в 1808 г.) очень много неверов. Я думал сначала, что это было говорено по некоторому раздражению, между ними существовавшему, но впоследствии и сам в том убедился. Преосвященный Амвросий чувствовал тяжесть своего положения; он был не по душе партии не церковного направления, во главе которой стоял Феофилакт, и которая всячески старалась его раздражить и довести до того, чтобы он хоть слово сказал о желании удалиться на покой. Но он стоял непреклонно, и оказал услугу церкви тем, что не сдвинулся со своего места, потому что церкви угрожало очень вредное направление, если бы водворился на митрополии Феофилакт. «Не сам я поставил себя, говорил Амвросий, не могу сам себя и снять со своего поста». Крепко он задумывался сам с собою. Случалось мне, приходя еженедельно с донесениями о благосостоянии по семинарии как инспектору, заставать его погруженным в такие размышления. Сделает он вопроса два-три, да и замолчит: только сидит, да вздыхает. Такое положение мое было, что готов был провалиться сквозь землю.

В 1814 году, когда Император по возвращении из-за границы намерен был прислать сосуды митрополиту Амвросию, меня заставили писать рескрипт. А митрополит Амвросий, не зная того, меня же потом просил написать благодарственную речь императору по этому случаю.

После окончания II курса прихожу я с наставниками к Амвросию после благодарственного молебна, чтобы принять благословение на отдых. Он говорит мне: посмотри, что я пишу. Он писал представление о том, чтобы меня сделать епископом. Я отвечал: «если вы хотите иметь меня орудием своих действий, если я вам угоден, да будет воля ваша. Если же хотите наградить меня епископством, то это не награда, а подвиг. Наградами же я почтен превыше моих заслуг». Ну, уж это не твое дело, сказал митрополит.

Митрополит Амвросий стал проситься на покой вследствие неудовольствия Императора Александра на то, что он устроил себе ризницу обшитую горностаем из покрова, бывшего на гробе царской дочери. Император узнав, что митрополит в таком облачении ходил 6 января (1818 г.) на воду, приказал сказать, что горностай присвоен только лицам царской фамилии, и что митрополиту он это прощает только по его старости. Этот случай огорчил Амвросия, и он подал в отставку. При удалении он потерпел в Невской Лавре такие же неудовольствия, какие Гавриил от него, как это видно по письмам Гавриила, которые самим Амвросием переданы мне, и которые хранятся в Троицкой Лавре. Удаляясь в Новгород, Амвросий хотел было взять с собою несколько портретов из своих келий, между прочим портрет князя Голицына. Но эконом ему сказал: «портреты ваши, владыко святый, а рамки-то казенные».

Князь Александр Николаевич был мой благодетель, но я позволял себе не во всем соглашаться с ним. Когда я был ярославским (архиепископом), одним из членов татариновского общества была издана книга о скопцах. Тут говорилось о внутреннем живом слове, которого надлежало искать только в их обществе. Книга издана в пользу бедных. Князь прислал мне ее 10 экземпляров для распространения. Я заплатил 10 рублей, но отказался распространять ее и собственноручно написал князю, что не могу этого сделать по таким-то и таким-то местам, в книге находящимся. Князь был недоволен, при встрече был холоден. Я объяснился, что, как церковный человек, не мог я иначе поступить. Князь возразил: «одна часть хороша, другая не годится, – вы бы исправили». Я решился так поступить, не снесшись тогда с митрополитом Михаилом¹⁷, потому что в своих отношениях к нему мало я был уверен. Он, по вступлении на митрополию, хотел меня послать в Каменец-Подольск. Я говорил, что еще нисколько не тягощусь своим положением (викария), готов послужить в этом звании еще, но если ваше высокопреосвященство имеете кого другого в виду и желаете меня отпустить от себя, для меня слишком много того, что назначаете меня на второклассную епархию. Я буду доволен и третьеклассной. Так он дело это и оставил. Но я все не был уверен в нем. После однако же я сообщил Михаилу, что писал по делу о той книжке. Владыко Михаил отвечал, что и он дал такой же отзыв.

Голицына сильная партия (Аракчеев, митрополит) решилась низвергнуть. Немаловажным деятелем в ней был Магницкий¹⁸. Когда митрополит Серафим поехал во дворец просить Государя об удалении Голицына из министров духовных дел, Магницкий не сходил с площади, чтобы видеть, долго ли Серафим будет во дворце, и поэтому заключать об успехе или безуспешности замысла, и оповестить своих. И когда удалось митрополиту, Магницкий пел молебен в церкви подле князя. Хотел было потом идти, по-прежнему, в домовую церковь князя, но не был туда допущен. Впрочем князь не помнил зла: впоследствии этот самый Магницкий пользовался его благодеяниями. Да и князь ничего не потерял в доверенности у Государя, и не питал вражду против церкви. Долго он не сходился вместе с митрополитом, но раз, – когда приехал в Петербург князь Сергей Михайлович Голицын, и были все трое во дворце, – Александр Николаевич просил Сергея Михайловича помирить его с митрополитом. Тот со своей стороны отвечал, что не имеет против князя никакой вражды. Тогда князь Александр Николаевич подошел к митрополиту, и с тех пор стали снова встречаться свободно. И князь помогал потом в церкви в некоторых важных делах, например в деле о монашестве. Без него едва ли бы мы устояли.

Заслуги А.Н. Голицына в отношении к церкви были очень значительны. Он отвращал от церкви такие распоряжения правительства, которые могли быть и для него, и для нее весьма вредны. В 1810 или 1811 г. он восстал против узаконения, которым предоставлялось светской власти право расторгать супружества; узаконение было внесено в составляемое тогда Сперанским законодательство. И это был первый опыт его прений в комитете министров.

При Императоре Николае Павловиче, уже по сложении звания обер-прокурора и министра народного просвещения, Голицын искусным оборотом отвратил издание закона о недозволении вступать в монашество ранее 40 лет. Журнал с резолюцией Императора был передан обер-прокурору для распоряжения, как привести его в исполнение. И дело устроено так, что издан закон, более прежнего облегчающий поступление в монашество мужскому полу¹⁹.

В первое время управления князя Голицына и впоследствии много потрудился на духовно-литературном поприще Александр Федорович Лабзин: он был добрый человек, только с некоторыми особенностями во мнениях религиозных. Издавая Сионский Вестник за светской цензурой (все книги, впоследствии запрещенные и отобранные, пропускал Тимковский), обращал внимание на доброе, а дурного не всегда понимали. Мы говорили ему: сколько прекрасных вещей, которые бы можно было напечатать с пользой для других, не касаясь этих особенностей! Но он отвечал: всякая птица своим голосом Бога хвалит. Князь Голицын запретил Сионский Вестник. Лабзин принял это с христианской покорностью. Но после того Голицын, сделавшись более внимателен к религии, выхлопотал ему орден и возобновление журнала, только чтобы он издавался с одобрения духовной цензуры. Лабзин говорил: врагам моим меня отдали. Иннокентий возревновал против этого журнала, написал к князю письмо, в котором говорил: вы нанесли рану церкви, вы и уврачуйте ее. Меня в ту пору е было в Петербурге; я был в объезде для обозрения семинарий. Князь Голицын приехал к митрополиту Михаилу с письмом Иннокентия: «вот что пишет ваш архимандрит». Митрополит призвал к себе Иннокентия. Тот отвечал, что действует по сознанию справедливости. Митрополит успел однако же уверить его, что нужно особенное призвание для такого решительного действования, и заставил съездить ко князю с извинениями. Издание Сионского Вестника однако не пошло²⁰.

Александр Федорович был в сношениях с Татариновой. Она имела мужа в армии, и чтобы быть к нему ближе, жила в западных губерниях. Там она познакомилась с обществом скопеческим. Скопечество казалось ей мерзким, а других обрядов, как-то кружений, она держалась. Она принадлежала к протестантскому исповеданию. Возвратившись в Петербург, присоединилась к православной церкви. Князь Александр Николаевич к ней ездил. После появился у них какой-то пророк, из бедных чиновников, которому князь дал ленту.²¹

В 1818 году представлена была в цензуру книга Станевича: Беседа на гробе младенца. Здесь и Фенелон был назван змеем, и против божественной философии Дютуа были нападения: между тем эта книга (т.е. божественная философия) переводилась и печаталась на счет Государя, или на счет Голицына, не помню. С этим Станевичем виделся я раз у Иннокентия. Беседовали они о чистой любви; Станевич отвергал ее и говорил: я готов идти в Сибирь, только бы запрещено было это учение. Я ему сказал: вот вы, жертвуя собой учению, действуете именно по чистой любви, которую отвергаете. Книга была напечатана, и мне доставлен был экземпляр перед святками. Только на праздник вдруг является курьер от Голицына. Спрашивает о книжке. Я отвечал, что, кажется, не важная, пустая. Нет, говорит, этого мало; в ней то-то и то-то. Не знаю, кто читал книгу; в ней загнуто много углов. Я прошу позволения: дайте, говорю, время; мы посмотрим, нельзя ли дело поправить. Объявляю о тревоге Иннокентию. Он ничего не беспокоится: лишь бы, говорит, за правду. Объясняю митрополиту Михаилу и представляю ему экземпляр книги, прошу прочитать и сказать, что найдет нужным заметить. Митрополит согласился. Но проходит день, другой, – ничего не читал. Наконец я попросил позволения сам читать ему. Он начал непрестанно возражать: это не годится, другое не годится. Нет, говорю я, так нельзя. Если так, то надо будет перепечатать с половину книги. Но между тем, как мы совещались, как поправить дело, – вышло запрещение на книгу. Узнали мы об этом в Крещение, во дворце (в 1819 г.)²².

Тогда стали искать место Иннокентию. Назначили его в Оренбург. Но еще до его отъезда из Петербурга, открылась вакансия в Пензе. Стал говорить митрополит, чтобы переместить Иннокентия сюда. Но князь Голицын, может быть по раздражению против него, отвечал, что еще не бывало примера, чтобы епископа, еще не прибывшего в епархию, перемещали на другую. Но митрополит сам выпросил у Государя дать Иннокентию другое назначение. Митрополит действовал через Софью Мещерскую, женщину благочестивую, которая была близка к Государю.

Несколько слов о Сперанском. В статье Лонгинова я заметил ту верную черту, что Сперанский любил слишком симметрию. Созидая какой-нибудь закон, проект, он тотчас дробил предмет, ставил точки, и думал, что уже все сделано, когда пометил главные пункты. О содержании мало заботился. Когда составил он Свод законов, то рассылал во все ведомства для просмотра, но в Синод не присылал подлежащих частей, а нарочито укрывал их от него. Оттого вышло, что из устава о попечительствах духовного звания, писанного мною, взяты не только постановленные там правила, но составлены особенные пункты и из предварительной исторической части устава, где говорилось о прежних мерах к содержанию бедного духовенства. И это сделано даже без соглашения противоречий с собственными правилами устава. Сперанский с увеличительным стеклом сам читал последнюю корректуру Свода законов, а этого не заметил.

Первым переводом Нового Завета занимались так: Евангелие Иоанна переводил я, прочих евангелистов переводили Моисей, Григорий, Кирилл ²³, только не помню, кто какого евангелиста; а в комитете рассматривали: Михаил, Серафим, я, Попов, Александр Федорович Лабзин…

После я имел от Государя Императора Николая Павловича утверждение своего мнения о переводе Св. Писания.

Когда еще св. Синод был в Москве по случаю коронования Государя Императора, были у меня некоторые неудовольствия с преосвящ. Серафимом и с преосвящ. Евгением (митрополитом киевским). Преосвящ. Серафим прежде был ко мне расположен, а тут неудовольствие вышло из-за катехизиса. Может быть, мои несколько горячие объяснения усилили его. Преосвящ. Евгений заметил мне, что в катехизисе ад назван темным местом. Я отвечал, что в церковных песнях говорится: сошед во ад и тамо сущую тму раззорив. Рассуждали, не нужно ли будет вновь написать катехизис, однако же решили только поправить написанный и поручить это мне же.

Когда после того приехал я в Петербург, преосвящ. Серафим встретил меня такими словами: если вы будете настаивать на продолжении перевода Св. Писания, я выйду в отставку. Я отвечал, что перевод был бы полезен для церкви, потому что наши духовные не столько еще образованы, чтобы могли в нужных случаях обращаться к самым подлинникам, но должны обращаться или к латинским, или протестантским переводам, составленным под влиянием своих догматических мнений, что можно было бы это дело производить не так поспешно, как доселе делалось, но с большей осмотрительностью, что сделанный перевод подписали такие-то и такие-то наши пастыри, которых нельзя подозревать в неправомыслии. Впрочем, прибавил я, не дошел я до такого безумия, чтобы считать служение вашего высокопреосвященства излишним для церкви.

В это время поступил от государя Императора в св. Синод представленный ему проект об улучшении духовного управления. Здесь сказано было много невыгодного о тогдашнем состоянии дел русской церкви, например, что Синод сам не знает положения церкви, что никаких ревизий в епархиях не производится, а Синод только рассматривает поступающие в него дела. И много было говорено об опущениях на различных частях управления церковного, между прочим и в училищах. Не знаю, кто писал этот проект. Но при докладе о нем преосвящ. Серафим сказал: знаю я, кто его писал. Я, имея в виду неудовольствие, полагал, что не будут со мной искренни, и потому не спросил, кто же именно писал. Только перед этим вышел из Синода Павлов, так что первую бумагу при мне докладывал Ханыков об увольнении Павлова²⁴. Докладчик предложил, что так как проект весьма обширен и требует рассмотрения многих предметов, то не угодно ли будет членам предварительно прочесть его, с тем, чтобы при общем слушании предложить свои замечания. Все на это согласились, и тогда же и мне дали читать его. Я увидел, что хотят учредить над церковью какую-то протестантскую консисторию из духовных и светских лиц, под тем предлогом, что настоящие члены Синода обременены делами епархиального управления, предлагают набрать новых, свободных. Знал я, что Государь был характера сильного и имел желание прекратить разные злоупотребления, вкравшиеся в последние годы царствования Александра, когда управлял делами Аракчеев, и потому опасался, что если Синод не сделает основательного ответа на проект и не изберет своих мер к улучшению церковного состояния, то будут приняты предложенные: проект мог понравиться. Вот я и решился написать свою записку о проекте, для предложения прочим членам. В ней доказал я, что действительно Синоду не вполне известно внутреннее состояние епархий, что он назначал ревизии только по поводу злоупотреблений; но это на будущее время можно устранить назначением повременных ревизий, не по очереди, а по усмотрению св. Синода. Члены спросили при чтении: кто же будет ревизовать вашу епархию? Я отвечал: а вот например преосвященный Евгений поедет на свою епархию, – пусть ему поручит св. Синод это дело, и если преосвященный найдет какой-нибудь у меня недостаток, я буду ему очень благодарен; а если найдет во всем порядок и представит начальству, мне будет приятно. Из замечаний о недостатках той или другой епархии можно будет извлечь наставление и для других епархий. Я заметил, что если сочинитель проекта находит неудобным поручать обозрение дел синодальных нынешним членам Синода, то и новые, по неопытности и незнанию дел внутреннего управления, равно не будут способны. Так рассмотрел я все пункты проекта и старался доказать, что не нужно прибегать к особенным мерам для исправления дел синодальных.

Здесь между прочим нужно было коснуться и перевода Св. Писания. Я изложил то же, что говорил преосвященному Серафиму. Записка была прочтена. О переводе снова изъявил несогласие преосвящ. Серафим. Несмотря на то, положено было предоставить ее Государю, как мнение одного из членов Синода. Если бы Государь и не одобрил, Синод не потерпел бы поражения, представляя только частное мнение. Государь прочитал и написал «справедливо». После говорил мне А. Н. Голицын: что же вы не настояли на своем мнении о переводе Св. Писания? Я отвечал, что не хочу производить раскола в церкви.

Примечательно, что Нил отдает справедливость русской церкви перед греческой²⁵. Например он указывает на то, что св. Синод сделал исправление при переводе патриарших грамот, именно в члене об Евхаристии, где было написано, «что причащаясь частицы тела Христова, приемлю Всего», а вместо этого в русском переводе сказано: «приемлю Единого, раздробляемого и неразделяемого».

Граф Протасов отыскал эти грамоты в Синоде, вместе с грамотой об утверждении св. Синода. Я не знал, что они там находятся. Напечатать последнюю мне казалось хорошим, как дающую законность нашему церковному правительству и показывающую, что и Петр, отличавшийся любовью к преобразованиям, нашел нужным обратиться за утверждением сего преобразования к церковной власти. В первых же я нашел влияние латинского учения. Странное дело. Даже таинство миропомазания там названо с латинского: β ε β α ι ω σ ι ς. Поручено было перевести и исправить мне. Я читал исправленное членам св. Синода. Все были на то согласны: только не знаю почему, преосвященный Иона говорил, что лучше бы не печатать²⁶. При этом мною опущен один из ответов на вопросы о св. Писании, помещенных на конце после грамоты.

Когда я был в Петербурге, я был свидетелем многих событий, которые не всем доступны были. И начал было я писать записки о том, что мне было известно, и написал порядочную тетрадь. Но потом увидел, что мне не все было известно, и сжег.      

Слова автора:

Стр. 3. Совокупность представлений, или лучше, все бытия и существа, вне меня находящиеся, и от меня не зависящие, словом вселенная, заключающая все, есть бесконечное.

Примечание: В сем положении автор хотел, по-видимому, дать первое понятие, или некоторого рода определение бесконечного; и потому, если бы хотел вести своего читателя к понятиям чистым и верным, должен был здесь наипаче изъясниться вразумительным и определенным образом, как в таком месте, которое служит ключом к дальнейшему рассуждению о его предмете. Но слова его представляют в себе такое смешение понятий, в котором различные понятия приняты за тождественные и истинные совокуплены с ложными. Автор думает, или говорит, будто совокупность представлений значит то же, что все бытия и существа, вне меня находящиеся, и от меня не зависящие и что все сие можно назвать иначе вселенной. Но что сии выражения отнюдь не тождественные, сего не нужно доказывать. Если отделить из слов его сие положение – совокупность представлений есть бесконечное, – то можно будет думать, что бесконечное здесь принимается в смысле идеальном.

Но когда взять следующее за сим его положение: все бытия и существа, вне меня находящиеся, и от меня не зависящие, суть бесконечное: то подумаешь, что здесь описывается бесконечное существенное; потому что идеальное бесконечное не может быть названо бытием и существом, – а таким образом все сие положение оказывается ложным; потому что из всех бытий и существ, вне меня находящихся, бесконечное в смысле существенном есть один Бог, а прочие существа, и порознь, и совокупно, принадлежат к понятию конечного. Наконец положение: вселенная, заключающая все, есть бесконечное, если автор думал произнести в смысле идеальном и эстетическом, то был обязан ограничить свое изъяснение: а без ограничения, всего легче оно может быть принято в обыкновенном существенном смысле, и в таком случае отзывается пантеизмом или даже натурализмом. Подозрение сие превращается в прискорбную уверенность, когда, обратясь к началу сего сочинения, читаем следующие слова: из числа философов, предпринимавших разрешить великую проблему о свойстве существ и о происхождении вещей, многие начинали свои умозрения от бесконечного, чтобы посредством сего доходить до конечного. Здесь ясно видно, что бесконечное принимает автор за начало всех вещей; следовательно положение – вселенная, заключающая все, есть бесконечное, значит то, что вселенная есть начало вещей в ней существующих: следственно автор не хочет знать никакого существа, не зависящего от вселенной, высшего вселенной, сотворившего вселенную.

Слова автора:

Стр. 4. Вселенная и Бог составляют такое целое, к которому не можно ничего прибавить, которое соединяет все, содержит все; вне сего целого нет бытия, нет вещественности; вне его нет ничего возможного.

Примечание: Если бы вселенная и Бог составляли целое, то Бог был бы частью какого-то целого, Бог без вселенной был бы нечто неполное и недостаточное; и нельзя исчислить нелепостей, которые за сим последуют.

Но еще должно заметить, что перевод не соответствует в сем месте подлиннику, с которого надлежит оное читать от слова до слова так: вселенная и Бог, Бог без вселенной, вселенная без Бога, всегда суть целое, которому не можно ничего прибавить, и проч. Какое в сих словах богатство противоречий и нелепостей, если хотя мало разобрать их! «Бог без вселенной есть целое, к которому ничего прибавить не можно»; каким же образом автор тут же прибавляет к сему целому вселенную: «вселенное и Бог есть целое?» «Вселенная без Бога есть целое, к которому ничего прибавить не можно, которое соединяет все, содержит все»; если так, то к чему служит понятие о Боге? И если автор здесь не заблуждает, то не заблуждают ли уже те, которые понятие мира без Бога находят недостаточным, и составляют из сего довод о бытии Божьем?

Можно еще здесь сослаться на суждение переводчика. Ибо для чего выпустил он важные в союзе авторских мыслей слова, Бог без вселенной, вселенная без Бога, ежели последние из сих слов не безбожны? Если же они таковы, то как можно доверять и всей невразумительной и сбивчивой системе такого автора, у которого найдена мысль безбожная? И можно ли спокойно видеть такую книгу в руках воспитанников благочестия?

Слова автора:

Стр. 8. Представляя собою мыслящие существа, входящие в состав бесконечного целого, мы не можем не подлежать его сокровенному и тайному на нас действию.

Примечание: Точнее с подлинника сие место читать надлежит так: будучи разумными частями бесконечного целого, мы никогда не можем исхитить себя из-под его действия тайного и сокровенного. Какое это бесконечное целое, которого мы есмы разумные части? Не то ли, которое на греческом называют παν пан, и от которого получили свое имя пантеисты? Автор выше сказал, что и вселенная вместе с Богом, и Бог без вселенной, и вселенная без Бога, всегда составляют целое, к которому ничего не можно прибавить: которого из сих трех видов целого мы есмы части? Части ли мы вселенной, взятой вместе с Богом? или части Бога без вселенной? или части вселенной без Бога? Что ни выбери, выберешь нелепость.

Здесь опять можно спросить, для чего переводчик ослабил выражение подлинника? Без сомнения, он чувствовал сии нелепости подлинника, и хотел от них избавиться на счет точности перевода.

Слова автора:

Стр. 25. Это согласие (согласие искусств, а особливо музыки и поэзии с религией) столько же полезно для наук, как и для религии, содействовало успехам первых и утвердило царство последней.

Примечание: Итак царство религии утверждено музыкой, поэзией и другими искусствами? Сколько мысль сия обидна для религии, пусть почувствуют чтители религии.

Слова автора:

Стр. 28. Религия в чистейшем и высочайшем своем знаменовании есть не что иное, как отношение конечного к бесконечному.

Примечание: Автор на стр. 3-й сказал, что конечное – это …, а вселенная есть бесконечное. Посему настоящее положение, в котором содержится определение религии, можно произнести так: религия есть отношение человека ко вселенной. Где же Бог? Да сохранит нас Бог от религии Ансильоновой!

Слова автора:

Стр. 38. Она (истинная таинственность) не утверждает и не отрицает того, что превосходит сферу нашего разума.

Примечание: Если такова подлинно истинная таинственность, то желательно было бы слышать от автора, что думает он о той таинственности, которая решительно приемлет и утверждает превосходящие сферу нашего разума таинства единого Бога в Троице, искупление и проч.?

Слова автора:

Там же. Она (истинная таинственность) любит созерцать существа конечные ее окружающие, но когда представляется бесконечное, она пред ним благоговеет и хранит молчание.

Примечание: Полнее с подлинника: Она хранит молчание о мире невидимом, хотя и допускает его бытие; она любит существа конечные, ее окружающие, и служит им; но когда дело идет о бесконечном, она благоговеет и безмолвствует. Если истинная таинственность, так как угодно автору, хранит молчание о мире невидимом, то конечно хранит она молчание и о душе, и об ангелах, и о будущей жизни в мире невидимом, и о Боге, по словам Символа Веры, Творце невидимых. Если она любит только существа конечные, и только им служит, а пред бесконечным только благоговеет и безмолвствует, то едва ли позволит ей г. Ансильон любить Бога и служить Ему. Вот подлинно истинная таинственность. А иной добрый христианин подумает, что это тайна нечестия!

Слова автора:

Стр. 47. Их (большей части людей) свобода есть только средство, сближающее с ними полезные и приятные предметы: таким образом духовное и возвышенное в человеке подчиняется грубому и низкому.

Примечание: Последняя половина сей речи против подлинника ослаблена и сокращена. Истинный перевод должен быть сей: то, что есть божественного в природе человеческой, подчинено тому, что есть в ней земное и грубое: Бог употреблен животным человеком на дела самые низкие. Из взаимного соображения трех предложений видно, что одно и то же в первом из них в первом из них называется свободой, во втором божественным, а в третьем – Богом. Не употребил ли здесь сам автор имя и понятие Бога на дело низкое? Что это так, в том опять можно сослаться на переводчика, который не осмелился произнести богохульную речь автора в переводе так, как она есть в подлиннике.

Слова автора:

Стр. 50. Закон нравственный не требует героизма. – Героизм есть совершенное бескорыстие.

Примечание: Из сих двух предложений выходит то следствие, что закон нравственный не требует бескорыстия; или что то же: для исполнения нравственного закона довольно делать добро из корысти. Вот нравственность не христианская, ниже философская, но, если можно так сказать, купеческая, или торговая.

Слова автора:

Там же. Кто может презирать все, приводящее в трепет толпы народа, кто сделавшись холодным ко всему, что лично до него касается, умел посвятить всего себя какому-либо одному великому предмету: тот есть истинный герой, каков бы ни был предмет его деятельности.

Примечание: Допустим на минуту сие определение героя, и посмотрим, какие оно влечет за собой последствия.

Герострат умел посвятить всего себя одному великому предмету обессмертить свое имя в потомстве; дабы достигнуть сей цели, он презрел все, приводящее в трепет толпы народа, именно религию своего народа; сделался холодным к тому, что существенно до него касалось, поскольку не дорожил честью и жизнью; и сжег бывший чудом света храм Артемиды, решась погибнуть, но погибелью сохранить свою память. По учению Ансильона, Герострат был истинный герой.

Н. (т.е Наполеон) умел посвятить себя всего одному великому предмету – создать всеобщую монархию и для достижения сего предмета, он презирает все, приводящее в трепет толпы народа, как-то: закон и веру, правосудие человеческое и суд Божий, упреки совести и проклятия народов; он холоден ко всему, что до личной и истинной пользы и чести его касается, как-то: к жизни спокойной и безмятежной, к любви своих подданных, к доброму о себе мнению современников и потомства; он не дорожит личной безопасностью и жизнью, но только хранит в себе идола, который уготовляет на поклонение вселенной. Каков бы ни был сей предмет его деятельности для страждущего человечества: по понятию славного берлинского эстетика, Н. есть истинный герой.

Сего довольно, чтобы почувствовать, какая была бы язва для общества, если бы эстетические рассуждения образовали хотя одного героя по разуму Ансильона.

Слова автора:

Стр. 51. В сих идеях (то есть в следующих: Бог или религия, истина или познание, красота или искусство, благородство или добродетель, благо общественное или человечество, национальная свобода и отечество) открывается нечто досточтимое, небесное и духовное.

Примечание: Вместо последнего слова духовное, с подлинника надлежит читать: божественное. Конечно, переводчик нашел сие слово здесь неуместным: но перемена одного слова сделала ли автора лучшим? Разложим его многосоставное положение на части. Вот первое предложение: в идее – Бог или религия скрывается нечто досточтимое, небесное, божественное. Какая истина! Какое открытие! В идее: Бог – скрывается нечто божественное! Шутит ли автор сим тождесловием, или открывает истинно свою мысль, что хотя он не ручается за достоверность сих понятий: Бог или религия, однако против воли своей находить в них нечто досточтимое, небесное и божественное?

Вот еще предложение: в идее красоты или искусства есть нечто досточтимое, небесное и божественное. Тот, кто говорит таким образом, конечно не относит к себе сих слов первой заповеди Божьей: да не будут тебе Бози иные, разве Мене.

Через несколько слов, после приведенных здесь, у автора находятся следующие слова, опущенные переводчиком: Бог есть бесконечное по превосходству, которого причастны все сии предметы, и которое сообщает им черты своей поклоняемой сущности. Если Бог есть бесконечное только по превосходству, то конечно есть другое низшей степени бесконечное, или еще многие бесконечные, одно другого бесконечнее. И если Бог сообщает черты своей поклоняемой сущности многим предметам, в числе которых автор предлагает и красоту, то можно надеяться, что он одобрит и поклонение красоте, как Богу. Пусть же люди не так сильные в эстетике, как он, исследуют и решат, всебожие ли проповедует он, или безбожие.

Слова автора:

Там же. Не ложно говорят, что есть религия истины, красоты, нравственности и патриотизма.

Примечание: Отделим опять одну часть от многосоставного положения: есть религия красоты. Какое злоупотребление священного имени религии! Можно ли религией называть чувствование производимое статуей Аполлона Бельведерского, или каким-нибудь изображением другого языческого божества, которого самим именем оскорбляется скромный слух, как бы оное чувствование ни было утончено? Согласимся, что есть религия красоты только для тех, у которых нет религии, имеющей предметом истинного Бога: но и ту не пристойнее ли было бы назвать идолопоклонством красоты?

Слова автора:

Стр. 89. Дикие изображают нам тот златый век человечества, с которого долженствовало восприять свое начало существование оного, и к которому оно должно возвратиться, после продолжительных от него устранений.

Примечание: Не весьма удивительно то, что автор существование человечества начинает в своем понятии златым веком дикости: следуя своей религии красоты, он, может быть, предпочитал вымышленные стихотворцами теогонии и космогонии повествованиям священных книг. Но жаль, что переводчик, который, конечно, читал книгу Бытия со вниманием, оставил Ансильона в несогласии с Моисеем, по сказанию которого существование человечества началось состоянием премудрости и совершенства; века же дикости были уже следствием устранения от первоначального закона бытия человеческого. Особенно же удивительно, что, по мнению автора, человечество должно возвратиться к златому веку дикости. Неужели подлинно громкие рассуждения о бесконечном, высоком, о прекрасном, и потом о беспритворстве, о простоте и проч. должны вести учеников немецкого эстетика к златому веку дикости?

Слова автора:

Стр. 145. Бесконечное мысли совсем не состоит в предметах бесконечных по своей сущности; каковы суть: Бог, вселенная, вечность.

Примечание: По мнению автора, вселенная, также как и Бог, есть бесконечное по своей природе и сущности. Но можно ли вселенную и Бога вравне называть бесконечным по своей природе и сущности? Разве Бог и вселенная равны между собой в своей природе и сущности? Можно ли, хотя как-нибудь, назвать вселенную бесконечным по своей природе и сущности? Все, что не есть самобытное, не есть и бесконечное по своей природе и сущности; ибо зависимость бытия есть уже конечность, или ограниченность самой природы и сущности: но вселенная не есть самобытна. Всякая природа или сущность не есть бесконечная, когда есть над ней высшая и более совершенная сущность; ибо сущность низшая, в сравнении с высшей, некоторых вещественностей (realitates) не имеет, и следственно имеет пределы, или, что тоже, есть конечная; но кто не знает, что сущность вселенной не есть высочайшая, имея над собой всевысочайшую и всесовершенную сущность Божества? Из сего видно, что вселенная отнюдь не есть бесконечное по своей природе и сущности. Чтобы признать ее таковою, надобно смешать и слить ее природу и сущность с сущностью Божества (так как, по учению здравой философии, два бесконечных существенных и быть не могут), надобно представить вселенную только явлением или модификацией Божества: т.е., надобно, чтобы Ансильон был пантеист.

Слова автора:

Стр. 163. Она (религия христианская) основывается на отвлеченностях.

Примечание: Основывать религию христианскую на отвлеченностях, значит основывать ее на одном разуме: поскольку отвлеченности суть дело разума; основывать же христианскую религию на одном разуме, значит испровергать ее, и поставлять на место ее мечтательную религию натуральную. Истинная христианская религия основывается на Откровении, а откровение конечно не есть отвлечение. Она основывается, яко на краеугольном камне, на Господе нашем Иисусе Христе, а Он не есть отвлеченная идея, но существо действительное, истинный Бог и истинный человек.

Слова автора:

Там же. В средних веках заняли (христиане) от религии языческой некоторую часть обрядов ее и празднеств – собственных ее произведений, и прилагая их к христианству, старались дать ему нечто более чувственное.

Примечание: Можно согласиться, что христиане средних веков дали своей религии нечто более чувственное, и сие сделано пастырями по благочестивому впрочем снисхождению к понятиям простого народа. Но говорить, что христиане заняли от религии языческой некоторую часть ее обрядов и празднеств, и приложили их к христианству, есть представлять христиан подражателями язычников и ругаться над церковью: ибо под именем христиан, конечно, здесь разумеется не раскол какой-либо или секта, но церковь. Если бы обряды и празднества христианской церкви заимствованы были от религии языческой, то какое бы можно было иметь к ним уважение? Можно ли было бы даже терпеть их без оскорблений самой веры?

Если христианская церковь в установлении обрядов и празднеств имела образец, которому подражала, то имела его в обрядах и празднествах церкви ветхозаветной, установленных от Самого Бога. С чего же еще взял эстетик, не в добрый час сделавшийся археологом, утверждать, что обряды и празднества суть собственные произведения религии языческой?

Слова автора:

Там же. Источник, из которого истекает она (христианская религия), существо, которому научает поклоняться способности человека, цель, к которой руководствует, средства, которые употребляет, враги, с которыми борется, награды и наказания, коими сопровождает законоположение свое, все в ней равно невещественно, невидимо.

Примечание: Здесь между прочим утверждает автор, что средства, которые употребляет религия христианская, суть равно невещественны и невидимы, так и ее источник и цель. Читая сие, подумаешь, что он знает христианскую религию только по догадкам, а сам и не видывал и не слыхивал христианских учителей. Ибо не все ли христиане, какого бы ни было исповедания, признают, что спасительные средства (media salutis), которые употребляет христианская религия, суть Слово Божье и таинства (verbum et sacramenta?) Как же говорит эстетический исследователь христианства, что христианская религия употребляет только невещественные и невидимые средства? Разве в крещении нет ничего вещественного? Разве в Евхаристии нет видимого? Или он не признает сих таинств спасительными средствами христианской религии?

Слова автора:

Стр. 172. В большей части обществ новейших политическая свобода почти совершенно исчезла. Один человек является, хочет, действует; другие не что иное суть, как послушные орудия, верные исполнители его повелений.

Примечание: Да услышат блюстители общественного благоустройства и спокойствия, какие наставления преподает народам учитель прекрасного и высокого. В большой части обществ новейших, говорит он, политическая свобода почти совершенно исчезла. Но почему так? Потому, что в них один человек хочет, действует; другие не что иное суть, как послушные орудия, верные исполнители его повелений. А как называется общество, в котором один человек хочет, действует, а прочие суть послушные орудия и верные исполнители его повелений? Это монархия. Итак, по мнению г. Ансильона, в новейших обществах политическая свобода исчезла потому, что правление их есть монархическое? Итак политическая свобода только в республиках? Только там, где нет ни послушных орудий власти, ни верных исполнителей повелений? Только в мятежах и ужасах революций?

Слова автора:

Стр. 178. Она (христианская религия) возвратила женскому полу природное его достоинство, и извлекла из оков, в которые ввергли его общественные постановления и всеобщая грубость нравов. Рыцарство довершило дело религии, облекши самую сильнейшую страсть в нравственную красоту.

Примечание: Что студная и неистовая страсть облекается в наши времена призраком нравственной красоты, сие, говорит автор, есть дело рыцарства в своем совершении, а в своем начале дело христианской религии. Какая клевета на чистейшую религию!

Пишущий сии замечания не выписывает более одного сего места из рассуждения о влиянии женского пола на новейшую поэзию, стр. 174–182, опасаясь, чтобы не оскорбить скромности. Кто будет иметь терпение прочитать указанные страницы, тот пожалеет, что многие имена соблазнительнейших писателей и многие слишком плотские и нечистые понятия, в преложении осквернили перо, уготовляемое для начертания вещей духовных и высоких.

Слова автора:

Стр. 186. Он (век невинности) не более существовал в древнем мире, как и в нашем.

Примечание: Мысль, что век, или состояние невинности не существовало, есть ложная и даже богохульная: ложная, ибо Слово Божье описывает человека сотворенным в состоянии невинности; богохульная, ибо и прилично ли святости Божьей произвести человека на свете иначе, как в состоянии невинности?

Слова автора:

Стр. 254. Руссо имел душу благочестивую, хотя и являл часто дух неверия.

Примечание: Можно ли человеку иметь душу благочестивую и являть часто дух неверия? Чувствовать, как христианин и мыслить, как язычник или безбожник? Любить и чтить Бога, но не верить Его делам?

Если сие возможно, то автор, вероятно, нашел сию возможность в самом себе, и разлил в своих рассуждениях дух неверия, не опасаясь оскорбить душу благочестивую.

Общее примечание.

Здесь выписаны из г. Ансильона только те места, которых несогласие с верой, нравственностью и гражданственностью без затруднения усматривается: дабы каждый удобно мог проверить мнение писавшего примечание своим суждением. Кто пожелает рассматривать эстетические рассуждения с более глубоким исследованием, для того еще осталась на сем поле богатая жатва лжи и заблуждения.

Предложение.

Получив извещение, что книга, под заглавием: Беседа на гробе младенца о бессмертии души, печатается в типографии гражданской, по пропущении ее цензурой с.-петербургской академии духовной, и что содержание оной должно обратить внимание правительства, я немедленно написал к отцу архимандриту Иннокентию, ректору с.-петербургской семинарии, чтобы он удержал выдавать на сию книгу билет для выпуска из типографии и мне оную доставил. О. Иннокентий отвечал мне, что, хотя билет выдан, но его вытребует обратно, и один экземпляр мне сей книги доставил.

Признаюсь, что я удивлен был, как могла такого содержания книга быть духовной цензурой одобряема; автор к суждению о бессмертии души на гробе младенца привязал защищение нашей греко-российской церкви тогда, как никто на нее не нападает. Церковь не имеет нужды, чтобы частный человек брал ее под свое покровительство, особливо с той точки, с которой написано все сочинение. Защищение наружной церкви против внутренней наполняет всю книгу: разделение не понятное в христианстве! Ибо наружная без внутренней церковь есть тело без духа. Вообще понятие о церкви представлено в превратном виде. Ибо где говорится о церкви, что одно духовенство принимается за оную?

Между прочим упоминается об известной распре между Боссюетом и Фенелоном, и сей последний обвиняется в лжеучении. Одним словом, книга сия противна началам, руководствующим христианское наше правительство по гражданской и духовной части.

Из сего изложения комиссия духовных училищ усмотрит, что мне нельзя было оставить сие дело негласным, тем более, что без Высочайшего разрешения я только на время мог оставить сочинение уже напечатанное.

Для сего представил книгу сию с замеченными мной листами на усмотрение Государя Императора. Его Величество весьма недоволен, что в цензуре духовной академии, по новому ее образованию, могла быть одобрена книга, исполненная такого духа. Цензору же архимандриту Иннокентию, рассматривавшему оную, сделать строжайший выговор за его неосмотрительность, от него менее ожидаемую, по месту им занимаемому. Государь Император надеется, что комиссия духовных училищ примет меры, чтобы подобные сочинения, стремящиеся истребить дух внутреннего учения христианского, не могли выходить из цензуры, находящейся в ее ведомстве.

Князь Александр Голицын.

№19

6 января, 1819 года.

В указе нашем, данном Правительствующему Сенату февр. в 9 день 1802 года, между прочими постановлениями о рассматривании и печатании книг во втором пункте объявлено, чтобы не было ничего в них противного законам Божьим и гражданским, и того же указа в 3 пункте изображено, что принадлежит до книг церковных, и вообще к вере относящихся, в издании их поступать на точном основании указа 27 июля 1787 г. Ныне по случаю препровожденной к новгородскому и с.-петербургскому митрополиту на рассмотрение книги под названием: Беседа на гробе младенца о бессмертии души, из донесения его усмотрено Мною, что в противность упомянутым указам многие к вере относящиеся книги, часто в себе содержащие ложные и соблазнительные о Св. Писании толкования, печатались в частных типографиях без всякого синодского рассмотрения, и что напротив того книги в духе православной нашей веры написанные подвергались строгому запрещению. Таким образом и помянутая книга под названием: Беседа на гробе младенца была запрещена и отобрана.

Вследствие сих отступлений от вышеупомянутых данных Нами указов и воспоследовавшего отселе вредного для просвещения и нравственности направления, повелеваем вам войти в строгое наблюдение, дабы как в изданных, так и впредь издаваемых сочинениях и переводах, особливо же в преподавании по училищам наук ничего, колеблющего веру и благонравие, не укрывалось. Народное благоденствие много от сего пострадать может, и потому обязаны вы пред Богом и пред Нами употребить неусыпный за сим надзор, истребляя и обличая рассеянные в книгах или иначе внушаемые лжеучения и не допуская ни в каком виде существовать и вновь появляться оным. В важнейших случаях вы не оставите доводить сие до Нашего сведения. Вышеозначенную книгу: Беседа на гробе ребенка о бессмертии души, запрещенную и после митрополитом рассмотренную и одобренную, повелеваем дозволить печатать и продавать.

На подлинном собственной Его Императорского Величества рукой написано тако:

Александр

С.-Петербург,

17 ноября 1824 года.

Из журнала Православное Обозрение 1868 года.

Печать позволяется. Москва, сентября 14 дня 1868 года.

Цензор Доктор Богословия Протоиерей П. Терновский.