Академик Василий Григориевич Васильевский

Покойный академик В.Г. Васильевский составляет весьма крупное явление в истории русской науки не только потому, что это был ученый, оставивший после себя ясно очерченный след и хорошо определившееся направление, но и потому, что обладал в обширной степени даром учёной комбинации и любви к избранному им предмету. Больше четверти столетия он занимал бесспорно первое место и авторитетное положение в области византиноведения, будучи мастером и руководителем нескольких поколений молодых людей и бодро стоя на страже того научного движения, которое создавалось у нас и укреплялось в последние десятки лет благодаря его же, главным образом, учёно-литературной деятельности. Следует признать, что по мере появления работ Васильевского постепенно возрастал у нас интерес к византийским занятиям, так как под его пером оживали и получали реальное значение или забытые, или недостаточно понятые тексты, и так как вследствие его изучений обнаруживались новые связи между древнерусской и византийской историей. Следящие за развитием в России исторических знаний и за новыми завоеваниями в научной области не могли пропускать без внимания его почтенных трудов, направленных к освещению нашей седой старины и к выяснению средств и путей, которыми совершался обмен литературных памятников и правовых воззрений между Византией, южными славянами и Русью. Уже давно было отмечено, что сила Васильевского заключается столько же в оригинальности ума и находчивости, сколько в искусстве вычитывать в памятниках то, чего другие не подозревали или пропускали без внимания.

Хотя нельзя сказать, что смерть Васильевского была неожиданной, ибо здоровье его пошатнулось уже давно, но предложение редакции Журнала Министерства Народного Просвещения – сделать оценку трудов покойного академика – застигло нас при таких условиях, которые не вполне благоприятствуют исполнению печального долга в желаемой полноте. По многим причинам, из коих главная та, которая, без сомнения, внушила и редакции мысль обратиться к нам с означенным предложением, – разумеем близкое сходство занятий по специальности, – мы не считали справедливым уклониться от участия в посильной оценке заслуг Васильевского. Но прежде, чем приступить к этому, сделаем маленькую оговорку. В высшей степени затрудняет дать цельное впечаление о трудах Васильевского то обстоятельство, что громадная его литературная производительность выразилась в составлении больших и малых статей, напечатанных в разных и большею частию специальных органах. Едва ли, далее, могут отыскаться даже у самого автора все напечатанные им статьи, тем более оказывается затруднительным подобрать его сочинения нам, лишенным возможности обращаться в казённые и частные русские библиотеки. Дав согласие, при указанных неблагоприятных обстоятельствах, написать статью об учёных трудах Васильевского по византиноведению, мы руководились тем соображением, что, постоянно следя за сочинениями его, по мере появления их в печати, в состоянии будем подчеркнуть по крайней мере те из них, которые должны быть рассматриваемы, как ценное наследство, как подлинный вклад в науку. Может быть, мы не упомянем всех статей, но наверное скажем о тех, которые наиболее важны и ценны.

В специальном круге занятий по Византии Васильевский отмежевал себе частный отдел – русско-византийские отношения, то есть он наиболее интересовался такими темами, которые прямо или косвенно касаются исконных связей и отношений между Византией и древней Русью. Так как именно эти статьи его имели больший круг читателей, то нет ничего удивительного, что с именем Васильевского всего обыкновенней соединяется идея об авторе «Русско-византийских отрывков» или исследований, как сам он озаглавил ряд статей, посвященных разбору отношений между Византиею и Россией. Но было бы ошибочно при оценке всех его сочинений сходить с чисто византийской почвы. Главным поприщем его учёных разысканий была Византия, главнейшие материалы, с помощию которых он орудовал в своей специальности, были византийские, и преследуемая им конечная цель направлялась к освещению византийской истории. Но он имел на византийскую историю и на потребности её изучения свой определённый взгляд, который неоднократно выражал в печати. Признавая, что «до сих пор не написано ещё византийской истории, сколько-нибудь удовлетворяющей современным требованиям исторической науки и по возможности представляющей цельное изображение всех сторон византийской жизни», он, однако, находил ещё преждевременным приступать к составлению византийской истории и несколько раз говорил об этом в статьях «Материалы для истории византийского государства». Собирание и опубликование новых материалов, а равно объяснение уже изданных, но мало изученных, памятников считал он пока насущной потребностью византийских занятий. Это даёт нам ключ к объяснению выбора тем, какими занимался Васильевский. Известно, что большинство его прекрасных исследований составлено в виде комментария к какому-либо памятнику или в виде исследования по частному специальному вопросу. В одном месте, в статье о Метафрасте (Журнал Министерства Народного Просвещения, июль 1897, стр. 333) он делает драгоценное научное признание, характеризующее его систему и метод. «Когда мы писали свою первую статью о Метафрасте, то, конечно, по наружности всё направляли к разрешению важного в критическом отношении вопроса о времени, когда именно он жил, но (?) в действительности настоящее удовольствие и надежду на благодарность читателей и учёных мы почерпали в самом процессе исследования, так как он заключался в изучении и подробном изложении доселе недоступных, а между тем весьма любопытных памятников, содержащих даже очень яркие черты прошлой действительности, или же не лишённые значения подробности тогдашнего быта и нравов». Но в своих специально византийских статьях Васильевский задавался разными задачами, направляя исследование на освещение или специально византийских, или общеисторических, или славяно-русских проблем. Во всяком случае, классифицируя статьи по разным отделам, мы предпочли руководиться собственными целями автора, а не следовать какому-либо другому методу, например, хронологическому. Прежде всего предлагаем обзор статей, в которых трактуются общеисторические темы.

Никогда не забыть того сильного впечатления, какое произвело в среде интересовавшихся русским историческим движением появление первой по времени статьи Васильевского по Византии, с которой и начинается его научная известность. Это была статья «Византия и печенеги», помещённая в Журнале Министерства Народного Просвещения (ноябрь и декабрь 1872), на страницах которого печаталось затем большинство сочинений, написанных Васильевским. Большой почитатель и товарищ нашего учёного по профессуре, К.Н. Бестужев-Рюмин, нередко поощрял петербургских молодых людей примером Васильевского и ссылался именно на эту статью в доказательство той мысли, что византийские занятия могут открывать неожиданные и блестящие перспективы для русского историка. Кстати уже два слова о Константине Николаевиче. Я не знаю человека, который бы так живо и любовно интересовался успехами русской науки и который бы с такой настойчивостью пропагандировал сроди петербургской молодежи занятия Византией. Уже находясь на краю могилы и сам будучи лишён сил для серьёзных занятий, он видел себе отраду в том научном движении, во главе которого стоял Васильевский, «звезда первой величины», по его выражению, и заключал надеждой, что может ему перед смертью удастся ещё читать хотя бы начало византийской истории на русском языке. Надежда эта не оправдалась: Васильевский сошёл в могилу, не успев привести в порядок свои произведения, а византийской истории на русском языке и доселе ещё не появлялось.

И по своему внутреннему значению, и по живости изложения, и по методическим приёмам – упомянутая статья «Византия и печенеги» может быть взята как образец для характеристики учёной деятельности Васильевского. Здесь автор особенно наглядно показал применение научного метода к разработке тем, уже, повидимому, старых и значительно разработанных. Здесь находим в высшей степени счастливое соединение научных интересов византийской и общеевропейской истории, которое получает особую привлекательность тем, что вскрывает тесную связь между вопросами чисто византийскими и проблемами общей, а также специально русской истории. Мы не можем при этом не подчеркнуть того обстоятельства, что главнейшим образом производительность Васильевского характеризуется поисками за точками соприкосновения между византийской и русской историей и что наиболее известные и отличающиеся наибольшим мастерством труды его действительно посвящены этим темам, которые, можно надеяться, не вполне ещё им исчерпаны.

Кардинальный вопрос, решаемый занимающим нас исследованием, сосредоточивается на выяснении мотивов первого крестового похода или ближайших обстоятельств, вызвавших этот поход. Речь идёт, однако, не о клермонской речи, а об южно-русских событиях во второй половине XI века. Исходным пунктом служит давно уже отмеченный факт, различно объясняемый историками крестовых походов. Крестоносцы первого похода, по прибытии в Константинополь, сверх всякого ожидания, нашли у императора Алексея I Комнина холодный приём, нежелание воспользоваться их услугами и кроме того оскорблены были такими требованиями и претензиями, которые действительно не могли не быть для них обидными. Следствием этого была столь вредная для общехристианского дела неудача, которою пользуются мусульмане во вред как грекам, так и западным христианам. Нужно ли приписать постигшие крестовый поход неудачи ошибкам греков, или же напротив можно оправдать греков и искать объяснения неудач в других обстоятельствах? Васильевский сделал попытку анализировать глубже, чем это делалось до сих пор, взаимные отношения греков и крестоносцев и пришёл к выводу, что в 1097 году Византия не нуждалась ни в чьей помощи, а что находилась на краю гибели и весьма нуждалась в посторонней помощи несколько ранее, в 1089–1090 году. Наиболее интересными и привлекательными с точки зрения русской истории являются те места, где рисуются отношения греков к печенегам и половцам с одной стороны и туркам-сельджукам с другой, и где впервые со всей наглядностью развивается мысль, что вследствие согласованного движения печенегов и турок империя действительно переживала отчаянные минуты в 1090 году. Рисуя положение, в котором находилась Византия в это время, Васильевский констатирует факты изумительные: одновременное движение половцев и печенегов со стороны европейской и турок-сельджуков со стороны азиатской, отчаянное положение Алексея Комнина, дающего невероятные обещания тому, кто подаст ему помощь, сношения с русскими князьями и союз с половцами. «Византийская империя тонула в турецком нападении: утопающий не разбирает средств для своего спасения. Нечестивый, безбожный, шелудивый Боняк и его не менее достойный товарищ Тугоркан были союзниками отчаяния; они должны были в самом благоприятном случае только помочь императору Алексею пережить критическую минуту, пока не придут более надёжные, более цивилизованные и человечные союзники. Этими союзниками были люди латинского запада; у них просил себе помощи император Алексей, туда были отправлены грамоты, призывавшие со всех сторон наёмное войско: факт, до сих пор отвергаемый патриотизмом греческим, но тем не менее не подверженный ни малейшему сомнению».

Самым эффектным результатом изучения источников I крестового похода было приурочение известного письма Алексея Комнина к графу Роберту Фландрскому именно к событиям 1090–1091 года. Сборы западных крестоносцев в поход несколько замедлились, между тем в это время обстоятельства на Востоке изменились до такой степени, что в 1097 г. император Алексей Комнин не имел уже нужды в иноземной помощи и собственными силами мог справиться со всеми врагами империи. Но мы воспользуемся здесь словами нашего автора: «первый крестовый поход имел бы, несомненно, совершенно другое направление и совершенно другой исход, если бы Боэмунды и Готфриды явились как спасители греческой столицы, если бы обдуманному и смелому честолюбию одного и упрямой благочестивой гордости другого не было противопоставлено ни самостоятельной византийской политики, ни самостоятельной греческой армии... Велико было разочарование и сильно было неудовольствие западнаго рыцарства и особенно его предводителей, когда они увидели, что печенеги и турки, от которых они должны были спасать Восточную империю, находятся теперь в рядах византийской армии, и что император Алексей самым постыдным и вероломным образом пользуется службой неверных язычников, высылая их против христиан, воинов креста и гроба Христова. Но если бы грозная сила печенегской орды не была уничтожена половецкими полками и остатки её не были превращены в покорное орудие византийской политики, то Константинополь в конце XI столетия был бы либо турецким городом, либо столицей Латинской империи на Востоке». С целью ознакомить с психологией византийского общества автор даёт обширные выписки из государственных актов, из соборных постановлений, из переписки между Константинополем и папскою курией и наконец из литературных произведений, трактующих о вопросах, занимавших тогдашнее образованное общество.

Можно сказать, что Васильевский не только поднял интересный и капитальный в общей истории вопрос, но и обстоятельно решил его с помощию привлечения новых материалов, которые до него оставались в тени и не были поставлены в надлежащее освещение. Уже и здесь эффектно выделяется оригинальная сторона таланта Васильевского прокладывать новые пути в изучение избранных вопросов и вычитывать в давно известных текстах то, чего другие в них не подмечали. Только недостатком критики и отсутствием специальной школы можно объяснить то обстоятельство, что блестящее исследование Васильевского не было подвергнуто в нашей литературе дальнейшим выводам и не получило закрепления в науке, как важный исторический факт. Но русское исследование было в своё время замечено в специальной западно-европейской литературе. Граф Риан, известный знаток средневековой литературы, в особенности крестовых походов, подверг критике вопрос о подлинности памятника, на котором основывается аргументация Васильевского. Сейчас же за появлением исследования графа Риана ( Riant, Alexii Comneni Romanorum imperatoris ad Robertum I Flandriae comltem epistola spuria. Generae 1879) Васильевский напечатал статью: «Письмо Алексея Комнина к графу Роберту Фландрскому», где снова возвращается к вопросу, предметом коего было исследование «Византия и печенеги», и приводит новые доказательства в пользу подлинности письма. К решению в высшей степени тонкого спора наш учёный приводит свидетельства средневековых писателей, на которые Рианом не было обращено внимания (известия Эккегарда и Метохита), и с успехом удерживает за собой последнее слово в этом научном вопросе. Важные дополнения к событиям первого крестового похода – хотя уже более со стороны деталей – находим ещё в издании, помещённом Васильевским в Православном Палестинском Сборнике (т. VI, вып. 2, Спб. 1886 г.), жития Мелетия Нового. До известной степени житие Мелетия имеет такое же значение для XI века, как жития Луки и Никона Метаноите для Х-го. Весьма ценны находимые в житии данные о западных крестоносцах, прибитых бурей к Пирею, афинской гавани; драгоценны заметки о византийских администраторах Эллады. Маленькая заметка о Льве Никерине, который у западных писателей является под именем Bulgarorum princeps Nichita, разрешает важное историческое недоразумение.

Весьма близко к произведению, которым мы занимались до сих пор, стоят две статьи, напечатанные в Славянском Сборнике и имееющие заглавие: «Из истории Византии в XII веке». В статьях «Византия и печенеги» автор даёт новую постановку для некоторых фактов, относящихся к первому крестовому походу; статьями «Из истории Византии» достигается такая же задача по отношению ко второму походу. Общее историческое значение второго исследования заключается в разработке вопроса о союзе двух империй – восточной и западной – направленном против папы и сицилийских норманнов. Как известно, неудачи, постигшие участников второго крестового похода, объясняются тем обстоятельством, что как раз во время движения западных крестоносцев на восток, Рожер II сицилийский сделал открытое нападение на Византию и побудил византийское правительство искать заключения противо-христианского союза с турками-сельджуками. После этого понятно недоверие и подозрительность императора Мануила и византийцев к крестоносцам второго крестового похода. Никто другой, как один из наиболее видных государей западных, был главным виновником печального похода и напрасных бедствий второго крестового похода. Охарактеризовав взаимное положение политических партий в Европе и Азии в 1148 году, автор переходит к выяснению новых обстоятельств дела, на основании изучения современных славяно­-русских отношений. «В то время как запад двигался на восток, а европейский восток на запад, не мог остаться спокойным и север, изобиловавший тогда враждебными христианству и гражданственности дикими силами, уже не раз резко вторгавшимися в отношения греко-славянского и римско-германского мира». Не будем входить вслед за Васильевским в подробное изложение событий на севере. Это, во-первых, был переход за Дунай половецкой орды, которая подвергла византийские области страшным опустошениям и заставила императора Мануила лично предпринять поход на Дунай, чтобы обуздать дерзких хищников. Во-вторых, это был союз норманского короля с Гейзой II венгерским, против которого император Мануил поддерживал в самой Венгрии другого претендента, знаменитого своими скитаниями по свету и романическими похождениями, сына Коломана и Евфимии Владимировны, дочери киевского князя Владимира Мономаха, Бориса Коломановича. В-третьих, это была борьба за киевский стол между Изяславом и Юрием Долгоруким, в которой венгерский король поддерживал Изяслава, а константинопольский император – Юрия и его союзников. Наконец, в-четвёртых, это была борьба за привлечение Сербии в немецко-византийский союз, борьба, потребовавшая личного похода императора против Уроша, брата Стефана Немани. – Таковы узоры, вышиваемые Васильевским по основной канве – союзе двух империй. Правда, эти узоры слишком оттеняли собою основу, так что она не выделяется резко на фоне и требует иногда пристального внимания, чтобы проследить её по всей ткани, но автор успел внести совершенно новые данные в изложение событий II крестового похода и вскрыл весьма интересные факты – связь истории русского севера и угро-славянскаго юга с событиями всемирной истории.

К теме, предметом которой была статья «Из истории Византии», Васильевский обратился ещё в 1894 году, напечатав в I т. Византийского Временника обширное исследование по поводу надгробного слова архиепископа Солунского Василия на смерть Ирины, первой супруги Мануила Комнина. Императрица Ирина была именно залогом дружественных отношений между двумя империями в эпоху II крестового похода. Она была свояченицей Конрада III и сосватана за царя Мануила с целью укрепления политического союза восточной и западной империи, из коих каждая нуждалась в таком союзе против преобладания папы и сицилийских норманнов. Переговоры об этом союзе, начатые ещё Лотарем Саксонским и отцом Мануила царём Кало-Иоанном (1118–1143) и окончившиеся брачным союзом Мануила и Берты Зульцбах, составляют предмет исследования Васильевского, в котором он вносит чрезвычайно интересные пополнения и поправки в историю того времени, написанную Бернгарди и помещенную в Jahrbücher der Deutschen Geschichte. Надгробное слово архиепископа Солунского служит для автора канвой, которая впрочем не стесняет его в том, чтобы делать иногда и весьма пространные экскурсы в область истории и современной литературы. Так у Ф. Продрома он находит стихотворение по случаю вступления германской княжны в Константинополь; так, давая прекрасный экскурс по политической истории Византии в 1141–1143 г., он сообщает весьма интересные данные о положении иностранной принцессы, предназначенной быть супругой императора. Когда в 1147 г. крестоносцы 2-го крестового похода приближались к Константинополю, свояченица Конрада III была уже царицей, и, без сомнения, многое в личных отношениях между Конрадом и Мануилом должно быть приписано влиянию её. Нужно признать, что комментарий к надгробному слову Ирины целиком входит в историю византийско-германских отношений и сообщает ей большую живость. Не остался без исчерпывающего объяснения и вопрос о Василии, митрополите Солунском, причём попутно затронута литература полемики между восточной и западной церковью и сделаны интерес­ные замечания к соборным константинопольским актам 1155–1156 годов.

Выше мы сказали, что наиболее привлекательными для Васильевского темами были те, которые обнаруживают прямую или косвенную связь, между византийской и русской историей. Большинство относящихся сюда работ самим автором опубликовано под общим заглавием: «Русско-Византийские отрывки». Небольшая часть исследований этого рода была вновь обработана и издана в отдельной книжке: «Русско-Византийские изследования. Жития Георгия Амастридскаго и Стефана Сурожскаго» (С.-Пб. 1893). Так как эта книжка имеет помету: выпуск II, то можно догадываться, что предполагался и выпуск I, в который должны были войти другие исследования из этой же области. Для будущего биографа Васильевского дата появления выпуска II «Русско-Византийских изследований» должна иметь важное значение. Уже к этому времени наш учёный стал серьёзно думать о подведении итогов своей деятельности, иначе говоря, к этому времени пытливый и критический ум его перестал находить новые и живые темы в излюбленной им области.

Русско-Византийские отрывки или исследования – блестящая попытка оживить посредством новых, всесторонних и исчерпывающих предмет разысканий вечно свежую и привлекательную для русского учёного тему о первых столетиях русской истории. Сколько бы эта тема ни получала себе вспомогательных материалов от археологии, эта последняя всё же будет зависеть в своих окончательных выводах от изучения письменных памятников и от решения спорных филологических и географических вопросов. Нет ничего удивительного, что большинство византийских историков прямо или косвенно участвует в поступательном движении русской науки к освещению первых страниц русской летописи. Васильевский, можно сказать, взял в свои руки подразумеваемые вопросы и сделал их предметом преимущественного внимания. Высокий авторитет, которым он пользовался в течение целой четверти столетия, а равно глубокая и широкая эрудиция и тонкая наблюдательность по изучению древних текстов доставили ему в области изучения русско-византийских отношений такое почётное место, какого никто до него не занимал. В виду сказанного мы не можем не уделить значительного места тому отделу его произведений, который составляет его неувядающую академическую славу. Мы думаем, что лучше достигнем своей цели – подчеркнуть заслуги Васильевского в этой области, если предложим анализ его произведений по связи с основными вопросами древне-русской истории, в разрешении которых он принимал участие. Вместо того, чтобы следить за его статьями по мере появления их на страницах разных изданий, мы предлагаем ряд тем из древнего периода русской истории в связи с изучением Византии, которые занимали внимание Васильевского. Можно сказать, нет такого специального вопроса по отношению к первым страницам русской истории, которого бы Васильевский или не делал предметом специального изучения, или по которому бы не имел случая высказать своё мнение. Что в этих вопросах он считал себя хозяином и не любил чужого вмешательства, свидетельствуется тем, что, не будучи вообще сторонником литературной полемики, он с большим пылом выступал против несогласных с ним по русско-историческим вопросам. Вспомним статьи против Д.И. Иловайского и против автора настоящего очерка.

В русской истории есть много весьма деликатных вопросов, к которым нельзя подходить без опасения оскорбить чьё-нибудь национальное, религиозное или личное чувство. Эти вопросы и до сих пор могут возбуждать горячие споры и быть предметом страстной полемики, хотя не стало более Погодина, Кунака, Васильевского.

1. Таков прежде всего вопрос о начале русского государства и о толковании известия Несторовой летописи под 862 годом. Есть ли это известие легенда или исторический факт? Было бы излишне здесь говорить о господствующих двух школах и характеризовать их взгляды и основные положения. Мы можем войти прямо в сущность дела и обрисовать принятое Васильевским положение в нескончаемом споре норманистов или несторовцев и их противников (антинорманисты разных красок). В самый разгар борьбы школ в семидесятых годах Васильевский выступил (в 1875 г.) с замечательной статьёй «Варяго-русская дружина в Константинополе»; за этой статьёй последовал ряд других разысканий в той же области, которыми Васильевский пытался локализировать вопрос о начале русского государства и свести его к историческим и хронологическим данным и географическим терминам. Ни норманисты, ни их противники до сих пор не могли указать ни в Скандинавии, ни где-либо в другом месте этнографический или географический термин, соответствующий воззрениям русского летописца, то есть нигде не могли указать народа, называвшаго себя в IX веке Русью; поиски за свядетельствами о до-рюриковской Руси выводят исследователей далеко из Скандинавии и России, и находки сосредоточиваются главным образом в греко-византийских памятниках. Хотя до сих пор, однако, упоминания о до-рюриковой Руси в Византии могут иметь значение лишь в том смысле, что дают право отодвинуть на несколько лет назад против Нестора известность имени Русь, а не решать вопрос о происхождении русского государства, тем не менее поиски в византийских памятниках дали несколько новых оснований к решению и этого вопроса по связи с двойником Руси – варягами. Именно в этом смысле получает значение исследование Васильевского «Варяго-русская дружина в Константинополе» (ряд статей в Журнале Министерства Народного Просвещения, 1874–1875), относящееся к числу лучших его произведений и могущее быть поставлено рядом со статьею «Византия и печенеги». Исходною точкой исследования служит известие византийских и арабских источников, что в 988 году Владимир Святой отправил в Византию вспомогательный военный корпус в 6.000 человек. Этот корпус остаётся в Византии и участвует в войнах империи преимущественно на азиатской границе и в Южной Италии. Где упоминается русский корпус, там же история и сага локализует варягов, из чего необходимо заключать о какой-либо связи между теми и другими. Совершенно новым и оригинальным приёмом было привлечение к решению вопроса нового материала, почерпаемого из норвежских саг. Находя, что сага есть довольно поздний и окрашенный посторонними элементами источник, автор обращается к песням скальдов и по ним восстановляет реальный мотив саги. На истории Гаральда ему удаётся с значительной степенью достоверности проверить свою теорию саги и доказать, что роль норманнов в Византии значительно преувеличена и даже извращена в саге. У византийцев в первый раз варяги упоминаются под 1034 годом, и хотя это совпадает с пребыванием в Константинополе Гаральда, но не может быть толкуемо в смысле тожества термина варяги и скандинавская дружина Гаральда. Разбор скандинавской саги, показывая оживлённые сношения скандинавского севера с Гардарики, как называлась Россия, в то же время свидетельствует о большом движении норманнов в Византию. Эти последние факты, почерпаемые также из саги, рунических надписей и новейших раскопок, выдвинуты особенно сильно Томсеном в сочинении, появившемся сначала на английском языке (1876), потом на немецком языке: Der Ursprung des Russischen Staates. Gotta 1879, а в 1891 году на русском языке (Чтения Моск. Общ. Ист. и Древн.). Всецело Васильевскому принадлежит та заслуга, что он с замечательным искусством проследил историю употребления имени варяги по византийским источникам. Из сопоставленных им и в первый раз выдвинутых текстов получаются следующие результаты: 1) там, где у византийских писателей упоминаются варяги, там разумеются русские из вспомогательного корпуса; 2) нигде у византийских писателей не встречаются рядом варяги и русские, а либо то, либо другое, отсюда Скилица, пользовавшийся Атталиотой, имел полное основание заменить слово «русские» своего источника словом «варяги»; 3) наконец, в хрисовулах варяги и Русь выражают одно имя и стоят рядом без соединительного союза – Ῥῶς Βάραγγοι, то есть, византийский официальный язык знает выражения варяго-русь, русь-варяги. Заключая отсюда, что варягами в Византии назывались те русские, которые состояли во вспомогательном корпусе, отправленном Владимиром, постепенно пополнявшемся в XI веке новыми пришельцами из Киева, Васильевский уклонился, однако, от прямого вывода: варяги­Русь киевская, а даёт несколько осторожное заключение. Но так как имя варяги пришло в Византию из Киева вместе с военным корпусом, то оно, не заключая в себе этнографического или географического признака, обозначало лишь союзников, прибывших из России, которые удержали имя варягов потому, что так назывались в Киеве наёмники. Так по крайней мере можно объяснить несколько тёмных выражений автора: «самое имя варягов по своему происхождению принадлежит скандинавскому северу, но пришло в Византию из Киева. В Киеве наёмниками были скандинавы, и они называли себя вэрингами; имя сделалось обычным и для русских, так как и русские союзники и наёмники стали называть себя варягами, а по-гречески варангами». Не становясь прямо в ряды норманистов, Васильевский в указанном исследовании несомненно подкрепил положения означенной школы, и в заключении высказал, что скандинавская теория происхождения русского государства покоится на двух столпах: на именах русских князей и названиях днепровских порогов, которые всё-таки остаются неславянскими, несмотря на разные попытки ненаучной филологии объяснить их по-славянски.

Если бы автору суждено было при жизни вновь пересмотреть и обработать это сочинение, то он мог бы присоединить к нему прекрасное место, извлечённое им из рукописей Московской Синодальной библиотеки и бесповоротно закрепляющее за термином варяги географический и этнографический смысл. Это знаменитое место о Гаральде: Ἀράλτης βασιλέως μὲν Βαραγγίας ἧν υἱός; (Советы и рассказы византийского боярина, в переработке издано в Записках историко-филологического факультета С.-Петербургского университета, часть XXXVIII, р. 97, 2).

Тесную связь с рассмотренным сочинением представляют исследования над житиями Георгия Амастридского и Стефана Сурожского, появившиеся сначала на страницах Журнала Министерства Народного Просвещения, затем в обработанном виде изданные отдельной книжкой в 1893 г. (Русско-византийские изследования). Занимаясь этими житиями, Васильевский имел в виду не только интересы русской истории, но и специально византийские. Сделанные им выводы в приложении к византийской агиографической литературе мы укажем ниже, когда перейдём к работам его по византийской истории, теперь же будем оставаться на почве русской истории. По отношению к имени «Русь» установлен также роковой пробел в древней этнографии. Ни в Скандинавии, ни в других частях Европы и России не оказалось племени или народа, который бы в IX веке назывался Русью. Взамен того постепенно накопился значительный подбор мест, упоминающих о Руси ранее 862 года, то есть ранее того периода, с которого по теории начального русского летописца началась прозываться русская земля. Эти свидетельства о Руси, извлекаемые из византийских и арабских писателей, уже и потому получают непререкаемую важность, что почти на 200 лет старше начальной русской летописи.

Так как между памятниками, говорящими о до-рюриковской Руси, упомянутые выше амастридское и сурожское жития занимают первое место, то понятен высокий научный интерес, который эти жития имеют для первоначальной русской истории. К сожалению, до появления труда Васильевского об этих житиях судили или по переводам, или по небольшим отрывкам. Он первый получил в своё распоряжение греческий оригинал жития Георгия Амастридского, изучил его с точки зрения происхождения и языка, как памятник определённой эпохи, и впервые издал оба жития в полном виде, снабдив их прекрасным комментарием. В настоящее время в издании Васильевского русская наука имеет полный свод материала для одного из важнейших вопросов древней русской истории и необходимое пособие для всякого, кому придётся заниматься не только житиями, но и вообще древним периодом русской истории. Так как амастридское житие, после исследования Васильевского, может быть поставлено в числе наиболее важных памятников, из которых почерпаются данные о Руси до эпохи основания русского государства, то мы считаем необходимым отметить здесь его аргументацию по отношению как к автору, так и ко времени происхождения жития. Известно, что амастридское житие входит в русскую историю одною своей подробностью, именно изложением чуда по случаю нападения русских на Амастриду. Вопрос заключался в определении периода, когда случилось это нападение Руси, есть ли это нападение, стоящее в связи с походом Аскольда и Дира, или же совершенно особенное и независимое от этого последнего. Так как в житии не сохранилось никаких хронологических указаний и так как с точностью нельзя было определить ни времени жизни святого, ни времени происхождения его жития, то Васильевскому предстояла задача определить эти вопросы на основании изучения жития, как литературного памятника. Как из самого жития, так и из других материалов выясняется, что Георгий был посвящен в епископы Амастриды около 790 года, и что время его смерти падает на период между 802–807 годами. Что касается автора жития, этот вопрос Васильевским решается на основании двух очень тонких соображений, вынесенных из изучения стиля и формы жития: умолчания об иконах и общности литературных приёмов в житии Георгия и в житиях патриархов Тарасия и Никифора и Григория Декаполита. Так как автор последних произведений есть известный писатель IX века Игнатий Диакон, то написание нашего жития должно быть приписано ему же. Что касается времени происхождения жития, то оно составлено по внушению преемника амастридского Георгия, епископа Иоанна, и составлено прежде 842 года, так как автор находился под запретом свободно говорить о святых иконах и тщательно избегает употреблять имя «икона». Критические приёмы, употреблённые для приобретения и оправдания указанных здесь выводов, обличают мастера дела, очень глубоко вдумавшегося в настроение эпохи X века и тщательно изучившего литературные приёмы той эпохи. Во всяком случае смело можно назвать комментарий к житию Георгия Амастридского образцовым и чуть ли не беспримерным в нашей учёной литературе критическим опытом. Этот комментарий следовало бы рекомендовать в качестве учебного руководства в историко-филологические семинарии университетов.

Весьма важным заключением является то, что если всё сочинение, не исключая и посторонних чудес, составляет одно неразрывное целое, написанное одним лицом и за один раз, и притом не позже первой половины IX века, то необходимо придти к выводу, что и нашествие Руси на Амастриду уже около 842 года было возможным или даже действительно совершившимся событием. Не останавливаясь здесь на ретроспективном экскурсе Васильевского о беседах Фотия и об известии, помещённом в Annales Berlinienses под 839 годом, находим нужным отметить особенно известие арабского писателя Ибн-Хордадбега, жившего в IX веке и говорящего о русских купцах славянского племени, ведущих торговлю на Чёрном море и иногда провозящих свой товар на верблюдах в Багдад, где славянские евнухи служат им переводчиками. Из этого известия, которое до сих пор не достаточно было объяснено критически, становится ясным, что торговые сношения русских купцов с Византией чрез Чёрное море и с мусульманскими странами чрез Каспийское относятся ещё к сороковым годам IX века, – таким образом Русь была известна византийцам в первой половине этого столетия.

Точно так же с полным запасом историко-литературных знаний и вооруженный серьёзной критикой приступил Васильевский к сурожскому житию св. Стефана. Главнейшая его заслуга и здесь заключается в том, что он издал в первый раз как славянское подробное житие, так и краткое греческое, сделав таким образом для всех доступным важный материал. Далее, он с бóльшим, чем это делалось до него, вниманием изучил изданный им материал, как историко-литературный памятник, обратив особенное внимание на его состав и на историю происхождения его отдельных частей. При этом Васильевскому удалось воспользоваться новыми данными для полного освещения избранной темы, например, он первый обратил внимание на службы Стефана. Результатом его изучения получились выводы, касающиеся хронологии. Стефан оказывается исповедником православия при Константине Копрониме, он был отправлен в заточение в Сугдею, где много потрудился над распространением христианства и потом избран был в епископы города. Эти выводы, полученные из Минология Василия и из церковных служб, послужили для нашего учёного надежною базой для критики более подробных известий, помещённых в кратком греческом и подробном славянском житиях. Здесь не место следить за методическими приёмами автора, направленными к тому, чтобы показать различия в составе кратких сказаний и более подробных позднейших известий о святом в житиях. Им установлено, что более подробные жития совершенно произвольно вносят в сказание о Стефане чуждые элементы; так влагают в уста Стефана действия и слова, принадлежащие патриарху Герману, так вставляют тирады из Патерика, в особенности же делают заимствования из житий Иоанна Златоуста и митрополита Петра. Имея в виду, что выдержки из Златоустова жития делаются со славянского перевода, автор приходит к заключению, что подробное житие составлено было на Руси и не есть перевод с греческого. Время составления его должно быть отнесено к началу XV века. «Наше исследование, – говорит автор, – было бы излишне тщательным и подробным, если бы мы не могли сослаться с одной стороны на литературный интерес памятника, оказывающегося очень любопытным, именно по приёмам, употреблённым для его создания, а с другой – на тесную и неразрывную связь жития с посмертными чудесами, в которых встречается столь важное и в то же время столь загадочное упоминание о нападении русского князя на Сурож». – Известно, что в житии Стефана есть чудо по случаю нападения на Сурож великой русской рати под предводительством князя Бравлина и другое чудо исцеления царицы Корсунской Анны. Тщательный анализ всего материала, содержащегося в житии, дал Васильевскому средства внести и в загадочный вопрос о чудесах несколько нового света. Прежде всего он выдвинул имя архиепископа Филарета, который был современником нападения Руси на Сурож, и с значительной вероятностью заключил, что это было то же самое лицо, которое в другом месте называется учеником и непосредственным преемником Стефана. Филарет же оказывается лицом, известным из переписки Ф. Студита, и таким образом управление его Сурожем должно падать на первые десятилетия IX века. На основании указанных сопоставлений делается весьма определённым выражение жития: «по смерти же святого мало лет минувшим». Если св. Стефан умер в самом конце VIII века, то время управления архиепископией Филарета и нашествия на Сурож русской рати ясно приурочивается к самому началу IX века, то есть, немного лет спустя по смерти Стефана. Нельзя думать, что все вопросы по поводу сурожского жития разрешены нашим автором окончательно. Но после его исследования остаётся твёрдым то, что и в сурожском житии идёт речь о Руси до-рюриковской, и что, следовательно, до времени основания русского государства имя Руси было известно.

2. Затронув вопрос об основании русского государства и сделав совершенно новые и неожиданные наблюдения над историей терминов варяги и Русь, Васильевский по самому ходу своих занятий не мог не коснуться другого тёмного вопроса из древней истории России, именно крещения св. Владимира. Хотя ни одной своей статье он не дал такого заглавия, но помещённое в апрельской книжке Журнала Министерства Народного Просвещения за 1876 г. исследование «К истории 976–986 гг.» собственно занимается крещением Руси при Владимире, и, как по основной теме, так и по привлечённым к разъяснению её новым материалам, составляет одно из блестящих произведений покойного академика. Уже предыдущими исследованиями Васильевского привлечен был новый элемент в объяснение событий, имеющих отношение к крещению Руси, – это факт посылки вспомогательного отряда в Византию Владимиром. Так как на почве русских памятников не могут быть выяснены ни хронология события, ни ближайшие мотивы, ни самое место крещения Владимира, то автор пытается посредством тщательного анализа византийских писателей подметить настроение эпохи и определить отношение ближайших к этой эпохе писателей к крещению России. И прежде всего им подмечено, что вся византийская письменность, занимающаяся временем, последовавшим за смертию Цимисхия, проникнута общим сознанием тяжкого и исключительного положения, в котором находилась империя в первые годы царствования Василия II. Сюда относится прежде всего известие Льва Диакона о страшной комете 975 года, которая предвещала мятежи, нашествие врагов, междоусобные брани, голод, моровую язву и почти совершенную гибель империи. Это замечание о бедствиях в особенности потому имеет реальный смысл, что высказано уже после указанных грозных событий, ибо писатель рассказывал об них гораздо позже 975 года. Затем то же положение вещей рисуется в новелле Василия II, в которой события первых лет его царствования разсматриваются, как сплошной ряд бедствий, угрожавших ниспровержением всей вселенной. – Что же это за события, которые так потрясли Византию в первые годы Василия и которые падали на время от 976 по 988 год? – Это, во-первых, появление самозванцев-бунтовщиков, оспаривавших у императора власть. Таковы были Варда Склир и Варда Фока. Последний в конце 988 года подступил к самому Константинополю и держал царя Василия в крепкой осаде. Это было, во-вторых, освободительное движение в Болгарии, во главе которого стоял Самуил, нанесший войскам Василия сильные поражения. Сюда же относятся давние счёты и борьба с германскими императорами за обладание Южной Италией. Наконец, в числе напастей, угрожавших империи, нельзя не поставить и поход Владимира на Корсунь и угрозы его идти войною на Константинополь. Успехи Варды Фоки приостановлены были в 989 году, именно он был разбит и потерял жизнь в апреле этого года. Угрозы Владимира походом на Константинополь также совпадают с периодом утеснения со стороны Варды и предшествуют 989 году. Васильевскому счастливо удалось подметить затем то, что византийские летописцы говорят о дружественном участии русского вспомогательного корпуса в последнем деле Василия с бунтовщиком Вардой Фокой, следовательно, выдвинуть мысль, что в начале 989 г. произошло соглашение между Владимиром и Василием, следствием которого был брачный союз киевского князя с византийским двором. Здесь именно следует полагать кульминационный пункт учёной заслуги Васильевского в занимающем нас вопросе. Тогда как греческая традиция выдвигает на первый план дружественное соглашение между Русью и Византией и брачный договор, не ставя с этим в связь крещения Владимира, а русская останавливается лишь на крещении, не давая удовлетворительного ответа на вопрос о характере и мотивах сношений Киева с Константинополем, привлечённая Васильевским к изучению вопроса арабская традиция счастливо пополняет утраченные в византийской и русской историографии промежуточные звенья в цепи событий. Мы говорим об известиях арабских писателей Аль-Макина и Ибн-аль-Атира. В особенности первое имеет капитальное значение и заключается в следующем: «и взбунтовался открыто Варда Фока и приглашал людей признать его за царя и владел всеми землями греков до берега моря. И стало важным дело его и боялся его Василий боязнию великою. И истощились богатства его и побудила его нужда вступить в переписку с царём руссов, они же были его врагами, и он просил у него помощи. И царь руссов согласился на это и просил свойства с ним. И женился царь руссов на сестре Василия, царя греков, после того, как он поставил условием принятие христианства и отправил к нему митрополитов, которые обратили в христианство его и весь народ его. – И отправился царь руссов со всеми войсками своими к услугам царя Василия и соединился с ним. И они оба сговорились пойти навстречу Варде Фоке и отправились на него сушей и морем и обратили его в бегство».

Арабская традиция значительно расширяет кругозор наш на крещение Руси и показывает, в какой степени скудны русские известия и в каком направлении следует ждать и желать их пополнения. Поход на Корсунь ясно мотивируется политическими целями, что и соответствует действительному положению дела, оправдываемому договорами с греками и другими данными. Переговоры Василия с Владимиром, вызванные стесненным положением Византии, также имели прежде всего в виду военный союз, хотя и закончились принятием греческой веры Владимиром. Остаётся, однако, и здесь невыясненным вопрос о месте крещения Владимира и о личном походе русского князя в Константинополь. В вопросе о крещении Руси при Владимире остаётся ещё несколько невыясненных подробностей, которые в общем зависят от утраты византийской традиции. Большой заслугой нашего учёного нужно признать то, что он первый выдвинул и оценил арабские известия, в сопоставлении с которыми получили надлежащее освещение сами византийцы. Что дебаты по вновь поднятому вопросу не закрыты, интересующиеся русской исторической наукой могли убедиться в 1883 г. при выходе книги барона В. Розена «Император Василий Болгаробойца», в которой между прочим приведены известия другого арабского писателя о русско-византийских отношениях 988–989 года, Яхьи Антиохийского. Это, оказывается, тот писатель, которым пользовался Аль-Макин в своих известиях о крещении Руси и которого так эффектно Васильевский привлёк к даче важных показаний насчёт событий 988 и 989 годов. С появлением первоисточника, конечно, изменились несколько и отношения исторической критики к свидетельству Аль-Макина, но в общем арабская традиция только выиграла, получив новое подтверждение в свидетельстве почти современного событиям писателя (Яхья писал в начале XI века), пользовавшегося недошедшими до нас греческими источниками. В каком направлении могут далее идти исследования по занимающему нас интересному вопросу, об этом мы имели случай высказаться в Журнале Министерства Народного Просвещения. 1884 г. (апрель).

Прежде чем перейти к дальнейшему, отметим ещё новый византийский источник, впервые оцененный Васильевским и оказавшийся весьма важным для характеристики положения Византии в 986–989 гг. Разумеем стихотворения Иоанна Геометра. До Васильевского время жизни этого писателя определялось весьма различно, отчего произведения его оставались непонятыми и лишенными настоящего историко-литературнаго колорита, между тем Иоанн Геометр жил в конце X века. В особенности ценны сделанные Васильевским указания на те места из Геометра, где делаются намёки на войну с русскими (ὁρμᾷ καθʼ ἡμᾶς Ῥωσιχὴ πανοπλία), на междоусобную войну (то есть, бунты Варды Склира и Фоки) и на болгарское восстание.

3. В такой же степени важный вопрос в древней истории России, как вопрос о крещении, составляют события 968–973 годов или походы Святослава в Болгарию. Изучение походов Святослава приобрело особую важность в науке в особенности со времени открытия известной записи готского топарха. Кроме того, с походами Святослава связано несколько специальных и далеко ещё не решённых вопросов – этнографических, географических и хронологических. Васильевский подходил к походам Святослава в Болгарию не один раз. Так в 28 т. Записок Императорской Академии Наук им помещена, совместно с Куником и Ламбиным, статья, посвященная хронологическим недоразумениям, а исследованием о записке готского топарха он дал походам Святослава в Болгарию новое освещение. Записка греческого или готского топарха, как названы учеными открытые византинистом Газе отрывки, остаётся до сих пор весьма загадочной и по своему происхождению, и по содержанию. В этом памятнике есть столько неопределённостей и намёков, допускающих различные толкования, а что ещё хуже – пропусков, что споры о нём никак не могут считаться закрытыми даже после исследования Васильевского, вообще не любившего оставлять затронутые им темы без исчерпывающего изучения. В отрывках описывается переправа через Днепр, упоминается о Климатах, о борьбе греческого топарха с варварами, нападавшими на его область, наконец о сильном и воинственном государе на севере от Дуная. Сам Газе отнёс отрывки к истории Крыма и приурочил описываемые в них события ко времени завоевания Херсона Владимиром в 988 году. Но последующие толкователи отрывков по последнему пункту высказали сомнения и разногласия. Так, Гедеонов относил их ко времени Святослава, Куник был того мнения, что отрывки трактуют не о русских нападениях на Крым и что под варварами здесь всего естественнее разуметь хазар, Ламбин относил содержащиеся в отрывках известия ко времени Олега, Иловайский ко времени Игоря. Вообще же, в смысле определения хронологии, встречаем колебания на сто лет, от конца IX до конца X века. Выводы Васильевского оригинальны в двух отношениях: во-первых, он перенёс место действия из Крыма на Дунай, во-вторых, дал совершенно иное толкование историческому содержанию отрывков, поставив их в связь с историей войн Святослава в Болгарии. Независимо от этого он первый сделал прекрасный русский перевод отрывков, присоединив к тексту обширный и исчерпывающий предмет комментарий, чем дал возможность пользоваться этим памятником и неспециалистам. Не останавливаясь здесь ни на содержании отрывков, ни на объяснениях к ним Васильевского, мы ограничимся указанием его исторических выводов. «В первом из отрывков идёт речь о возвращении из-за Днепра по направлению к Дунаю; во втором и третьем о столкновении с врагами где-то в северо-западной Болгарии и о решении покориться русскому князю Святославу; одним словом речь идёт о событиях русско-болгарской войны. Остаются подробности, более или менее отчётливо выступающие на вид при изучении фрагментов».

Что касается этих последних, наш автор прежде всего устраняет могущие возникнуть возражения со стороны географических терминов Борион, Маврокастрон и Климаты. Он объясняет, что первые исследователи вовлечены были в ошибку именно термином Климаты «и привычкой искать его только в Крыму, между тем, как Климаты совсем не имеют такого тесного значения и употребляются применительно к различным странам. А если это так, то нет необходимости придерживаться Крыма, как скоро другие части содержания отрывков позволяют не настаивать на этом. Лев Диакон между прочим свидетельствует, что Никифор Фока отправил в Киев Калокира для заключения со Святославом договора; свидетельство Льва Диакона находит себе подтверждение и в дальнейшем объяснении у Зонары (XVI, статья 27). В отрывках идёт речь о правителе греческой области на Дунае, который находится в затруднительном положении от отрядов, стоящих в сношениях с тем, кто царствует на севере от Дуная». Наш автор видит здесь указания на отряды Святослава, действующие в Болгарии в эпоху войн Святослава, греческий же топарх есть правитель одной из придунайских областей, оставшейся в подчинении Византии в 970 году. Комментируя слова третьего отрывка: «я, то есть топарх, послал гонцов к тем, которые нас держались», автор указывает на брожение среди самого болгарского населения, часть которого во время второго похода Святослава держалась греческой партии, а другая русской. «С 968 года, – говорит Васильевский, – несмотря на подчинение Святославом северной Болгарии, некоторые города находились ещё под властью греческих правителей, называемых топархами. Когда византийское правительство поняло опасность от соседства в Болгарии русского князя, император пытался ослабить русских всяческими враждебными действиями, между прочим побудил печенегов сделать диверсию против русских с тыла, следствием чего было нападение их на Киев. Первая часть записи, именно первый отрывок, занимается именно этим моментом – посольство к печенегам. Как греческая, так и русская партия старались каждая привлечь на свою сторону болгар. Слова отрывков: «они раньше отличались справедливостью и законностью по отношению к своим подданным, а теперь, напротив, обращаются жестоко и нарушают их права» – рисуют изменение отношений в Болгарии во время 2-го похода Святослава, когда русский князь стал беспощадно наказывать изменников». Из отрывков видно, что движение, вызванное походами Святослава, было громадным: оно простиралось не только к нижнему течению Дуная, но шло далеко на запад. Нельзя не сознаться, что отрывки привносят, таким образом, несколько новых черт в один из любопытнейших эпизодов русской истории, но нельзя думать, что Васильевским устранены все затруднения по поводу записки греческого топарха. Не находя здесь уместным входить в проверку исследования Васильевского, ограничиваемся указанием на то, что тот же вопрос трактуем был совершенно в другом историческом освещении автором настоящего обзора в статье «Византийские владения на северном берегу Чёрного моря», помещённой в журнале Киевская Старина, за 1889 год. Кроме того, в Трудах VIII Археологического съезда в Москве (т. III, стр. 278) напечатана статья П.Н. Милюкова, трактующая тот же вопрос с новой точки зрения. Что записка готского топарха может быть ещё предметом горячих споров, это видно из полемической статьи Васильевского против автора статьи «Византийские владения на северном берегу Чёрного моря» и из ответа на неё, помещённого на страницах Журнала Министерства Народного Просвещения, октябрь и декабрь 1889 г.

4. Из предыдущего мы могли усмотреть, что Васильевский часто и с особенною любовью останавливался на темах, имеющих связь с древнею русской историею. Не менее того его занимали вопросы, касающиеся южно-славянской истории, поскольку они могут быть изучаемы в связи с Византией и поскольку они способствуют выяснению древней истории южной России. Специальных исследований, имеющих отношение к юго-славянской истории, у Васильевского не мало; они могли бы составить довольно компактный томик. Сюда прежде всего относятся библиографические статьи: 1) «О мнимом славянстве гуннов, болгар и роксолан», Журнал Министерства Народного Просвещения, июль 1882 года, 2) «Ещё раз о мнимом славянстве гуннов» (там же, апрель 1883), с которых мы и начнём обзор. Можно заметить очень близкую аналогию в состоянии изучения древне-русской и древне-славянской истории. В первой есть непорешённый вопрос: откуда пошла русская земля, как и во второй – откуда и когда начинается южно-славянская история – составляет далеко ещё не разрешённую удовлетворительно проблему. Как в первой Русь имеет двойника, даже не одного: варяги и скифы, так и по отношению к колыбели славянской история оказываются этнографические термины-двойники. В полемике с Д.И. Иловайским наш автор пытается выяснить первоначальный этнографический смысл терминов: славяне, гунны, болгаре и др., которые некоторой частию писателей настойчиво смешиваются и приписываются славянам. Этот спор, состоящий в критической оценке текстов писателей II-VI веков, мы не можем воспроизвести здесь; вновь знакомясь с ним при составлении настоящей статьи, мы вспомнили злую насмешку одной филологической знаменитости над пристрастием учёных прибегать к этимологическим объяснениям, чтобы доказать присутствие славянского элемента в народностях II и III века: «не нужно много остроумия, стоит только захотеть – и Мекка и Медина окажутся славянскими словами». В спорном вопросе безусловно становясь на сторону Васильевского, мы считаем высказанные им положения против славянства гуннов вполне правильными и критику источников не подлежащею сомнениям. Для нас любопытней та часть спора, где идёт речь о болгарской народности. Точка зрения того учёного, с которым Васильевский ведёт полемику, состоит в том, будто болгаре и гунны одного происхождения, то есть, те и другие – славяне. Сущность дела заключается в том, что Д.И. Иловайский есть представитель особенной школы по взгляду на происхождение болгар, именно он держится учения, что болгаре, переселившиеся за Дунай под предводительством Аспаруха, были славяве, а не тюрки или тюрко-финны, как думает другая школа. По вопросу о роксоланах Иловайский высказал мысль о тожестве их со славянской Русью.

Вообще нужно сказать, что на основе оспариваемого мнения, которым он пользуется как канвой для утверждения и доказательства защищаемого им противоположного мнения, Васильевский преследует цель – предостеречь других от очень популярной теории, которая тем более опасна и тем более может сбивать других с толку, чем выше авторитет лица, её распространяющего. Весьма жаль, что критика Васильевского не так распространена, как сочинение Иловайского. Она прекрасно составлена, блещет бойкими выходками против оспариваемой теории и вообще может быть поставлена как образец учёной полемики. Мы говорили выше, что полемика продолжается в апрельской книжке того же журнала за 1883 г.; в этой последней даётся более детальный разбор некоторых положений против теории славянства гуннов и болгар.

К рассматриваемой теории следует отнести две статьи в Журнале Министерства Народного Просвещения, за март и апрель 1875 года, имеющие заглавие: «Обновление болгарского патриаршества при царе Иоанне Асене II в 1235 г.». Цель этого труда «сопоставить и разъяснить несколько документов отчасти изданных, отчасти неизданных, относящихся к церковной, а вместе с тем и политической истории Греции и Болгарии в первой половине XIII века». Особенно важный научный интерес приобретает это исследование тем, что оно составлено на основании рукописного материала, оставшегося после преосвященного Порфирия и хранящегося в Императорской Публичной Библиотеке. Это переписка Иоанна Апокавка, которая заключает между письмами означенного иерарха также разного рода акты, деяния соборов, патриаршие и царские грамоты и письма. Не только потому, что в исследовании ставится вопрос весьма интересный и доселе мало обследованный – обновление патриаршества в Болгарии, но по методу исследования и по новым выводам, добытым на основании не пущенных ещё в оборот рукописных материалов, это исследование доселе сохраняет полное значение и должно быть с пользой для науки переиздано. Идея исследования может быть обозначена так: взаимные отношения никейского, эпирского и болгарского влияния в Македонии и Албании в первой половине XIII века. О борьбе никейской и эпирской империи из-за влияния в Македонии, когда Константинополь находился в руках латинян, доселе можно было лишь догадываться на основании писем Михаила Акомината и скудных известий писателей. Этот недостаток известий в настоящее время отчасти устраняется драгоценным сборником писем митрополита Навпактского Иоанна, находившегося в постоянных и близких сношениях с О. Комнином. Отсюда мы в первый раз узнаём, какое живое участие в эпирском движении принимало греческое духовенство. Совершенно новый вывод – договор 1232 года, который точно определил отношения болгарской церкви в лице её представителя, терновского архиепископа, к константинопольскому патриарху в Никее.

Подготовленный в 1232 г. договор предусматривал акт возобновления терновского патриаршества; участвующие в соглашении стороны: никейский император и болгарский царь Асень II в 1234 году заключили брачный союз, причём дочь Асеня сосватана была за сына Иоанна Ватаци Феодора, а вместе с тем и политический, имевший целью уничтожение латинского господства на Востоке и раздел латинских владений между союзниками. Весной следующего года И. Ватаци прибыл в Лампсак и осадил Галлиполь, принадлежавший венецианцам, которыми собственно и держался константинопольский император И. Вриенний. Сюда же прибыл и царь болгарский с супругою и дочерью, невестой Феодора Ватаци. В Лампсаке произошло торжественное бракосочетание, которое совершал сам патриарх Герман; здесь же провозглашён акт автокефальности терновского патриарха. – Об этом акте до сих пор были скудные сведения. Благодаря исследованию Васильевского, поставившему его в связь с предварительным договором 1232 года, возобновление патриаршества в Тернове становится событием, хорошо предусмотренным и подготовленным тогдашними политическими деятелями.

Как бы продолжение к затронутым в разобранных статьях политическим и церковным вопросам составляет большая статья, помещённая в Византийском Временнике за 1896 год. Здесь сообщено тридцать документов из переписки митрополита Иоанна Навпактского – того же самого, который дал Васильевскому материал для предыдущего исследования. Нельзя не заметить, что любопытная тема о борьбе греков и болгар с франками и о соперничестве двух греческих центров – в Никее и Эпире не переставала занимать Васильевского; печатая часть документов в сейчас названной статье, он замечает: «более подробное разъяснение смысла и значения издаваемых документов мы постараемся дать в следующей за ними статье, посвящённой связному изложению первоначальной истории эпирских деспотов». – Обещание осталось невыполненным, но благодаря издателю теперь стал известен материал, которым можно пользоваться для разработки темы, действительно весьма интересной и важной для славяно-византийских отношений в XIII веке.

К отделу исследований по славяно-византийским темам следует причислить обширную рецензию на книгу «Образование второго болгарского царства», принадлежащую автору настоящего обзора (помещена в июльской и августовской книжках Журнала Министерства Народного Просвещения за 1879 г.). Это не есть рецензия в обычном смысле слова, так как она занимает 104 страницы и во многих отношениях представляет самостоятельное исследование по поводу некоторых вопросов. Совершенно справедливо смотрят на это исследование, как на необходимое дополнение к нашей книге. Наиболее важными отделами исследования следует признать: проверку хронологии первых десятилетий болгарского восстания под предводительством Петра и Асеня и экскурс о времени бегства царевича Алексея на Запад; последний входит в историю IV крестового похода. С точки зрения специально византийской отметим прекрасный экскурс о лицах, с которыми находился в переписке Феофилакт Болгарский.

Как ни важны труды Васильевского в области древнерусской и древнеславянской истории, всё же не в них лежит центр тяжести и не они будут иметь решающее значение при общей оценке его научной деятельности. Васильевский был византинист κατʼ ἐξοχήν, и притом: византиноведение имело в нём наиболее видного представителя последней четверти истекающего столетия. Специально византийских работ Васильевский оставил гораздо больше, чем в какой-либо другой области. Может быть, половина всей его научной производительности должна быть отнесена на Византию. Не только ради безотносительной важности этих работ, но и в силу того обстоятельства, что Васильевский стоял целую четверть столетия на страже русского византиноведения, нам интересно разобраться в них сколько по их значению в личной производительности покойного академика, столько же по тому положению, которое они должны занять в науке о Византии вообще. Не безразлично даже и то, почему Васильевский избирал те, а не иные темы, почему к иным возвращался он неоднократно. Полезно кроме того установить, что он считал в изучении Византии наиболее интересным и безотлагательным, и какой в этом отношении завет может извлечь из его произведений русское византиноведение. Повторяем, задача весьма трудная, особенно если иметь в виду цель подвести итог производительности Васильевского в этой специальной его области.

Прежде всего отметим ряд обширных статей в Журнале Министерства Народного Просвещения, которым автор дал общее заглавие: «Материалы для истории византийского государства», и которые помещены в четырёх книжках журнала за 1879 год: март, апрель, июль и август. Главная мысль, лежащая в основе первой части этого сочинения, есть процесс постепенного поглощения мелкой поземельной собственности крупным землевладением и попытки византийского правительства задержать этот процесс законодательными мерами. Автор дал особенную привлекательность этой специальной византийской теме тем, что поставил в связь намеченный в Византии процесс с однородными социальными и экономическими явлениями в западноевропейской истории, обнаружившимися при Каролингах. «Любопытную аналогию с жалобами и увещаниями каролингских капитуляриев представляет законодательство императоров македонской династии в X веке, направленное в защиту убогих против властелей. Благодаря другому положению вещей и большей силе центрального авторитета, благодаря непрерывности римской имперской традиции, которая была здесь ещё менее нарушена, чем на западе, в Византии не могло быть и речи о каком-либо разделе правительственных и политических прав власти. Вооружённые старыми государственными преданиями, византийские императоры гораздо яснее и строже понимали свои обязанности в отношении ко всем подданным и прямо провозглашали, что власть монарха есть общее всем благо, и что защита слабых и бедных против сильных и богатых есть её первейший долг... Византийские государи македонского дома лучше, чем западные их предшественники, поняли вред, который проистекал для государства от уменьшения количества мелких поземельных владетелей, а также и опасность, которая угрожала бы их власти и династическим интересам от излишнего усиления властельских фамилий». В частности, автором поставлен смело вопрос о параллелизме социального, экономического и политического строя на западе и востоке. Эта широкая тема, однако, оказалась исполненной далеко не во всём её объёме. Переходя к исполнению её, Васильевский говорит: «Главная задача нашей статьи состоит, с одной стороны, в изучении мер, которые были принимаемы византийским правительством в защиту крестьянского свободного и воинского землевладения, а с другой стороны, в ближайшем ознакомлении читателей с самыми документами, которые так красноречиво свидетельствуют о существовании своего рода социального вопроса в византийском государстве X века, но ещё так мало обращали на себя внимание учёных и так мало доступны для общего пользования и понимания»... Итак, на первом плане ставится передача содержания новелл Константина Порфирородного, Романов старшего и младшего, Никифора Фоки и Василия II «как можно полнее и ближе к подлинному их тексту».

Вторая статья прежде всего знакомит с содержанием одного сборника по судебной практике, известного под названием Пира (Пεῖρα), причём делается несколько беглых заметок о судебном устройстве в Византии. Строгие требования по отношению к изучению сообщаемого материала автор отстраняет от себя замечанием: «поставляя своей задачей собрать предварительно необходимый и весьма мало изученный материал для разъяснения подобного рода вопросов (то есть, о византийских податях и сборах), мы пока не останавливаемся на толкованиях и подробностях». Кроме пиры здесь же передаются соборные акты о харистикариях, далее шесть писем Феофилакта Болгарского, наконец отрывок из Евстафия Солунского «об исправлении монашеской жизни».

В третьей статье рассматриваются грамоты и юридические акты, относящиеся к монастырскому землевладению. Материал заимствуется из издания Миклошича «Acta et diplomata graeca inedii aevi». И здесь снова автор заявляет: «мы задаёмся более подробным обозрением заключающагося в нём (то есть, в издании Миклошича) материала, чем систематическим изображением условий монастырского землевладения и крестьянских отношений. – Такая попытка обобщения кажется нам пока преждевременною и слишком смелою». Анализ монастырских актов переносит нас в очень интимную область малоизвестных институтов. Здесь встают перед читателем морта, зевгарий и модий, воидат, то есть, такие термины, которые прежде всего должны быть объяснены, чтобы сделать интересным содержание актов.

Только в четвёртой статье, посвященной афонским актам, автор нашёл возможным отступить от принятой им системы передачи содержания памятников: «мы воспользуемся актами, – замечает он, – для разъяснения нескольких основных вопросов византийской податной системы». Благодаря этой счастливой перемене системы, наука получила несколько весьма важных приобретений. Так, не говоря о попытке объяснить термины зевгарь и модий, мы находим здесь в первый раз научно обставленные наблюдения по отношению к общности податной номенклатуры в греческих и славянских актах, а равно указания на сходства системы землеизмерения в древней России и в Византии. Податные термины, столько затруднявшие всех предшествовавших исследователей, нашли в труде Васильевского довольно полное объяснение, так что в настоящее время нельзя трактовать о тех же вопросах, не соображаясь с данными Васильевским объяснениями. В качестве дополнения к предыдущему исследованию приложено в конце толкование на счётное руководство для сборщиков податей, в котором встречаем превосходный экскурс в область византийской денежной системы. Этот экскурс остаётся единственным опытом комментария известного и очень тёмного памятника Rationarium Алексея I Комнина ( Zachariae, Jus graeco-romanum, III, p. 385).

С точки зрения состояния вопроса в то время, когда за него взялся Васильевский, заслуга его даже по опубликованию материала в русском изложении значительна. Уже этим одним он обнаружил крупные недочёты во взглядах на некоторые вопросы у Цахариэ, этого общепризнанного авторитета в вопросах, касающихся византийских правовых отношений. Изучение актов и греческой литературы привело его к ознакомлению с целыми учреждениями, доселе совсем не подозреваемыми и оставшимися неизвестными Цахариэ, как прония, харистикарий, морта. Поставив в связь с прежними заграничными изданиями русские издания материалов по изучению Византии («Афонские акты» Терповского и Т.Д. Флоринского), он первый соединил такой обширный материал, каким до него никто не пользовался для той же цели. Таким образом, благодаря внимательному изучению разнообразного материала, он оказался на высоте задачи, от которой уклонился и сам Цахариэ, – объяснить византийскую податную систему и бросить свет на запутанную финансовую терминологию.

Близкую связь с разсмотренными статьями составляет превосходное исследование об эклоге Льва и Константина, напечатанное в двух книжках Журнала Министерства Народного Просвещения (за 1878 год, октябрь и ноябрь) под заглавием: «Законодательство иконоборцев», и в январьской книжке того же журнала за 1879 г.: «О синодальном списке эклоги».

Предстоявшая пред Васильевским задача выясняется в первых строках его работы, именно, он задаётся целью точнее определить отношения, в которых находятся к эклоге и земледельческим законам византийских императоров два славянорусских памятника: «Закон судный людем» и «Устав о земских делах», приписываемый Ярославу Мудрому. Но прежде предстояло подвести итог всему тому, что высказано было, в науке об упомянутых византийских законах. Теперь уже не может подлежать никаким сомнениям, что эклога принадлежит иконоборческим императорам и издана при Льве Исавре. С изучением этого памятника получил особенный интерес вопрос о новых принципах права, введённых в византийское законодательство со времени исаврийской династии. Господствующее по этому предмету воззрение основывается на авторитете Цахариэ фон-Лингенталя, издателя многотомного Jus graeco-romanum и автора Истории греко-римского права, который дал всестороннюю оценку исаврийскому законодательству, и его выводы по справедливости приобрели руководящее значение. Превосходно выяснив принципы нового законодательства, Цахариэ первый бросил свет на проникновение христианских воззрений в светское законодательство (таковы перемены по брачному праву, по опеке над детьми, по имуществу). Но самым важным выводом, получившим глубокое значение в науке, является крестьянский вопрос и крестьянская община в Византии. Кроме того, эклога имеет известное отношение к церковному праву и входит, как составная часть, в своды церковных законов и на этой почве получила чрезвычайно широкое распространение, сохранившись во множестве списков и переводов на славянорусский язык, словом, как составная часть Номоканона и Кормчей книги, эклога становится весьма интересным предметом русской науки – и в этом качестве становится объектом специального исследования нашего автора.

В печатной русской Кормчей эклога носит заглавие: «Леона царя премудраго и Константина верною царю главизны». Кроме перевода эклоги в нашей Кормчей печатается ещё «Закон судный людем», приписываемый Константину Великому. Уже давно была высказана мысль, что этот закон не может быть считаем простым переводом с греческого подлинника, подобно другим отделам Кормчей, а представляет переделку различных статей византийского права применительно к быту славян. Точно также не подлежит спору, что не Константин Великий издатель этого закона, а что тут должен быть понимаем Константин Копроним, то есть, издатель эклоги. На основании изучения славянорусских переводов эклоги можно приходить к заключению, что под именем закона судного существовали две славянские компиляции из эклоги, из коих одна назначена была преимущественно для судей духовных, а другая для гражданских. По всем вероятиям, славянский перевод закона судного сделан был первоначально для болгар.

Хотя уже и в предыдущем вопросе Васильевским сделаны были очень важные выводы, но главнейшая его заслуга касается выяснения спорного положения дела об Уставе о земских делах. В древних русских сборниках юридического содержания, наряду с разными переведёнными с греческого статьями канонического содержания, помещается статья: «Книги законныя ими же годится всякое дело исправляти всем православным князем». Между прочим в неё входит земледельческий закон или устав крестьянский. Этот устав характеризуется такими чертами, которые вполне подходят к быту древнерусского крестьянства времени Русской Правды, что и определило место его в переводных с греческого сборниках, а равно повлияло на его историческое значение в древней Руси. Крестьянский закон, принадлежащий иконоборческим императорам, превратился у нас в Устав о земских делах Ярослава Мудрого, то есть, Νόμος γεωργικός присвоен древнему русскому законодателю. Что касается отношения этого последнего к законам иконоборческой эпохи, то есть к эклоге, вопрос этот не был установлен с полной твёрдостью. Находя, что земледельческий закон представляет во многих случаях дословное сходство с эклогой (наказания за преступления, термины для обозначения судебной власти), а иногда тот и другой взаимно дополняются один на счёт другого, Васильевский приходит к заключению, что этот закон издан одновременно с эклогой, или же немного после, и во всяком случае должен считаться памятником исаврийского законодательства.

При изучении данных, содержащихся в уставе, который может быть охарактеризован как полицейское уложение, прежде всего обращает на себя внимание отсутствие всяких указаний на колонат и на патронат. Но самым неожиданным явлением представляется общинное устройство и общинное землевладение, как принадлежность быта свободных землевладельцев, сидящих на своей земле. Для объяснения этого явления выступает славянская иммиграция в империю и последовавшие вместе с ней перемены в социальном и экономическом строе. Итак, для нового славянского населения империи и назначался преимущественно тот устав, который более соответствовал его воззрениям, быту и привычкам, чем традиции старого римского права о личной собственности и о прикреплении к земле.

Что касается следов греческого крестьянского закона в русской письменности, то наиболее древние встречаются в так называемой Ефремовской Кормчей, относимой теперь к XI или XII веку. Исследования этого вопроса на почве русской письменности совпадают с историей так называемого устава Ярослава, который оказывается совершенным и буквальным переводом с греческого. Утверждение и обоснование этой мысли и составляет бесценный вклад в русскую науку. Сравнение русских редакций устава с греческими показало, что русский текст соответствует такой греческой редакции, которая ещё не найдена; что русский переводчик не везде, однако, хорошо понял оригинал, а в некоторых случаях явно стремился применить некоторые статьи к своему быту (замена виноградника просто землёй, внесение в текст «корова» и «конь», которых нет в оригинале). – Наконец, для оправдания своих выводов Васильевский привёл новый материал (синодальный список эклоги), на основании изучения которого мог выразиться категорически, что в уставе Ярослава нет ни одной статьи, которая не была бы взята из греческого подлинника, то есть, из Νόμος γεωργικός.

Исследование Васильевского об отношении эклоги к русским юридическим памятникам составляет бесспорно важную заслугу, которая и признана за ним всеми. Скоро после появления его исследования русские переводные статьи из греческого Законника были изданы профессором Павловым, под заглавием «Книги законные» (С.-VIетербург, 1885), причём этот глубокий знаток древнего церковного права в главных частях вполне присоединился к мнению Васильевского.

Прежде чем перейти к другим темам, считаем необходимым указать здесь некоторые стороны вопроса, по которым дебаты не могут считаться законченными. Названные выше исследователи в своих рассуждениях о земледельческом уставе отправляются из того соображения, что это есть памятник византийского права в славянской оболочке. Но нам кажется, что на него следовало бы смотреть, как на памятник славянского права на греческом языке. При таком взгляде на дело вопрос об изучении устава сводился бы к изучению славянского права в византийских законодательных и юридических памятниках, а это в свою очередь могло бы изменить взгляд на греческие и русские редакции одного и того же памятника. Далее, при изучении земледельческого закона Васильевский не мог не придти к выводу, что славянская иммиграция в византийскую империю сопровождалась весьма важными изменениями в внутреннем строе государства, вследствие чего империя обнаружила особенную жизненную энергию в борьбе с арабами и болгарами. Это несомненно верно по отношению к византийской империи в VIII и IX веке; но нельзя не считать недосмотром то соображение, что в X и XI веке крестьянской славянской общине нанесён был окончательный и непоправимый удар крупным землевладением и властельским сословием. Мы думаем, что Васильевскому, изучавшему законодательные памятники и юридические акты эпохи XI и последующих веков, легко было заметить присутствие в Византии того же свободного крестьянского населения, которое так ясно обнаруживается в крестьянском уставе, если бы в данном случае не слишком повлиял на него Цахариэ.

Переходим к теме о Метафрасте, теме, которою Васильевский занимался с особенной любовию и которая не оставляла его, можно сказать, до конца жизни. Напечатано на эту тему три статьи: в Журнале Министерства Народного Просвещения за 1880 г. декабрь, в Византийском Временнике, за 1895 г., стр. 79–161 и в Журнале Министерства Народного Просвещения, за 1897 г., июнь, предполагалось ещё окончание, которого не явилось в печати. Исследования о Метафрасте, таким образом, представляются и потому весьма любопытными, что к вопросу подходил автор в разное время и с разных сторон и мог его исчерпать вполне. Внимание Васильевского к этой теме объясняется тем, что Симеон Метафраст занимает весьма важное положение в византийской литера­туре, как составитель житий святых и автор хроники, которая некоторыми частями своими возбуждает большой интерес с точки зрения древнерусской истории. Притом же в византийской историографии до сих пор остаётся ещё не решённым вопрос о хронике, составленной магистром и логофетом Симеоном: следует ли автора хроники отожествлять с Метафрастом или нет. Первая из указанных статей Васильевского посвящена разрешению вопроса о времени жизни Симеона Метафраста. Как почти всегда, автор привлекает для решения вопроса новые материалы, которыми не пользовались его предшественники, изучавшие ту же тему. Вопрос о тожестве Метафраста с составителем хроники был решаем до Васильевского в отрицательном смысле, так как по исследованиям Гирша Метафраст жил в начале X века, а составитель хроники в последней четверти того же столетия. Новые материалы, привлечённые Васильевским для новой постановки спорного вопроса, составляли: 1) похвала Пселла, 2) житие св. Феоктисты, 3) житие Павла Латрского. В похвале сообщаются данные о воспитании и служебной карьере логофета Симеона, который прославил себя великим подвигом по изданию и переработке житий святых. По заключениям нашего автора Метафраст умер за 50 или 60 лет до составления похвалы Пселла, следовательно, около 990 годов. Что касается жития св. Феоктисты, то здесь заключения не могут иметь категорической формы, ибо зависят от условных посылок. Если автор жития есть Метафраст, и если в приводимом в житии рассказе о пустыннике нужно видеть того же автора, или Метафраста, то по соображению с другими обстоятельствами, следовало бы, что в начале X века ему было бы больше 100 лет (похвала Пселла). При таком расчёте ему или нельзя приписать составление хроники, появившейся, как доказал Гирш, после времени Никифора Фоки (969 г.), или же подвергнуто сомнению его авторство по отношению к житию св. Феоктисты. Житие Павла Латрскрго может играть роль в числе материалов для жизни Метафраста по совершенно особому обстоятельству. По поводу одной тяжбы с соседями в 1196 году, игумен монастыря должен был доказывать пред патриаршим судом самостоятельность лавры и сослался на монастырский устав, где выводится на сцену сам основатель монастыря Павел, поручающий лавру самому Христу. Но так как устав монастыря, не утвержденный светской властью, не мог ещё служить доказательством, то пришлось обратиться к житию Павла, составленному Симеоном Метафрастом, и это последнее признано было достаточным доказательством в деле. Здесь нужно отметить, что привлечение этого материала для решения вопроса о жизни Метафраста, независимо от всего, обличает глубокую начитанность автора в литературе и свидетельствует о той способности, которая уже была отмечена – именно, о даре вычитывать в источниках то, чего другие не подозревали или на что не обращали внимания. Так как время написания жития Павла Латрского определяется самим его содержанием и относится к 996 году, и так как оно богато историческими данными, то само собой разумеется, из него можно извлекать данные и для темы автора – о жизни Метафраста. Но все эти данные опять-таки приводят к самому концу X века и, следовательно, с трудом могут быть согласованы с предыдущими выводами: если Метафраст, автор жития св. Феоктисты, родился около 880 года, то едва ли он же мог писать житие св. Павла в самом конце X века. Приведённый разобранными материалами, которые подкрепляются категорическим свидетельством Яхьи Антиохийского, к заключению, что Метафраст жил в конце X века и что он же был и составитель хроники магистра и логофета Симеона, Васильевский не только дал спорному вопросу новую постановку, но и решил его весьма удовлетворительно.

В течение пятнадцати лет со времени появления этой статьи автор не покидал затронутых в ней вопросов и продолжал собирать материал для дальнейшего разъяснения положения Симеона Метафраста в агиографической литературе. Обращаемся сначала к статье его, к сожалению, неоконченной, в Журнале Министерства Народного Просвещения, за 1897 г. и озаглавленной: «Синодальный кодекс Метафраста». Ничто так не может характеризовать метод Васильевского, как именно разработка этой темы. Во второй статье специальный вопрос о времени жизни Метафраста переведён на широкое поле рассмотрения всей агиографической литературы, в которой Метафрасту принадлежит центральное место. Оказалось, что вопрос о Метафрасте вызвал после 1880 г. несколько исследований в западноевропейской литературе, что несколько новых данных к решению его появилось и в России, – дав оценку этим новым явлениям, Васильевский прямо вводит читателя in medias res – в центр вопроса о Метафрасте.

В каталоге греческих рукописей Московской синодальной библиотеки, между прочим, отмечена приписка на рукописи, содержащей жития святых, следующего содержания: «восприял конец сей последний том из десяти книг метафраз логофета месяца апреля индикта И-го в 6571 год при Константине Дуке». Как оказывается, приписка сделана в 1063 году и составляет целое откровение для вопроса о Метафрасте. Не говоря уже о том, что ею отожествляется Логофет и Метафраст, она даёт ключ к подлинным произведениям Метафраста в области агиографии, которые до сих пор не были в достаточной степени известны. Хотя имеется список житий, обработанных Метафрастом, у Алляция и хотя в патрологии Миня именем Метафраста обозначены жития, напечатанные в трёх томах, но известно всем, кто занимался житиями, что никогда нельзя быть уверенным в действительной принадлежности Метафрасту того или другого жития, помещенного у Миня под его именем. Словом, указанная выше приписка разрешает вопрос о подлинных житиях Метафраста, которые должны дать категорический ответ как по отношению к приёмам работы Метафраста, так и времени его жизни. Изучение материала, заключающегося в этом последнем из десяти томов Метафраста, как свидетельствуется припиской, составляет первый шаг, первую научную потребность, за которой неизбежно следует другая задача – подвергнуть изучению другие сборники житий с целью выделить в них произведения Матафраста от житий, составленных другими авторами. Мы не будем следить за процессом изучения московского сборника, ограничимся лишь указанием результатов, к которым пришёл Васильевский. Несомненно, метод изучения отдельных житий по их редакциям и по процессу исторических и литературных наслоений – образцовый. В этой области наш автор не знает себе соперника, и никто лучше его не подготовлен был для этой работы предшествующими занятиями. Стоит здесь вспомнить анализ его житий Георгия Амастридского, Стефана Сурожского и др. В разбираемой статье он подвергает тщательному анализу житие преподобного Арсения и определяет на основании тонких соображений, какая редакция жития должна быть приписана Метафрасту, и как отнёсся составитель к имевшемуся в его распоряжении материалу. На анализе жития преподобного Сампсона выясняется, что оно составлено современником не только Иоанна Цимисхия, но и Василия Болгаробойцы. Изучение мучения св. Пантелеймона, при котором в одном кодексе стоит заметка τοῦ λογοθέτου, приводит к заключению, что оно составлено во второй половине X века, и что Метафраст жил при И. Цимисхии и В. Болгаробойце. Точно к таким же выводам приводит разбор и других пьес: житие Богородицы и слово о рождестве, воспитании и усекновении Иоанна. Агиографическое исследование подтверждает мысль автора о времени жизни Симеона Метафраста и может служить прекрасным образцом для последующих изучений литературы греческих житий.

Мы уже замечали выше, что вопрос о Метафрасте выдвигается в литературе с двух сторон и может быть рассматриваем в двояком отношении: Метафраст, как составитель громадного числа житий святых, и Метафраст, как летописец. Васильевский вёл своё учёное исследование на два фронта. Во II томе Византийского Временника напечатана его статья «Хроника Логофета», которая так же, как и сейчас рассмотренная, должна быть считаема одной из капитальнейших. Главный интерес этого исследования состоит в том, что к решению спорного вопроса привлечён здесь славянский материал. Точкой отправления послужила рукопись Императорской Публичной Библиотеки «Симеона Метафраста и Логофета списание мира от бытия в летовнике». Предстоявшая Васильевскому задача заключалась в том, чтобы определить отношение указанной славянской хроники Симеона Метафраста и Логофета к печатной греческой хронике, известной под тем же именем. Но так как оказалось, что славянский Метафраст не имеет непосредственного ближайшего сходства с той хроникой, которая напечатана в Боннском издании под именем Симеона Магистра и Логофета и которая обыкновенно слывёт за хронику Метафраста, то вопрос значительно осложнился и потребовал применения особенных критических приёмов. Византийская историография, если принимать во внимание печатные издания и не обращаться к изучению рукописной традиции, давно уже считается плохим материалом для решения вопросов о зависимости или независимости одного писателя от другого и для различения первичных редакций от вторичных. Таким образом, и нашему автору нужно было считаться не с печатным, а рукописным материалом. Прежде всего он привлекает к изучению своего вопроса хронику Симеона Магистра в библиотеке св. Марка в Венеции, которая, как оказывалось из кратких описаний, по объёму захватываемого времени совпадала с славянской хроникой Логофета. Изучение этой хроники не только подтвердило первоначальное предположение автора, но ещё обнаружило другой факт, именно, тожество греческой хроники библиотеки св. Марка в некоторых частях с хроникой Льва Грамматика, и такое же тожество с Львом Грамматиком обнаружено в тех же частях и славянского Логофета. Кроме того, автор подверг изучению два списка хроники Симеона магистра в Венской библиотеке, из сопоставления которых выяснилось, что они близки со славянской хроникой Логофета и кроме того в некоторых частях обнаруживают тожество с текстом Льва Грамматика. Наконец, парижский кодекс № 1712 дал Васильевскому новые наблюдения в подтверждение той же мысли, именно, в этом кодексе Метафрасту приписан тот самый текст, которым начинается славянская хроника Симеона. Если таким образом петербургская славянская рукопись представляет собой до сих пор не напечатанную хронику Логофета, из которой взято продолжение Георгия Амартола, то возникает потребность отыскать тот греческий текст, с которого сделан сохранившийся славянский перевод. Эта вторая задача вполне разрешена Васильевским, причём попутно получил разъяснение целый ряд существенных вопросов византийской историографии. Точкой отправления для последующих разысканий послужила заметка в славянской хронике Логофета под событиями 948 г.: «до зде Симеона Логофета творенье, а от зде другаго». Кроме того, обращено было более тщательное внимание на отметки в греческих рукописях Амартола под 842 годом: «до сих пор Амартола, а отсюда одного Логофета», и под 948 г. в продолжении Амартола (по изд. Муральта): «конец Логофета», – из совокупности этих данных получается вывод, что продолжение Амартола от 842 по 948 г. есть собственно хроника Логофета, которая и в славянском Логофете также кончается 948 г. Что касается первой части хроники Амартола, то есть событй до 842 года, исследование этого вопроса не могло уже затруднять нашего автора, раз у него был под руками полный текст славянского Логофета. Это исследование, то есть сравнение славянского текста с изданием Амартола у Муральта, приводит к выводу, что те добавления и вставки, какие замечаются в печатном тексте Амартола против древних рукописных редакций, могут быть сведены в большей части случаев к заимствованиям из хроники Логофета. Уже и указанных выводов было бы достаточно, чтобы оценить по достоинству разбираемое произведение Васильевского, но оно имеет ещё более интересный и, можно сказать, поразительный эпилог – в приложении к хронике Льва Грамматика и Феодосия Мелитинского. Оказывается, что греческий подлинник славянского Логофета скрывается в печатном издании Льва Грамматика или же близко с ним родственнаго Феодосия, или, что то же, что Лев Грамматик пользовался не распространённым Амартолом, как полагали, а прямо Логофетом и что подлинный текст Логофета вообще лучше сохранился в славянском переводе, а по местам лучше в редакции Льва Грамматика. Что касается хроники Феодосия, то отношение её к Логофету косвенно определил уже первый издатель её Тафель (Tafel), признав, что она совершенно тожественна с хроникой Льва. Из этого вытекает, что из числа византийских историков двое могут быть совсем выключены, и на их место поставлен Симеон Метафраст и Логофет; как второстепенное заключение, является то, что, вопреки общепринятому мнению, хроника, надписываемая именем Льва Грамматика, не произошла из распространённого Амартола, а напротив Амартол распространён заимствованиями из Льва Грамматика или точнее Логофета.

Смело можно сказать, что исследование о Симеоне Метафрасте проведено автором в высшей степени последовательно и методично, что оно открыло совершенно новые перспективы как для изучения агиографии, так и византийской историографии. В этой области, так сродной предыдущим занятиям Васильевского, добытые им результаты останутся навсегда памятником высокого критического таланта, большого ума и громадной начитанности в источниках.

В трёх книжках Журнала Министерства Народного Просвещения, за 1881 г. (июнь, июль и август), помещалась статья под заглавием: «Советы и разказы византийскаго боярина XI века». Текст, послуживший основанием для этих статей, издан в 1896 году, под заглавием Cecaumeni Strategicon, в Записках Историко-Филологического Факультета С.-Петербургского Университета, часть 38. Этот прекрасный памятник византийской литературы, хотя своим заглавием мог бы напоминать статьи по теории военного искусства, по размещению в лагере войск и т.п., на самом деле есть сборник с гораздо более широким содержанием. В него входят и статьи по военному делу, но в то же время в нём даются правила житейской мудрости, нравственные наставления и советы, как лучше устроить свою жизнь, словом, он частию напоминает Домострой. Представляя высокий интерес с точки зрения византийских воззрений на жизнь и нравственность, на семью и общество, на службу и обязанности к государству, этот памятник имеет большую важность по приводимым в нём историческим примерам или действительным фактам жизни, подтверждающим то или другое теоретическое положение, – и в этом отношении составляет в первый раз пущенный в обращение новый исторический материал. Несколько отдельных мест в стратегике Кекавмена составляют драгоценную находку для историков. Сюда относится прежде всего известие о фессалийских влахах во второй половине XI века, полное живых подробностей об образе жизни влахов и их отношений к соседям. Это известие, как историческое упоминание о племени, история которого в высшей степени темна и бедна источниками, должно считаться самым древним по времени и самым важным по качеству, потому что идёт от лица, хорошо осведомлённого о предмете. Далее отметим ещё место о приключениях в Константинополе топарха города Задры, бросающее новый свет на историю далматинских городов в XI веке. Наконец, несколько слов о Гаральде, названном прямо сыном короля Варангии, составляют не только единственное в византийской литературе упоминание о службе в Константинополе этого знаменитого норвежского принца, но вместе с тем решают один из глубочайшей важности вопросов, стоящих в связи с древнею русскою историей. – Обширный комментарий, присоединённый к тексту и русскому переводу, освещает наиболее интересные места памятника и делает статьи «Советы и разказы византийскаго боярина» совершенно необходимым пособием при всяких исследованиях по Византии от конца X до конца XI века.

Ряд статей в Журнале Министерства Народного Просвещения 1887–1889 гг. посвящён теме «Обозрение трудов по византийской истории». В 1890 г. эти статьи изданы были отдельной книжкой, составившей 237 страниц, которая имеет значение выпуска 1-го и доводит обзор византийских учёных занятий до XIX века. Эта тема внушена была университетскими лекциями, и преследовала скорей популяризацию византийских занятий, чем специальную разработку одного избранного вопроса. Знакомя с процессом издания и обработки письменных византийских памятников на западе, книга Васильевского дополняет новыми чертами историю европейского просвещения вообще и составляет весьма важное пособие при занятиях Византией. Весьма следует пожалеть, что автор не успел написать такую же историю византийских занятий в XIX веке. Если бы оказались в оставшихся после него бумагах материалы для этой истории, ими следовало бы воспользоваться для продолжения начатого полезного труда.

В виду того положения, которое принято Васильевским по отношению к византийской истории, именно, что она нуждается в опубликовании материалов и объяснении оных, мы бы не успели в достаточной степени ознакомить с рельефными чертами его учёной производительности, если бы не ввели читателя в самый процесс собирания им новых материалов. Отдельные его исследования о писателях (как Метафраст), законодательных памятниках (как эклога), о грамотах и актах – до известной степени могут знакомить с критическим талантом и блестящей способностью обобще­ний. Но наиболее свойственная Васильевскому область материала, с которым он чаще всего имел дело, и наиболее присущие ему орудия учёной работы – были жития святых. Конечно, работая над житиями, он преследовал какую-нибудь историческую задачу, так что каждая такая работа легко могла бы быть приурочена к какому-либо отделу. Выше мы останавливались уже на некоторых его исследованиях по житиям святых или в отделе общеисторических тем или славянорусских. Но остаётся ещё много однородных работ, которым хотя и можно бы дать место в тех же отделах, но которые мы предпочли сосредоточить в одном месте, – по следующим основаниям. Над исследованиями житий Васильевский трудился больше, чем кто-либо, за исключением разве членов того ордена, который продолжает работать над Acta sanctorum. В этой области он приобрёл замечательное чутье и удивительную проницательность и скажем смело – это была любимейшая область его занятий. Таким образом, нам предстоит здесь двумя-тремя штрихами отметить эту сторону в его учёной производительности и мимоходом коснуться значения занятий житиями святых вообще.

В ноябрьской книжке Журнала Министерства Народного Просвещения за 1886 г. помещена статья «Один из греческих сборников московской синодальной библиотеки», имеющая предметом описание кодекса № 160, в котором заключаются жития святых. «Эти жития, – говорит автор, – должны иметь важное значение – прежде всего в качестве исторических источников, так как уже давно известно и хорошо на отдельных случаях показано, какой драгоценный и богатый материал в них заключается для восполнения более живыми подробностями скудных средневековых летописей, в данном случае византийских хроник». Не скажем, что это новая мысль, напротив, большинство занимавшихся Византией пришло к убеждению, что жития, церковные слова и ораторские произведения составляют часто первичный источник сведений об исторических событиях, которыми притом не всегда пользовались с желаемою полнотой летописцы. Так как в русских рукописных собраниях сборники житий святых встречаются в значительном числе, и так как в них находятся и такие материалы, которых в своё время давно доискивались во всех европейских библиотеках знаменитые издатели Acta sanctorum, то потребность сделать общедоступным столь важный исторический материал представляется сама собой. Васильевский сознавал эту потребность и понимал её не только как личный долг учёного, но как задачу, достойную целых учреждений. «Нашим учёным учреждениям, и может быть, прежде всего духовным, не мешало бы взяться с несколько бóльшим усердием за такое дело, которое, собственно говоря, напрашивалось бы само собой, не ожидая, что новейшие продолжатели болландистов обратят внимание и на московские сокровища. Было бы похвально, если бы даже и наша академия наук почла эту задачу достойною своего внимания. Но, конечно, на то мало надежды»... Не раз и в других местах своих сочинений Васильевский выражал мысль о недостатке инициативы у тех учреждений, которым надлежит ведать русскую «учёную честь и славу» (Журнал Министерства Народного Просвещения, июль 1879). Итак, с одной стороны, сознание бесспорной важности новых материалов, скрывающихся в русских рукописных сокровищах, с другой же характер излюбленных тем, которые заведомо не могли быть до конца обработаны на основании печатных источников, оба эти обстоятельства побуждали Васильевского многократно обращаться к житиям святых и выносить из знакомства с ними много пользы и поощрения. «Кто в Солуни мог бы думать, – говорит он в одном месте, – что важные источники для их города в византийский период находятся в Московской синодальной библиотеке? И житие Феодоры Солунской было бы драгоценной находкой не только для Тафеля, но и для тех новых солунцев, которые писали о древностях своего, впрочем, и для славян не менее священного города». Анализ работ Васильевского по житиям святых – предполагая, что эта тема не будет после него покинута – несомненно весьма желателен, он мог бы послужить прекрасным руководством для последующих занятий русских учёных в этой области.

В житиях святых прежде всего искал и находил наш автор материал для проверки мировоззрения и настроения целых эпох. Изучение значительного отдела житий помогло ему разобраться в тёмном вопросе о жизни Симеона Метафраста, причём он выдвинул задачу систематического изучения целого ряда произведений агиографической литературы. Посредством подбора и тщательного иссследования другого цикла той же литературы ему удалось пролить свет на житие Георгия Амастридского. Нижеследующее признание высказано не ради хвастовства, а обличает не подлежащий сомнению факт. «После довольно обширного изучения, посвященного памятникам агиографии, мы нашли только одно житие, которое, подобно разобранному нами житию Георгия Амастридского, относится по содержанию своему к царствованию Константина и Ирины и, однако, умалчивает о предшествующих и последующих бедствиях церкви» (Русско-византийское исследование, стр. ХСIИ). Новую обработку исследования о житии Георгия Амастридского Васильевский дал в 1893 г., когда уже был в полном обладании агиографическим материалом; поэтому некоторые страницы в этом исследовании, посвященные общей характеристике литературы жизнеописаний святых, должны быть признаны образцовыми. «Конечно, – говорит автор, – в такого рода произведениях во все времена господствовали одни и те же общие традиционные приёмы; простое житие, как произведение чисто историческое, всегда отличалось от «похвалы» или от «жития с похвалою», ведущих своё происхождение от классического панегирика и содержащих в себе элементы ораторской речи. Но всё-таки в отдельных произведениях каждого рода почти всегда можно уловить или почувствовать признаки известного литературного периода, а иногда известной школы. Стиль несомненно изменяется с течением времени; с особенной осязательностью это ощущается при сравнении более ранних и обыкновенно более содержательных образцов агиографической литературы с позднейшими произведениями этого рода, например XII-XIV веков, когда пустая напыщенность и надутая риторика достигают последних своих крайностей и совсем почти изгоняют из биографического, по задаче, труда фактическое содержание (ibid. р. ХСV)... Последовательная смена школ с преобладанием известных приёмов чувствуется только в общих чертах и далеко не установлена посредством специального изучения; для этого был бы нужен целый ряд разносторонних и подробных литературно-исторических исследований в области столь обильной византийской агиографической литературы, а таковых пока очень мало. Более отчётливые представления мы имеем разве только о деятельности Симеона Метафраста, между прочим потому, что направление и общий характер его агиографических трудов объяснены были самими византийцами». В частности, чтобы выяснить особенности стиля, языка и литературных приёмов жизнеописателей IX века, Васильевский сделал прекрасный анализ произведений диакона Игнатия и Никиты Пафлагонского, который навсегда останется лучшею страницей в истории агиографической литературы.

По-видимому, первые побуждения взяться за жития святых скрываются в поисках Васильевского за новыми данными для освещения как первых страниц русской летописи, так равно истории южной России в до-русский период. Сюда относится прежде всего его тетралогия: жития Георгия Амастридского, Стефана Сурожского, Иоанна Готского и Стефана Нового. Что мысль о всех этих житиях занимала нашего автора именно по связи с задачами русской истории, это ясно выражено им на первых страницах исследования о житии Стефана Нового (Журнал Министерства Народного Просвещения, июль 1877 г.). Задача автора уже и тогда простиралась, однако, гораздо дальше – к подробному и сравнительному изучению других однородных памятников византийской письменности за весь иконоборческий период. И нужно сказать, что до известной степени он осуществил свою задачу, так как кроме указанной тетралогии или отметил, или изучил много других житий, относящихся или по происхождению, или по событиям и лицам, в них описываемым, к той же эпохе. Так как жития Стефана Сурожского и Георгия Амастридского вновь были переработаны и переизданы автором, то они являются перед судом науки лучшим обращиком научного метода и научных выводов. Остаётся сказать несколько слов о других житиях. Житие Стефана Нового имеет в сущности косвенное отношение к русской истории, именно, по некоторым данным для истории Крыма, куда Стефан был сослан в заточение. Главное же значение оно имеет для византийской истории, именно, для иконоборческой эпохи; собственно два факта в этом отношении выясняются из жития: обширная эмиграция греков в VIII веке в Сицилию и на северные берега Чёрного моря, а равно довольно заметная мягкость правительственных мер против иконопочитателей. Житие Иоанна Готского составляет собственно канву, на которой делается обзор истории готов в Крыму и основания православной готской епархии на южном берегу полуострова; этой частью исследование прямо входит в русско-исторические темы. Но как памятник, описывающий жизнь епископа Готии во второй половине VIIИ-го столетия, житие И. Готского сообщает несколько новых черт к византийской истории того времени. – Можно думать, что жития Стефана Нового и И. Готского в переработке должны были составить первый выпуск русско-византийских исследований. И следует пожалеть, что автор не успел исполнить своего намерения, вследствие чего оба упомянутые жития не могут сравниться по обработке и добытым из их изучения результатам с теми, которые переизданы во 2-м выпуске.

В двух книжках Журнала Министерства Народного Просвещения (июнь 1876 и январь 1877 гг.) помещено обширное исследование «Хождение апостола Андрея в стране мирмидонян». Если бы требовалось охарактеризовать основную мысль этого исследования в коротких словах, мы бы сказали, что оно занимается раскрытием процесса легенды о хождении св. Андрея в Скифию. Методологический приём, употребляемый автором для объяснения указанного процесса, мы видели уже в его исследовании о терминах варяги и скифы, равно как в сочинении о Метафрасте. Задача заключалась в том, чтобы выделить в известиях литературных памятников VIII и следующих веков о путешествиях св. Андрея то, что заимствовано из кратких сведений церковных писателей раннего времени (IV и V веков), и то, что находится в зависимости от апокрифических источников. Этим последним, как и следовало, уделено большое место; наиболее интересным выводом является тот, что страна мирмидонян соответствует стране антропофагов, а последняя Скифии. Работа выделения фантастического элемента апокрифов и примирения противоречий происходила в литературе жизнеописаний. Автор подверг тщательному анализу житие апостола Андрея, написанное Епифанием в конце VIII или начале IX века, и представляющее свод существовавших до него преданий об апостольской деятельности Андрея. Особенный интерес имеют те части жития, где повествует Епифаний о северных берегах Чёрного моря, им самим посещённых, хотя нельзя не сознаться, что его сведения очень поверхностны и сухи и для русско-исторической темы малоприменимы. Из других писателей об апостоле Андрее имеют значение известия Никиты Пафлагонского и Никифора Каллиста, которые помещали антропофагов, посещённых апостолом, в северной Скифии, а Мирмидония в X и XI веке византийскими писателями отожествлялась с землёй русской. Стараясь посредством изучаемых памятников объяснить настроение эпохи и господствующее мировоззрение, Васильевский достигает иногда замечательно остроумных выводов. Таково между прочим сближение одного места в письме Михаила VII Дуки к Всеволоду

Ярославичу с господствующим литературным воззрением эпохи о личной проповеди евангелия апостолом Андреем в Киеве (январь, стр. 186).

Два жития составили предмет специальных исследований, помещённых в Православном Палестинском Сборнике (11-й и 17-й вып.). В первом напечатана повесть Епифания о Иерусалиме, во втором житие Мелетия Нового в двух редакциях. По основной цели и задачам, работы по этим житиям не относились прямо к византийским темам и выходили из круга научных симпатий Васильевского. Можно думать, что временным отступлением к палестиноведению наш автор обязан внушениям известного почтенного руководителя научными предприятиями в Палестинском обществе, пламенным речам и убеждениям которого действительно трудно не подчиняться. Васильевскому удалось, однако, частию соединить интересы византиноведения с специальными задачами, преследуемыми палестинскими занятиями. Повесть Епифания косвенно привела его к теме, которою он занимался прежде, ибо автору того же имени принадлежит сказание о деяниях апостола Андрея.

Хотя решению подлежал специальный вопрос об авторе повести о Сирии и святом граде, но необходимо было разобраться в нескольких произведениях, подписанных именем Епифания. Методологический приём, употреблённый автором при исследовании, состоит в тщательном анализе подлежащего изучению произведения «по собственному внутреннему содержанию и характеру сочинения». Результатом этого анализа получилось убеждение, что описание Епифания всего более сходится с описанием западных латинских паломников VIII и начала IX века, оно представляет Палестину, Иерусалим и его святыни в таком виде, в каком они являлись ранее XI века.

Обширный комментарий – работа мастера – даёт прекрасные исследования по истории и географии святых мест, к которым необходимо будет обращаться всякий при подобных же работах. Не можем не отметить здесь очень эффектного места, характеризующего состояние наших занятий по Палестине. «Пожелаем только, чтобы тот пробел, а вместе с тем тот стыд и сокрушение за русскую учёную и духовную литературу, которые мы ощущали при этих своих занятиях, скорее нашли себе восполнение и утешение. Древняя русская литература имела своего Даниила Паломника, который не уступает ни в чём ни одному из западных своих собратьев, а наша современная учёность не может выставить ничего сколько-нибудь соответствующего трудам Тоблера, Вогюэ, Социна и т.п.».

Что касается жития Мелетия Нового, то оно принадлежит больше к области византийских занятий, чем специально к палестиноведению, ибо заключает довольно живую и яркую картину монастырского быта и духовного подвижничества в эпоху первых Комнинов. Кроме того, это житие даёт несколько интересных исторических данных: 1) нашествие половцев на Византию в 1095 г.– событие, отмеченное и в русской первоначальной летописи; 2) прибытие в Пирейскую гавань части крестоносцев, испытавших морскую бурю; 3) указание на некоторых исторических деятелей конца XI и начала XII века.

Последним напечатанным произведением была статья в VI томе Византийского Временника «В защиту подлинности жития патриарха Игнатия», составленная с целью опровержения мнения Г.П. Керамевса о подложности означенного жития. По тому тону, каким трактуется вопрос, по силе и энергии, с которыми автор пускает в ход свои научные ресурсы, из защиты переходя в нападение, статья эта может напоминать полемические приёмы более раннего времени. Это легко будет понять, если вспомним, что житиям ИХ-го века автор посвятил много предварительных исследований и что в частности литературные приёмы Никиты Пафлагона, автора жития Игнатия, он предварительно изучал для других целей. – По всем признакам интересный вопрос об авторе жития Игнатия ещё не может считаться исчерпанным. Г. Керамевс обещает продолжение, в котором займётся указанием источников, бывших в распоряжении у фальсификатора. Но если, действительно, как говорит Васильевский, источников жития он будет искать в хрониках, то, несомненно, г. Керамевс обрекает себя на безнадежную задачу.

В заключение настоящего обзора позволим себе некоторые общие соображения. Сочинения Васильевского производили в своё время, по мере появления их в печати, значительное впечатление в тесном кругу интересующихся историческими знаниями, но потом скоро забывались, и вновь перечитывались весьма ограниченным числом специалистов, когда по роду своих занятий они касались тех же самых предметов. Свести по возможности всю массу написанных Васильевским статей в разных малораспространённых изданиях в одно целое и распределить их для большего удобства читателя по отделам, согласно их содержанию, казалось нам в настоящем случае наиболее полезным и соответствующим цели содействовать выяснению учёных заслуг академика Васильевского. Мы бы считали себя вполне удовлетворёнными, если бы передали читателю Журнала Министерства Народного Просвещения наше собственное впечатление, полученное при новом пересмотре всего оставлен­ного Васильевским литературного наследия. В кратких словах это впечатление может быть выражено в следующем. Никто ещё у нас так глубоко и с таким успехом не захватывал византийских тем и никто не доходил в своих попытках обнаружить зависимость изучения русских исторических и литературных сюжетов от византийских до таких положительных и поражающих своей наглядною реальностью выводов. Ему первому, следовательно, принадлежит та честь, что он снял с Византии покров таинственности и несколько приблизил её к понятию читателя, даже среднего образования. Коснувшись всех наиболее заманчивых тем, которыми занятия Византией соприкасаются с нашей национальной историей, он способствовал тому, что византийские занятия стали понемногу входить в наш обиход и интересовать часть образованного общества. Исходя, однако, из того убеждения, что мы переживаем ещё по отношению к византинизму период собирания и очистки материала, он никогда не брался за широкие темы, хотя по поводу отдельных памятников способен был писать обширные исследования, захватывающие широко и глубоко разнообразные оттенки жизни эпохи. Особенно свойственная ему черта в исследовании – это наглядное изображение всей исторической обстановки, среди которой появился памятник и проникновение в психологию общества и настроение исторических деятелей и писателей. Для этого, несомненно, требовалась громадная начитанность в литературе, широкая подготовка в вспомогательных для истории дисциплинах и беззаветная любовь к изучаемому предмету. В первый раз византийские занятия в России получили в Васильевском такого представителя, который был в состоянии и дать им серьёзное направление, и до известной степени обеспечить их продолжение в будущем, а равно и привлечь к ним внимание своих университетских слушателей. На обязанности тех учреждений, которые своей учёной славой и авторитетом украшал Васильевский, будет лежать, чтобы сделанные им посевы не заглохли и чтобы та область знаний, которую он так высоко поставил, продолжала культивироваться в России и обратилась бы в настоящую историческую школу, почерпающую свои предания от Васильевского.

Питая твёрдую уверенность, что в том движении в области византиноведения, которое падает на последнюю четверть истекающего столетия, сказалась назревшая потребность русской науки, которая и выразилась как в учёных трудах Васильевского, так и в нарождающейся под его профессорским влиянием школе молодых византинистов, мы не имеем оснований предаваться унынию и печали при мысли о будущих судьбах русского византиноведения. Если Византия в настоящее время не находится более в том состоянии, когда она представлялась загадкой во всемирной истории, то этим мы обязаны в значительной мере мастерским исследованиям Васильевского, на которых лежит печать таланта. Потеряв своего вождя, русские византинисты могут с гордостью называть его имя и с благодарностью извлекать полезные уроки из его сочинений.

Во имя благодарной памяти к учителю¹ – ещё два слова к ученикам В.Г. Васильевского. В попытке оживить византийские занятия в настоящее время замечается благородная конкуренция, вследствие которой мы становимся свидетелями небывалого подъёма интереса к этим занятиям в Западной Европе и в России. Мне казалось бы делом первостепенной важности рассмотреть учёные труды Васильевского по связи с общим движением в византийской науке за последние годы. Это столько же полезно с точки зрения задач византиноведения в России, сколько в частности для подведения итогов заслугам, оказанным Васильевским. Было бы поэтому весьма желательно сделать предметом специального изучения, предметом диссертации на учёную степень – историю византиноведения в последней четверти столетия и отметить, на основании параллельного изучения этой истории в России и в Западной Европе, те задачи и проблемы, которые в науке поставлены на очередь и которые могут считаться наиболее важными и обязательными в настоящее время. В частности, ради поддержания интереса в России к византийским занятиям, было бы желательно отобрать лучшие исследования Васильевского и переиздать их с той целью, чтобы они могли служить в качестве пособия в исторических семинариях при университетах, для толкования и объяснения византийских письменных памятников, ибо не подлежит сомнению, что редкое сочетание счастливых дарований у Васильевского получает прекрасную гармонию в бесподобной отделке частных вопросов и в превосходном освещении отдельных памятников.