Несколько писем Ф.Д. Самарина к свящ. П.А. Флоренскому

29 июня 1912 г.

Сестрорецк, Петерб. губ.

Приморский просп. 19/А.

Досточтимый отец Павел!

Большой и неожиданной радостию для меня было получение изданной Вами книги с незаслуженной мною любезной надписью; от всей души благодарю Вас за этот прекрасный подарок. Когда-то, вследствие бесед с покойным В. С. Соловьевым, я старался собрать сведения о сохранившихся в наших храмах рукописных службах Софии Премудрости Божией и узнал, что такая рукопись имеется между прочим в Москве в Софийской церкви, что на Лубянке. К сожалению, мои розыски на этом и остановились, так как я был отвлечен в другую сторону. Теперь эту самую службу я получаю от Вас в печатном виде. Чтение ее во многом уяснило мне таинственное учение о Софии и укрепило меня в мысли, что учение это не есть создание философского умозрения, а плод живого церковного сознания.

Еще более, чем прежде, жалею теперь, что в свое время не слышал того, что Вы как-то читали на одном из собраний нашего кружка в доме Корнилова². О статьях Ваших, напечатанных по тому же предмету в Богословском Вестнике³, я до сих пор ничего не знал и теперь достану их непременно и прочитаю с особым вниманием.

С нетерпением ожидаю выхода в свет нового полного издания Вашего большого труда⁴. Отдельные его части, сообщенные мне в оттисках Михаилом Александровичем⁵, я читал; некоторые из Ваших [мыслей? пропущено слово. П.Ф.] оказались недоступными для меня, но все, что я понял, произвело на меня самое благотворное действие, и я рад, что могу это засвидетельствовать Вам и принести Вам глубочайшую благодарность. Перечитать теперь Вашу книгу с новыми дополнениями и разъяснениями будет для меня большим счастьем.

Добрые слова, коими Вы сопровождаете Ваш дорогой подарок,

чрезвычайно ценю, но считаю себя обязанным сделать по поводу сказанного Вами небольшую оговорку. Я бы никогда не решился выразить Вам одобрение и поощрение к труду: на это я не имею нравственного права. Если Вы имеете в виду написанное мною о Вас Михаилу Александровичу, то это был лишь обращенный к нему лично ответ на выраженные им мысли.

Пишу эти строки в день памяти свв. Петра и Павла и, полагая, что это день Вашего Ангела, прошу Вас принять от меня по этому случаю самые искренние поздравления и горячие пожелания всего лучшего.

Усердно Вам кланяюсь и еще раз благодарю.

Глубоко Вас уважающий и душевно Вам преданный

Федор Самарин

* * *

Сколько помнится, в ответ на это письмо я писал Феодору Дмитриевичу, что я, конечно, не могу отнести к себе его снисходительную оценку моих опытов и понимаю ее только как своеобразный аванс, даваемый ради поощрения. Далее я писал, что меня чрезвычайно радует интерес Феодора Дмитриевича к идее Софии Премудрости Божией, ибо эта идея, по моему убеждению, определяет русское религиозное сознание в самых его истоках, и в ней именно – глубочайшая основа его своеобразия. В добром отношении ко мне Феодора Дмитриевича, писал я, мне хотелось бы видеть дорогое для себя указание на связь своих убеждений со славянофильством; идейная безродность и культурное самочиние представляются мне наиболее нежелательными, ибо необходимо связывать настоящее с прошлым непрерывною нитью преемства. – Таков был смысл моего письма. После того переписка естественно прекращалась. Но неожиданно получился ответ. Вот он:

Сестрорецк.

24августа 1912 г.

Московский адрес: Поварская 38.

Премного виноват я пред Вами, глубокочтимый отец. Павел, что так замедлил ответом на письмо, которым Вы мне доставили большую радость. Я чрезвычайно ценю Ваше внимание и душевно благодарю Вас, что среди спешной и утомительной работы Вы нашли время для беседы со мной. Мне хотелось ответить Вам возможно обстоятельнее и потому я изо дня в день откладывал письмо к Вам, чтобы заняться им на досуге; но вышло по пословице: „eras, eras et semper eras, et sie consumitur aetas“; в данном случае закончился или заканчивается срок моего пребывания в Сестрорецке. Я еду завтра в Москву и, не желая далее откладывать письмо к Вам, из опасения, что в Москве и в деревне мне с начала не удастся вести перѳписку, посылаю Вам эти строки только за тем, чтобы сказать Вам: простите мою неисправность и не примите ее, Бога ради, за равнодушие. Я счастлив, что вступил в несколько более близкое общение с Вами и, если это случилось отчасти по милости Михаила Александровича⁶, то великое ему за это спасибо.

—468—

Ho добрейший Михаил Александрович по-видимому все таки не совсем точно передал Вам то, что я говорил ему о Вашей книге. Как я писал уже Вам раньше, я не считаю себя в праве делать оценку таких трудов, как Ваш, ибо в области философии я совершенный невежда и неспособен разбираться в вопросах отвлеченных. Я только говорил Михаилу Александровичу, что Ваше сочинение (или вернее, те его части, которые мне удалось прочитать), поскольку оно доступно моему пониманию, произвело на меня самое глубокое и благотворное впечатление нравственного свойства и что я давно не испытывал того, что испытал при чтении Вашей книги.

He умею Вам передать, как меня радует то, что́ Вы пишете о славянофильстве и о Вашем отношении к нѳму. Вы совершенно верно, думается мне, определили значение славянофильства в умственной жизни нашего общества. Его сила, конечно, в том, что оно было первым ярким проявлением русского народного самосознания. Только теперь начинают это понимать и потому только теперь настает пора для правильной оценки того, что высказано и сделано славянофилами. Однако и теперь, к сожалению, мало еще людей, способных, например, вполне освоиться с мыслью Хомякова и судить о ней самостоятельно. С этим не справился и Бердяев⁷, не смотря на то, что он, видимо, исполнен сочувствия к Хомякову и посвятил не мало труда на его изучение. А Гершензон⁸, при всем своем литературном таланте и при всем проявляемом им интересе к славянофильству, – родоначальника этого направления совсем знать не хочет, а если бы даже знал, то, видимо, и понять в нем ничего бы не мог.

Нечего говорить Вам, что я глубоко сочувствую Вашей мысли о значении предания в умственной жизни и Вашему отрицательному отношению к „самочинности“ в культуре. Оторванная от предания деятельность единичной личности, даже выдающейся по дарованиям, бывает большею частью бесплодна; это мое глубокое убеждение. В этом я вижу причину того наблюдаемого у нас нередко явления, что люди талантливые, образованные и способные к труду не оставляют в умственной жизни глубокого следа. Культурные предания у нас, если не отсутствуют, то крайне слабы, а к тому же отдельная личность у нас постоянно стремится к полной независимости от них и этим губит свое дело. Характерным примером может служить, по-моему К.Д. Кавелин.

Признавая свое духовное родство с Хомяковым и его йлижайшими друзьями, Вы, конечно, ничуть не жертвуя своей самостоятельностию, примыкаете к тому умственному течению, которое оказалось наиболее здоровым и жизнеспособным из всех наших, так называемых, направлений. Казалось еще недавно (и многие в этом были искренно убеждены), что славянофильство давно умерло, погребено и не воскреснет. Теперь даже люди совсем другого склада мыслей не решаются это утверждать; напротив, у этих самых „отпетых“ славянофилов ищут и находят многое такое, что оказывается пригодным для возрождения духовной жизни в нашѳ время, исполненное всякого рода разочарований. Это оправдавшее себя, таким образом, могучее течение когда-нибудь вынесет нас, я твердо верю, из того круговорота, которым мы захвачены и который грозит нам духовной гибелью.

Хотел еще обратиться к Вам за кой-какими разъяснениями того, что́ Вы пишете о значении „Софии“ для русской жизни, но письмо мое и так уж слишком разрослось: лист кончился, да и времени осталось мало. Поэтому позвольте побеседовать об этом важном предмете в другой раз. Расставаясь пока с Вами, еще раз благодарю Вас и прошу не вменить мне в вину мое продолжительное молчание.

Глубоко уважающий Вас и душевно Вам преданный

Федор Самарин

* * *

Таково письмо Феодора Дмитриевича. Но каково же было мое удивление, когда через четыре дня я опять получил письмо за подписью Феодора Дмитриевича. Письмо это незначительно по содержанию, но так выразительно для Феодора Дмитриевича, что я считаю поучительным привесть и его:

Москва podpis1812 podpisг. 28 Авг.

Поварская 38.

Опять не знаю как извиниться перед Вами, глубокочтимый о. Павел! Перед отъездом из Сестрорецка я написал Вам письмо в ответ на Ваше, давно мною полученное; но опуская конверт в почтовый ящик вместе с целой кипой других писем, не обратил внимания, что некоторые из них (в том числе и адресованное к Вам) были без марок. Вероятно оно все-таки дойдет, но с Вас взыщут в двойном размере почтовый сбор. Очень это мне досадно и совестно! Становлюсь все более беспамятлив на все житейские мелочи. Простите великодушно.

Глубоко Вас уважающий и душевно Вам преданный

Федор Самарин

* * *

После того, беседы наши происходили устно. Очень жаль, что не было своевременно записано содержание разговоров того времени, наиболее горячих и существенных, касавшихся по преимуществу вопросов догматических и канонических. – Зимою 1913 г. Феодор Дмитриевич был избран в почетные члены Московской Духовной Академии, – как гласит официальная формулировка, „во внимание к деятельности на пользу Св. Церкви как путем литературным, так и прямым участием в работах Предсоборного Присутствия“. В апреле того же года, лишь только дозволили погода и здоровье, Феодор Дмитриевич приехал в Посад, лично благодарить Преосвященного Феодора, Ректора Московской Духовной Академии, и сделать визиты членам корпорации. – Меня он не застал дома, оставил карточки и, на всякий случай, поручил сказать мне о его приезде. Помнится, это было в Фомино воскресенье, т. е. следовательно 21 апреля. Возвращаясь домой из церкви, я узнал от извозчика, возившего его ко мне, о нахождении его в Новой Лаврской гостинице я направился туда. С первых же слов свидания, завязался живой разговор о таинствах, – продолжение беседы, начатой когда-то в Москве. Поясняя свою мысль, я сослался на св. артос. Тут Феодор Дмитриевич с благоговением берет со стола сверток: „Вот, как раз сегодня я получил от Преосвященного Феодора артос, но к стыду своему не знаю, что это такое“. Думаю, его „не знаю“ надо понимать не в литургическом, а в догматическом и метафизическом смысле. – Мы продолжали обсуждать разные литургическо-метафизические вопросы, Феодор Дмитриевич видимо увлекался. В это время гостиничный коридорный, постучав в дверь, напоминает Феодору Дмитриевичу, что он дал обещание обедать с A. А. Нейдгардтом и что кушанье подано. Феодор Дмитриевич просит передать, что он сейчас придет, и опять увлекается разговором. Снова является коридорный, на этот раз передавая уже досаду обиженного компаньона. Феодор Дмитриевич опять говорит что-то вроде „хорошо“, пожалел, что не зная о возможности свидания, связал себя обещанием, и снова собирался Продолжать разговор, почему-то задевший его за живое; но я поспешил проститься и уйти. – Через несколько дней после этого разговора получилось следующее письмо:

Досточтимый отец Павел!

Приношу Вам живейшую благодарность за присылку „Богословского Вестника“, хотя, по правде сказать, мне чрезвычайно совестно пользоваться преимуществами связанными со званием почетного члена академии. Я вполне сознаю, что не имею никаких прав на это почетное звание и обязан избранием лишь имени, которое ношу, и благосклонному отношению ко мне Преосвященного Феодора, a также, может быть, моему скромному участию в Новоселовском Кружке, которому хотели оказать внимание. Вопросами богословскими я занимался всегда урывками и многое существенное в этой области мне незнакомо. Особенно чувствую свою неосведомленность в Писаниях Святых Отцов. Кстати, мне чрезвычайно хотелось бы пополнить один важный пробел в моих сведениях, и я решаюсь воспользоваться настоящим случаем, чтобы еще раз просить Вас оказать мне в этом отношении некоторую помощь. Я был бы очень признателен Вам, если бы Вы нашли возможным указать мне, как обещали, книги, по которым я мог бы познакомиться с историей споров о Фаворском свете, с деятельностью Григория Паламы, с учением Варлаама и с Соборными постановлениями по этому поводу.

Простить себе не могу, что не остался ночевать у Троицы и не воспользовался этим случаем для обстоятельной беседы с Вами. He знаю, скоро ли теперь повторится подобный случай, а между тем без Ваших разъяснений я едва ли сумею разобраться в тех, трудных для меня, вопросах, которые выдвигаются книгами Илариона⁹ и Булатовича¹⁰. Провести вечер с Вами было была же благоразумнее, чем уезжать в переполненном пассажирами поезде, на который я едва достал билет. Большую часть дороги я принужден был стоять, и духота была такая, что почти неизбежно было простудиться при выходе из вагона. Н все таки я рад, что хоть на ходу Вас видел и перекинулся двумя словами.

Прощайте. Будьте здоровы. Помоги Вам Бог в Ваших трудах.

Душевно Вам преданный

Федор Самарин

* * *

Затем у нас были личные свидания в Москве. Следующее в хронологическом порядке, письмо Феодора Дмитриевича не имеет общего интереса, но опять обрисовывает его внимательность и задушевность. Прислано оно no поводу моего магистерского диспута, бывшего 19-го мая 1914 г. Вот это письмо:

26 Апреля 1913 г.

Досточтимый отец Павел!

Я слышал от M. А. Новоселова, что Ваш диспут должен был состояться 19 мая. Собирался я приехать на этот день в Лавру, чтобы Вас послушать и чтобы быть свидетелем и до некоторой степени участником этого торжества. К сожалению обстоятельства мои сложились так, что мне не удалось осуществить этого намерения, и мне остается теперь лишь письменно приветствовать Вас. Надеюсь, что получение Вами степени не встретит никаких препятствий со стороны Святейшего Синода и что выдающееся значение Вашего труда будет признано не только публикою и Советом Московской Академии, но и церковною властью.

Прошу Вас принять мои задушевные поздравления и самые искренние пожелания.

Глубоко Вас уважающий и преданный Вам

Федор Самарин

* * *

Наконец, остается еще одно письмо, полученное по такому поводу: как-то раз, после целого ряда оговорок, осенью 1914-γο года, Феодор Дмитриевич вручил мне у M. А. Новоселова тетрадь рукописей своего сына Дмитрия Феодоровича, содержавшую несколько философских этюдов с критикою марбургской школы. Феодору Дмитриевичу хотелось узнать мое откровенное мнение об этих опытах своего сына и затем напечатать их, „если они окажутся достойными того“. Его брало опасение, не ошибается ли он в своей положительной оценке этих сжатых и отвлеченных трактатов. Врученное мне я прочел с интересом в ближайший же свободный день, но, желая перечитать их более внимательно, долгое время откладывал свой доклад о них Феодору Дмитриевичу. Весною 1915-го года, уже после экзаменов в Академии, эти заброски были возвращены мною, при личном посещении его, в Москве. Говорили мы о них довольно долго, причем Феодор Дмитриевич, явно заинтересованный успехами своего сына, был особенно внимателен. Трогательна была в нем внутренняя борьба между скромностью и чувством радости об успехах сына; обычная сдержанность Феодора Дмитриевича еле выдерживала напор отеческой любви. В нашей беседе мною высказано было одобрение прочитанным мною наброскам, а также удовольствие, что когенианство, весьма сильная и ядовитая система мысли, преодолевается тут изнутри, – диалектикой, стоящей на собственной почве этой системы, – что́ одно только и может быть убедительно, – и советовал напечатать эти опыты Дмитрия Феодоровича.

Далее, наш разговор повернул опять к вопросам литургической метафизики и, в связи с этим, – к некоторым позициям старого славянофильства. Отправною и опорною точкою наших обсуждений было понятие пресуществления Св. Таин. Феодор Дмитриевич высказал характерное соображение против этого понятия, хотя и с большими оговорками, а именно что было бы ужасно, в смысле чувства ответственности, думать о случайно упавшей с Престола крошке Св. Тела или о смытых водою с уст частицах Св. Крови – как о продолжающих быть таковыми. Я же полагал, что это ничуть не более страшно, чем величайший священный страх веры – Богоснисхождения и Боговоплощения. Что Святые Тайны могут быть, волею или неволею, попраны и осквернены, оставаясь при том Святыми Тайнами, – это не бо́лее ужасно, чем весь подвиг жизни и, в частности, страданий и смерти Господа Иисуса Христа. Более того, возможность уничижения Господа включает в себя и возможность попрания Его Св. Тела и Крови. Можно же, приобщаясь Св. Таин, дать лобзание „яко Иуда“; почему же нельзя, ведением или неведением, волею или неволею, уронить Св. Тело или пролить Св. Кровь? Б нашем разговоре с Феодором Дмитриевичем мне был хорошо понятен страх его пред возможностью „суда и осуждения». Страх этот свойствен всякому верующему, ставящему себя пред лицом Господа, – всякому человеку, не понятие о Господе имеющему в виду, а Его Самого зрящему пред собою очами веры. Но обращаться в бегство от термина и понятия пресуществления на этом основании – не соответствует ли это, как если бы кто, перенесясь во времена земной жизни Иисуса Христа, стал отрицать Его Богосыновство, из боязни, как бы нечаянно, при корабельной качке, например, не толкнуть Сына Божия. Согласиться с Феодором Дмитриевичем, как ни был он умерен н осторожен в своих суждениях, я никак не мог. –

В этих и подобных разговорах некоторые линии нашего расхождения, бывшие недоговоренными в предыдущие разы, наметились с бо́льшею определенностию, – настолько живо, что и по приезде моем в Посад затронутые темы стояли в сознании. Водораздел всех подобных разногласий мне представился определяемым таким вопросом:

„Должно ли, или невозможно, вне-литургическое почитание Св. Даров?“. – Если мы признаем пресуществление, то явно, что не только можем, но и должны, входя например в алтарь не по литургическому требованию, поклониться Св. Таинам, лежащим на Престоле, как Самому Богу. Для непризнающего пресуществления такое поклонение, в лучшем случае, необязательно, а вернее, при отчетливости догматической мысли, – и недолжно, ибо есть идолопоклонство. Вот, полагаю, достаточный критерий для различения церковного понимания Таинства Св. Тела и Крови от протестантского. Остальное – уже частности, или же непродуманность. Критерий же поклонения Св. Тайнам вне культа стоит пограничным столбом между церковным и противоцерковным толкованием Таинства.

Мне стало ясно, что разговор о когенианстве и разговор о таинствах – не два различных разговора, a – один, ибо наши с Феодором Дмитриевичем разногласия в вопросах литургическо-метафизических происходят от скрытого и недоговореного когенианства, или уклона к нему, со стороны самого Феодора Дмитриевича. В этом смысле, движимый этими и подобными мыслями, я написал ему письмо. „Поэтому, – приблизительно так писал я – , считал бы я особенно своевременным издать опыты Вашего сына, доводящие до конца и делающие усилие внутренне победить тот недуг, который гораздо распространеннее, чем это обычно полагают, и, вследствие своей неосознанности, особенно опасен». – В ответ на мое письмо, Феодор Дмитриевич писал следующее:

21 Мая 1914 г.

Досточтимый Отец Павел!

Усердно прошу у Вас прощения за крайнюю запоздалость моего ответа. Письмо Ваше получено слишком девять дней тому назад, я все время стремился Вам отвечать, даже принимался писать; но для меня теперь написать маленькую записочку – целое событие и не малый труд, а диктовать это письмо мне не хотелось. В другой раз будет уже легче, надеюсь.

Прежде всего благодарю Вас горячо за Ваше доброе внимание к попытке моего сына обосновывать свое разномыслие с Марбургскою философскою школою. Сын мой, к сожалению, теперь находится в дурном настроении и, кажется, не хочет печатать своих „набросков“, вероятно, сознавая их необработанность. Думаю однако, что перед этим останавливаться не следует: настроение может перемениться, и в печатном виде этот небольшой опыт будет встречен самим автором более благоприятно.

Если я верно Вас понял, то небольшая работа сына моего представляет некоторый интерес, как попытка борьбы с недугом, который таится даже в людях не имеющих, по-видимому, ничего общего с Когенианством. Таким недугом, мною самим несознаваемым, Вы объясняете, кажется, некоторые из высказанных мною мыслей.

Я не решусь, конечно, утверждать, что Вы неправы. Напротив, я готов допустить, что при крайне поверхностном знакомстве моем с философскими учениями я легко могу грешить именно тем бессознательным философствованием, о которой Вы говорите, и потому могу невольно принимать за нечто, данное непосредственным религиозным сознанием, учения, враждебные вере. Могу только сказать: да избавит от этого Бог! Помощь людей более сведущих и более зрелых духовно я приму, конечно, с радостью и благодарностью. В частности от Вас был бы счастлив получить определенные и обоснованные указания на свои невольные и, может быть, несознанные ошибки и заблуждения.

При всем том, однако, мне кажется, что выяснить сущность II размеры моих заблуждений можно было бы только путем более или менее продолжительного обмена мыслей. Между тем мы с Вами беседовали всего каких-нибудь три-четыре раза и при том наши разговоры постоянно были, прерываемы разными случайными, посторонними обстоятельствами. He в этом ли между прочим ответ на вопрос Ваш: „Почему мы не можем столковаться?“ – Да, может быть, просто потому, что не толковали как следует? – С радостью разделяю Вашу надежду, что несогласие – не от различия веры и не от недостатка любви. Думаю, что оно происходит от различного понимания одного и того же или различного способа выражения одних и тех же понятий.

Надо ли говорить, что и такие разномыслия, даже незначительные, по-видимому, должны быть всячески устраняемы? Мы испрашиваем „соединения веры“, как благодатного дара свыше, но, конечно, и сами должны трудиться по мере сил над достижением этой великой и святой дели; иначе суетна будет наша молитва. Скажу вместе с Вами в подобных случаях: „плохого мира быть не должно“. Меня лично такая недоговоренность и неясность между близкими людьми всегда тяготила, и в этом заключалась главная причина, почему мне казалось полезным учреждение того кружка, который сплачивается около Мих. А. Новоселова. К сожалению, намеченная мною задача была вскоре подменена другими, не менее, может быть, важными и почтенными, но не столь отвечающими моей душевной потребности. Был бы счастлив, если б Вы дали толчок возрождению деятельности кружка в первоначально намечавшемся направлении.

Прощайте и простите, что так замедлил ответом и, может быть, неверно Вас кое в чем понял.

Поручаю себя молитвам Вашим и усердно кланяюсь. Душевно Ваш

Федор Самарин

Сообщил Священник Павел Флоренский