Письмо профессору Е.Е. Голубинскому, с возражениями на его книгу «История русской церкви. Т. 1»

М. Г. Е. Е.

Поставленный в невозможность¹ высказать вам свои возражения на диспуте, я, по чувству личного к вам уважения и ради интересов исторического знания, считаю долгом выразить их, в печати в том самом виде, как были они приготовлены для устной беседы с вами.

Соглашаясь со всем тем, что было высказано официальными оппонентами о достоинствах вашей книги, я считаю не лишним указать на её особенное своеобразное качество. Редкая страница в вашей книге не возбуждает в читающем ряда недоумений, сомнений, колебаний и разнообразных вопросов; с одной стороны ― это, конечно, недостаток, но в большинстве случаев он зависел не столько от вас, сколько от самого предмета. С другой же стороны ― это большое достоинство: почти каждая страница подстрекает любознательность, поддерживает интерес, знакомит с новыми сторонами известных вопросов и наводит на новые вопросы. В силу этого качества книга ваша является просто рычагом для дальнейшего движения «Русской Церковной Истории» и вместе силою, которая помогает орудовать этим рычагом.

Ограничившись этим общим замечанием о достоинствах вашей книги, я перехожу к изложению своих возражений.

Прежде всего, останавливаю своё внимание на «Летописной повести о крещении св. Владимира». Вы не без причины в вашей речи, которой открыли диспут, выдвинули на вперёд ваш взгляд на эту повесть: она, говорили вы, смутила некоторые богословские умы и вам самим лично приходилось выслушивать осуждение вашего мнения. Выражая свой взгляд, вы даже старались прикрыть себя авторитетом других историографов, которые ещё прежде вас подвергли сомнению фактическое значение этой повести.

Но мы с своей стороны должны заметить, что история, как наука, не может смущаться ничьими личными мнениями или чувствами: она знает лишь одну историческую правду. Вам именно принадлежит честь строго-критического отношения к этой повести: никто прежде вас не подвергал её такому тщательному анализу. Вашей критикой обязательно доказано значение этой повести, как вымысла. Вопрос теперь только в том, как смотреть на этот вымысел? Есть ли это легенда, созданная из исторических мотивов, или это фабула, чистая выдумка грека, которой ни мало не отвечала историческая действительность.

Вы доказываете последнее. Но трудно представить, чтобы папы, всегда зорко следившие за языческими народами и всюду посылавшие свои миссии, опустили из виду Русь. Ведь эта Русь была слишком хорошо известна на Западе во времена Владимира. Ведь эта Русь занимала целую восточную половину Европы. Ведь эта Русь ― уже после обращения в христианство не переставала никогда быть предметом замыслов Рима. Возможно ли допустить, чтобы папы опустили её из виду, когда она была ещё языческою и особенно, когда она готовилась к принятию христианства?

Ещё менее возможно допустить, чтобы Греки, которым не раз давала чувствовать себя варварская Русь своими набегами, не старались всеми мерами так или иначе воздействовать на Владимира к принятию им греческой веры.

С политической точки зрения Греков принять греческую веру значило в то же время и поступить в подданство греков, или, как выражается Фотий, поставить себя в чине подданных (ἔν ὑπηχόων ταξει). И действительно мы видим, что эта политика греков долго сказывалась в России ― с принятием ею греческого христианства.

Так, в акте Константинопольского собора, бывшего во 2-й половине XII века, именно в 1176 г., на котором присутствовал русский митрополит Михаил II, прямо сказано, что русские митрополиты принимавшие свои полномочия от Константинопольского патриарха, должны были в чину своего исповедания выражать присягу на подданство грекам².

Известно также, что Великий русский Князь даже в XIV веке трактовался в Константинополе в скромном чине стольника греческих инспекторов³.

Наконец и в вашей собственной книге замечено, что Греческие Императоры включали имена народов, содержавших православную веру, в свой титул, считая их как бы вассальными себе.

Эта политика Греков, направленная к подчинению себе народов при посредстве своей веры и так настойчиво проводимая ими в их отношениях к православной России, рано должна была входить в виды Греков; с тех именно пор, когда они впервые испытали набеги варварской Руси и именно для того, чтобы, по крайней мере, хотя на будущее время оградить себя от подобных её набегов.

И так, говорим, трудно отвергать, чтобы со стороны папы, а ещё более со стороны Греков не было действительных попыток к воздействию на Владимира для обращения Руси в Христианство.

Чтὀ это были за попытки, в какой форме происходили, при посредстве ли нарочных послов или как-нибудь иначе, одновременно или, что всего вероятнее, в разное время, решать это не берёмся. Но высказанные нами соображения приводят к убеждению, что в «повести о крещении Владимира» отражаются какие-то действительные попытки со стороны пап и греков подчинить себе Россию при посредстве веры.

При таком воззрении на эту повесть нет надобности считать её, как вы утверждаете, химерической выдумкой какого-то Грека. Основание для такого предположения, указанное Вами в заключительной молитве, слишком шатко. Вот эта молитва: «О, святая Царя Константине и Володимире! Помогайте, а противные сродником ваю и люди избавляйте от всякия беды Греческия и русския». Сопоставив Владимира с Царём Константином, книжник, естественно, поставил и оба народа, русских и греков, которых эти цари были просветителями: так мог написать сколько грек, сколько, и русский книжник. Если, по вашему мнению, смиренный русак не решился бы просить молитв этих святых за высоких греков, то мы в свою очередь вправе думать, что ещё меньше гордый грек стал бы заботиться о молитвах на небе за «малых» русских. Основание это, говорим, слишком шатко.

Гораздо вероятнее предполагать, что эта повесть есть не что иное, как легенда, почерпнутая книжником из народных преданий. Подобных легенд, как вам известно, немало занесено в летопись.

Быть не может, чтобы такой политический акт, как публичное принятие князем христианства, не возбудил в народе разных сказаний и не народил в нём легенды; но как всякая легенда отражает в себе такой или другой исторический факт, то и эта «повесть о крещении Владимира» предполагает для себя соответствующие исторические мотивы.

Что подобные легенды, несомненно, существовали, неотразимым подтверждением этого служит записанная нами «былина о том как князь Владимир женился на Греческой царевне Анне».

Достойно замечания, что на пиру у Владимира, когда снаряжал он киевских богатырей за невестою в Царьград, рядом с русскими сидят и богатыри греческие:

Ай-же вы русские богатыри,

Ай-же вы поленицы удалые!

Ньне как есть у нас в прибытии

Буян де Леонтьевич,

Да пришел ли он от Царя-Града;

Пришел ли да он в стольный Киев град:

Как другой ли то могуч богатырь

Туганин Фотонович,

Он пришол ли с земли со Турецкия:

Сидят оны в палаты княженецкоей

За тыим ли столом за окольныим.

Затем Владимир обращается к русским богатырям и спрашивает:

Ай-же вы русские могучие богатыри!

Знаете ли мне княгиню во супружество взять?

Добрыня Никитич между прочим отвечал на это:

И был я в заднее-то время,

У царя да был во Греции,

Я смотрел его дочь да воединую:

Бровь-то у нея да черна соболя,

Очи у нея да ясна сокола;

Станом-то она да становита,

Ростом-то она да высоконька;

Во лбу у ней да месяц светлый

Волоса у ней да звезды частыи и т. д.

Затем богатыри отправляются в Царьград с «посульной грамотой», царевна идёт в замужество, но под условием, если он «бросит житьё заднее и окрестится в веру крещёную».

Из подобных-то народных преданий и сложилось, по-нашему мнению, книжная легенда о крещении Владимира, которая необходимо должна отражать в себе соответствующие исторические факты.

Разные редакции этой повести обусловлены тем же народным характером: первичная основа касалась только попыток к обращению Владимира в христианство со стороны папы и греков, затем осложнилась Хазарскими жидами и другими случайными мотивами.

Это наше мнение ― о действительности этих попыток, представляющих исторический мотив этой повести, нимало не стоит в противоречии с доказанным вами положением о личном христианстве Владимира: сам он мог быть действительно воспитан христианином, мог быть просвещён Варягами, мог креститься раньше своего народа и именно в Василёве, но это нимало не мешало ни папе, ни грекам одновременно или, что всего вероятнее, в разное время делать попытки, направленные к публичному исповеданию им своей веры и обращению своего народа в христианство. Напротив, слухи-то о его тайном христианстве и могли вызвать и в папе и в греках политические замысли и решительные меры к подчинению себе Руси при посредстве веры.

Итак, первое наше возражение состоит в том, что вы, при разборе повести о крещении Владимира опустили из виду политические отношения Рима и Византии ― к варварской Руси, которые так заметно сказываются в этой повести. Поэтому, не ошибочно ли свели вы всё её значение к фабуле, сфабрикованной греком. Не более ли основательно, в виду указанных нами политических отношений, принимать её в смысле легенды, отражающей в себе ― действительные исторические мотивы, разновременные попытки ― со стороны пап и греков, при посредстве своей веры подчинить Русь своей власти в период её язычества?

Далее, мы позволяем себе обратить внимание на статью «о распространении христианства в Новогородских колониях», как краем нам особенно известном.

Сведения, сообщённые о том в вашей «Церковной Истории» крайне скудны и тощи, и притом не всегда верны.

Положительные известия о крещении инородцев области Новгородской, говорите вы, состоят единственно в том, что по свидетельству летописи, в 1227 году, князь Ярослав Всеволодович «послав крести множество Корел, мало не все люди».

Но есть свидетельства о том и более ранние: так в 1136 году Святослав определил брать епископу 100 гривен вместо десятины и «с Обонезьского ряда в Олонци на Свири, в Юсколе, в Тервиничих, у Вьюнице» (Карамз. III, стр. 111 прим. 267). Все эти приходы, с которых собиралась церковная дань в XII веке, существуют и теперь.

Есть ещё более и древнее свидетели того же факта свидетели археологические. Так между погостом Ильинским и деревнею Еройлою находятся два креста, высеченные из известкового камня; форма их Византийская, а насечка на них Славянскими буквами, выпуклая; судя по надписям, кресты эти относятся к XI веку. Подобные же два креста из дикого камня песчаника находятся в Олонецком уезде между Андрусовскою и Сяндемскою пустынями. Хотя на этих последних и нет никакой надписи, но по своей форме они также должны быть отнесены к глубокой древности⁴.

Наконец в XII веке в этом крае существовали уже монастыри. Таков напр. Монастырь Муромский. Историки к разному времени относят основание этого монастыря: Киевский митрополит Евгений и Московский ― Макарий к XI веку; другие же ― Филарет, архиеп. Черниговский и Н. И. Костомаров к XIV веку. Но те и другие ошибаются. В одном Государственном Архиве нами отыскан акт, в котором читаем следующее:

«Били челом Великим Государем дворцовые крестьяне Вытегорские и Андомские и Пудожские волостей старосты и рядовые крестьяне и все Муромского монастыря вкладчики: в прошлов в 6697 (т. е. В 1189 году) в Заонежской пятине в Водлозёрском стану построен Муромский монастырь: строение мирское, старинное и дали в тот монастырь на прокормление Новгородские посадники Иван и Волос и земли и воды и проч.».

Здесь особенно замечательно то, что в XII веке этот монастырь основан был именно земскими людьми. Известную повесть о Муромском острове в виду этого свидетельства нужно считать апокрифической.

Такой же древности и монастырь Палеостровский, некоторые относили его к XVI веку; мы на основании местных актов ― отнесли его к XII веку; но затем впоследствии в собрании покойного М. И. Погодина нам удалось видеть грамоту на пергаменном лоскутке, из которой видно, что и этот монастырь существовал уже в XII веке.

Ещё древнее был монастырь Шунгский: Шунга доныне служит средоточным пунктом для обмена пушных беломорских товаров с товарами Волжского понизовья. Древнейшая грамота Новгородских посадников также известна хотя и в позднейшем списке.

Вы говорите, что христианство распространялось в Новгородских колониях не столько нарочитыми стараниями Новгородцев, которые полагать в них мы не имеем оснований, сколько само собою по мере обрусения инородцев.

Но и то и другое верно. Покровительство Новгородских посадников древнейшим монастырям достаточно указывает на то, что они далеко не были равнодушны к христианской стихии среди финского населения.

Далее совершенно не верно, будто «Христианство распространялось только в след за обрусением». Доныне Повенецкая корела, загнанная во мхи и болота или на каменистые бесплодные места, ни мало не обрусела, даже говорить не умеет по-русски, и остаётся той же «проклятой» корелой (Карелы – одно из коренных финских племен, первоначально обитавшее в Карелии. Отмечают напр. корел Петрозаводского, Повенецкого и Олонецкого уездов – прим. Редакции), какой была исстари и однакоже мы видим её христианскою.

Этот факт служит неотразимым доказательством, что христианство распространялось в Новгородских колониях не в силу только обрусения, но именно в силу стараний в том Новгородцев.

И если мы читаем в летописи, «что уже в 1227 году Ярослав послав крести Корел, мало не вси люди», то спрашивается, какое ещё требуется основание для того, чтобы занести в Церковную Историю, что в домонгольский период христианство было распространяемо среди финского северного населения, именно стараниями Новгородцев? Из приведённого свидетельства видно, что христианизация Корел почти была окончена в 1227 году, а обрусения их и до сих пор не последовало.

Затем мы переходим к отделу: «переводная письменность».

Скудный перечень известных сочинений истолковательного характера, уцелевших до нас от домонгольского периода, состоящий всего в 5 №№, мы можем восполнить ещё новым не известным до сих пор сочинением, под заглавием: «Евангелист Матфей, толкован Златоустом».

Рукопись эта XIV–XV века принадлежит нашему собранию. Что перевод этого толкования относится к глубокой древности, к периоду домонгольскому, это видно здесь 1) из многих древнейших славянских слов, которых нет ни в словаре Миклошича, ни в словаре Востокова, каковы напр. мечет (сон), запияние (подозрение), съслуд и т. п.

2) Из употребления некоторых слов с греческим окончанием, напр. Христианос (вместо христианин), Христосос (вместо Христос).

3) И наконец из удержания некоторых греческих слов без перевода, каковы напр. власфимиа, зерно синапно и т. п.

Важность этой рукописи для русской Церковной Истории определяется тем, что она представляет в себе сокращение известных бесед Златоуста на Евангелие Матфея: это есть не что иное, как славянская переделка этих бесед, предназначенная, очевидно, для первоначальных христиан славянского племени.

Отсюда следует, что мы многого не знаем в истории нашей церкви, не потому, что предки оставили нам мало письменных памятников, но потому, что многих из них до сих пор остаются для нас неизвестными. Всё, что мы знаем, дошло до нас случайно и нет сомнения, что много последует ещё новых случайных открытий в этой области.

Здесь мы не можем не заметить, что вы довольно странно определяете отношение домонгольских книжников к тогдашней письменности. Вы напр. Предполагаете, что тогда книжные люди предпочитали лучше не читать библейско-истолковательных и догматических книг и объясняете это следующим оригинальным способом. «Так как для уразумения таких книг требуется толкование, а толкование может быть правильным и неправильным, и так как предки наши при своей совершенно никакой (?) образованности не могли иметь уверенности в своей способности толковать право, то от чтения этих книг их должен был выдерживать страх, опасение сделаться людьми не намеренно не правомыслящими». (стр. 609). Мнение, на наш взгляд совершенно не верное ни в смысле психологическом, ни в смысле этнографическом. Возможно ли, чтобы какой-нибудь книжник, носящий в себе истинный интерес к чтению книг, останавливался в своей любознательности подобными силлогизмами? Возможно ли, чтобы не умея отличить правое от неправого и ища лишь духовной пищи и нравственного идеала, он опасался неправых толкований и по чувству подобного страха стал уклоняться от божественной книги? Неверно, говорим, это и в смысле этнографическом: недаром же и ныне богословские и библейско-толковательные творения всего дороже стоят на московском антикварном рынке: народ их любит, читает и толкует, нимало не стесняясь своими толкованиями; вышеупомянутая нами драгоценная рукопись евангелист Матфей, толкован Златоустом, сохранена для нас именно народными книжниками. Мы смело утверждаем, что простолюдин-книжник предпочтёт самое мудрёное святоотеческое творение самой доступной для него светской книге и предпочтёт именно потому, что толкований он не боится и толкует преспокойно, ища нравственного идеала, сообразно своему разумению. Нельзя также здесь не заметить, что древне-славянский язык гораздо понятнее для народа, чем нам это кажется: по крайней мере в северном народном языке – бытует множество церковно-славянских слов, которых нигде уже нельзя встретить, как только в древней церковной книге.

Затем вы между прочим встречаете следующее: «книги были чрезвычайно дороги и их могли приобретать только люди очень богатые; следовательно и книжная начитанность по таковой силе вещей должна была ограничиваться только этим небольшим кругом людей богатых». (стр. 611). Во-первых, вы забываете, что книги тогда распространялись не столько посредством покупки, сколько посредством списывания, а это последнее было делом спасения души; как ни труден был этот путь добывания книги, но кто этого желал, тот должен был находить в этом высокое нравственное наслаждение. Во-вторых, приобретение книг обуславливается вовсе не богатством, а внутренней в них потребностью. Если бы вы были ближе знакомы с Московским антикварным рынком, то вы убедились бы, что книги и весьма дорогие покупают не столько люди богатые, столько люди бедные. Вы тогда с удивлением узнали бы, что иной крестьянин сберегает деньги несколько лет и лишь только для того, чтобы прийти в Москву и купить любую себе книгу, хотя бы она была и очень дорога. Нам лично один из самых беднейших крестьян (Новгор. Губ.) предлагал десять рублей, чтобы купить ему в Москве книгу «Звезду Пресветлую».

Следовательно, скажем мы в свою очередь, весьма сомнительно ваше заключение, будто в домонгольский период «книжная начитанность должна была ограничиваться только небольшим кругом людей богатых».

Наконец, мы позволяем себе обратить внимание в отделе светская письменность на вашу статью о «Слове о полку Игоря» (стр. 700).

Начиная с митрополита Евгения – церковные историки останавливали своё учёное внимание на этом знаменитом памятнике светской письменности; но все касались его лишь только, можно сказать, мимоходом. Филарет Черниговский занёс его в свою историю духовной литературы; а вам первому принадлежит честь внесения его в курс русской церковной истории. Отныне он не ускользнёт никогда от внимания и всех будущих русских церковных историков.

В «Слове» есть действительно стороны, которыми оно существенно соприкасается с задачами церковной истории. В его литературе стоят ещё не окончательно уяснённые вопросы, в решении которых особенно могла бы быть авторитетна критика церковного историка. Таков напр. вопрос о том, был ли автор христианин в собственном смысле, или он был таковым только по имени; или же вопрос о том, мифологические имена богов упоминаемых в слове – представляют ли в себе истые верования тогдашней Руси или только это поэтические образы, риторические украшения, нимало не отвечавшие действительности? К сожалению, ваша книга не даёт ответов на эти современные задачи литературы слова. Вы рассматриваете его в своей церковной истории с той стороны, с которой оно менее всего имеет здесь место, именно – со стороны литературной. Нельзя не заметить, что этот памятник весьма существенно входит в круг общего образования, и он достаточно изучен не только сам в себе, но и в его отношении к известному летописному сказанию о походе Игоря, а потому суждение об его литературных достоинствах требовало с вашей стороны большей осторожности.

Но отрицая высоких достоинств этого поэтического памятника XII века, вы, почему-то, однако находите нужным несколько умалить его художественное значение. «Слово о полку Игоревом», – говорите вы, – бесспорно, есть весьма хорошее и весьма замечательное поэтическое произведение, но мы имеем смелость еретически или не еретически думать, что не более, и что до верха совершенства ему далеко». В чём же однако усматриваете недостаток его совершенства? «Оно, говорите вы, обыкновенно читается после предварительного обстоятельного знакомства с событиями и лицами, которые в нём воспеваются, к каковому знакомству служит повесть о походе Игоря, читаемая в Ипатской летописи и передающая события весьма полно не только с внешнею обстоятельностью, но и с внутренней живостью. Но отстраните это предварительное знакомство, которое при чтении «Слова» дорисовывает картины, и вы будете видеть в нём более мелькающие тени, чем живые и оконченные изображения. (стр. 704). и так «обстоятельность изложения события» является у вас критерием оценки двух совершенно разнородных произведений поэтического и прозаического, живой речи, обращённой к слушателям, и летописной повести. Едва ли позволительно судить о совершенстве таких произведений по одному и тому же признаку.

Совершенно верно, что летописная повесть рассказывает о походе Игоря со всеми его подробностями; но ведь «Слово» и по своей задаче, и по своей форме совсем другой произведение: здесь передаётся нам не столько поход, сколько политические думы и чувства очевидца за страды и бедствия Киевской Руси, вызванные этим походом. Если летописная повесть есть только повесть о походе, то в «Слове» пред нами восстаёт вся Киевская Русь и в её государственном идеале, и в её горькой действительности. Если та есть повесть историческая о событии, то «Слово» есть живая политическая речь о положении Киевской Руси по поводу этого события.

В виду этого нам кажется странным, что вы стараетесь умалить художественное значение «Слова» за отсутствие в нём подробности факта и за краткость исторических очертаний.

Продолжая сравнение «Слова» с повестью, вы говорите, что едва ли не должно будет признать, что в некоторых случаях проза выше поэзии, т. е. повесть художественного слова, и приводите следующий пример. В день выступления Игоря в поход против Половцев случилось солнечное затмение; по этому поводу он говорит – у летописца – дружине, которая видела в сем худое для себя предзнаменование: «братья и дружина, тайны Божия никтоже весть, а знамению творец Бог (яко) и всему миру своему, а нам что створит Бог или на наше добро, или на наше зло, а тоже нам видети»; в Слове по тому же поводу Игорь говорит: «братие и дружино! Луце ж бы потяту быти, неже полонену быти, а всядем, братие, на свои брезые комони».

«Первое к делу и прекрасно, замечаете вы, о втором нельзя этого сказать» (стр. 704). Прежде всего заметим, что это знамение было «не в день выступления Игоря в поход», а уже тогда, когда он ввёл войска свои в землю Половецкую. Затем более внимательный анализ этого сравнения приводит к противоположному заключению. Богословские помыслы по поводу этого знамения, очевидно, вложены в уста Игоря летописцем-монахом: он даже заставляет его каяться при этом в своих согрешениях и приписывает ему целую покаянную исповедь. Игорь не послушался небесного знамения и продолжал путь: трудно было решиться на это в силу богословского соображения. Гораздо естественнее изображает Игоря в эту минуту автор «Слова»: солнечное затмение лишь более раздражало его отважный дух, лишь более возбудило его к воинскому подвигу: он идёт наперекор знамению самого неба: решимость его бесповоротна «Братья и дружина, – говорит он, – кажись, лучше изрублену быть, чем быть в полону: ну так всядем на борзых коней», или как далее «с вами, русаки, говорит, хочу или сложить свою голову или шлемом напиться из Дона».

Объясняя смысл этих речей автор «Слова» прибавляет:

Запальчивость в Князе ум надмила

И тоснение напиться шлемом из Дона,

Знамения место в нём заступило⁵.

Отсюда видно, каково было в минуту солнечного затмения нравственное настроение Игоря и уместны ли тут богословские помыслы, влагаемые в уста его летописцем?

Ещё менее, на наш взгляд, кажется верным ваше суждение о плаче Ярославны.

«Во-первых, говорите вы, Ярославна могла бы плакать несколько пространнее, а также и несколько чувствительнее; во-вторых, тут вот какая странность: она лишилась не только мужа, но и сына, юноши в первой юности, и однако её плач ограничивается только мужем, ни словом не касаясь сына, думаем, что совсем хороший поэт никак не забыл бы про мать и даже поставил бы её впереди жены. (Ibid.)». Все предъявленные требования мы не можем иначе назвать как странными. Нельзя измерять достоинства плачей количеством слёз и художества причети её пространностью. Нельзя спрашивать, почему жена плачет о муже, забывая сына, – так как одно горе подавляет другое: это обыкновенный психологический процесс. Ведь с Игорем был и его племянник; можно, пожалуй, потребовать, почему Ярославна забыла и его в своём плаче; ведь любить его могла она не меньше сына.

Все высказанные вами притязания произошли от одного обстоятельства: вы упустили из виду, что плач Ярославны совсем не лирическая причеть: ведь это есть не что иное, как эпическая молитва, обращённая к стихийным сила о покровительстве Игорю и его дружине. Сближение этого плача с народными заговорами не оставляет сомнения в том, что и он также в существе своём есть не что иное, как заклятье на воинское оружие.

Требование пространности или большей чувствительности совершенно неуместны. Молясь за Игоря – она молится в то же время и за воев милой своей Лады, в рядах которой стоял и её сын. Спасение Игоря и возвращение его в Русь является в «Слове» как бы результатом этой молитвы.

Затем, невозможно не согласиться со следующими вашими положениями о «Слове»:

«Слово» не есть народная былина в том смысле, что оно сочинено устно и постепенно безличным творчеством многих и потом было только записано кем-то уже готовое: оно, несомненно, есть литературное или поэтическое произведение в собственном смысле, принадлежащее одному какому-то сочинившему или сложившему её автору; вообще в собственном смысле сочинение неизвестного сочинителя.

«Слово» не должно быть понимаемо как явление единичное и исключительное в своём роде, а должно быть считаемо единственным дошедшим до нас, или единственным пока известным нам памятником из целого ряда подобных памятников нашего трубадурства.

Но оба эти положения не стоят ли в противоречии со всей предыдущей вашей главной о просвещении, краткий экстракт которой сведён к следующему: просвещение наше состояло в одной грамотности или одном умении читать, одним словом, просвещение у нас в период домонгольский находилось на самой последней степени не высоты, какая только возможна (стр. 614). В самом деле, если в XII веке и раньше было немало таких письменных литературных произведений, как дошедшее до нас «Слово о полку Игореве», которым вот уже около ста лет восторгается весь просвещенный славянский мир, то уже становится весьма сомнительным, чтобы наше просвещение в домонгольский период, по крайней мере, в передовом дружинно-боярском слове стояло на такой низкой ступени, к какой приводит нас предыдущая глава вашей церковной истории.

Заканчивая этим свои возражения, я долгом поставляю выразить при этом, что никому не могу уступить в своём глубочайшем уважении к трудам многолетним и многотомным; нельзя двигать науки без ряда ошибок.