Обзор журналов и новые книги [за 1-ю половину 1903 г.]

Статьи философского содержания, помещенные в духовных и светских журналах за первую половину 1903 г.

Статьи о Ницше кн. С. Трубецкого и Е. де-Роберти.

В вышедших трех книжках «Вопр. философии и псих.» за текущий год помещено исследование кн. Евг. Трубецкого под заглавием «Философия Ницше». Исследование еще не окончено, но оно заслуживает полного внимания, как по своей обстоятельности, так и по критическим замечаниям автора, чуждого предвзятых точек зрения. Ниспровергая идолов современного человечества, Ницше хочет на развалинах «воздвигнуть новую святыню». Свою философскую задачу он видит в «переоценке всех ценностей» и в замене того, что доселе считалось благим и ценным, новыми истинными ценностями. Вопросы и сомнения Ницше приобрели всеобщий интерес и это одно, справедливо замечает кн. Трубецкой, уже «доказывает, что в них скрывается нечто большее, чем простое чудачество... Он выставил ряд тезисов против современного человека и современной культуры. Верны или неверны эти тезисы, во всяком случае, они не могут остаться без влияния на нас уже потому, что вынуждают нас к самопроверке, к историческому пересмотру всего того, что в наше время считается истинным и ценным... Ценности мнимые, превратные, не выдержат философской критики и отпадут, то же, что есть в современной философской мысли действительно ценного, получит для нас более глубокое и прочное обоснование. Критическая оценка учения Ницше может оказать нам и другую не менее важную услугу. В этой философии с необычайной силой высказалась неудовлетворенность современного человечества его настоящим и мучительная тревога за будущее». После этих предварительных рассуждений, кн. Трубецкой в 1 гл. исследования выясняет «миросозерцание Ницше в первый период его литературной деятельности». В творчестве Ницше автор различает не три, как обыкновенно делается, а два периода, причем гранью между ними служит 1876 год, когда Ницше окончательно разочаровался в Шопенгауэре и Вагнере. Влиянием на Ницше двух последних собственно и характеризуется первый период его философствования: влияние это соответствовало двум основным влечениям его ума и сердца – философскому отрицанию действительности и стремлению к обновлению жизни посредством искусства. Вместе с Шопенгауэром Ницше видит высшее выражение искусства в музыке, а высшим воплощением музыки были для него до 1876 года творения Вагнера: в музыке Вагнера для Ницше открывалась тайна бытия, и все существующее озарялось высшим смыслом. С 1876 г. Ницше начинает разочаровываться и в Вагнере, и в Шопенгауэре, и по одинаковыми основаниям: с учением Шопенгауэра он расстался потому, что оно не давало ответа на главный интересовавший Ницше вопрос – вопрос о смысле жизни индивидуума; но и музыка Вагнера, которая гармонию бытия указывала в таинственной области «вещи в себе, где все сливается в безразличное единство и нет места для разнообразия индивидуальных существ», также не могла содействовать разрешению этого вопроса. Во 2-й гл. п. з. «Ницше в процессе философского сознания» кн. Трубецкой описывает переходный от 1-го ко 2-му период философствования Ницше: «мы видим его снова в поисках за идеалом «истинного человека», за таким содержанием, которое наполнило бы смыслом его существование. На пути он испытывает радости творчества. Но эти преходящие радости не заглушают в нем тревоги и тоски по бесконечному». Под часто употребляемым в его сочинениях образом странника, бесприютного скитальца мысли, который обошел вселенную, не нашел того, что искал, и не имеет где преклонить главу, не трудно узнать самого Ницше. Он ищет незыблемое и достоверное в жизни человечества и видит его только в одном – в смерти. Для философа, который в вопросе о цели и смысле существования видит основную свою задачу, мысль о смерти приобретает центральное значение. «Вся философия Ницше есть, в сущности, попытка преодолеть страх смерти и ответить на вопрос: стоит ли жить вообще». В дальнейшем изложении автор имеет в виду разъяснить, как справился Ницше с этой задачей. Следующая глава раскрывает «учение Ницше в последней стадии его развития» и, прежде всего, его «взгляд на сущность мирового процесса».

Философия Ницше есть, прежде всего, абсолютный атеизм, продуманный до конца и доведенный до всех своих логических последствий. В отрицании религии наш век остался на полдороге: вся его жизнь по-прежнему, хотя и бессознательно, покоится на религиозных предположениях. «И вот Ницше решился проследить и отвергнуть эти предположения, выкинуть за борт все то, что так или иначе с ними связано. Задача ставится таким образом: «Бог умер, но люди продолжают жить так, как будто известие о Его смерти еще не дошло до их сознания», и предстоит победить эту «тень Бога». Первое, в чем Ницше видит эту «тень Бога», есть понятие цели, и потому всякое учение, пытающееся разъяснить мир природы или мир человеческий с точки зрения каких-либо целей, должно быть в последовательном атеизме совершенно отвергнуто. «Мир есть хаос». Но «среди всеобщего неустройства вселенной, что такое человек с его разумом? Небольшая, эксцентрическая разновидность животного, обреченная, как и все живущее, на непродолжительный срок существования; жизнь этой разновидности – краткий миг, приключение земной планеты, не оставляющее в ней сколько-нибудь заметного следа, сама земная планета – промежуток между двумя состояниями ничтожества, – событие без плана, без разума, самосознания и воли, проявление худшего рода необходимости, – глупой необходимости. Напрасно было бы думать, что человек – венец творения: если мы скажем, что все прочие твари стоят на одинаковой с ним ступени совершенства, то даже и этим мы, пожалуй, припишем ему слишком много: по сравнению с другими созданиями, человек – неудачнейшее из животных, самое болезненное, наиболее отклонившееся от своих инстинктов, хотя, может быть, и самое интересное». Мировой процесс не есть прогрессивное стремление к цели: он представляет собою движение круговращательное: достигнув предела в своем развитии, мир снова возвращается к своей исходной точке. Ницше пытается доказать это учение законом сохранения энергии, но в его философии оно, прежде всего, составляет необходимое логическое последствие атеистической точки зрения, при которой не признается над миром иной – высшей силы, направляющей его к цели. – О чем бы ни говорил Ницше, человек и цель жизни человеческой, всегда стоят у него на первом плане: поэтому и главный интерес его учения о всеобщем возвращении заключается в вопросе: что нового вносит это учение в человеческую жизнь? Ответ на этот вопрос излагается кн. Трубецким в главе «Строй вселенной в его отношении к человеку». Всеобщее возвращение для человека означает, прежде всего, своего рода бессмертие, вечную жизнь, но вечную жизнь не в ином, лучшем мире, а именно в этом мире, в котором мы теперь томимся и страдаем. Но такое бессмертие, конечно, не может служить источником утешения для человека: при вечности страданий, при бесплодности всяких попыток к усовершенствованию себя и окружающего, это – вечный ад, от которого не спасает даже самоубийство. И этот ад – необходимое последствие отрицания цели и Бога. В образе безумного, который в ясное утро зажег фонарь и побежал на площадь, крича: «я ищу Бога, я ищу Бога!» и для которого лишение Бога есть лишение солнца, а жизнь без Бога – блуждание во мраке вечной ночи, Ницше рисует состояние человека при утрате Бога. Замечательно, что атеист Ницше, видимо, сочувствует этому безумному: безумец посрамляет толпу равнодушных и легкомысленных, которые не сознают значения и последствий своего отрицания. Однако Ницше не хочет оставлять человека при тех безотрадных последствиях, к которым и приводит его учение. Утешение он хочет найти в той же самой мысли о всеобщем возвращении. Но чтобы найти в этой мысли утешение, необходимо изменить все наши воззрения на жизнь и ее задачи, необходима «переоценка всех ценностей»; чтобы полюбить жизнь, мы должны отрешиться от лживых категорий нашего разума, должны, подобно внешней природе, стать «по ту сторону добра и зла». Кто отрешится от телеологии и от признания высшей воли, управляющей миром, тот освободит себя и от критерия моральной оценки, тот благословит все существующее, потому что для него нет греха и зла в мире, но все естественно и все божественно. Такое отношение к природе не есть акт какой-либо покорности или самоотрицания, последнее предполагает бытие высшей силы, пред которой покоряются и смиряются, – но акт самоутверждения воли, жаждущей жизни; в нем человек признает себя частью всемогущей природы и не только мирится с жизнью в том виде, как она была и есть, но и хочет такую именно жизнь на веки вечные. Как можно желать жизни, если она полна страдания и неправды? – Нужно смотреть на нее с эстетической точки зрения, как «на прекрасное и занимательное зрелище». Это доступно только избранным натурам. Конечно, в мире самом по себе нет ни красоты, ни безобразия, равно как нет ни добра, ни зла, но мы принуждены прилагать эстетическую оценку к явлениями, природы, потому что без «лжи искусства жизнь была бы невыносимою», и научное понимание «мира повлекло бы за собою отвращение к жизни и самоубийство, если бы оно не находило себе противовеса в искусстве». Но не созерцание только жизни с точки зрения эстетической превращает всю скорбь нашего бытия в эстетический феномен, а и эстетически-творческое отношение к жизни: в нашей власти устроить нашу жизнь так, чтобы она производила впечатление прекрасного. Нам предстоит жить вечно, т. е. вечно возвращаться в периодическом возобновлении всего существующего. Чтобы мысль об этом всеобщем возвращении вещей была для нас только утешением и радостью, устроим свою жизнь так, чтобы она действительно носила на себе печать вечности, чтобы мы могли ожидать вечного повторения каждой нашей мысли и каждого нашего чувства. Тогда только мы почувствуем себя спасенными от закона всеобщего течения вещей и всеобщего умирания. Это учение о всеобщем возвращении Ницше считал счастливейшею своей мыслью, и минуту, когда она создана, бессмертною, потому что оно подготовляет переход человечества к типу сверхчеловека, которому принадлежит будущее: чтобы вынести мысль о всеобщем возвращении требуется сверхчеловеческая сила, и люди обыкновенные, для которых она невыносима, обречены на погибель: восторжествует сверхчеловек. Прежде чем продолжать изложение учения Ницше, автор подвергает критическому разбору уже изложенные его отделы. Он указывает ряд противоречий у Ницше: если человек есть столь же необходимое явление природы, как и все прочие, то, конечно, нечего обращаться к нему с какими-либо нравственными требованиями: между тем, Ницше обращает к нему требование: сделать «переоценку ценностей», т. е. сделаться другим, – в связи с этим он то отрицает «долг», то указывает определенные требования долга, то отрицает объективные ценности, то признает их. В этом противоречии обнаруживается основной грех всей попытки Ницше оправдать жизнь со своей точки зрения, т. е. доказать ее ценность. Но доказать последнюю ему не удается, и он рекомендует эстетический взгляд на мир, определенно утверждая однако его лживость. Не говорим уже о том, что он сам осмеивает подобного рода утешение в скорбях жизни. Философия Ницше есть, прежде всего, эксперимент над собственною жизнью. Он чувствует, что его мысль подкашивает основу его собственного существования и спрашивает: возможно ли жить с истиною? Мы знаем, что этот эксперимент окончился для Ницше умопомешательством, да иначе и быть не могло: он вложил всю душу в учение, которое отрицает цель жизни. В главе «Оценка человеческого разума кн. Трубецкой раскрывает подобные же противоречия. С одной стороны, у Ницше крайняя самоуверенность разума, крайнее его самоутверждение, так как с отрицанием Высшей Силы разум сам заявляет себя, как высшую силу, никому не подчиненную и абсолютно свободную. Человеческий разум – высший критерий истинного, прекрасного и доброго. Радости свободной мысли сообщают новую ценность жизни. Конечно, свободная мысль, как показывает действительность, не влечет за собою неизбежно счастия, но стремление к познанию в нас слишком сильно, чтобы мы могли ценить счастие без познания. Но, с другой стороны, самоутверждение это сменяется разочарованием и скептицизмом. Когда Ницше пытается осуществить права своей свободной мысли, то его философский анализ тотчас обнаруживает, что для человеческого разума нет места в строе вселенной. Среди бессмысленной вселенной, среди неразумной в самой своей сущности жизни человечества разум человека не представляет собою какого-нибудь исключения: он плод и завершение слепых инстинктов, направленных к сохранению человеческого организма, и не может не быть по существу своему нелогичными. Путем критического анализа Ницше пытается доказать недостоверность нашего разума и ложь основных предположений нашего сознания: веры в истину, т. е. в существование необходимого и постоянного в вещах. Нет ничего постоянного ни в вещах, ни в нашем познающем уме. Ничто в мире неизменно, как справедливо утверждал Гераклит. Но этот уважаемый Ницше-философ не прав был в том, что отдавал предпочтение разуму пред чувствами: чувства наши не лгут ни в смысле элеатов, ни в смысле Гераклита, наш разум впервые фальсифицирует свидетельства наших чувств, привнося в них свои ложные понятия единства, постоянства и т. д. Мир, доступный чувствам единственно реален, сверхчувственное же представляется в глазах Ницше остатком отвергаемого им божественного, «тенью Бога». Поэтому так называемые метафизические сущности: субстанции, вещи в себе, причины и т. п. достойны, по его мнению, только гомерического хохота. Понятия о них только фикции нашего сознания; в такой же мере, как и категории рассудка, призрачны и наши логические аксиомы, напр., закон противоречия. Общий вывод отсюда тот, что истинное познание вообще для нас невозможно. Однако прискорбного в этом, по мнению Ницше, ничего нет. «Что из того, что истина нам недоступна. Думать, что истина для нас ценнее лжи – один из величайших предрассудков: заблуждения нередко в высшей степени способствуют сохранению человеческого рода: напротив, многие «истины» могут оказаться для нас в высшей степени гибельными... Сообразно с этим предметом искания философии во все века были вовсе не истина, а здоровье, т. е. увеличение степени нашего могущества». Заметив, что в этих своих воззрениях Ницше не оригинален, но повторяет Гераклита и софистов, сродство с которыми сознает сам, кн. Трубецкой показывает, что у Ницше, как и у других скептиков, сомнение переходит в отрицание самого сомнения или, что тоже, – в утверждение, так что этот враг всякой метафизики сам дает множество метафизических построений, – притом довольно плохого качества. Так, сущее у него отрицательно определяется как бессмысленное, положительно – как беспрерывный процесс, в основе которого лежит в постоянном количестве мировая энергия, причем «сокровенная сущность всего существующего» детальнее определяется, как воля могущества, потому что все существующее стремится к могуществу. В дальнейшей главе автор излагает «критику современной морали» у Ницше. В морали центр тяжести философии Ницше, так как она представляет собою опыт разобраться в ценностях человека. По своей тенденции она хочет быть имморализмом, т. е. совершенным отрицанием нравственности: нельзя говорить о безусловном и всеобщем нравственном долге, раз отвергнуто существование всякой объективной цели бытия. Подвергая критике типы морали, Ницше останавливается, прежде всего, на морали альтруизма, которая точнее определяется у него, как мораль сострадания. Когда Ницше пережил влияние Шопенгауэра – красноречивейшего проповедника морали сострадания, его восстание против альтруизма выразилось, прежде всего, в полемике против нравственного учения Шопенгауэра. Последний сущность сострадания видит в самозабвении личности, которая отождествляет себя с другим страждущим существом. По Ницше в сострадании такого тождества и такого забвения нет. Это доказывается уже тем, что редко сострадающий понимает чужое страдание. В акте сострадания мы стремимся по разным побуждениям отделаться только от собственного нашего страдания, которое не имеет ничего общего с чужим. Сострадание – только удвоение страдания, и, сделайся на один день оно господствующим чувством человечества, последнее неминуемо должно бы погибнуть, потому что на сострадающего оно возложило бы всю тяжесть страданий, а в действительной жизни сохраняло бы то, что готово к погибели и достойно ее. И сильные эпохи видят в сострадании и любви к ближним только нечто достойное презрения, напротив господство морали сострадания – признак эпохи вырождения человеческого типа. Впрочем, признаком упадка является не одна только мораль сострадания, но и всякая вообще мораль, поскольку она заключает в себе долю альтруизма. Мораль приучает личность быть функцией стада и ценит себя только в качестве такой функции, и принцип морали не есть что-либо вечное и неизменное, а только специфическая стадия в развитии общества. Альтруистическая мораль, в частности, – мораль общества извращенного и испорченного. Она осуждает в человеке то именно его стремление, которое служит законом его преуспеяния, – его эгоизм, и чрез то вовсе не достигает даже интересов сохранения рода, которыми озабочена. Не альтруисты, а наиболее сильные и злые люди, как показывает история, были главными двигателями человечества. Они зажигали в обществе уснувшие страсти, пробуждали в нем дух сравнения и противоречия, борьбу мнений и идеалов, искание нового и неиспытанного. Новое всегда злое по отношению к старому, и уничтожение зла равносильно прекращению всякого прогрессивного движения. Современная мораль, боящаяся зла и страдания, задерживает человека на пути его развития, превращая его из дикого животного в «ручное домашнее» и стирая в нем следы прежнего величия. Поведение всех «кротких и смиренных» выражает собою только одно: «мы слабы, и раз мы слабы, нам лучше не делать того, для чего мы недостаточно сильны». В след. главе «Происхождение морали» автор излагаемой статьи выясняет, как этические взгляды Ницше вытекают из его учения о происхождении морали. Основа морали – физиологическая. Мораль физиологически сильных рас существенно отличается от морали рас слабых и выродившихся: первые предназначены к господству, вторые – к подчинению. Отсюда есть мораль господ и мораль рабов. Мораль господ под добром разумеет все то, что отделяет и возвышает их над рабами. Наиболее типическая черта этой аристократической морали – в том, что она признает обязанности только по отношению к равным; по отношению к низшим существам она открывает безграничный простор своему усмотрению и произволу. Мораль рабов во всем противоположна первого рода морали. Какой морали можно ожидать от угнетенных, страждущих и слабых? Конечно, они добром будут считать все то, что облегчает существование страждущего, т. е. сострадание, терпение, прилежание, смирение и т. д. Такова именно мораль нашего времени. В борьбе господ и рабов Ницше видит основной мотив всей европейской истории. Критика современной морали исходить у Ницше из положительного идеала, содержание которого кн. Трубецкой определяет в след. главе «Положительные задачи человека». Единственно истинная ценность для Ницше есть сила. Здесь его нравственное мировоззрение связывается с его метафизикой, по которой истинно сущее есть сила, или что то же – воля могущества. В мире, сущность которого есть стремление к могуществу, альтруистическая мораль звучит, как сентиментальная ложь. Задача человека в том, чтобы самому стать явлением силы: только при таком условии он может быть полезным и другим, как величественное и прекрасное зрелище. Сила не ведает жалости. Чтобы создать новый могущественный тип человека, не только не следует оказывать помощи ближним, но должно даже стараться ускорить их погибель. Сохраняя в жизни всех больных и слабых, религия сострадания тем самым ухудшила человеческую расу и задержала ее на низкой ступени развития. «Я ценю человека, говорит Ницше, по количеству его могущества и по полноте его воли». Могущество же каждой воли измеряется ее силою сопротивления, ее способностью переносить страдания и пытку, утилизировать самое страдание для своего возвышения. Сильный человек сам представитель типа будущего имеет особое право на жизнь. Оценка людей по степени могущества не имеет ничего общего с ходячей оценкой по степени полезности. Оценивать человека в зависимости от того, приносит ли он другим людям пользу или вред, это так же нелепо, как оценивать художественное произведение по его практическим результатам. Такая оценка приводит к полному игнорированию и извращению всех ценностей жизни. Лучше всего это видно на примере преступника, который представляет собою тип сильного человека, а потому самый ценный человеческий тип, но который так низко оценивается моралью альтруизма. Эпоха возрождения изобиловала подобного рода сильными людьми, а потому в глазах Ницше она является классическою эпохою расцвета человеческой личности. Ницше преклоняется пред величайшим извергом этой эпохи – Цезарем Борджиа. Вообще в положительной части своей морали, если только его учение о поведении можно назвать моралью, Ницше признает высшею ценностью все то, что отрицается христианством. Делая критический разбор учения Ницше о нравственности, кн. Трубецкой, прежде всего, ставит на вид, что оно полно противоречий. Ницше хочет стоять вне нравственности, вне противоположности добра и зла, «быть безнравственным, как сама природа». Но такой имморализм у него не выдержан. Последовательный имморализм должен быть и совершенным индифферентизмом, потому что природа не только стоит вне противоположности добра и зла, но и равнодушна к добру и злу: следуя ей, должно отказаться от всяких оценок и ценностей. Между тем, философия Ницше с ее «новыми скрижалями ценностей» не имеет ничего общего с таким индифферентизмом. Раз она признает силу добром, а слабость – злом, очевидно, что она не стоит вне противоположности понятий добра и зла, а только пытается вложить в эти понятия новое содержание, вместо общепринятого. Затем, раз он делает попытку переоценить все ценности, – значит, он предполагает существование единственно истинной, безусловной и всеобщей ценности, в сравнении с которою другие оказываются мнимыми. Эту ценность он действительно и видит в силе. Но как помирить это с тем отрицанием всеобщих и безусловных норм нравственной оценки, которое Ницше так решительно в других случаях заявляет? То он говорит, что вообще понятие ценности есть фикция, и никакой морали нет, то утверждает, что истинные ценности даны самой природой, и натурализм в морали представляет собственно «здоровую мораль». Но с точки зрения последовательного натурализма все наши инстинкты должны признаваться одинаково ценными. Однако у Ницше они подвергаются далеко не одинаковой оценке, и природа уже не является критерием этой оценки, а призывается контроль разума. Самое отожествление ценности с могуществом у Ницше не мирится с индивидуализмом его философии. Стадо сильнее особи, и если мы будем ценить только силу, как такую, то должно отдать предпочтению роду, а не личности. Это противоречие связано с противоречивой оценкой человеческого разума, так как Ницше всегда колеблется между предпочтением разума и силы. Когда он становится не биологическую точку зрения, разум представляется ему только орудием органической жизни, чем-то весьма ничтожным, сравнительно с жизнью, как целым. Но с другой стороны, в Ницше есть остатки идеалистической веры в разум; познание представляется, как самое дорогое в жизни, более ценное, чем спокойствие и счастье. То Ницше ценит то, что способствует «возрастанию великолепия животной жизни», то он дорожит именно тем, что отделяет человека от животных: независимость свободной личности от стадного инстинкта. Таковы те противоположные стремления, которые борются в нравственной философии Ницше: он хочет одновременно и воспитать в человеке зверя и вызвать протест между человеком и животным. Те же противоположности и те же противоречия лежат в основе его социальных и политических воззрений, о чем автор, очевидно, имеет говорить в последующих главах.

Иной характер, нежели исследование кн. Трубецкого, носят напечатанные в «Научном Обозрении» (февраль–март) две лекции Е. де-Роберти, которые были прочитаны им на русских курсах в Париже под заглавием «Ницше: его философия, его социология». Автор в беглом очерке пытается выделить «объективные, постоянные, прочные элементы или составные части философии и социологии» Ницше. Очерк начинается с краткой биографии философа, которая, «вне драматического освещения», «совершенно сливается с историей его сочинений». Автор отмечает след. биографические факты: будущий «ярый отрицатель» удивлял «регулярностью своих привычек и своим крайними послушанием» наставников и товарищей; в детстве и ранней молодости Ницше обнаруживал крайнюю чувствительность: интересно, что, будучи 10-летним мальчиком, он залился слезами при известии о падении Севастополя, отказался не только от игр, но и от пищи, и успокоился лишь тогда, когда воспел «в неловких стихах подвиги своих друзей – русских». Проблема зла и страданий уже тогда занимала его: не по летам развитый мальчик уже 13 лет решает ее, притом самым радикальным образом. На 24-м году Ницше занимает кафедру классической филологии в Базельском университете и профессорствует в продолжение 10 лет. Затем он оставляет службу и до 1889 года, когда разум его навсегда помутился, т. е. в течение тоже 10 лет, ведет одинокое существование, омрачаемое жестокой физической болезнью и согреваемое только радостями творчества: в эти десять лет вышли в свет важнейшие его произведения, написанные, по его собственным словам, кровью автора. Последние 10 лет жизни Ницше – время полного безумия и медленной агонии. Но в это-то именно время, когда он был вырван из мира живых людей, сочинения его привлекли в широких кругах внимание и даже удивление, скоро обратившееся в горячее поклонение. Несмотря на этот внешний успех, Ницше думал о себе, что он мыслитель непонятый, и имел основание так думать: критики и толкователи приходят к совершенно противоположным взглядам на его учение. Причину такого различия в понимании следует видеть не только в недостаточном проникновении в учение философа, но и в самом философе, подвижная, полная контрастов мысль которого давала еще больше поводов, чем некогда мысль Гегеля, к самым противоположным толкованиям. Поэтому почти все главные теории Ницше поражают нас следующею неожиданностью: в последних своих выводах они как будто сами себя отрицают, содействуя торжеству идей, на первый взгляд с ними несовместимых. Г. Роберти указывает след. пример этому. Ницше, упорно требующий строгости к себе и другим, мечущий громы против сострадания, жалость и т. п. обычных форм любви к ближнему, если вникнуть в его скрытые побуждения, окажется, пожалуй, наиболее искренним и твердым человеколюбцем всей нашей эпохи. Мысль, может быть, и верная; но поскольку касается именно «скрытых побуждений» философа, а не по тем соображениям, которые указываются г. Роберти. Последний пишет: «что в данном случае могло обмануть нас, внушив мысль о бесповоротном эгоизме Ницше – так это самая высота или глубина его альтруизма. Действительно, его идеал любви к человечеству уже возвышается над обычным уровнем, достигнутым нравственностью древнего мира и не превзойденным, чтобы там ни говорили, христианской моралью (sic!); идеал этот переходит также и за черту, на которой останавливается в наше время несколько смущенная и как бы сбившаяся с дороги нравственность светская, порвавшая связь с религией». В подтверждение этого г. Роберти приводить цитату из «По ту сторону добра и зла»: «до тех пор, пока господствующим критерием полезности в наших нравственных оценках останется польза стадная, приносящая отдельную личность в жертву союзу личностей, пока «безнравственное» будет строго приравниваться к «опасному для существования общества», до тех пор нравственность не будет основана на альтруизме и не может называться альтруистической». Желательно бы знать, чем именно эта цитата дает г. Роберти оправдание для его вылазки против христианской морали? Более справедливо то, что говорится г. Роберти касательно «нравственного нигилизма Ницше: «мне кажется, что смелые отрицания Ницше не только не доказывают его полного индифферентизма в вопросах нравственности, а скорее свидетельствуют о его страстном стремлении к общественной правде высшего порядка. Никто, за исключением, может статься, Спинозы (но Спиноза сохраняет внешнее спокойствие и объективность) не любил добра так сильно и так глубоко не ненавидел зла, как Ницше. Правда, он хвалит, и притом в чудесных выражениях, породу людей тщеславных и завистливых, но делает это вовсе не ради интереса любопытного зрителя, любителя сложных, запутанных драм жизни, как пробовали уверить нас некоторые его последователи, не разобравшие его тонкой иронии. Он просто ждет, что зло, порожденное деятельностью тщеславною или порочною, сделается в свою очередь источником нового, еще неведомого, добра, добра высшего порядка в сравнении с существующим». Суждение весьма удобоприемлемое, но почему же страстных любителей добра и ненавистников зла ограничивать даже и в философии только этими именами? – Учение Ницше о том, что добро является всегда только сравнительно древней, так сказать уже освященной давностью формою силы, г. Роберти находит «глубоко честным, вполне искренним» и, «по меньшей мере, субъективно справедливым». Мысли его по этому поводу заслуживают внимания: «учение это, – говорит г. Роберти. – представляется мне громким протестом против лицемерия, к которому неизменно прибегают глупость и невежество. Протест этот ищет подтверждения в объективных фактах, он желает быть обоснованным, выведенным из данных психологического и исторического опыта. Однако, почти против воли самого Ницше, начавшееся спокойно рассуждение превращается вскоре, в виду окружающей философа всеобщей нравственной трусости и низости, в резкий крик боли и отчаяния. Вы оглушаете нас, хочет, по-видимому, сказать Ницше, своими беспрерывными жалобами на старую, избитую тему, будто зло господствует над добром, будто порок царит над добродетелью, будто сила гнетет, давит под ноги право! Но что такое ваше добро, ваша добродетель, ваше право? Всмотритесь в них поближе, и вы без труда разглядите в их чертах старые облики – иногда архаические, изношенные, вышедшие из моды, той самой силы, против новейших проявлений которой вы подымаете ваши вопли, нелепые и смешные... Если такая непоследовательность человечна, слишком человечна, так подавите в самом себе человека, станьте безжалостными, сделайтесь сверхлюдьми. Не оставайтесь только, подобно Израилю, неизменно верными одному Иегове и не отвергайте, из страха навлечь на себя его гнев, возвещаемого вам нового бога. Меняйтесь постоянно, будьте иными: таков высший закон судьбы и ваше святое назначение. Воспряньте духом и сердцем. Ведь дело идет о замене старых нравственных идеалов, обратившихся чуть ли не в дырявые лохмотья, идеалами более прочными и долговечными, дело идет о создании нового добра, иной добродетели, другого права! Разумеется, и тут все сводится к тому, чтобы против одной силы выставить другую: победа, в конце концов, принадлежит всегда силе большей. Слово «сила» оскорбляет, коробит всех хилых, немощных, всегда ожидающих, по-видимому, что сила меньшая возьмет, в конце концов, перевес над силой большей. Но подобного чуда никто не видал и никогда не увидит». В этих словах справедливо только то, что добро есть сила и что нужно верить в непобедимую силу добра. Мысль не новая, но выраженная в новой форме. Но ставить понятие добра в зависимость от понятия силы, признавать какое-то «святое назначение» человека в постоянной смене у него нравственных ценностей, считать все доселе существовавшие нравственные устои одряхлевшими – все это несомненное увлечение и Ницше, и г. Роберти, мысли которого по этому поводу, отличаясь общностью, не отличаются ясностью. Учение Ницше действительно можно понимать как «протест против лицемерия», но не того лицемерия, которое яко бы неправо разделяет понятия силы и добра, а того, которое силу добра проявляет не в должной интенсивности, но в полумере, и нередко перемешивает добро со злом. Против такой теплохладности является резким криком боли и отчаяния протест Ницше. И если философ служит в этом случае выразителем настроения эпохи, то появление его философии в наше серенькое время имеет свой полный смысл. У г. Роберти на эту тему имеются хорошие строки: «в какой мере Ницше был продуктом и выражением окружающей его среды и той эпохи, в которую жил? В нем, между прочим, хотели видеть философа новой германской империи – внезапного проявления, одновременно, и долго сдерживаемой грубой материальной силы великого племени и скрытой жизнеспособности его, искавшей себе широкого выхода. Утверждают, что подобно тому, как хронический пессимизм Шопенгауэра нашел громкое эхо в Германии и повсюду в Европе вследствие того, что в нем сказалось пониженное моральное настроение, овладевшее умами из-за разбитых надежд 1848 года, так и преувеличенный, отчасти искусственный и, в сущности, материалистический или позитивный оптимизм Ницше, его резкая защита прав жизни и верховенства инстинкта над разумом, практической деятельности над теоретической – были лишь философским выражением новых веяний в умственной жизни в Германии, медленно подготовлявшихся всей историей века и быстро проявившихся после громового удара 1870 года. Взгляд этот содержит в себе известную долю истины. Но его надо, мне кажется, расширить или обобщить. Философия Ницше не есть продукт его умственного темперамента с одним только духовным «я» немецкого народа. Нельзя, без явной несправедливости, исключить из этого сотрудничества современников философа в других странах Европы. В мысли и произведениях Ницше отражаются, как в зеркале, некоторые умственные потребности, некоторые нравственные черты и стремления всей нашей эпохи. Но если это так, то наше время, несомненно, следует причислить к наиболее сознательным периодам в истории. Ибо никто не восставал так страстно, с такою необыкновенною горячностью против главного недуга, подтачивающего здоровье и силы современных обществ, как Ницше. Лихое зло это он видит в ослаблении индивидуальности, в развитии стадного или казарменного духа, в царящих повсюду вялости и безволии, во всеобщей трусости пред страданием, в боязни всякого, не совсем заурядного напряжения сил. У Ницше не хватает слов, чтобы изобразить презрение, внушаемое ему домашним животным, простого головою в стаде, каким сделался человек в наше время. Созерцание этого «царя природы» буквально вызывает у него чувство тошноты. Скопление демократических посредственностей, – уверяет он, – распространяет далеко вокруг себя зловоние и вредные испарения... И Ницше кончает тем, что, затыкая себе нос, громко кричит: «дайте мне воздуха, свежего воздуха!» Крик этот весьма знаменателен. С такою силою он раздается в течение последних ста лет уже во второй раз. После страстной проповеди Руссо на тему о возвращении к здоровой природе, язвительные насмешки Ницше, его жестокие нападки на искусственность современного общественного строя! И каждый раз личность проповедника становится популярною, а учение его находит широкое распространение. Все это, конечно, что-нибудь да значит. Но такое явление не заключает в себе ровно ничего опасного для ближайшей будущности европейской цивилизации. Напротив, оно знаменует, как мне кажется, шаг вперед на пути, ведущем человечество от так называемого естественного состояния к усиленной, более напряженной общественности.

Д. Миртов