Дмитрий Васильевич Гусев: (некролог)

Казанская духовная академия понесла новую тяжелую утрату. 19 октября скончался профессор патристики Димитрий Васильевич Гусев. Смерть его была совершенно неожиданна и для него самого, и для всей корпорации профессоров и студентов академии. Он болел всего лишь одну неделю и умер совсем не от той болезни, от которой лечился. 10 октября он заболел плевритом, но болезнь была захвачена вовремя и приняла самое удовлетворительное течение; больной все время был на ногах. Накануне своей смерти, он даже чувствовал себя выздоравливающим. В этот день его навестили родные. Он долго беседовал с ними и во время этой беседы, между прочим, высказывал большое сожаление по тому поводу, что ему придется, пожалуй, недели на две устраниться от своих служебных занятий и просидеть дома. И наконец, в день своей смерти, всего лишь за несколько минут до нее, на вопрос посетившей его родственницы, – Как он себя чувствует? – он отвечал, что ему гораздо лучше, а между тем смерть уже глядела ему в глаза… В два часа он сел за обед, проглотил одну ложку супа, закашлялся, – горлом хлынула кровь и чрез каких-нибудь две-три минуты его не стало.

Эта смерть особенно тяжело поразила академию своей неожиданностью. Многие сослуживцы и знакомые покойного совсем даже и не слыхали об его болезни, а те, которые слыхали о ней, знали, что больной выздоравливает. И вдруг, нежданно-негаданно распространяется известие об его смерти и получается печальное приглашение помолиться об упокоении души усопшего. Для многих трудно было поверить печальной истине этого приглашения и потому с чувством глубокого недоумения собралась академическая семья вокруг тела своего неожиданного покойника. У всех в голове мелькал один и тот же вопрос: да неужели он умер? Он умер и вся академия искренно жалела о преждевременной кончине его. И профессора и студенты одинаково глубоко уважали в нем трудолюбивого профессора и прекрасного человека. И те и другие одинаково свидетельствовали пред гробом его, что убыль его для многих больна и память о нем для многих нужна.

Д.В. Гусев, уроженец пензенской епархии, среднее образование получил в пензенской духовной семинарии. По окончании семинарского курса в 1866 г., он был отправлен для продолжения своего образования в Казанскую духовную академию. Здесь даровитый студент обратил на себя внимание, бывшего тогда ректором академии, архимандрита Никанора, впоследствии Архиепископа Херсонского. Архимандрит Никанор, всегда любивший даровитых студентов и зорко следивший, чтобы они не зарывали в землю полученных ими талантов, сам иногда выбирал наиболее интересные и наиболее трудные темы для курсовых сочинений и властной волей заставлял своих любимцев работать на данные темы. Одну из таких интересных и трудных тем, – Ересь антитринитариев III века, – он дал и Д.В. Гусеву. Молодой студент постарался оправдать доверие своего начальника. В течение одного учебного года, он очень обстоятельно изучил данный ему предмет и представил такую ценную патрологическую работу, что ученый ректор немедленно же порешил оставить его при академии на вакантную кафедру патрологии. Согласно желанию своего ректора, по окончании академического курса, Димитрий Васильевич подал в совет академии прошение о зачислении его кандидатом на кафедру патрологии. Но к определению его на эту кафедру неожиданно встретилось довольно серьезное затруднение. Хотя курсовое сочинение его и было признано заслуживающим степени магистра богословия, однако один из официальных рецензентов диссертации отозвался о ней не особенно благосклонно и даже набросил некоторую тень сомнения на само православие молодого патролога, так что утверждение его в ученой степени для некоторых членов совета, казалось сомнительным. В этом случае, на помощь злополучному магистранту пришел все тот же архимандрит Никанор. Он представил свой собственный обширный отзыв о спорной диссертации и в заключении этого отзыва энергично ручался пред советом академии «за совершенно благонамеренное и строго православное направление сочинения, тем более, что иного от его автора, студента отличнейшего по дарованиям, трудолюбию, скромности и благонравию, и ожидать нельзя было» (Журн. засед. совета за 1870 г. стр. 152–153). Такая защита оказалась достаточна сильной. Совет академии вполне согласился с отзывом о. ректора и 10 ноября 1870 г. поручил богословскому отделению дать Димитрию Васильевичу две пробных лекции. Одну из этих лекций он читал на тему по собственному выбору: «Об апологиях св. Иустина философа и Татиана», другую, – по назначению комиссии профессоров богословского отделения на тему: «О св. Феофиле антиохийском». Обе лекции комиссия признала вполне удовлетворительными и 20 ноября 1870 г. совет назначил Д.В. на кафедру патрологии с званием и. д. доцента. В следующем году, по утверждении его св. Синодом в степени магистра богословия, он был переименован в доценты, а в 1885 г. удостоен звания экстраординарного профессора.

Проницательный ректор не ошибся в своем избраннике. Димитрий Васильевич действительно оказался и строго-православным ученым богословом, и талантливым профессором и добрейшим человеком. Он горячо любил свою патрологию и эта горячая любовь его к своей науке всегда живо чувствовалась в его академических лекциях, и всегда привлекала к нему искренние симпатии всех его многочисленных слушателей. У него в природе была эта высоко-симпатичная черта, что ко всякому живому делу он относился всей живой душой. За всякое дело он всегда принимался с любовью и всякой работой своей увлекался. В течение двух лет, например, за выходом из академии доцента Д. Н. Беликова (1890–92 гг.), Д.В. читал студентам, по поручению академического совета, древнюю гражданскую историю. К этим чтениям своим по чужому предмету, он отнесся в высшей степени серьезно и с обычным для него увлечением. Он положительно восхищал студентов широтой своего ума и силой своей убежденной речи, так что один из его тогдашних слушателей счел возможным сказать ему в надгробной речи: «прими от нас искреннюю благодарность за то удовольствие, которое ты доставил нам своими чтениями из истории древнего Рима и за то благотворное нравственное влияние, которое они оказали на нас». Между тем, эти чтения были совершенно случайными и велись всего лишь два года. Патрологию же покойный преподавал 24 года и вложил в нее всю свою душу. Студенты всегда это чувствовали и за это любили своего профессора, охотно посещали его аудиторию и весьма добросовестно занимались его наукой. Поэтому на долю Д.В. выпадало даже такое редкое счастье, что иногда он ставил на экзамене всем своим ученикам один и тот же высший балл, – 5. В этих немногих случаях, покойный профессор радовался, как малый ребенок. Он десятки раз повторял своим близким знакомым, как хорошо отвечали у него на экзамене и какие славные и дельные у него студенты. Проходили месяцы и даже годы, а профессор все-таки с большим удовольствием вспоминал, как у него отличился такой-то выпуск. За то неудачные ответы некоторых студентов огорчали его до глубины души. Он положительно страдал, если молодой богослов не достаточно ярко обрисует и оценит церковно-богословскую деятельность какого-нибудь отца церкви. Он решительно не допускал, чтобы православный богослов мог не знать свято-отеческих учений и потому экзамены по своему предмету производил довольно строго, и никогда не делал никаких послаблений. Но если приходилось ему ставить иногда неудовлетворительные баллы, он мучился в таких случаях, как-будто ставил эти баллы себе самому. И немудрено. Он отдавал студентам все свое время и все свои силы, и на экзаменах определял баллами результаты не студенческих, а своих собственных трудов.

Димитрий Васильевич очень любил студентов. Он всегда бывал рад, когда студенты обращались к нему за какими-нибудь разъяснениями или за указанием пособий, и всегда готов был оказать будущим ученым всякую помощь. Он умел интересоваться всем, чем интересовались его ученики и его искренно радовало всякое стремление к научным работам. В задушевных беседах с своими учениками, он терпеливо выслушивал от них всякие вопросы и недоумения, вместе с ними рассуждал и увлекался, вместе с ними строил целые планы сочинений и формулировал им темы для курсовых работ. Из всех курсовых сочинений, писанных Димитрию Васильевичу за время его 24-летнего профессорства, едва ли найдутся два-три сочинения, которые были бы написаны на темы, придуманные самим профессором в его кабинете. Большинство сочинений было писано на темы, живо интересовавшие самих студентов. Профессор только увлекался научными интересами своих учеников и своим увлечением вдохновлял их на серьезные работы. Чаще всего бывало так, что студенты обращались к Д.В. с какими-нибудь частными вопросами, обыкновенно, – по поводу семестровых сочинений. Профессор был очень доволен, что подневольные работы вызывали у студентов живой интерес и живое отношение к себе. Он расспрашивал, чем именно интересуются студенты, что они думают сделать и чем затрудняются. Эти служебные разговоры всегда оканчивались приглашением на дом, а там уже всегда начинались бесконечные дружеские беседы с неизбежными увлечениями; от одного вопроса переходили к другому, область исследования понемногу расширялась, интерес работы увеличивался и план годовых занятий иногда намечался, и принимался в первой же беседе профессора со студентом.

Под руководством Д. В., студенты забывали труды и занимались с большой любовью к делу. Поэтому, курсовые работы по патрологии большей частью могли только радовать собой профессора и вызывали с его стороны полное одобрение себе. Много этих работ было напечатано и авторы их получили магистерские степени. Большинство этих работ было напечатано под редакцией самого Димитрия Васильевича. Это редактирование студенческих диссертаций отнимало у Д.В. массу времени и доставляло ему громадную массу труда. Он сидел за чужими работами, как-будто это были его собственные работы. В тех случаях, когда авторы сочинений жили далеко от Казани, он никогда не тревожил их, а сам делал за них все, что необходимо требовалось для появления их диссертаций в печати. Поэтому, ему, не редко, приходилось не только исправлять неизбежные погрешности и увлечения молодых богословов, но и вновь писать целые страницы, и даже перерабатывать целые главы. Не задолго до его смерти, один молодой магистрант, в благодарственном письме к нему, откровенно сознавался, что он с трудом узнал в печати свое произведение, – так сильно изменил его Д. В., работая над ним почти столько же, сколько работал и сам автор его. И такие работы нисколько не отягощали покойного профессора. За последние семь-восемь лет, он почти постоянно сидел над такими работами. Когда, бывало, ни придешь к нему, его непременно застанешь за какой-нибудь студенческой рукописью. Иногда, он в шутливой форме пожалуется, что ученики заваливают его своими работами, но лишь только ему посоветуешь заставить работать самих авторов, как он даже испугается такого совета и всегда благодушно ответит: «да ведь им, пожалуй, некогда». И вот, жалея своих учеников и принимая на себя их работы, он отдавал за них все свое здоровье и отдал, наконец, саму жизнь.

Тяжелые, непрерывные труды давно уже надорвали когда-то крепкие силы Д.В. Он только не хотел в этом сознаться, потому что ему слишком больно было отказаться от работы и он не хотел мучить себя горьким сознанием, что он сам же себя постепенно убивает своими работами. Поэтому, он старался казаться бодрым, старался думать о себе, как о здоровом. Между тем, все признаки страшной болезни были уже давно на лицо. Он уже несколько лет страдал глухим мучительным кашлем и два последних года дышал с тяжелым зловещим хрипением. У него уже несколько лет были страшные приливы крови к голове с обильными кровотечениями, а в текущем году эти кровотечения приняли такие угрожающие размеры, что он в каждую минуту мог ожидать себе скоропостижной смерти. Но ему не хотелось думать об этом. Он хотел работать и до самой смерти упорно изнурял себя непосильными работами. Он не знал отдыха даже по вакатам. Он не отказывался от работы даже во время своей последней болезни. В день его смерти, ему был принесен с почты корректурный лист, начавшейся печатанием десертами, одного из его давних учеников и покойный труженик ушел в свою могилу с мыслью о работе.

При огромной массе работы для других людей, Д.В. решительно не имел свободного времени, чтобы можно было поработать ему для себя самого. Его глубоко интересовала борьба с гностицизмом св. Иринея лионского и он, с давних пор, занимался изучением этого любопытного момента в истории христианства, и до самой кончины своей помышлял о создании докторской диссертации. Однако исполнить это желание ему так и не удалось, хотя он урывками и принимался за свою интересную работу. Он жил по правилу: все для других людей и ничего для себя самого, а потому по смерти его и оказалось, что очень много было сработано в академии его учениками и очень немного самим профессором. Но в действительности, профессор только скрывал свои работы за работами своих учеников. В области патрологии казанские студенты всегда работали вместе с профессором. Только благодаря крупному таланту покойного профессора и горячей любви его к патрологии, эта наука разрабатывалась в академии очень серьезно, и казанская академия внесла в русскую богословскую литературу не мало хороших исследований об отцах древней церкви. Под непосредственным руководством Д.В. и при его ближайшем содействии были написаны магистерские диссертации: свящ. Н. Виноградова, – Догматическое учение св. Григория Богослова, свящ. А. Молчанова, – Св. Киприан карфагенский и его учение о церкви, В. Несмелова, – Догматическая система св. Григория Нисского, Н. Штернова, – Тертуллиан, как апологет, И. Реверсова, – Очерк апологетической литературы II–III вв., П. Мироносицкого, – Афинагор, христианский апологет II в., иером. Кирилла Лопатина, – Учение св. Афанасия Великого о Святой Троице и находящиеся в печати диссертации Л. Писарева и иером. Владимира Благоразумова. Появление в печати всех этих сочинений составляет несомненную ученую заслугу покойного профессора и служит достаточным свидетельством плодотворного служения его любимой им патрологии.

В лице покойного академия лишилась прекрасного профессора, студенты потеряли любимого и любящего их друга. За последние шесть месяцев, по случаю тяжкой болезни покойного инспектора академии Н. Я. Беляева и выхода из академии одного из помощников инспектора, правлению было желательно временно заместить должность помощника инспектора кем-нибудь из членов академической корпорации и именно, – человеком достаточно послужившим и влиятельным, так чтобы предсмертная болезнь инспектора не могла вызвать собой падения дисциплины в студенческой жизни. На основании такого соображения, о. ректор академии предложил покойному Д.В. принять на себя исполнение обязанностей помощника инспектора. Эта должность, разумеется, не вполне соответствовала тому рангу, в каком находился покойный по своему званию профессора. Однако любовь к студентам и искреннее желание сделать им по возможности больше добра, заставили Д.В. временно вступить в состав академической инспекции и своим влиянием поддерживать в академических питомцах должное уважение к порядку. Д.В. стал проводить в академии целые дни с раннего утра и до глубокой ночи, видел студенческую жизнь во всех ее проявлениях, и, не смотря на то, что был очень строгим ревнителем порядка, все-таки никогда не имел со студентами не только столкновений, но даже и простых недоразумений. В его лице студенты умели уважать помощника инспектора так же, как они уважали профессора. С ним можно было обо всем поговорить и во всем посоветоваться, потому что в нем чувствовался не враг, отыскивающий бедных грешников для грозной расправы с ними, а искренний доброжелатель.

Светлый образ покойного профессора особенно близко известен тем ученикам его, вместе с которыми он разрабатывал свою науку. Кто раз становился под руководство Д.В., тот уже делался родным ему. Профессор интересовался и близко принимал к сердцу все, что касалось его ученика. Он и радовался, и печалился вместе с своим учеником, и готов был оказывать ему всевозможные услуги. Окончание академического курса нисколько не прерывало и не изменяло этих отношений. Д.В. следил за своими учениками, всегда интересовался их судьбой и всегда живо откликался на всякие их обращения к нему. Ученики его с глубочайшей благодарностью относились к родственным заботам о них своего доброго профессора. Они довольно часто напоминали ему о себе и доставляли ему искреннее удовольствие снова и снова заботиться о них. Кто попал на службу в отдаленную окраину и нуждался в каких-нибудь книгах, тот смело мог обратиться за содействием к Д.В. и всегда, по мере возможности, получал удовлетворение. Кто работал над решением какого-нибудь патрологического вопроса и нуждался в каких-нибудь справках, тот уже обязательно обращался к Д.В., и нужная помощь немедленно оказывалась. Кто просто очутился в печальных обстоятельствах и желал пред кем-нибудь излить свою душу, тот часто изливал ее пред Д.В., и всегда встречал самое горячее сочувствие себе. Димитрий Васильевич никогда не стеснялся никакими просьбами; напротив, сам он довольно часто стеснял своих учеников своей необычайной заботливостью о них. Один из его недавних учеников, испытавший на себе эту нежную заботливость, писал ему в своем сердечном благодарственном письме: «мне право, совестно, что своими неосновательными жалобами и фантазерством, я доставил Вам труд писать мне утешительное послание. Вы относитесь к своим студентам, как нежно-любящий отец к своим чадам и я миллион раз уже благодарил судьбу за то, что она дала мне счастье быть в семье Ваших учеников». Это же самое, наверное, скажут и все другие ученики покойного профессора.

В. Несмелов

Итак, дорогой Дмитрий Васильевич, свершилось! Нить жизни порвана! Жизнь потухла, как свеча! Тяготеющий над грешным человечеством закон, непостижимым образом, во исполнение повеления Вечного Бога, разрешил твой дух от уз тела и открыл пред тобой врата вечности. А мы, твои ученики и почитатели, огорченные такой ранней и неожиданной утратой, в смущении и глубоком раздумье стоим теперь пред твоим гробом. Да! Свершилось и над тобой таинство смерти! Уже только Господь Бог, положивший за лучшее принять в Свои руце жизнь твою, только Он может и возвратить ее. А нам остается одно: примирившись с совершившимся и невозвратным, молить Того, Кто взял тебя от нас, о вечном твоем упокоении и достойно тебя почтить память твою.

И слава Богу! Есть чем помянуть тебя, добрый человек и с достоинством носивший свое звание профессора! Студенчество всегда будет помнить твою серьезную простоту, твое радушие, твою искреннюю доброту в обращении с ним, твое незлобие и незлопамятность; твою отзывчивость на его нужды. Ты был поставлен нашим учителем и начальником. Но мы видели и чувствовали в тебе скорее отца, чем начальника, скорее старшего брата или товарища, чем официальное лицо. Ты никому из нас не только не сделал зла, но даже никому и не пожелал его. Добро же мы видели от тебя, видели и свидетельствуем! Так, дорогой Дмитрий Васильевич, ты жил среди нас, как умный, добрый, старший брат и товарищ. И мы за все это глубоко благодарны тебе, благодарны тебе за то, что ты жил среди нас.

Студенческая семья всегда будет добрым словом поминать тебя не только, как человека, но и как профессора. Достоуважаемый Дмитрий Васильевич! Твои лекции не были разобраны и разукрашены прекрасно-звучными словами и изысканными выражениями. Их нельзя было назвать красноречивыми в этом смысле. Они были слишком хороши для того, чтобы их обидеть таким названием. Они отличались другими, скромными, но более крупными и вескими достоинствами; в них поражала нас изящная простота, ясность и точность изложения, строго выдержанная и выработанная, прекрасно упорядоченная, плавная речь. Твои лекции заставляли нас, так сказать, осязать неподражаемую ясность и отчетливость твоих умственных концепций, силу, трезвость и чисто-русскую прямоту и меткость твоей мысли. Прекрасные, неоценимые для нас достоинства, в тоже время свидетельствовавшие о том, что ты любил чистую истину саму по себе и старался избегать и в мысли, и слове всякой фальши и прикрас. Те же самые качества мысли и слова, ты старался воспитать и в нас, твоих слушателях и учениках. И мы благодарны тебе за все это, постараемся сохранить завет твой, и считаем за счастье, что были твоими учениками.

Правда, ты немного оставил после себя печатных трудов. Ты не успел также приготовить и докторской диссертации, мысль о которой ты лелеял до самой смерти. Но, как глубоко ошибется тот, кто подумает, что ты мало трудился для своей науки. Напротив, я полагаю, что вся жизнь твоя прошла в трудах и что ты почти не имел свободных минут. Над сем же ты трудился? Куда же девалась твоя крепкая сила? На что потратил ты мощь своего дарования? Все на нас же, ансвоих слушателей и учеников. Как много нужно было времени и самого усидчивого труда, чтобы обработать до такого совершенства лекции! Но еще больше уходило у тебя и драгоценного времени, и сил на рецензии сочинений, представляемых твоими учениками на соискание ученых степеней. В этих случаях, ты прежде всего являлся пред нами таким любезным и обязательным, таким и терпеливым, и снисходительным руководителем в занятиях, что невольно всех привлекал и привязывал к себе. И я сам, начавший работать в области твоей науки по твоему совету и под твоим руководством, и я и многие другие, не иначе могу вспоминать о тебе, как с чувством глубочайшей признательности и величайшей благодарности! Что касается тех сочинений твоих учеников, которые допущены были к печатанию и удостоены ученой степени, то под многими из них, ты мог бы с полным правом, вместе с именем автора, поставить и свое имя, так как труд редактирования этих сочинений, который ты обыкновенно любезно брал на себя, нередко соединялся у тебя с значительными исправлениями. Даже в сам день твоей смерти прислал тебе письмо, с листом из своей только-что начавшейся печатанием магистерской диссертации, один из твоих товарищей по семинарии, бывший затем твоим учеником в нашей Академии. У тебя уже не было сил самому читать их. Тем не менее, ты попросил прочитать их тебе вслух одного из членов своего семейства. А вскоре неожиданно тебя застигла смерть. Тебя не стало. И вот мы с горестью, поникнув головой, стоим у гроба твоего. – Чем мы воздадим тебе за все, что ты хотел сделать или уже, и сделал для нас? – О тебе мы будем молиться, чтобы Божественная Благость простила твои вольные и невольные прегрешения. А что касается нас самих, то я верю, я убежден, что ничем нам нельзя лучше почтить тебя, своего незабвенного учителя, как честно и самоотверженно трудясь на поприще науки и жизни сознательно и убежденно устроенной по образцу христианского идеала.

Итак, прощай же, добрый человек и достойный профессор! Господь Бог положил в Своей премудрости взять тебя из нашей временной жизни, а нас, пока, до времени, оставить еще в ней. Ты вкусил уже вечности. А мы до положенного провидением предела будем еще жить в земной юдоли преходящих, и часто обманчивых радостей и скорбей. Ты не гадательно, а лицом к лицу станешь пред Самой Истиной и Самим Благом и Жизнью. А мы пока будем еще гадательно размышлять о жизни, о ее счастье и бедствиях, о ее истинной цели и законе, постановленных нашим Богом и Отцом.

А этот венок позволь возложить на гроб твой, как скромный знак нашего уважения к тебе и благодарности. Да будет он прообразом бестелесного венца, уготованного тебе в Господнем царстве разума, истины и блага, к которым ты стремился в своей жизни.

Мир праху твоему!

Студент IV курса А. Гуляев

Дорогой наставник!

Когда я прочитал вчера краткое известие о твоей внезапной кончине, я положительно не хотел верить глазам своим, чтобы это роковое известие относилось к тебе и только после многократного прочтения сей вести печальной рука моя поднялась для крестного знамения, и я, привыкший доселе поминать тебя «о здравии», должен был сдавленным от внезапного горя голосом впервые сказать: «вечная память, вечная память дорогому и симпатичнейшему наставнику-профессору!»

Не осуди меня, незабвенный наставник, за мою смелость сказать у гроба твоего несколько искренних слов о тебе, как наставнике-профессоре и твоих отношениях к нам, – питомцам твоим.

Ты был преподавателем Патристики, – науки, которая занимает самое видное место в сфере богословского образования, – науки, задача которой поистине колоссальная, – это, – исторически представить постепенное раскрытие христианской истины в древних церковных писаниях, показать, как христианская догматика, христианская мораль и церковное право достигали постепенно и достигли, наконец, нынешнего своего состояния. И ты весьма умело и легко справлялся со всеми трудностями твоей науки. При изложении ее, ты всегда стоял на высоте твоего ученого положения. Мы, – твои слушатели, – положительно изумлялись необыкновенно широкому знакомству твоему с литературой своего предмета, твоему таланту распоряжаться таким богатым запасом патристических сведений, а главное, – научной ясности и устойчивости твоих воззрений, особенно по тем вопросам, которые для науки патрологии имеют значение первостепенной важности. А это, в свою очередь, давало тебе возможность быть мудрым руководителем твоих питомцев-патрологов в их молодых опытах по изучению и печатному изложению тех или иных вопросов науки твоей. Едва ли нужно говорить здесь о внешних достоинствах твоих лекций, о необыкновенной полноте, – без расплывчатости и ясности их изложения, в высшей степени изящном языке их, увлекательной дикции, – все это хорошо известно и глубоко-памятно слушателям твоим. Достаточно сказать, что ты никогда не ощущал недостатка в слушателях, – завидный удел далеко не всякого наставника-профессора.

Не менее симпатичны и дороги были и твои отношения к нам, – питомцам твоим. Ты искренно любил студенческую семью и любил постоянно окружать себя студентами учениками. Всегда ласковый и приветливый, необыкновенно деликатный в своих отношениях к нам, ты никогда, ни единым словом, даже взглядом не старался подавить своей личностью, как профессора, личности ученика-студента. В твоем присутствии, мы чувствовали себя совершенно свободно, непринужденно, ибо видели в тебе не просто профессора, а наставника-друга и отца. С полным доверием, мы высказывали тебе свои заветные думы и мечты, свои недоумения и затруднения, и ты с истинно-отеческим вниманием выслушивал нас и давал нам свои советы и замечания. Не ушами только выслушивались, а глубоко на сердце ложились проникнутые искренностью и любовью эти советы твои.

Завязанные здесь за академической скамьей, твои добрые отношения к нам, – питомцам твоим не прекращались и после, по выходе нашем из стен академии. Мы дорожили твоей близостью к нам. В твоем присутствии в нас снова воскресало наше прошлое светлое и счастливое житие-бытие студенческое… Ты и сам тогда, как-то необыкновенно оживал, воодушевлялся и лилась тогда живой струей речь твоя о твоей поре студенческой. И мы слушали эту речь, да и было чего послушать! Слушали и проникались теми идеалами и заветами, какими жило и руководилось доброе старое студенчество нашей дорогой академии.

А теперь ты так внезапно смолк… И мы не услышим уже более твоей приятной, просвещающей и ободряющей речи. Но твой светлый образ, образ талантливого профессора, мудрого наставника-руководителя, наставника-друга, никогда не изгладится в нас, – твоих питомцах.

Еще прошу тебя, почивший дорогой наставник, не осуди меня, а прими это посильное выражение моей признательности и благодарности к тебе. Сознаюсь, слабая дань памяти твоей. Знаю, что земная похвала, как только похвала, не нужна для тебя; но, износимая от сердца и слагаемая пред Богом, она есть вместе сердечная о тебе молитва к Богу; а такого приношения ты, конечно, не отвергнешь.

Со святыми упокой, Христе, душу раба твоего сего Дмитрия!

Законоучитель Казанской 3-й гимназии священник А. Молчанов. 21 октября 1894 года.

Глубокочтимый усопший наставник Димитрий Васильевич!

Как скорбно-тоскливо сжимается сердце и как грустно-больно звучит это необычное приветствие к тебе!

Давно ли, кажется, в стенах нашей родной Академии слышалось заунывно-печальное пение похоронных молитв, – то наша академическая семья напутствовала в вечный покой одного из своих славных и маститых питомцев и деятелей в области богословской мысли. Но вот, когда не успело еще замереть в наших сердцах эхо погребального звука, как жестокая смерть снова посетила нашу и без того немногочисленную семью, и безжалостно вырвала из наших объятий еще одного дорогого человека, – и это тебя, почивший наставник. Первая жертва неумолимой смерти была весьма чувствительна для академии, но к принятию ее академия была достаточно подготовлена продолжительной болезнью почившего. Твоя же жизнь оборвалась совершенно неожиданно для твоих товарищей и питомцев. Вероятно, многие из нас найдутся, которые даже не знали о твоей болезни; многие, хотя и знали о ней, но бесспорно, не ожидали такого конца, – тем более, что ты до последних дней своих был у всех на глазах. Не далее, как на прошлой неделе, мы слушали тебя в аудитории; правда, твой болезненный вид и мучительный кашель, во время этого последнего твоего чтения, смущал нас, однако кто же мог думать, что то была твоя последняя беседа с нами! – И что же? Два дня назад, выходя из столовой, мы с замиранием сердца услышали роковые слова: «папа умирает, ради Бога скорее батюшку!» В первый момент, как-то жутко было верить этому сообщению, но неотразимая, печальная действительность скоро заставила признать себя, когда один из академических священнослужителей, возвратившись из твоей квартиры со св. Дарами, с горестью обьявил нам, что Димитрий Васильевич скончался. После этого уже не было места сомнению и нам ничего не оставалось, как только преклониться пред неисповедимой Волей Божией. Да, ты глубоко смутил своих питомцев и товарищей неожиданной смертью. – Да и для тебя самого менее всего была очевидна такая внезапная, решительная развязка с миром и со всем, что было так мило и дорого твоему сердцу. Ты надеялся не на такой исход твоей болезни, когда за два-три дня до своей смерти занят был мыслью выполнить свои обязанности по должности помощника инспектора. Далек был ты от мысли встретиться со смертью и при самом пороге ее, когда за несколько часов до рокового момента рассуждал с своими семейными о самых обыкновенных делах. Но вполне развившаяся в тебе болезнь, крайнее истощение сил, вследствие разнообразных органических расстройств, сделали невозможным продолжение твоей жизни; силы болезни и смерти преодолели силу жизни и сразу положили тебя на смертный одр.

Рано, дорогой Димитрий Васильевич, оборвалась твоя жизнь, – в таком возрасте, когда в душе твоей носилось еще много самых светлых и возвышенных планов, которые ты с надеждой думал осуществить в дальнейшей жизни, но которым суждено было безвозвратно рассеяться 19 октября. Теперь, помимо воли, ты вступаешь в другую жизнь, получаешь другое назначение и не от земной власти, а от Господа Бога Единого Всемогущего Владыки живых и умерших.

Что же сказать тебе в напутствие, а себе в напоминание и назидание? Что сказать тебе, теперь прервавшему всякое видимое общение с нами?

Я не буду касаться твоей ученой деятельности, выразившейся в твоих специальных богословских трудах. Не мне юному ценить тебя с этой стороны; о твоих заслугах в ученой богословской литературе сказали и думаю, скажут люди компетентные в этом деле.

Я позволю себе сказать нечто другое, сказать несколько слов о том, что потеряла в тебе академия и в частности, мы, – твои питомцы, слушавшие тебя в аудитории и знавшие тебя, как человека в твоих отношениях к нам. Нет сомнения, в лице твоем, почивший наставник, родная академия провожает на вечное упокоение далеко незаурядного деятеля. Ученый талант и заслуги твои были высоко ценимы всеми. Всякий знает, как велики были твои богословские познания, как были крепки твои богословские убеждения. Ты от всей души любил науку и для нее не щадил своих сил; наука, быть может и сократила дни твоей жизни. За все эти услуги родная твоя академия не забудет тебя, – своего достойного питомца. Твоя память навсегда будет связана с ней и она с благодарностью впишет твое славное имя на страницах своей истории.

Для нас, – признательных питомцев также надолго останутся светлые воспоминания о твоей личности. Как наставника, мы все знаем тебя с самой лучшей стороны. Известно, как много усилий должен употребить каждый наставник, чтобы овладеть своим предметом и с надлежащей основательностью, и доступностью передать его своим слушателям. Ты, дорогой усопший, особенно счастливо успел в преодолении этой трудности. Обстоятельно зная предмет свой, ты отлично владел умением излагать его разумно, ясно, сжато и отчетливо, а «слово здравое всегда имеет свою цену, свое самостоятельное значение и не остается, обыкновенно, без нравственного влияния на слушателей». Будучи сам в высшей степени строгим и точным носителем христианского миросозерцания, ты, почивший наставник и от нас требовал, чтобы рассуждения наши отличались ясностью, полнотой и основательностью по изложению и строго православным духом по содержанию. И справедливость обязывает сказать, что это законное требование не было тяжелым для студентов в своем исполнении. Твои вполне научные лекции, выливавшиеся у тебя всегда в тихой, ясной и изящной речи, с удовольствием слушались и читались нами, и что всего важнее, легко усвоялись; каждую твою лекцию достаточно прочитать раз-два и она уже целиком оставалась в памяти у каждого из нас.

Но добрая память о тебе не ограничивается в нас стенами одной только аудитории . Твои сердечные и деликатные отношения к нам в частных сношениях с тобой всегда искренно располагали нас к твоей симпатичной личности. Ты имел, бесспорно, благородное сердце. Доброта и внимательность твои к нашим самым разнородным нуждам не знали меры. Ты был готов на всякие услуги, если только мог что-нибудь сделать для нас. С особенно заботливым вниманием, ты относился к беднейшим из нашей братии. Бедняки-студенты к тебе не редко обращались с просьбой найти им урок и др. приватные занятия, и ты всегда принимал к сердцу эти просьбы, и в большинстве случаев, выполнял их. Знай и верь, дорогой наставник, мы все высоко оценили эту твою редкую отзывчивость к нам и за нее ты был горячо любим и глубоко уважаем всеми нами без исключения.

Твоя симпатичная личность обрисовалась пред нашими глазами еще рельефнее, когда ты, вступивши на пост инспектуры над студентами, который так часто дает повод к неприятностям и разным нежелательным столкновениям с подчиненными и здесь не оставил после себя в нас, студентах, ни тени неудовольствия. Владея прекрасным педагогическим тактом, ты оказался достойным руководителем академической молодежи. Чуждый всякой узкой формалистики и мелочности в требованиях, ты всегда внимательно входил в наши интересы, умел понимать и ценить их. Благодаря этим качествам своей нежной любящей души, ты в самое короткое время снискал себе от студентов всеобщую симпатию.

За все такие глубокочеловечные твои отношения к нам, – студентам, мы, приснопамятный наш наставник, в настоящую торжественную минуту почитаем тебя нашим благоговейным воспоминанием и усердной молитвой о спасении твоей доброй души.

Мы будем верить и надеяться, что наша молитва за тебя не останется тщетной, а взойдет к Престолу Господа Бога, Который Один только властен растворить тебе врата вечности, успокоить душу твою в Своих небесных обителях и венчать тебя венцом славы за твою беззаветную любовь к той высшей истине, которой ты верой и правдой служил в продолжении всей своей жизни. Верим, что Господь в «последний день» воскресит тебя не для осуждения, а для оправдания и вечной славы.

Прости же на веки, глубокочтимый наш почивший наставник истины и добра. Спи с миром, – в полной уверенности, что наша благодарная память не раз еще в жизни воскресит твой высоко-благородный и глубоко-человечный образ. Мир праху твоему!

Студент III курса Н. Кедров

Дорогой Димитрий Васильевич!

Позволь мне от имени твоих учеников, хотя уже после твоей смерти, если не удалось при жизни, выразить те искренние чувства, которые мы питали к тебе и те горькие воспоминания, которые возникли у нас по поводу твоей внезапной смерти.

Мы очень любили тебя, Дим. Вас. и как человека вообще, и как талантливого профессора. Твой благородный характер, великодушие и простота в обращении со всяким, кому только приходилось иметь с тобой дело, сразу как-то близко располагали к тебе. Ты был человек, о котором по справедливости можно было сказать: он весь душа… Ты с первого же слова внушал к себе доверие всех студентов. Эти симпатичные черты твоего характера бросались в глаза при первой же встрече с тобой. А потом, кто имел удовольствие еще ближе познакомиться с тобой, тот еще более убеждался, что первое впечатление действительно много значит, что оно если и бывает когда-либо обманчиво, то весьма редко… Всякий из нас, кто бывал у тебя или по своим студенческим обязанностям, или просто, как лично знакомый, всякий хорошо знает, как ты ласково и любезно принимал его; вступал в откровенную дружескую беседу; одного ободрял, другого утешал; ни одного не отпускал от себя без теплого слова участия. С тобой можно было поговорить по душе обо всем; не только об учебном деле, но и о родине, и о родных, и о знакомых; – всем этим, ты одинаково горячо интересовался и обо всем беседовал с не меньшим воодушевлением, чем тот твой собеседник, сердцу которого было близко все это… К тебе можно было идти и в горе, и в радости, с несомненной надеждой найти себе искреннее сочувствие. Да, Дим. Вас.! Мы лишились в тебе профессора, который был вместе с тем дорогим другом и задушевным доброжелателем!… Это, – такие качества, которые делают твою личность незабвенной для нас. Я убежден, что студенты, твои знакомцы, всегда будут вспоминать о тебе с глубоким сожалением, что ты так рано и так внезапно покинул нас… Прости же нас великодушно, если мы тебя в чем-либо огорчили! Нам же тебя прощать совсем не в чем; у тебя было много студентов друзей, врагов же я не знаю ни одного…

Но я ничего еще не сказал о тебе, как о талантливом и опять тоже любимом профессоре. Некоторым из нас удалось слушать у тебя лекции по двум предметам академического курса: по древней гражданской истории на первом курсе и по патрологии, – на втором и третьем. Трудно сказать, по которому из этих предметов твои лекции были лучше? Кажется, они одинаково были хороши. – Помню, с каким глубочайшим интересом, два года тому назад, ты читал нам свои лекции по истории древнего Рима. В этих лекциях история являлась нам не просто жестокой и нескончаемой картиной кровавых войн и лицемерных миров и перемирий, но такой, на протяжении которой по временам происходили и светлые события, являлись и светлые личности, с ясным и правильным взглядом на жизнь, и с благородными задачами. В твоих руках наука-история служила могучим педагогическим орудием, а не была простой энциклопедией давно минувших и без разбора нанизанных будничных событий. Прими же от нас искреннюю благодарность за то удовольствие, которое ты доставил нам своими чтениями из истории древнего Рима, и за то благотворное нравственное влияние, которое они оказали на нас!

Но твои занятия по предмету древней гражданской истории, у нас, – в Академии были явлением случайным и не за них нам следует более всего благодарить тебя. Твоей специальностью были лекции по истории святоотеческой письменности, на изучение которой, ты главным образом и посвятил свою жизнь. Вот за них-то мы более всего, искренно и сто раз благодарим тебя, дорогой Дим. Вас.! Из твоих лекций, мы узнали, насколько трудна и вместе важна для богослова наука, – патрология! Именно в ней должно искать разрешения многих очень важных вопросов догматического, нравственного, канонического и вообще теологического содержания. Патрология поднимает массу таких вопросов, решение которых, с несомненностью, не только трудно, но даже иногда и невозможно. Тут мало одной работы, хотя даже бы самой усидчивой, чтобы прийти к более или менее верным взглядам и выводам, тут нужна добросовестность и честность убеждений. Но ты, при своей всем известной честности и неподкупности мысли и слова, при своем незаурядном таланте и большом усердии, ты одолел и эту трудную работу. Ты в своих лекциях обстоятельно передавал нам подлинные воззрения древних отцов и учителей церкви. Твои лекции не были составлены по шаблону, по форме заранее приготовленной, чтобы втиснуть в нее учение того или другого отца и все, что не входит сюда, отбросить как ненужное… Нет, ты излагал святоотеческие воззрения методом, взятым из самих святоотеческих творений и предлагал эти воззрения в той системе, как укладывались они в головах самих их авторов. Мы, студенты видели это, чувствовали и понимали все достоинство твоих лекций; и ты сам не можешь пожаловаться, чтобы твоя аудитория когда-либо пустовала… Теперь, хотя уже поздно, опять и опять от всей души благодарим тебя за эти лекции! Верь, что твои добрые семена на поле наших душ не пропадут даром; они родят тоже что-либо доброе…

Твоя внезапная смерть, дорогой Дим. Вас., есть неизбежное решение для тебя и для нас вечного вопроса о жизни. Ты покончил с этим вопросом тогда, когда менее всего, вероятно, думал о нем во время обеда… Решение вышло самое обычное, к которому ежедневно приходят тысячи людей. Вот оно у всех на виду, – это решение: бездыханный труп во гробе, да слезы и плач тех, кому дорог этот гроб… Но неужели в этом и весь итог жизни? Неужели конечный и последний акт этой жизни есть то, что уложило тебя в этот гроб? Но если так, то зачем же в нашей душе кипят целым роем сладостные мечты, называемые идеалами? И если этим идеалам во век не суждено иметь побед, то зачем же в нашей груди бьют силы жизни? Этот вопрос не без ответа: не затем в нас идеалы, не затем даны и жизни силы, чтобы и их постигла тоже смерть. Нет и нет! Мы верим, что идеалы бессмертны и что, потому умирает не весь человек. Смерть неизбежна, но смерть не полная… Мы верим, что светлый дух Димитрия Васильевича во веки будет жить, только не на земле, а где то там… в загробной стороне. И это, – участь всех; только сегодня он, а завтра мы…

Прости же, дорогой и незабвенный наставник!

Ал. Кедровский, студ. IV курса

Дорогой Димитрий Васильевич!

С твоей смертью наша Академия понесла довольно чувствительную и трудно-вознаградимую потерю. Она лишилась в твоем лице талантливого профессора, выдающегося в своей области ученого и хорошего лектора. – Кроме того, многих студентов нашей Академии твоя смерть лишила незаменимого руководителя в их ученых занятиях, – ты, ведь, всегда охотно принимал под свое покровительство и руководство всех желающих заниматься. Сколько ученых сочинений написали, сколько ученых степеней получили, не говорю кандидатских, магистерских питомцы нашей Академии, благодаря твоему разумному руководительству! Эти твои неотъемлемые достоинства профессора, о которых не я первый, а может быть и не я последний говорю, – были причиной того, что когда весть о твоей внезапной кончине облетела студентов Академии, то редко у кого из последних не вырвалось хотя несколько слов удивления, прежде всего, а потом, – соболезнования по поводу твоей смерти, прекратившей так безвременно твою жизнь и твою деятельность на благо родной Академии. – Я же лично вестью о твоей смерти был поражен и долго не хотел, да и не мог верить, что смерть Димитрия Васильевича есть совершившийся факт; – да и я ли один?! Уверен, что нет!

Но если для всей нашей Академии потеря такого человека, как ты, чувствительна, то для некоторых студентов ее, эта потеря положительно тяжела. – Я разумею ту незначительную горсть студентов, которых кроме общих отношений, связывающих обыкновенно студентов с профессором, связывают с тобой еще особого рода узы, – узы землячества. – Да будет мне позволено явиться в данном случае представителем и выразителем скорбного чувства твоих и моих земляков. – Пензенская семинария, – наша общая воспитательница, – гордилась, что в числе профессоров Казанской академии занимает одно из видных мест ее питомец. – С своей стороны и ты всегда интересовался жизнью родной для нас Пензенской семинарии, и в разговорах с земляками часто выражал искреннее сожаление по поводу, происходивших в ней за последнее время, нестроений.

Пензеские семинаристы, приезжавшие в Казанскую академию, находили в тебе доступного, отзывчивого и гостеприимного профессора-земляка. Ты никогда не отказывал им в руководительстве и совете, в которых так нуждается всякий, приезжающий в чужой, незнакомый город и в неведомое для него заведение, каковым и является Академия для большинства семинаристов. – Да и не только при поступлении в Академию, но и в течение всего академического курса, ты не оставлял своих земляков своим особенным вниманием; вникал в их нужды и интересы, и где была возможность, помогал им разумным советом в затруднительных обстоятельствах студенческой жизни. – И я, и мои земляки, думаю, имели возможность лично убедиться, что за прекрасный человек был Димитрий Васильевич! И долго, долго еще мы и наши земляки-преемники наши по студенческой скамье, – надеялись пользоваться твоими услугами, указаниями и советами; но к сожалению и огорчению нашему не стало уже больше Димитрия Васильевича, а остался один только бездыханный труп.

Прими же, незабвенный наставник и дорогой земляк, от нас, твоих земляков, все, что мы в качестве последнего долга можем воздать тебе за твои добрые отношения к нам, – искреннее сердечное, чисто-христианское пожелание, – царства небесного за пределами гроба!

Студент IV курса Валериан Аргузов

Памяти почившего товарища, Димитрия Васильевича Гусева

Ровно за сутки до роковой смерти незабвенного Государя нашего Александра III Александровича, повергшей всю Россию, – и даже не одну Россию, – в невыразимую пучину горя и сетования, наша Казанская Академия понесла и еще свою, так сказать, семейную утрату, утрату совершенно неожиданную и очень, очень жгучую, крайне болезненную. В третьем часу дня 19 октября скончался дорогой наш сослуживец, незаменимый товарищ, милый друг наш Димитрий Васильевич Гусев.

Хотя и не до наших бы, сравнительно мелких, печалей теперь, когда вся Русь великая, пораженная в самое сердце свое, оцепенела в мучительном страдании и обливается горючими слезами; хотя и не до слов бы теперь, когда неотступная мысль о том, Великом Покойнике, всецело переполняет сознание и подавляет душу, – тем не менее, не могу же я безучастно, безмолвно и бесследно предать забвению столь близкое, знакомое и так любезное для меня имя Димитрия Васильевича, с которым, в течение многих лет, постоянно я сходился, с кем так много и с такой отрадой делился я мыслями и словами, делом и досугом.

Я больше многих других был с ним близок, я чаще и больше других воистину наслаждался его приятной компанией. Нас с ним соединяло, кроме Академии, уже давнее, многолетнее сослужение и в другом еще учебном заведении (Казанском пехотном юнкерском училище). Именно он меня, тогда еще совсем юного, мало опытного и не уверенного в своих преподавательских талантах, ровно тринадцать лет тому назад отрекомендовал в это училище и он же сам, в одно морозное октябрьское утро, забрав меня с собой, что называется с рук на руки, туда меня представил, передал…

Дотоле, я знал Димитрия Васильевича, как умного и талантливого профессора, как всегда приветливого, изысканно деликатного и во всех отношениях приятного человека. За эти же тринадцать лет двойного сослужения, постоянных свиданий, общего дела, я узнал его и как ближайшего товарища, как друга, почти как брата…

Но, впрочем, не хочу я сплетать надгробный венок из похвал Димитрию Васильевичу; что пользы в них теперь ему, когда душа его предстает уже лицу Божию, для принятия венца жизни, его же, по слову апостола, обеща Бог любящим его?! (Иак.1:12). С другой стороны и для нас, друзей, и знаемых его, нужно ли для нас припоминать его достоинства, нужно ли «сочинять» Димитрию Васильевичу какую похвалу?! Весь он сам, еще как живой, стоит в нашем внимании и весь он, – наша привязанность, наше расположение, наша дружба и любовь! Вся жизнь его протекла только в Академии, да при Академии, вся эта жизнь на лицо пред нами, на наших глазах, – и вся она есть высокая и честная похвала ему!…

В бедноте и лишениях протекло для него детство, не согрев молодой души его обаянием каких-либо особенных радостей и счастья; путем нужды и усиленного умственного труда шел он в жизни своей до Академии; неуклонным и ревностнейшим исполнением долга проходил он нелегкое поприще и всего служения своего в Академии. Без отдыха, без сострадания к себе, он всячески, где только и чем только возможно, восполнял и усугублял свой труд и здесь, в Академии, и там, в другом учебном заведении. Из любви к науке, к ученикам и наконец, к семье своей, он буквально не щадил себя, прямо жертвовал собой, истощал себя и, – нажил таки роковую болезнь, которая, как тать, подкралась к нему и так неожиданно, мгновенно сразила его. – Поистине не красно протекла невеселая, терпеливая, труженическая жизнь нашего Димитрия Васильевича!

И не смотря на это, какой ровный, благостный характер, он в себе воспитал и соблюл, какую симпатичную, милую личность в себе создал и сохранил!

Всегда ко всем и во всем приветливый, любезный, обязательный, он готов был на всякую услугу, на помощь, на поддержку другому. Всегда добрый, ко всем снисходительный и всяко благожелательный, он естественно располагал и привлекал к себе решительно всех, его окружавших и с ним, так или иначе, сталкивавшихся. Это так особенно заметно было, например, в отношениях к нему студентов Академии, которые наперерыв всегда расхватывали его темы для сочинений, находили в нем самого терпеливого руководителя и помощника в своих работах и едва ли не более всех других профессоров, им именно бывали отличаемы в похвальных отзывах, в присуждении премий и ученых степеней! Всегда благодушный, жизнерадостный, с теплой, отзывчивой душой, как то особенно приятный и занятный, он всюду вносил собой отрадное оживление; своим присутствием, своей мерной, спокойною речью, и частым искренним и добродушным смехом, он всегда заметно восполнял меру удовольствия и радостного настроения во всех окружающих. Это особенно заметно бывало в обществе учителей в долгие часы утомительных занятий; не преувеличу, если скажу, что например, появление Димитрия Васильевича в юнкерском училище (где как-то случалось гораздо чаще мне с ним встречаться) бывало для большинства его сослуживцев своего рода отдыхом, каким-то маленьким праздником. Воссевши на средину дивана в учительской комнате, он являлся центром товарищеского кружка, в котором, под незаметное направление столь симпатичного председателя, так непринужденно, так весело и отрадно велись приятельские разговоры в минуты перемен урочных, а иногда и в целые часы после-урочные. Искренно про себя, например, признаюсь, что я всегда как-то бодрее и веселее шагал в училище, когда знал, что встречу там милейшего Димитрия Васильевича… Знает ли, слышит ли добрая душа твоя, незабвенный товарищ, как тебя нам теперь не достает, как убыль твоя в среде нашей заметна?!…

Свято уверен, что все, знавшие Димитрия Васильевича, все какие-либо дела и сношения с ним имевшие, задушевно помянут его единственно только добрыми словами и глубоко, от всего искреннего сердца вздохнут о его безвременной, ранней кончине. О нем можно сказать только одно хорошее, его осталось вспоминать только одним добром! Это ли еще не великая похвала, самим покойным в вечную память о себе сплетенная!!

Он покинул нас, наш ближний сотрудник, присный друг наш, покинул так неожиданно, быстро и, – по суду нашему человеческому, – так еще рано, так преждевременно! Божиим изволением, Ангел смерти, как молния на него спустился и от нас внезапно его восхитил. Эта, непредвиденная человеческим нашим взором, внезапность и быстрота суда Божия о нем, еще сильнее и больнее поразила наши, до глубины тронутые и горечью смятенные, сердца. А можно ли какими словами на языке человеческом выразить всю глубину горя его осиротелой семьи, его малых детей?!… Да защитит, охранит и воспитает их Сам Царь Небесный, благоизволивший судить им сиротскую долю!

Сегодня, после первой панихиды по Великом Новопреставльшемся, в сонме Которого суждено и нашему Димитрию Васильевичу предстать в новое небесное жилище, мы, в конец подавленные тягчайшими впечатлениями переживаемых нами теперь достоплачевных дней, в благоговейном умилении «отпели» нашего учителя, товарища и друга, на своих плечах отнесли его к месту вечного упокоения и своими собственными руками забросали его землей… Угасла дорогая жизнь, прах милого ближнего нашего сравнялся с землей и вместо, и на месте новопреставльшегося христианина уже вырос из земли новый крест… Этот крест, знаменательнейший символ всей угасшей под ним крестоносной жизни, безмолвно, но громко провозвестил нам христианское отрадное благовесте о беспечальном уже и безболезненном успокоении нашего земного труженика. Как светоносная заря, крест этот возгорелся над землей знаменем всепрощения и упокоения почившего и в небесах. Пусть же до века мирно и покойно, под надежнейшей сенью креста Христова, почивает прах незабвенного нашего Димитрия Васильевича!

А душа его вступает теперь в небесное свое отечество… Там, да возрадуется он в созерцании тех, кем всецело занят был в земной своей жизни и к кому с верой и любовью стремился он во всей своей богословской деятельности! Там да сподобится он лицезрения святых Отцов и Учителей церкви Христовой, к кому горело его сердце и направлены были все усилия и порывы его ума! Молитвенно веруем, что великие и у Господа на небесах великие Светильники церкви Христовой на земле благоуветливо встретят душу, только что умолкшего для земли, их верного глашатая и провозвестника, и благодатью молитв своих осенят его в новой для него жизни!

Преклоняясь в благоговейном молчании пред совершившейся волей Господней, все мы, друзья и знаемые, товарищи и ученики Димитрия Васильевича, обратим общую нашу любовь к нему и жалость о нем в сердечную молитву о спасении души его. – Господи, Иисусе Христе, Боже наш! Друг наш успе (Ин.11:11). Но Ты, милостивый и человеколюбивый, Сам некогда оплакавший друга своего Лазаря и потом воззвавший его к новой жизни, вонми и нашей печали, внемли и нашей мольбе; учини душу новопреставленного раба Твоего Димитрия, идеже еси праведные упокояются, а в день оный великий и последний воззови и нашего друга и с ним нас всех, к радости Общаго обновления, к жизни вечной во свете Твоем!

А. Царевский

21 октября 1894 г.