Русский солдат на войне в прежнее время и теперь в 1914, 1915 и 1916 гг.

Длинный ряд геройских подвигов открывает собою казак Козьма Крючков. Всю Россию облетела весть о его изумительном бое с немецким разъездом в начале войны.

30-го июля 1914 года Козьма Крючков, заметив около местечка Коцвары, недалеко от нашей границы, немецкий разъезд, состоявший из 27 всадников, с гиком бросился на неприятеля. Ловко владея шашкой, вертясь среди врагов волчком, он первым ударом свалил офицера, начальника разъезда, a затем, несмотря на полученные раны, продолжал рубить направо и налево окружавших его всадников. Когда выбили у него из рук шашку, он вырвал у пруссака-кавалериста пику и стал защищаться ею, нанося удар за ударом разъезду. К величайшему изумлению и ужасу, он один убивает 11 человек немцев, остальные разведчики, оставшиеся в живых, пустились в бегство...

Когда наш славный герой вернулся в свою сотню, у него насчитали 16 колотых ран и 11 ран у его незаменимого товарища, лихого, как он сам, коня.

За свою изумительную храбрость Козьма Крючков первый пожалован Георгиевским крестом.

* * *

Приведём из «Донских Областных Ведомостей» письмо Козьмы Крючкова к родителям, в котором герой просто и образно рассказывает о своём подвиге. Пусть не сетуют читатели на грамматические ошибки в письме: – казак Крючков должен владеть не пером, а шашкой и пикой.

1914 г. 3 дня августа Господи благослови письмо написать да на тихой Дон паслать радной сямье здравстваитя дорогая моя семия я по милости Господа Бога нахожусь жив и здоров чево и вам желаю получить от Бога скораго успеха делах рук ваших затем по нискому и усердному поклону посылаю в сем родным и знакомым ниска кланяюсь всему тихому дону ниска кланююся всем православным христеянам помолитесь Богу обнас всех военох затем мы были посланы в разивет из местека Коцвари к границы 10 верст 5 розездов 6 человек врозезди внашим врозезди был приказнай Казьма Фирсавич Крючков Иван Щаголков Василий Астахов схутора Астахов Михаил Иванков с хутора Каригин двое увезли донесение 29 июля и мы осталися ноч баялися 30 июля семь чесов утра наворили картошки поели я лох спать немнога мене будют ставай Фирсавич я скачил что тут вон немцы я взял бинок посмотрел 27 человек сели мы погоние поехали надграницай адбили их отграницы и погнали верст 12 прагнали 1 офицер немцы збутовалися офицера убили мы немцы еще збутовалися товарищи мои поскакали двоя направо один вылеза а я один остался немцы зачали миня колоть пиками, а я отбивался винтовкою винтовку у меня выбили а я выхватил шашку шашкой рубил шашку влажил вырвал у немца пику да пикою доколол 11 человек приехал всотню мине осматрелп сочли у меня 16 ран у коня 11 ран отправили мине в больницу приехал командочий вболницу снел себе 1 степени Геворгиское крест навесил на мине благодарил мине теперя идут ко мне господа офицеры полковники хорунжи за ручку берут астаюся жив и здрав как сам так и конь ден 5 пробуду вболницы потом поеду в сотню».

Козьма Крючков находится в одном из госпиталей в местечке X., недалеко от Варшавы. После известного дела с двадцатью семью немцами он, оправившись от одиннадцати ран, снова возвратился в армию и был участником следующего лихого дела.

Нужно было разведать расположение германских войск. Крючков и ещё 10 человек вызвались произвести эту разведку. Подъехали к деревушке M., в которой расположимся отряд человек в двадцать германцев-кавалеристов. Недолго думая, они ворвались в деревню, половину перебили, остальных забрали в плен и нашли у них ценные документы относительно расположения германских войск.

Затем Крючков участвовал в больших боях, получил три раны, из которых одна в бок – самая опасная. Но врачи надеются вылечить его. Крючков в настоящее время имеет все четыре степени ордена св. Геория (полный бант) и получает 50 рублей ежемесячного жалованья.

При отступлении из-под одного местечка западной Польши, сверхсрочный унтер-офицер – стрелок Куркин, при переходе через ручей, поскользнулся и уронил винтовку в воду. В это время на него наскочил прусский офицер и выстрелом ранил в грудь. Последний, не растерявшись, безоружный, подбежал к офицеру и, схватив его за шею руками, повалил в ручей и утопил.

В бою под В. казак вёз донесение большой важности из разъезда и нарвался на неприятельский разъезд. Под казаком убили коня. Тогда не растерявшийся казак ссадил выстрелом переднего гусара-венгерца с лошади, вскочил на неё и на глазах всего разъезда ускакал; таким образом, он передал донесение своевременно лично командиру корпуса; тут же молодец был награждён георгиевским крестом 3-й степени, в виду особой важности донесения и выдающейся лихости и находчивости доставившего его.

Казаки одной из сотен, с чувством гордости вспоминают своего урядника Скакунова, который отличился пленением нескольких неприятельских офицеров.

Брать в плен солдат он не любил.

– Как мы в атаку на их кавалеристов идём, он сейчас к нам с просьбой:

– Братцы, вы уж мне офицера предоставьте.

Скакунов с небольшим отрядом в 15–20 человек налетал на целые эскадроны.

– Не раз он командиров забирал. Перед нашим ранением, – передают казаки, – мы также влетели в австрийскую сотню:

Скакунов в самой гуще. Зычным голосом кричит: «саблей рубить»!

Опять, по своему обычаю, до офицера добрался. Тот его из револьвера хотел пристрелить.

Скакунов шашкой ему руку отрубил.

Когда увидали австрийские кавалеристы, что их командир ранен, сразу в разбег бросились.

Многих мы положили тогда, а Скакунов раненого офицера без руки к нам в плен привёз.

Скакунов к многим наградам представлен.

Дело очень жаркое было, подступили мы к маленькой деревушке и осторожно подвигались по правому берегу небольшой речки. Неподалёку от нас показался большой конный отряд. Совсем было собрались открыть пальбу по нём, да вдруг они нам кричат «свои!». Наш разъезд был небольшой и мы должны были узнать, где немец засел. Тогда я говорю нашим: «подождите-ка здесь, братцы, а я подползу к опушке и все разузнаю». Спешился я значит и начал прокрадываться к опушке леса. Не доходя до неё этак шагов десять, гляжу – блестят две немецкие каски. Ну, думаю, с двумя-то немцами я справлюсь, и сразу кинулся на них. Одного прикладом стукнул, он тут же свалился, а другого пришлось штыком, он тоже сразу упал. Гляжу, – a немцев ещё человек 10 в кустарник спрятались. Отступать, конечно, уже поздно было. Я кинулся, что есть мочи на немцев, стукнул изо всей силы одного, который поближе прикладом, а у другого немца пику выхватил и приколол его.

Немцы растерялись, двое бросились бежать, а остальные побросали пики, подняли руки вверх, и начали что-то бормотать на своём языке. «В плен, дескать, сдаёмся».

Я в первое время далее было смутился, – вот уж не ожидал чего, чтоб одному семь человек сдалось. Немцев значить всего 13 человек было, четырёх-то я из них из строя вывел, двое убежали, а семерых оставшихся и повёл к своим. А наши уже подъезжали, – потому немцы и перепугались. Сдал я им, значить, пленных, – вот потеха была. Наши давай меня поздравлять: – ай, да Моисеенко! – чуть не целый эскадрон немцев один привёл. А тут случай: когда я пленных сдавал – двое немцев, которые были убежамши, палить начали по нас из лесу – вот одной пулей и руку раздробило. Большая охота у нас была этих немцев поймать, да время было поворачивать.

Об одном из московских извозчиков-лихачей, взятом из запаса в действующую армию, передают интереснейшие подробности. «Гаврюшка», так вся рота называет лихача, назначен кучером на лазаретной линейке. Четвёрка лошадей, запряжённая в линейку, тоже взята из Москвы. Лошади лихие: «не лошади, a звери». Но Гаврюшка управляется с ними на славу. Ещё до встречи с неприятелем, «Гаврюшка» всем и каждому говорил: «лошадей не пожалею, сам жив не буду, а уж одного австрийца обязательно убью». Настал день боя. «Гаврюшка» недолго думая, взял с линии винтовку у одного больного солдата, вышел на переднюю линию, и, как говорят, наповал убил одного солдата. Потом, как ни в чем ни бывало, снова принялся вывозить раненых из под самого жестокого огня. На все советы поберечь себя и держаться вдали от цепи, «Гаврюшка» неизменно отвечает: «ничаво, будет ладно и так»... Во время боя, «Гаврюшка подбадривает солдат разными шуточками и прибауточками, во время отдыха он им первый друг и помощник. Лихач-герой представлен начальством к Георгиевскому кресту.

Во время осады крепости Осовца, наши солдаты проявляли чудеса храбрости и отваги. Так, например, один из наших солдат был послан с донесением на передовые позиции. Когда гонец ехал по дороге, ему встретились трое мужчин, одетых в польскую одежду. Гонец их принял за сельчан и доверчиво стал с ними разговаривать. Но это оказались переодетые германские солдаты, которые неожиданно открыли стрельбу и бросили в нашего солдата разрывной снаряд. У гонца оторвало два пальца на руке. Несмотря на это, он выхватил саблю и зарубил немцев. Помчался вперёд и исполнил поручение.

Рядовой Александр Михайлов, раненый в бою с австрийцами, рассказывает следующее:

– Лежал я на опушке, сильно раненый в руку, возле плеча, и видел, как выехал из лесу казак, потерявший, очевидно, своих товарищей. Казака мигом окружили восемь австрийских кавалеристов. Махнув два раза шашкой, казак пустился на хитрость: «братцы сюда»! – крикнул он по направлению к лесу, в котором, конечно, ни кого не было. Австрийцы, испугавшись, что из леса сейчас вылетят казаки, показали спины. Но не тут-то было. Разорённый казак бросился за ними и врезался в самую гущу неприятельского отряда. Как он рубил! И туда и сюда, и направо, и налево. Все смешалось. Только сверкала казацкая сабля. Пятерых австрийцев изрубил, один удрал, двое сдались в плен.

Только что вернувшийся с галицийских полей сражения штаб-офицер одного из полков, действовавших под Люблином, рассказывает о своих впечатлениях и наблюдениях, во время 4-дневного большого боя, блестяще решившего участь других наших геройских боев.

Части, к которой принадлежал он, дан был приказ, во что бы то ни стало сделать брешь в линии неприятельских войск.

Завязался жаркий бой, продолжавшийся с 24 по 28 августа без перерыва.

Орудия громыхали, пе умолкая ни на одну минуту. Это был настоящий ад. Сеявшие поранения и смерть снаряды, однако, не смущали дух наших полков.

– Не обращая ни малейшего внимания па ежеминутно рвущуюся шрапнель, ни на свинцовый дождь, солдаты неудержимо рвались вперёд с неослабной энергией, с единственной целью или победить или умереть.

Когда нужно в брод, так и в брод. Нашим все равно. Например, противник в значительных силах занимал Ярославские укрепления, имея линии окопов на западном берегу реки. Было решено – взорвать железную дорогу на перегоне Ярославль-Пржеворск, чтобы затруднить отступление австрийцев на запад. Линия, конечно, зорко охранялась противником. Выполнить эту в высшей степени трудную и опасную задачу вызвались два офицера драгунского полка – поручик К. и корнет X.

Им предстояло вплавь или вброд перебраться на противоположный берег Сана, оставаясь незамеченными, прокрасться мимо неприятельских окопов, добраться до полотна железной дороги и взорвать мост на виду у австрийцев.

Поздно вечером офицеры собрались в путь, захватив с собой 6 драгун охотников.

Ночь была тёмная и сырая, под конскими копытами чмокала промокшая земля.

Через Сан переправились у Сенявы по полуразрушенному мосту, ведя лошадей в поводу. Потом пошли лесом и болотами, прислушиваясь к каждому шороху. Только на второй день к рассвету удалось достичь желанной цели – железнодорожного моста. Остановились на опушке леса и осмотрелись, под мостом шалаши, видны винтовки. Ничего другого не остаётся, как действовать смелым налётом.

Пошли марш-марш вперёд. Охрана из нескольких часовых растерялась и скрылась: корнет X. и несколько драгун соскочили с лошадей и быстро взобрались на мост; поручик К. с остальными остался внизу сторожить. Стали привязывать к мосту пироксилиновыя шашки. Надо работать быстро, но аккуратно; каждая ошибка или промедление могли испортить все дело.

Вдруг дозорный увидал наступающую австрийскую цепь.

– Ваше благородие, австрийцы!

– Скорей налаживай!

– Спички забыл, спички подайте, – раздался в ответ нервный голос корнета.

Снизу подали спички.

– Ваше благородие, и с другой стороны цепь, – не иначе, что обходят, – доложил дозорный.

–·Скорей кончайте, долой с моста, – крикнул поручик.

– Погоди, дай кончить – спокойно ответил корнет и чиркнул спичку, но она отсырела, другую – тоже. Силуэты австрийцев вырисовывались все яснее; было видно, как ближние подбегали к мосту. Наконец, спичка зажглась, вспыхнул фитиль. Драгуны слетели с моста, вскочили на коней и пошли. Но вот поручик К. видит, что одна лошадь без всадника, кого-то забыли. «Стой, назад»! – крикнул он. Вернулись, подобрали отставшего; австрийцы уже окружили.

Драгуны помчались в лес. Ещё не достигли они желанной опушки, как оглушительный взрыв оповестил их, что опасная работа по пропала даром.

На потопленном нами в Черном море транспорте «Пруте», кроме известного героя-иеромонаха Антония, погиб геройской смертью лейтенант Рогусский.

Когда, при встрече с неизмеримо сильным врагом, крейсером-дредноутом «Гебеном», сопровождаемым миноносцами, нашему транспорту «Пруту» грозила неминуемая гибель, решено было затопить судно, чтобы оно не попало в руки неприятеля.

Немедленно были открыты кингстоны, и вода фонтаном хлынула в открывшиеся отверстия.

Но враг близок. Явилось опасение, что он может захватить корабль, прежде чем многочисленные помещения последнего успеют заполниться водой. Нужно было ускорить погружение судна и привести его в полную негодность.

Минный офицер, специалист по устройству взрывов разного рода, решил выполнить свой долг по отношению к родному кораблю идеально, в совершенстве, не только приложив все свои силы и уменье, но и пожертвовав своей жизнью, потому что, пожалев себя, может быть, не достигнешь быстрого и полного взрыва, необходимого на корабле в виду приближающегося врага.

В это время команда, получившая разрешение от начальства спасаться, столпилась около трапов на открытой палубе.

Решившийся умереть геройской смертью лейтенант Рогусский быстро подошёл к матросам и, обращаясь к ним, главным образом имея в виду своих подручных минёров, сказал:

– Кто не хочет спасаться, пойдём со мной взрывать корабль.

Может быть, у него было желание поделиться счастьем бессмертного подвига с другими, а может быть он хотел иметь героя-соучастника для поддержания бодрости в себе. Во всяком случае, он нуждался в помощи других, чтобы попасть на место своего подвига – в пороховой погреб, обычно крепко закрывающийся тяжёлой дверью или крышкой.

Когда был открыт пороховой склад корабля, лейтенант Рогусский моментально спустился в него и оттуда произнёс последние слова по адресу своих помощников:

– Ну, теперь уходите!

После этого последние из команды, не нашедшие себе места в шлюпках, бросились в воду.

На «Пруте» остались: на верхнем мостике иеромонах Антоний, старец, молящийся о спасении своих духовных чад, и в трюме, в пороховом погребе, молодой минный офицер лейтенант Рогусский, готовившийся своею жизнью спасти честь своего корабля под Андреевским флагом.

Прошло несколько минут, и изнутри «Прута» раздался взрыв. Это доблестно погиб лейтенант Александр Владиславович Рогусский, не пощадивший своей молодой жизни для славы родного флота.

Плававшая в воде команда, будто по сигналу, после взрыва громко и дружно прокричала «ура» в память своего геройски скончавшегося офицера и в честь славно погибающего корабля.

Вечная память сильному духом герою «Прута» Александру Владиславовичу Рогусскому!

Матрос Балтийского флота Пётр Семенищев, крестьянин вятской губернии, – служащий в Морском полку особого назначения, был послан в составе партии минёров в город С. Во время работ этой партии, по снятию минных заграждений, поставленных австрийцами на реке Висле, одна из неприятельских мин, сорвавшись с якоря, поплыла вниз по течению. Заметив это и понимая, что мина грозит взорваться при столкновении с первым же попавшимся ей па пути судном или мостовым устоем. Семенищев бросился в реку и поплыл к мине. Руки у него были заняты плаванием, а потому он ухватил мину зубами и начал «буксировать» ее к берегу, рискую ежесекундно быть разорванным на части при малейшем толчке. Однако, все обошлось благополучно, и мина, доставленная на берег, была взорвана.

За этот блестящий подвиг матрос Семенищев был награждён Георгиевским крестом 4 степени. Но это ещё не всё...

20 августа 1915 года находясь в передовом окопе, впереди которого минёры Морского полка ставили фугасы, Семенищев увидал несколько неприятельских разведчиков, которые подошли к фугасу, и, не взирая на то, что их было 8 человек, выскочил из окопа и бросился на них.

Надо добавить – Семенищев был вооружён винтовкой и имел при себе только лишь пять патронов.

В происшедшей схватке Семенищев убил двоих, а остальных обратил в бегство, но при этом и сам получил семь штыковых ран и два удара прикладом по голове.

После этого Семенищев десять дней пролежал в госпитале, а затем выписавшись, разыскал свой Морской полк и явился к командиру.

За этот подвиг Семенищев награждён Георгиевским крестом 2 степени.

Под Ченстоховом для охраны важного стратегического поста, немцы поставили передовую цепь, за ней заставу, и, кроме того, усиленную охрану самого мостового строения. Отряд кубанцев в составе четырёх человек, ночью попытался взорвать мост. Запасшись пироксилиновыми шашками и бикфордовым шпуром, казаки прошли цепь, сняв без крика кинжалами часовых, и проползли к реке. Бросившись в воду, они в темноте подплыли к деревянным устоям моста и, ловко взобравшись по перекладинам под настил, кинжалами сделали отверстия и, прикрепив шашки, подожгли шнур. Уплыв обратно и выбравшись на берег, храбрецы стали ожидать взрыва, которого, к смущению их, долго не было. Для проверки они решили бросить жребий и послать одного осмотреть шнур. На жеребьёвку никто не согласился, так как все решили плыть вторично. Доплыли опять до моста. Оказалось, что в одном месте шнур замок и потух. Его обрезали и зажгли снова. Свет привлёк внимание немцев, которые открыли по реке пальбу. Казаки, видя, что дело плохо, бросились в воду и поплыли по течению. Не успели они отплыть и 10 сажен, как раздался взрыв, и мост рухнул в реку. Храбрецы, выйдя на берег, благополучно вернулись к своим.

Когда рядовой Николай Алексеев, вместе с другими нашими солдатами попал в плен, то австрийцы заставили его рыть окопы.

Зная, что эти работы направлены против пас, он решительно отказался принимать в них участие. Всякими мучениями и истязаниями старались австрийцы заставить его подчиниться их требованию, но ничего от него не добились. Наиболее тяжким мучением, которому подвергся Алексеев, было следующее:

Его поставили спиной к дереву па несколько кирпичей, положенных один на другой, связали ему в щиколотках ноги бечёвкой, подвесив последнюю на вбитый на этой высоте гвоздь, и слабо привесили туловище к дереву. Затем кирпичи вытащили, так что Алексеев оказался подвешенным на гвозде. Так его держали минут двадцать, причём в то же время австрийский офицер с револьвером в руке все время грозил смертью. Зрелище было тягостное, так что от него отворачивались даже караульные австрийцы.

Когда и после этого Алексеев отказался рыть окопы, его увезли в один из штабов для суда, и посадили в тюрьму.

Поведение Алексеева произвело сильное впечатление на всех пленных и даже на австрийцев.

Между прочим, офицеры при тюрьме, где содержался Алексеев, выводя своих заключённых, арестованных за пьянство и т. п. проступки, ставили на левый фланг шеренги Алексеева и, браня и укоряя своих австрийцев, называя их за недостойное поведение «внутренними врагами государства», в то же время ставили им в пример русского Алексеева, проявившего столько преданности родине.

По возвращении Алексеева из заключения, он снова отказался рыть окопы, несмотря на то что австрийцы убеждали его, что эти окопы по предназначаются против русских.

После этого Алексеева увезли в лагери военнопленных, и дальнейшая его участь неизвестна.

О геройском поведении Николая Алексеева в плену было доложено Его Величеству Государю Императору.

20-го марта к фронту наших войск добрался бежавший из плена разведчик, запасной унтер-офицер Порфирий Панасюк, с отрезанным правым ухом и изуродованным носом. Германцы захватили Панасюка с 15 на 16 марта в селении Домброво, что севернее Мышинца, откуда препроводили для допроса в штаб, расположенный на Расоге. Там, в присутствии 10 офицеров, Панасюка начали принуждать дать сведения о расположении наших войск и предложили за денежное вознаграждение шпионить в пользу немцев. На категорический отказ Панасюка, со стороны немецких офицеров последовала угроза, что ему, в случае дальнейшего упорства, будут резать по кускам уши, нос, выколют глаза и наконец повесят за ноги. Угроза не поколебала мужества Панасюка, он вновь отказался дать какие-либо сведения о наших войсках. Тогда один из офицеров приказал принести ножницы и приступил к зверской пытке: он собственноручно отрезал сначала мочку правого уха, затем, последовательно в четыре приёма в течение часа, отрезал кругом ушную раковину, оставив небольшой хрящ вокруг слухового прохода; в то же время другой офицер изуродовал нос, отделив рукою хрящ от костей, и наносил удары каблуком по зубам. Мужественно и самоотверженно перенося пытку, Панасюк упорно продолжал отказываться отвечать на предложенные ему вопросы о наших войсках. Не достигнув успеха более чем часовой пыткой, допрашивавший офицер приказал отвести Панасюка под арест. На пути Панасюк, пользуясь темнотой ночи, бежал от сопровождавшего его конвоя и прибыл на фронт наших войск. Панасюк поступил в лазарет Елизаветинской общины Красного Креста в Варшаве. Составленные врачами протоколы и фотографические снимки с изуродованного пыткой лица будут предоставлены печати. Верховный Главнокомандующий за верность присяге и мужество пожаловал Порфирию Панасюку Георгиевский крест 1 степени и денежное пособие.

Среди доставленных нижних чинов обратил на себя внимание молодой солдат уже с почётным знаком отличия военного ордена св. Георгия.

Юный герои – один из уцелевших героев пулемётной роты, которая принимала участие в битве под Томашевым.

Он находился у пулемёта вместе с офицером. Адская шрапнель засыпала наших. Один за другим гибли нижние чины. Был убит старший офицер, тяжело ранен молодой подпоручик.

Герой не унывал и продолжал выпускать страшную ленту зарядов из пулемёта.

Его уже ранило в руку, ударило в шею, а он продолжал стрелять и наводил панику на большой кавалерийский отряд, который не мог подойти к отважному пулемётчику. Очевидно, враги полагали, что в окопах засел большой наш отряд.

Раненый герой держался до тех пор, пока к нему подоспели наши.

– Ну теперь и помирать не стыдно, – обрадовался он, сдавая оружие старшему унтер-офицеру, заплакал и лишился сознания. Он оказался простреленным шрапнелью в четырёх местах. 

Ефрейтор К., типичный хохол, был первый весельчак и балагур в роте. Никогда не унывал, сыпал шутки и на походе под проливным дождём, и в бою под градом пуль. На всякий случай у него в запасе имелся какой-нибудь смешной анекдот. Нечего говорить, что он был любимцем не только солдат, но и офицеров.

И вдруг, после небольшого боя, пропал К. Ни в числе раненых, ни между убитыми его не было. Многие видели его в начале боя, а потом как в воду канул.

Потужили, погоревали и записали в графу «пропавших без вести».

Прошло два дня. Идут наши походным порядком, смотрят, а навстречу им ефрейтор К.

Грязный, ободранный, весь в крови... Еле-еле ногами двигает.

– Ты откуда? Где пропадал? – посыпались вопросы.

– Дайте пить... Потом расскажу... – только и мог проговорить К., и грохнулся на землю.

Ему дали воды и позвали фельдшера, чтобы сделал перевязку. Но когда К. раздели, все так и ахнули...

Все его тело было покрыто ранами. Это не были раны от ружейных пуль, а что-то другое. Он весь был точно исколот...

Так как К., потерял много крови и был очень слаб, то его не стали тревожить расспросами, а дали время оправиться. Придя в себя, К. рассказал следующее:

– Во время наступления я был па левом фланге. Там ещё кустики были небольшие. Когда мы были уже недалеко от немецких окопов, смотрю в сторонке, совсем на отлёте, немецкий пулемёт. Стоит и стреляет с фланга по нашим цепям. «Подожди, немчура проклятая, – думаю, – вы хитры, а мы вас перехитрим» ... И стал я подаваться влево так, чтобы пулемёту в тыл зайти. Местность была неровная, бугорки да канавки, – им и не видно меня. И так я почти в тыл им вышел. До пулемёта каких-нибудь шагов 30 осталось... Прилёг я в ямку, чтобы дух перевести. Дальше уже нужно было ползком идти. План у меня был такой: подползти к пулемёту в тыл, приколоть наводчика и забрать пулемёт. Около него один человек всего и был.

Передохнул, перекрестился и пополз. Пулемёт стоит себе и стоит. Ползу... Впереди бугорок такой, как будто окоп. Выполз я на этот бугорок, да прямо немцам и попал в лапы. Ведь, вот незадача какая!..

За бугорком, на который я выполз, оказался всамделишний окоп, а в нем целый взвод немцев. Увидел я их, сунулся было назад, да уже поздно было, – заметили ироды! Окружили со всех сторон, один прикладом меня ударил по голове. Я и выстрелить не успел, – руки скрутили.

Ну, думаю, пришёл мой конец ... И такая обида взяла меня за свою оплошность, что я даже заплакал от досады...

А немцы гогочут, рады, что русского в плен взяли. В это время наши в атаку пошли. Стали немцы отходить, и меня с собой повели. Глаза платком мне завязали.

Шли долго, думаю вёрст пятнадцать прошли. Наконец, остановились. Глаза мне развязали. Смотрю – кругом войска, лагерь ихний. Подошли ко мне два офицера и стали говорить своему солдату что-то, а он мне переводит:

– Какой ты армии? – спрашивают.

– Русской, – говорю.

– Кто у тебя начальник?

– Запамятовал.

– Много ли у вас здесь войск?

– Много, перечесть нельзя...

– Сколько пушек?

– И пушек много...

И так я им зря болтаю и болтаю. А они все спрашивают. Наконец видя, что толку от меня не добиться, офицеры ушли. Меня, как собаку, привязали верёвкой к колесу двуколки и поставили часового.

Остался я один, а в голове дума, одна дума – как уйти. Часовой сидит тут-же и глаз с меня не спускает... Не выбраться, думаю.

Стало вечереть, опять пришли офицеры допрашивать меня.

– Ты, – говорят, – русская свинья, с нами шутки не шути, а говори всю правду... Сколько у вас войск и кто командует ими?

– Я молчу.

– Говори, а то тебе плохо будет; пытать будем...

Помолился я мысленно Николаю Чудотворцу, вспомнил великих мучеников Господних и говорю:

– Я в вашей власти, – пытайте, но я не скажу вам ничего.

Озлились они. Стали кричать на меня, – видно ругаться по-своему. Достал один из солдат из кармана ножик складной, какими банки с консервами открывают, и подходит ко мне.

– Будешь говорить, пли нет?

– Я молчу.

– Молчишь! Ну, ладно, сейчас ты заговоришь...

Отвязали меня от колеса, сняли с меня все как есть, и опять привязали...

– Последний раз говорим, – будешь отвечать о чем тебя спрашивают?

Молчу я и Богу молюсь.

И вот стали они меня колоть ножиком. Всадит ножик до половины, а потом рукой по нем постучит, чтобы больней было. Так кололи они меня в грудь, в спину, в руки... Потом стали гвозди под ногти загонять... Это куда больней уколов, однако, ничего, терплю... Помучали, помучали они меня, видят, что ничего у них не выходит, – бросили... Опять остался один.

Между тем наступила ночь. От потери крови и от голода, – есть они мне ничего не давали, – я ослабел. Но ещё креплюсь, думаю о побеге.

Ночью я задремал. Проснулся под утро. В лагере было тихо, – все спали. Смотрю, и часовой мой спит. Запрыгало у меня сердце... Стал я Бога просить вызволить меня из беды...

Прямо чудо, – откуда у меня и силы взялись. Попробовал я верёвку, которой был привязан к двуколке, подаётся... Я больше, – узел и развязался... Видно услышал Господь мои молитвы...

Встал тихонько, вышел за их лагерь и бросился бежать. По дороге снял с убитого шинель и сапоги, оделся, хотел было взять винтовку, да не могу,–руки болят. Так и дошёл до своих... 

– Ну, держись теперь, ироды проклятые, я покажу вам, как ножиком колоть, да гвозди под ногти загонять... Только скорей бы поправиться. – Закончил свой рассказ К.

Находящийся па излечении в московском Лефортовском госпитале участник боев под Сталупеном, поручик Л., рассказывает о геройском подвиге нижнего чина пулемётной роты Максима Кашеварова. Среди чинов пулемётной команды разорвалась немецкая граната. Кашеварову оторвало ногу. Понимая, что он, как наводчик, очень нужен, Кашеваров потребовал, чтобы ему сделали перевязку тут же на позиции. Отправиться на перевязочный пункт в лазарет он отказался, и без ноги, истекая кровью, остался на своём посту до конца боя, внося меткой стрельбой из пулемётов опустошение в немецких войсках. «Я был очевидцем, – говорит поручик Л., – как градом пуль, сыпавшихся из пулемёта изувеченного Кашеварова и его товарищей, был, сметён целый немецкий полк».

В одной из городских больниц находится на излечении тяжело раненый нижний чин, который принимал участие в битвах на галицийском фронте.

Солдатик передаёт ужасные подробности расстрела на его глазах нашего раненого австрийцами.

– Было дело уже под рассвет, рассказывает он, наши хотели брать их, т. е. австрияков из окопов. Их артиллерия стреляет по нас.

Мы в штыки их успели принять. Они оробели, бегут от штыка.

Побили мы их, а тут им подмога. Мы цепью разбились. Я как-то отбился и попал под артиллерийский огонь.

Тут меня в ногу ударило, я и упал, все чувства потерял.

Очнулся, – уже светает, кругом никого, только тела лежат.

Вдали кто-то стонет.

Думаю, надо вперёд ползти. Осмотрелся, – понял, где наши. Тут кусточки небольшие... Болотце с кочками.

Я ползу и вижу, как двое австрийских солдат в своих синих камзолах на поляне показались.

Я что силы до кустов стал добираться, чтобы схорониться.

Только до кустов дополз, как неподалёку австрияки.

Я из кустов выглянул, они над нашим наклонились, тормошат его.

Наш-то раненый был, и не мог совсем двигаться.

Вижу, молодое лицо, без бороды, все в крови.

Они его за плечи подняли и кричат на него как-то по-своему.

Он молчит и рукой отмахивается.

Вдруг слышу польские слова: я по-польски немножко смекаю.

Кричат они на него, чтобы наш им сказал, какой он части и где его часть главную стоянку имеет?

– Не знаю и ничего не скажу, – твёрдо закричал он. Они опять к нему с тем же вопросом. Он молчит. Они револьверы вытащили, его по голове ударяют.

– Говорим тебе в последний раз, скажи, где ваши стоят?

– Ничего не знаю и молчать желаю, – опять кричит он, а у самого в крике так боль и слышна. Страдания большие.

Тут один из них его подтащил к копне, укрепил так, что он сидячим оказался.

Они отошли и опять заговорили по-свойски, а потом направили револьверы и давай палить.

Как наш увидел, что ему сейчас конец, перекрестился и на них уставился. Так и помер сердешный.

А австрийцы обыскали его и ушли.

Я лежу, хоронюсь. Слезы так и льются. А чем я мог помочь ему: ружье потерял.

От того, что я видел, у меня голова кругом пошла, и лишился я чувств.

Очнулся, наши казаки меня везут.

Царствие небесное тому мученику, а молодецки помер, не осрамил земли русской. Не знал сердешный, что я видел его геройство, и помочь не мог ему.

При движении обоза Сибирской артиллерийской бригады, в перестрелке с германским разъездом, был убит караульный начальник. Бомбардир Иван Попов, стоявший часовым у денежного ящика, в течение шести суток оставался на посту, ослабел, но никому денежного ящика не сдал, и сменился лишь по повелению Государя Императора, переданному по телеграфу. Вот что значит строгое исполнение дисциплины.

Боевое дело, о котором рассказывает молодой солдат, уроженец Тамбовской губернии, раненый в плечо и руку, происходило под Люблином.

– Подняли нас чуть свет, – говорит солдатик, – и объявили, что в деревне за рекой неприятель, и что нам приказано выбить его оттуда. Наш полк приготовился, подтянулись, перекрестились и выступили в поход.

Пройдя версты три, мы вступили в лесок, за которым лежала деревня, а перед ней протекает речка. Осторожно пробираясь дальше по лесу, вышли мы на реку, у которой стоит деревня, а кругом тихо, точно все жители куда-то спрятались.

Но видно и неприятель не дремал. Вдруг невдалеке что-то бухнуло, и пошла стрельба. Австрийцы, завидя нас, открыли стрельбу шрапнелью. Снаряды, шипя летят над нашими головами и разрываются где-то сзади. Все невольно наклоняли головы. А рядом мой сосед все время выкрикивает: «перелёт»! «недолёт»! «опять перелёт»! и вдруг стало как-то легко па душе, страх сам собой пропал, идёшь себе, как будто бы и не в бой. Вслед за шрапнелью затрещали неприятельские пулемёты, и град пуль посыпался па наши головы. Среди нас появились раненые.

Взводный приказал идти вброд через речку, а неприятель так и сыплет из пулемётов, точно горохом. Кое-как, по колено в воде, перебрались, рассыпались цепью и залегли. По команде открыли огонь залпами. Перед нами, шагах в 500, стояла часовня, в ней-то и засели две роты австрийцев, которых нам предстояло выбить оттуда. Немного времени спустя, нам на помощь подоспели наши пулемёты, и в свою очередь открыли огонь по неприятелю. Скоро пулемёты австрийцев замолчали, а мы вскочили на ноги да с криком «ура» в штыки. Много народу перебили и перекололи. Штыков они боятся ужасно, и как только увидят, что па них идут в штыки, сейчас же бегут. Окружили мы их, и давай забирать в плен. Одни сдаются сразу, а другие ещё отстреливаются. В это время с нашим ротным что-то случилось. Подбежав к нему, я увидел, что он ранен в ногу, силится встать, чтобы идти, но не может: пуля пробила ему кость. «Братцы, говорит он, не выдавай! Бей их проклятых»! Мне стало жаль ротного командира. Поднял я его, взвалил на плечи, и отнёс в укромный уголок, да там и оставил. Думаю, потом приду, а сам побежал обратно к своим. Тут меня и ранили в плечо. Сперва почувствовал, как будто меня чем-то ударило, а потом показалась кровь. Перевязав кое-как рану, я снова пошёл вперёд, но вторая пуля ударила меня в кисть руки и оторвала палец. От сильной боли я упал, и потерял сознание. Очнулся уже на перевязочном пункте, смотрю, а рядом со мной лежит мой товарищ по полку. У него тоже ранена рука, его ранил какой-то житель из этой же деревни, когда наши стали уходить обратно на место прежней стоянки. Потом уж я узнал, по рассказам приходивших, что в этом деле наши очень отличились, взяв в плен два пулемёта, австрийское знамя и много неприятельских солдат.

А теперь бы скорей поправиться, да опять туда на место, а то уж очень скучно лежать и думать, как воюют там товарищи и земляки, а здесь приходится убивать напрасно время... Как-то неловко...

Каждый день, каждое столкновение с неприятелем родит героев. На одной из позиций отличился фельдфебель Белевского полка Семён Дергач. Он был взят в плен австрийцами и обезоружен, однако от этого Дергач не растерялся. Офицер отряда оказался славянин. Фельдфебель с ним разговорился, рассказал об успехах русского войска, о том, что русские прекрасно обращаются с пленными, особенно с славянами. Дергач долго убеждал австрийского офицера, наконец уговорил его сдаться и пойти в плен. Каково было изумление наших, когда фельдфебель привёл, за собой отряд пленных до 100 человек, да и ещё во главе с офицером. Дергач награждён Георгием.

Офицер N-ского полка, участник одного из последних сражений, рассказывает следующий случай геройской смерти нашего солдата. Было жаркое дело. Кругом нас разрывались шрапнели... Рядом со мной шёл солдатик С. – общий любимец. Это был редкой души человек, весёлый, находчивый, неудержимо храбрый. Всегда рвался вперёд. Я его не раз предупреждал об опасности. Так было и в этот роковой день. С. громко смеялся над меткостью врага. Вдруг я вижу, он как-то странно опускается на землю. «Ты ранен» ?.. спросил я его. «Никак нет, ваше благородие, – ответил он мне едва слышно: – я убит». И умер.

* * *

В числе раненых последнего транспорта есть несколько очевидцев исключительного по красоте величия духа случая.

Доставленные солдатики рассказывают:

– Лежим мы в окопах под страшным огнём. Шрапнель, как горох, рассыпается. Тут же около нас санитары дожидаются. Мы отстреливаемся, а санитары без оружия, цигарки покуривают, в ожидании нести раненых.

Среди нас один татарин находился, Ибрагимом звали, фамилия мудрёная.

Молодой, весёлый, – из торговцев взяли.

Только он приподнялся, как его в шею хватило, около уха. Весь кровью облился.

К нему санитары бегут.

– На перевязку иди! – говорят ему.

А он сразу серьёзный такой стал, и громко говорит:

– Не мешай. Оставь! К нам смерть пришла.

На него смотрят, а он отошёл в сторону, лёг на землю, ружье в руках крепко зажал. Ружье к себе на грудь положил, вздохнул и.… помер сердешный. Санитары уж труп понесли.

Мы по нем плакали, и сразу в бой пошли, чтобы душа Ибрагима порадовалась...

Рядовой Сидоров, производя ночью разведку, так увлёкся, что не заметил, как очутился в районе неприятельских позиций и попал к немцам в плен.

На вопрос немцев: зачем он к ним пришёл? Сидоров ответил, что ему надоело сидеть в окопах, и он предпочёл сдаться в плен.

– Не я один принял, впрочем, такое решение, – продолжал Сидоров. – Моему примеру последовали ещё пять наших солдат, но они боятся прийти сюда, чтобы их не убили. Если хотите, я пойду с вами, и мы их приведём. Немцы, разумеется, согласились, и Сидоров, в сопровождении шести неприятельских солдат, отправился за своими товарищами. Дорогой пленный стал рассказывать конвоировавшим его немцам:

– Если товарищи мои увидят, что вас так много, то они испугаются, и прежде чем мы успеем объяснить им, в чем дело, они могут убежать.

Решено было, что пленного поведёт один только немец, а остальные пять будут их дожидаться в отдалении.

Когда Сидоров отошёл с сопровождавшим его немцем на такое расстояние, что их не стало видно, он быстро оглушил последнего ударом кулака, вырвал у него винтовку и привёл его в качестве пленного на наши позиции.

Лица, прибывшие из Петрокова, рассказывают, что немецкому уланскому разъезду, во время схватки с казаками, удалось захватить в плен одного из казаков, которого придавила, падая споткнувшаяся лошадь. Пленника уланы привели в Петроков к начальнику отряда. Когда немцы узнали о пленении казака, они со всех сторон сбежались к месту, где допрашивали пленного. Всем хотелось посмотреть на страшного врага, одно имя которого приводит в ужас немцев.

Поборов робость, сначала офицеры, а затем и солдаты, приблизились вплотную к казаку, ощупывали его и казачью лошадь, о резвости которой они так много слышали. Один из смельчаков, немецкий офицер, пожелал испытать лошадь казака и сел на неё; но несмотря на понукания, удары и шпоры, казачий конь не двинулся с места. Тогда пленный казак знаками предложил офицеру сесть вместе с ним на лошадь. Сознавая полную безопасность, в виду того, что кругом были сотни германских солдат, офицер дозволил казаку сесть сзади него на лошадь. Одним прыжком вскочив па круп, казак гикнул, и стоявший как вкопанный конь стрелой понёсся с двумя седоками по улице, направляясь за город. Казак, схватив рукой горло офицера, прижал его голову к себе к груди и, вынув у него из кобуры его собственный револьвер, пригрозил им ошалевшему немцу, и погнал лошадь вперёд. Немецкие заставы, видя на коне своего офицера, а за ним солдата, пропустили их, не поняв криков гнавшейся толпы солдат, которые не стреляли, боясь убить вместе с казаком и своего офицера. На городской заставе казак выпустил пять пуль в конную уланскую заставу и прекратил этим ближайшую погоню.

Наши лихие казаки-донцы, неся тяжёлую разведочную службу впереди и на флангах наших армий, пробрались на отроги Карпатского хребта.

Здоровые, коренастые лошадки быстро освоились с горными тропинками, и наши казаки-донцы забрались даже в самые захолустные уголки горного хребта и побывали на вершинах гор и на плоскогорьях, где на них с изумлением глядели горцы-галичане, не представлявшие даже, что кавалерия может когда-либо появиться в таких, мало доступных местах.

Обходя пустынные горные дороги и тропинки, наши донцы не встречали австрийских войск, не решившихся забираться в горные ущелья и поспешно отступивших к Кракову, в надежде на помощь со стороны Германии.

Австрийцы возлагали большие надежды на Карпатские горы: думали, что эти гиганты надолго задержат нашу армию, так что они успеют стянуть сюда в достаточном количестве всякого рода войска. Впрочем, так думали не одни австрийцы, потешали себя надеждами па русскую задержку и германцы. Вышло наоборот. Русский солдат помнит стародавнюю пословицу: «хоть тресни, да полезай», и полезли наши молодцы по Карпатам, с военными песнями, да прибаутками. Правда, переход был трудный, да ничего, перешли и задали жару.

Один из прибывших с театра войны солдат рассказывает следующий интересный случай, имевший место в одном из боев в Восточной Пруссии.

– Наша рота все время обстреливала неприятеля, вышла на небольшую полянку, поросшую низким, молодым леском.

Перестрелка не умолкала ни на минуту.

Вдруг один из моих товарищей, все время державшийся около меня на расстоянии 1–2 шагов, как-то сразу выбросился всем корпусом вперёд, вытянувшись во весь рост, быстро рухнул на спину.

Вся его грудь сразу окрасилась кровью.

Я бросился к нему, но почувствовал в этот момент сильный ожог всего тела, и перед глазами все у меня затуманилось...

Когда я очнулся, вокруг царила полная тишина. Надо мной расстилалось голубое небо, и только тупая, ноющая боль во всем теле вернула меня к печальной действительности.

У меня оказалась простреленной нога выше колена.

С трудом поднявшись на колени, я увидел рядом с собой моего товарища без чувств.

У него было навылет прострелено горло.

Кое-как перевязал я его рану.

Я решил добраться до санитарного пункта, до которого было, по моим расчётам, не менее пяти вёрст.

С большим трудом поставив на ноги моего товарища, я отправился с ним в путь.

Каждый шаг стоил нам страшных усилий.

Так протащились мы несколько десятков сажень.

Вдруг, когда мы свернули за угол небольшого леска, увидели прусского солдата, который, припав на одно колено, целился в нас из винтовки...

Неожиданное появление врага меня ошеломило.

А пруссак все целился, ещё момент и он выстрелит.

Тогда я, быстро приставив полуживого товарища к стволу дерева, поднял винтовку, прицелился и выстрелил. Пруссак не шелохнулся – значит я промахнулся.

Я ждал выстрела пруссака, но его не последовало.

Это меня удивило: я больше не стрелял.

Прошло несколько секунд, пруссак все целится.

Тогда, взяв ружье на перевес, я бросился к нему.

Пруссак был по-прежнему недвижим.

Он оказался мёртвым.

Русская пуля сразила его в тот момент, когда он целился в меня.

Припав простреленной головой к дулу ружья, он так и застыл в этой позе.

Я развернул его скатанную через плечо шинель, положил врага на землю и, накрыв его шинелью, пошёл к изнемогавшему от раны товарищу.

Мы побрели дальше. Через несколько часов были у своих.

Приведём несколько фактов, рисующих поразительную терпеливость русского солдата.

Во время трудной промывки шрапнельной раны с раздроблением кости в ступне, раненый солдата вдруг проясняет хмурое лицо, силясь отдать честь принесённому для перевязки ротному командиру.

– Здравия желаю, ваше высокородие! Ротный отвечает слабой, но приветливой улыбкой.

– А... Кульженко... здорово, братец, вот где пришлось встретиться.

– Слава Богу, что пришлось, ваше-скородие. Кабы только скорей оправиться да опять против него пойти...

Глаза у Кульженки разгораются, он не слышит, как сестра милосердия срывает марлю, и кровь хлынула у него из обнажённой глубокой рапы. Кульженко как будто и не видит этого. Он живёт иным чувством.

– А поручик наш не дюже ранен, будут жить, – радостно докладывает он отцу-командиру.

– Как не дюже? Я слышал – рана очень опасная, – удивляется капитан.

– Никак нет... пуля у них счастливо прошла в живот на вылет, и кости не задела...

На взгляд солдат всякая рана, в которой пуля кости не задела, пустячная.

В особенности терпеливы малороссы.

Перевязывают в лазарете руку австрийцу, тот кричит на чем свет стоит, а рядовой Кукуруза с раздробленной ключицей укоряет австрийца:

– Та чого ты так крычышь, як порося ризанэ? Доходит очередь и до Кукурузы.

Он со стойким терпением выносит острую боль, при удалении раздробленной кости.

– Ведь тебе же больно? – удивляется врач и сестра милосердия.

Кукуруза кротко кивает головой на австрийца:

– Тож вин и за сэбэ и за мэнэ выкричався...

В одном из боев снаряд разорвался как раз, около орудийного колеса, орудие на несколько минут замолкло.

– Вы что не стреляете? – крикнул руководивший стрельбой офицер.

– Чичас, ваше благородие.

Оказалось, из трех человек орудийной прислуги один был убит, у другого перебиты ноги и контужена голова, третий свалился от пули, скользнувшей по черепу и сорвавшей кожу. Ответил офицеру этот третий. В первый момент ошеломлённый ударом по голове, он свалился, затем вскочил с лицом, залитым кровью, и крикнул своим товарищам: «ни черта, братцы, цел», и вслед затем орудие загрохотало вновь.

Контуженный и с перебитыми ногами лежал вблизи орудия, и превозмогая адскую боль от перебитых ног, уцелевшими руками ставил дистанционные трубки.

– Ноги перебиты – так руки есть, – сказал он наводчику, уговаривавшему его лежать смирно.

Раненый в голову не ушёл на перевязку до 10 часов вечера, да и вечером явился на перевязочный пункт только по приказанию офицера. А дня через три, разматывая на голове повязку, сам выдавил из раны какой-то осколок и подал доктору со словами: «а у меня, ваше благородие, осколок гранаты в голове завяз».

– Зададим мы «ему», только бы добраться, говорит совсем молодой солдат, что-то рассказывающий санитарам.

– А тебе не страшно?

– Чего страшно – ответил он священнику. – Я уже четыре раза в бою был, и Бог миловал – цел остался. Сегодня вот тут по делам, а завтра опять на позицию. Я всегда иду спокойно. Мой отец тоже солдат: он на турок ходил, и всегда у него на груди молитва была. Он ее читал перед боем и пришёл невредимым, а в каких только делах не бывал. Когда меня забрали на войну, он снял с божницы эту молитву, благословил меня и велел завсегда читать, когда дело начинается.

– Как прочитаю я эту молитву, так и иду себе свободно – страху у меня никакого нет, и на душе легко.

* * *

Молодой бравый фельдфебель уложен на лазаретную койку немецкой пулей, засевшей в ноге. Страдать должен, по словам докторов, очень сильно, но очень бодрится и охотно рассказывает, за что получил три Георгия, сияющих у него на груди.

– Дал бы Бог поскорее поправиться да заслужить и четвёртого; я и жене отписал, что три уже есть, а надо быть всем четырём. Молюсь Николаю Угоднику, – жена образком благословила.

На груди у героя довольно большой медальон св. Николая Чудотворца со следующей надписью: «Иди, дорогой, крепко защищай Родину, Царя-Батюшку и честь Великой России. Защитник тебе – угодник Божий, а я твоя молитвенница».

Поглядите, каков казак, этот грозный вояка, когда стихает битва. Он после битвы, бывшего своего врага и напоит, и накормит, и раненому сделает перевязку, когда тот попадётся в плен. С раненым пленным делится последней водою из своей баклажки. Может быть, через час вода ему самому нужна будет, когда появится нестерпимая жажда, но он об этом не думает. Одно знает, по своей безграничной доброте, что в нужде и врага надо выручить.

* * *

Раненые русские солдаты делятся с ранеными немцами, находящимися у нас в плену, хлебом и другой пищей. Часто бывает, что легко раненый солдат, заботясь о тяжело раненом враге, отдаёт ему свою шинель на ночь. Мирных жителей побеждённых местностей они никогда не трогают, в особенности женщин и детей, их даже охраняют. В одной деревне, при проходе через неё русского отряда, из одной хаты особенно ожесточённо стреляли в русских солдат; командир отряда велел сжечь избу. Солдат, посланный для исполнения этого приказа, через несколько времени возвращается обратно.

– Никак невозможно это исполнить, ваше благородие, докладывает он командиру.

– Как нельзя?

– Да там в хате есть малые дети.

– Правильно, – ответил командир.

* * *

Как-то на одной из разведок в Галиции наш казак взял в плен раненого немца, и что-же он делает с ним? Он не погнал ослабевшего от раны неприятеля за своей лошадью, а слез с своего коня и усадил раненого в седло, а сам пошёл пешком. Можно ли встретить что-либо подобное между германцами и австрийцами? Там, напротив, наших пленных раненых зверски мучают, а чаще всего убивают, когда раненого ещё можно было бы вылечить.

* * *

Светлым примером того, как относятся в России к пленным немцам, может служить следующая сценка в вагоне, описанная очевидцем.

Поезд, в котором помещался пленный немецкий солдат, подошёл к станции. Через минуту вагон был полон солдатами, которые, толкая друг друга, старались пробраться поближе к германцу. Они с любопытством осматривали его, трогали сапоги, пробовали наощупь тужурку, и удивлялись хорошему качеству материала. Затем они стали совать немцу в руку: кто вязку баранок, кто булку, кто папиросы. А один сунул ему в руку последний рубль. «Возьми, братец, тебе в плену пригодится». И тут-же, поглядывая на своих товарищей, как-бы в оправдание своего отношения к немцу, проговорил: «что-ж, братцы, он хоть и немец, а все-таки защитник своего отечества».

* * *

– В одном вагоне со мной везли военно-пленного немца из резервных войск, рассказывает один полковник.

Немец не имел ни копейки денег.

Я предложил ему 25 руб., которые он принял с благодарностью.

Во время одного из сражений мои солдаты взяли в плен германского офицера.

Они накормили его и обращались с ним как с своим.

В благодарность немец подарил одному из солдат свой бинокль...

* * *

Казачий отряд въехал в одну немецкую деревню, жители которой, охваченные паническим страхом, бежали, побросав не только своё имущество, но и больного мальчика. Казаки, столь грозные и нещадные в бою, удивительно мягки сердцем в мирное время. Увидя брошенного немецкого ребёнка, подобрали его, устроили ему постель на своих сёдлах, и бережно доставили в госпиталь.

Между офицерами и нижними чинами и в эту войну, как и в прежнее время, установились чрезвычайно тесные отношения, отличающиеся взаимной заботой и вниманием. Я слышал, рассказывает один из офицеров, что в пехотных частях во время стрельбы из окопов, солдаты чуть не силою уводят офицеров, наблюдающих за стрельбой, в закрытие и настойчиво упрашивают не рисковать собой. Сам я в своих частях наблюдал отношения такого же характера: разведчики солдаты, с которыми мне приходилось ходить на разведку, даже в случае приказания оставаться на месте, никогда не отпускали меня одного, и я всегда видел, что за мною на близком расстоянии следует один из них. При остановке на ночлег, когда делаешь распоряжение относительно розысков сена и овса, сейчас же слышишь вопрос: «а где прикажете устроить помещение для г. г. офицеров?»

Сами нижние чины прекрасно приспособляются и недурно устраиваются, часто удивляют сметливостью. Как-то нашли брошенные жителями брезенты, немедленно из них солдаты накроили себе непромокаемые плащи.

На стоянках с сердечным вниманием солдаты приносят офицерам то яйца, то какую-нибудь пернатую живность, и настойчиво просят взять. Когда им говорят, что нужно им самим, обычно отвечают: «у нас есть, мы справимся».

* * *

Добродушие и совершенно бескорыстное благородство русского солдата превосходит все, что только можно себе представить.

Вот эпизод, несколько курьёзный и, в сущности, незначительный, но полный необычайной красоты самопожертвования.

Во время самой горячей перестрелки один из солдат принёс офицеру, залёгшему в окопах с солдатами, жареную курицу.

Курицу солдат сам, без всякой просьбы офицера, раздобыл в деревушке близ места сражения и пронёс по открытой местности к окопам под градом пуль и снарядов.

– Ешь, ваше благородие, – говорит, – небось проголодался, промаялся сердечный...

Ни один раненый офицер не оставляется солдатами без помощи.

Сплошь и рядом сами тяжело раненые солдаты несут офицера под огнём на перевязочный пункт.

«Милый», «родной наш», «касатик», – вот какими ласковыми словами сопровождают солдаты во время боя свои обращения к офицерам.

В одном из стрелковых полков во время трудного боя под Варшавой, был убит 5 октября прапорщик Н. В. А.

Денщик его Василий Захаров, под выстрелами вынес тело своего павшего командира с места боя.

Не ограничиваясь этим, он совершил и другой подвиг, – подвиг гражданской доблести и высокого воинского духа.

Помнил он просьбу отца павшего офицера, обращённую к нему при выступлении полка: «смотри, Василий, сына привези живым или мёртвым», и вот слова эти денщик истолковал в своём чистом сердце, как прямой долг свой и святую обязанность.

Доложив командиру полка, что его барина тут хоронить нельзя и что он должен везти его к родителям в Петроград, Василий Захаров получил разрешение везти тело. Завернув своего офицера в шинель, он довёз его до Варшавы, где без всяких средств, буквально без гроша в кармане и действуя лишь силою своего убеждения, после долгих хлопот и затруднений, добыл свинцовый гроб и доставил тело в Петроград к родителям.

Трудно выразить словами чувство родителей к преданному слуге.

Высшее начальство стрелка уже решило должным образом отметить подвиг Василия Захарова, а сослуживцы отца павшего героя, – офицеры топографы, при погребении тела, поднесли стрелку часы с выгравированной на обоих крышках надписью.

Доставленные в Петроград раненые с австрийских полей, передают интересный рассказ о подвиге казака Гумилова.

Казак принимал участие в сражении под Львовом.

Вместе с тремя товарищами он въехал в лесок, откуда они с гиком выгнали и прикололи семерых засевших австрийских кавалеристов.

Гумилов увлёкся и выехал на опушку леса.

Перед ним открывалась полянка.

Он видит, что перед ним четыре австрийца спешились с лошадей и возятся около лежащего, по-видимому, без сознания юноши.

Двое приподняли его и начали обыскивать.

Лихо гикнул казак, и с пикой на перевес полетел на австрийцев.

Двое из них успели дать залп из револьвера. Одна пуля сбила фуражку с храбреца, который сильным ударом пики сразу убил двоих, а шашкой ранил смертельно третьего. Четвёртый предпочёл бежать. Гумилов слез с лошади и подошёл к юноше. Оказался русский офицер. Кровь шла из груди.

Как малого ребёнка, казак положил на своё седло раненого, и вместе с ним помчался обратно к своим. И уже было пора: на полянке затрещали ружейные выстрелы и ударили две шрапнели.

Генерал А.В. Самсонов, находясь в траншеях во время боя, увидел только что раненого в ногу солдата, почти рядом с ним. Генерал собственноручно сделал ему перевязку и затем, уложив его, сказал: «ну, теперь лежи смирно». – «Что-же, ваше превосходительство, я должен лежать теперя, как малое дитя». – Да, – сказал генерал, – а чтобы тебе не было скучно, возьми соску», – и, вынув из портсигара несколько папирос, подал раненому.

Во время кавалерийской атаки один трубач находился вблизи командира полка. Он заметил, что три австрийских солдата подкрадываются сзади к командиру, чтобы убить его, и привести русский полк в замешательство. Трубач выхватил шашку, бросился и сильным ударом отрубил руку одному, ранил другого в щеку и ухо, а третий обратился в бегство, и смешался с рядами неприятеля.

22-го августа, при осмотре санитарного поезда, Верховный Главнокомандующий соизволил пожаловать рядовому Давиду Выжимок, из крестьян Полтавской губернии, Георгиевский крест 4 степени. Выжимок состоял вестовым у гусарского офицера, тяжело раненого в голову в бою с германскими войсками и оставленного на поле сражения при отходе гусар. Под сильным огнём Выжимок разыскал своего офицера, и скрываясь под мостами и в канавах от неприятельских дозоров, нёс на себе офицера на протяжении шести вёрст.

* * *

Подполковник В. Я. Михайлов тяжело ранен в бок и грудь. В течение пяти часов ему пришлось скрываться от неприятеля в канаве.

Вместе с Михайловым был барабанщик.

– Когда меня ранили, – рассказывает подполк. Михайлов, – я сказал барабанщику, чтобы он оставил меня и спасался бы сам.

Сделать он этого не захотел, и все время находился вблизи меня.

Немцы прошли мимо в десяти шагах, но к счастью, не заметили нас.

Когда немцы ушли, барабанщик сбегал за санитарами, которые и перенесли меня в госпиталь.

Русскому воинству слава,

Честь ему в роды родов!

Нашим героям родным,

Вечная память – сражённым!

Многая лета – живым!

Д.Г. Булгаковский