Памяти профессора И. Н. Корсунского. Слова, речи и стихи при погребении профессора И. Н. Корсунского

Исполнилось твоё желание, возлюбленный Иван Николаевич; исполнилось, быть может, даже скорее, чем ты помышлял. В последние предсмертные дни своей страдальческой жизни ты так желал быть в родной академической семье. И вот теперь ты среди нас, горячо любящих и любимых тобою сослуживцев и учеников; опять ты в сем святом храме, в котором так любил молиться.

Но не на радость собрал ты нас вокруг себя; не таким желали мы зреть тебя после долгой разлуки; не такую беседу желали бы вести с тобою. Зряще мя безгласна и бездыханна предлежаща, восплачите о мне, братие и друзи, сродницы и знаемии, взываешь ты к нам устами Св. Церкви. Плачут, горько плачут о тебе, возлюбленный собрат, не только сродницы и други, но и все знаемые, потрясённые и глубоко огорчённые преждевременным, по нашим человеческим расчётам и соображениям, отшествием твоим из здешнего мира, помышляя о том, какая драгоценная жизнь угасла. Скорбит о тебе Академия, потерявшая даровитого сына своего, верою и любовью служившего ей в течение более двух десятилетий и приумножавшего честь и славу её; скорбят сослуживцы твои, лишившиеся в тебе благожелательного и услужливого сотоварища; скорбят о тебе ученики твои, беспредельно любившие тебя как своего незаменимого руководителя и радетеля об их нуждах: скорбит весь сия и по преимуществу бедные и убогие насельники её, потерявшие в тебе своего отца и благодетеля.

Скорбь эта, верим, отзовётся болезненным стоном и во всех концах обширного нашего отечества, где на разных поприщах проходят жизненное служение своё многочисленные твои ученики, а также и многие, знающие тебя.

Но скорби ли только место при этом гробе? И куда влечёт меня скорбь? Я, служитель Церкви Христовой и проповедник воскресения Того, Который смертию смерть попрал и даровал нам живот вечный, под влиянием естественного, правда, скорбного чувства, забыл на мгновение об утешительных истинах евангелия и возбуждаю себя. А также призываю и вас, бpaтиe, к сетованиям, тогда как надлежит здесь причина благодарения и прославления Бога. К благодарению Бога и приглашает Св. Церковь всех сетующих при каждом гробе вместе с последним целованием, – к благодарению за окончание земного странствия по бурному морю житейских попечений, и за начало новой жизни, в которую вступает усопший. Правда, есть немалое число гробов, над которыми трудно выполнить долг благодарности пред Богом, заповеданный Церковью. Но здесь, при этом гробе, я смело от имени Церкви призываю вас, бpaтиe, к благодарению Бога за Его милости, явленные к усопшему собрату нашему, за пройдённый им жизненный путь. Путь этот воистину спасительный и служит залогом того блаженного пути, на который теперь вступила душа усопшего. Вся жизнь его, протёкшая пред нами, является самым убедительным подтверждением сказанного.

Не вера ли, живая и сердечная, служила для него светочем на жизненном пути? Не добродетель ли была целью его жизни? Не любовь ли к Богу и ближним лежит в основании всей его деятельности, которой он всецело посвятил свой богато одарённый ум, многообразные знания и прекрасные качества своего сердца и воли? Кто не знает его многочисленных учёных трудов самого разнообразного характера? Кому не известны труды его по изъяснению Слова Божия? Кто не знает трудов его по истории Русской Церкви, судьбы которой так интересовали его? Скольких святителей – Архипастырей, живых и умерших, жизнеописателем был он, явив дела их миру во славу Божию? Кто был лучшим описателем и истолкователем радостей и горестей нашей академической жизни, летописцем которой он справедливо назывался?..

Точно так же, как почивший собрат наш сделал доброе употребление из своего ума и знания, постоянно делал он доброе употребление и из прекрасных качеств сердца и воли. Щедро наделила его этими качествами природа, прекрасно развил и направил их он сам. Доброта, теплота души, готовность быть полезным для своих ближних, служить им: таковы отличительные качества его сердца. И не зарывал он в землю этих талантов; не замыкался самолюбиво со своими добрыми качествами в себе самом; а всецело посвятил их на пользу близких, – за что и присвоено было ему наименование добрейшего. И кто, кто не знал добрейшего Ивана Николаевича? Всем он известен, начиная с высших слоёв общества до самых низших, от роскошных палат до самой убогой хижины бедняка. Любвеобильное сердце его раскрывалось для всех, особенно – обездоленных, неимущих и сирот. Есть ли в нашей веси хоть одно благотворительное учреждение, начиная с нашего Общества вспомоществования бедным студентам, душою которого не был бы добрейший Иван Николаевич! Именно душою. Потому что он вносил жизнь в эти учреждения, а без него они или прекратили бы своё существование, или же с трудом влачили бы его.

Удивляешься, воистину удивляешься, как он всюду поспевал, как его везде ставало. Образцово исполняя свои прямые профессорские обязанности, он с полною добросовестностью проходил и многочисленные другие обязанности, которые возлагало на него доверие начальства и любовь многих, иногда и не бескорыстных, почитателей его. День наставал для него с самого раннего утра и оканчивался слишком поздно. Да, он бодрствовал, а другие могли почивать...

Самою любимою и вожделеннейшею мыслью в последние два года жизни усопшего была мысль о построении храма при одном из убежищ в нашей веси, – мысль, которая, мы знаем, близилась к осуществлению. Это лучше всего показывает, как он широко понимал благотворительность. Это же служит самым лучшим доказательством того, что вся жизнь его была в Боге, для Бога и для ближних. Этим объясняется и всегдашняя его жизнерадостность, так и светившаяся в его добрых глазах и сообщавшаяся другим. Эта жизнь в Боге и служит основанием того высоконравственного настроения, которое проникало всю жизнь его, выражаясь при этом в глубочайшем смирении. Довольство своим скромным положением, проистекавшее из полной преданности Промыслу Божию, определяющему жребии человеческие, было самою видною чертою его отношений к самому себе, к своему положению. Самомнительность, которою часто грешат неистинные учёные, мысль о правах на лучшее состояние, на высшее положение были неизвестны ему, хотя они и могли бы найти для себя повод и основания в его трудах и заслугах!.. Выше Академии и дороже службы при ней он ничего не ставил...

Последние дни его жизни весьма ясно свидетельствуют о его высокой настроенности и великой преданности воле Божией. Господь судил ему нести в последнее время тяжёлый крест продолжительной тяжкой болезни. Но никогда не было слышно от него ропота на этот крест: никогда в рассказах его о своей болезни не было ни раздражения, ни нетерпения. Всегда такая видна была покорность и преданность воле Божией, такое всегда невозмутимое спокойствие, что, казалось, он ведёт речь о чужих недугах и не тяжких недугах. А то спокойствие, с которым он смотрел на приближавшийся час смертный, ясно говорит нам, что ум, его верил в отрадные истины вечной жизни и воскресения, и в этой вере находил оружие против страха смерти. Многократное очищение себя от грехов исповедью и приобщением Св. тайн тела и крови Христовых в последнее дни жизни ясно свидетельствуют, что усопший собрат наш искал себе оправдания и очищения от грехов в крестных заслугах Божественного Искупителя, усвояемых христианину в таинстве покаяния, и залога вечной блаженной жизни в плоти и крови Христовых, в преискреннем общении со Христом.

После этого ещё раз вопрошаю: только ли скорби место у гроба сего? Не всякий ли и из нас пожелает себе такой многоплодной жизни, а главное – такой христианской кончины? Поистине угодна Господу душа его, почему и взялся он от среды лукавствия в место вечного упокоения.

Возлюбленный собрат! Не венец похвал намеревались мы сплести тебе настоящим словом; и не потому, чтобы в изображении качеств богато одарённого ума и любвеобильного сердца твоего мы не нашли для него благоухающих цветов, а потому что они для тебя излишни. Подвигнула нас к этому слову личная к тебе любовь, слившаяся с любовью вверенной мне Академии – твоих сослуживцев и учеников. Цветок общей любви да увенчает твою главу, служа залогом нашего не престающего общения, ибо любы николиже умирает. И из проливаемых над твоим гробом слёз, от которых мы не можем удержаться по немощи нашего естества, прими от нас только одну слезу для вечного орошения неувядаемого венка, – слезу общей благодарности от горячо любящей тебя Академии от нашей веси и от всех твоих почитателей и учеников, рассеянных по всему лицу земли Русской.

К тебе теперь слово наше, осиротевшее семейство. Велика твоя скорбь, велико твоё горе! Мы теперь касаемся раны твоей не для того, чтобы ещё больше растравить её, а – по возможности – уврачевать её. Но мы показали бы только неведение сердца человеческого, если бы возомнили, что от наших слов могут исцелевать раны сердца, подобные твоим; и мы знаем, что в настоящие минуты для тебя нет утешения на земле; ищите его там, на небе, у Врача душ и сердец, и Он, Всеблагий Утешитель, подаст вам его. Утешенные Им не только не скорбят о смерти, но и сами с радостью шли на смерть. Итак, первее и паче всего обращайтесь в скорби вашей ко Господу. Как радовались пред Ним, так и сетуйте пред Ним же. Вы старались быть верными Ему во дни вашего счастья: Он ли покажет Себя неверным во дни вашего несчастия? Нет; если Он попустил прийти на вас тяжёлому искушению, то не оставит за сим искушением сотворить и утешение.

Да утешит Господь тебя, супруга усопшего в скорби твоей. Все мы – свидетели твоей самоотверженной любви во дни болезни твоего супруга, для спасения которого от уз смерти ты готова была пожертвовать своею жизнью. Но, видно, и любовь человеческая имеет границы. Повинуясь гласу свыше, неудержимо воспарил к горнему отечеству твой супруг, оставив тебя и детей ваших здесь. В молитве об усопшем и в добром воспитании оставленных на твоём попечении детей твоих ищи себе доброго, святого, спасительного утешения.

Да утешит Господь и вас, осиротевшие дети! Уже с раннего утра вашей жизни Господь пометил вас испытанием. Но знайте и веруйте, что если Господь печётся вообще обо всех людях, то о сиротах – по преимуществу. Он, Всеблагий, теперь заступит место Отца и Покровителя. К Нему теперь обращайтесь с молитвою и на Него всецело возлагайте теперь своё упование. Твёрдо помните, и добрые святые уроки, которые давал вам отец и своими внушениями, и своею жизнью, и постарайтесь сообразовать с ними жизнь вашу. Это и для вас будет великим благом, и ему в загробной жизни доставить радость и утешение.

Гряди же с миром в горний град Живаго Бога, возлюбленный собрат наш. Мы веруем, что со духи праведными почиет душа твоя и ты услышишь сладчайший глас Господа небесного, глаголюща: «рабе благий и верный, о мале был еси верен, над многими тя поставлю: вниди в радость Господа твоего».

Оставлено есть субботство людем Божиим.

Вшедый бо в покой Его и той почи от дел своих, якоже от своих Бог. (Евр. 4:9–10).

Покоится безмятежным сном редкий труженик, в последний раз с нами субботствуя, чтобы обнощевать и встретить день Воскресения Христова во всечестном храме.

Пресеклась необычно деятельная жизнь: прекратилось многотрудное странствование по стезям христианского просвещения и благотворения, и вот конец их – покой, или по выражению св. Апостола, субботство, оставленное людям, Божиим.

Что значит это субботство? Почему суббота, или покой Божий есть желаемый конец труда, желаемая цель странствования?

Вникнем, братие, в это великое, но несколько прикровенное слово Апостола Христова, чтобы уяснить себе значение и смысл переживаемых минут блаженного субботствования почившего о Господе, брата и сослуживца нашего.

Представляется странною в учении св. Апостола мысль, что покой или суббота оставлена людям Божиим только; но разве не каждый человек умирает? Разве жизнь каждого, как бы многотрудна, или вовсе бездеятельна ни была, не оканчивается безмятежным покоем смерти? Не менее странною представляется и так часто повторяющаяся молитва Св. Церкви: покой, Господи, душу усопшего раба Твоего: зачем молиться о покое, когда последний уже наступил?

Наступил... Наступил ли действительно?

Поставьте только этот вопрос, припоминая то счастливую, то злополучную жизнь и кончину известных вам лиц, друзей, и вы, может быть, ужаснётесь, вострепещете... И этот ужас, охвативший вас при представлении неспокойной загробной судьбы вашего друга, не побудит ли вас к горячей за него молитве о покое, казавшейся дотоле, излишнею?

Но не ужас и отчаяние внушает нам великое слово Апостола о субботстве людей Божиих, а благоговейную, радостную и возвышенную надежду.

Оставлено, – говорит он с непоколебимою уверенностью, – оставлено есть субботство людям Божиим так что вшедый в покой Божий почил от дел своих, как почил Бог от своих в день седьмой, когда, окончив творение своё, виде (Бог) вся, елико сотвори: и се добра зело (Быт. 1:31).

Вот о какого рода покое молится Св. Церковь! Вот о какого рода субботстве так уверенно говорит св. Апостол! Это – не покой смерти – прекращения каждой жизнедеятельной силы, как то видим мы при смерти тела, это не покой даже глубокого сна, доходящего до потемнения сознания, до прекращения всякого созерцания, но покой Божественный – нескончаемая, неизъяснимая радость чистого созерцания творческой красоты и славы Божией.

Не все люди – как бы они ни были деятельны – входили и войдут в покой Божий. Устами пророка Сам Бог сказал: кляхся во гневе Моем, аще внидут в покой мой (Пс. 94:11). И пророк, воспоминая этот приговор гнева Божьего и предупреждая своих современников, говорит: и днесь не ожесточите сердец ваших яко в прогневании во дни искушения в пустыне (Пс. 94:8).

Обещан был покой Божий древнему Израилю, но он ожесточил сердце своё и услышал грозные слова: не внидут в покой Мой. Они не внидут; но, – говорит Апостол, – днесь оставлено субботство людям Божьим (Евр. 4:7–8).

Кто и где эти люди Божьи?

Христос ны искупил есть от клятвы (Гал. 3:13) и призвал и призывает к наследию обетованных древнему Израилю благ Божественного покоя всех, обращающихся к Нему сердцем, идущих вослед Ему, сообразующихся с Ним в страданиях и смерти Его: приидите ко Мне вси труждающиеся и обременении и Аз упокою вы (Мф. 11:28).

Девятнадцать веков странствует Церковь Христова в мире как Израиль в пустыне, или как корабль по бурным волнам моря, доставляя в небесную пристань пловцов своих, внимающих гласу Христа.

Был ли ты, досточтимейший, блаженнопочивший брат наш, пловцам этого корабля?

О, как отрадна уверенность всех, знавших тебя в том, что ты был им!

Из 50-ти лет своей жизни 40 ты прилагал свои духовные силы к тяжким трудам на корабле Христовом. Кто из сверстников твоих по духовной школе воспитания не засвидетельствует, что ты изумлял их своим трудолюбием! Кто из них не скажет, что в это время ты, как древний столпник, дни и ночи простаивал и просиживал у письменного рабочего стола, весь обложенный и погружённый в источники Богословского знания, и читал, и писал... Кто не скажет, что слово Божье, разными языками толкуемое, питало ум твой, было твоею родною стихией?

Затем началось твоё служение духовной школе в низших и высших её званиях. Говорить ли мне о том, что ты с самоотвержением, с самопожертвованием отдавался этому служению? Нет, я не буду говорить об этом. Ибо, что значит моё слово, когда оставленные тобою творения, дела твои, так громко говорят об этом? Да и при том же я не неосновательно опасаюсь предвосхитить о сем слово достойнейших меня?

Говорить ли мне о том, что не умом только, но и сердцем своим ты отдавался служению Христовой заповеди, – заповеди глубокой и широкой? Любил ли ты близких своих и ближних своих, и кто был твоим ближним? Коснусь ли я своим словом святыни христиански благоустроенного семейного, гостеприимного очага твоего? Но здесь утрата, причинённая твоею смертью, так велика, что моё слово будет лишь неосторожным прикосновением к мукам скорби, едва переносимой... Коснусь ли я своим словом твоих отношений к сослуживцам, ученикам, к разнообразной бедноте нашего города, которой служил ты так много и бескорыстно, как может служить только истинный христианин?

О, как много хотелось бы говорить мне об этом! Но я боюсь, что уже и теперь я превышаю меру слова, боюсь далее нарушать благоговейно – молитвенную тишину множества стоящих у твоего гроба, говорящую об этом красноречивее моего слова.

Одно лишь должен я сказать для приличного окончания своего слова: в жизни своей ты шёл тесным и скорбным путём, тем именно путём которым предписано идти пловцам корабля Христова. А что значит идти тесным и скорбным путём? Это значит – по объяснению одного великого отца Церкви и подвижника² – из всего своего отдавать часть Христу и ради Него терпеть лишения и стеснять тот пространный путь личного счастья и покоя, на который всегда манит гордый, безграничный в своих стремлениях человеческих эгоизм.

На сем основывается надежда наша, что корабль Церкви Христовой привёл тебя теперь к небесной пристани, как верного до последних минут пловца своего; а эта надежда взгревает в нас пламенную молитву: покой, Спасе наш, с праведными раба твоего и сего всели во дворы Твоя.

В начале жизни школу помню я, и один образ в этой школе непрестанно выдвигается передо мною наперёд, рисуется мне особенно ярко, один голос вспоминается мною, голос, исполненный тёплой ласки, веющий нежным дыханием любви. Этот голос замолк теперь, черты этого образа через немного минут скроются от нас навеки, и стук гробового молота возвестит нам, что мы никогда не увидим их более. Но теперь в минуты близкие к последнему целованию воспоминания старого охватывают с особенною силою, как будто светлые воспоминания прошлого пытаются ослабить тяжёлое горе настоящего, как будто мысль о том, что имел, пытается отодвинуть назад мысль о том, что потерял.

Почти четверть века назад почивший, скорбь о котором теперь владеет нами, был назначен начальником скромной духовной школы – тульского духовного училища. В эти же дни я поступил туда в качестве ученика. Более двухсот мальчиков было нас в школе, мальчиков в возрасте от 9 до 15–16 лет, в том возрасте, когда в юных сердцах развивается вера в жизнь и любовь к людям или, наоборот, прорастают семена недоверия, зарождается холод души, который потом на все дела человека кладёт свой мертвенный отпечаток. В школе воспитывавшей нас этот холод не мог зародиться, он мог идти откуда-нибудь извне, но не от школы. Начальник близко знал нас всех, в каждом из нас он отыскивал лучшие струны сердца и спешил прикасаться к ним, чтобы зародить в душе мальчика теплоту, которою потом, ставши мужем, он мог бы согревать и других. В часы, которые у нас были свободны и которые он – вечно занятый – отнимал от других дел, он приходил к нам и вёл любовно отеческие беседы с нами. Он приносил нам со стороны книжки для чтения, потому что в нашей библиотеке их собственно не было. Он приносил нам конфеты – а нас было более двухсот человек – и говорил, что ему кто-то их подарил. Он рассказывал нам о том, что делается в мире, он слушал нас и наблюдал за нами и разбирал наши недоразумения. «Не будьте эгоистами», – говаривал он нам, и мы спрашивали, что такое эгоист, и получали любовный и назидательный урок греческого языка, психологии и христианского нравоучения. Тогда была русско-турецкая война. С картою и указкой он знакомил нас с её ходом, он рассказывал нам о тех насилиях, которым подвергались болгары-христиане от турок, о тех жертвах, которые русские люди приносили делу освобождения своих славянских собратьев. Скудный свет освещал карту и оратора, сумрак надвигался в классе, но в наших маленьких учащённо бившихся сердцах начинала загораться и светить любовь к правде, к добру, любовь к жертве. Мы представляли себе невинные страдания наших единоверных собратьев, и нам начинало казаться несправедливостью то благополучие, которым мы пользовались. Много лет прошло с тех пор. Как шерсть ягнёнка на репьях рвала у многих из нас жизнь лучшие порывы наших дум. Но – вспомнишь – и на душе станет светлее, от нахлынувших воспоминаний смягчается жестокость сердца, начинаешь чувствовать свою виновность перед другими, хочешь заслужить у них прощение. Тяжёлую борозду приходится проводить по ниве жизни многим из питомцев тульской духовной школы конца семидесятых годов – кто священником в бедном сельском приходе, а кто и просто сельским учителем, но, думается, для всех этих питомцев образ их смотрителя навсегда останется нравственным светочем, опорою для веры в добро. Заболел мальчик. Кто стоит около его больничной койки с просфорою, со словами ласки, утешения и любви? Смотритель Иван Николаевич. Забудет ли это мальчик? О нет, он только поймёт всю цену этого гораздо позднее. У ученика умер отец. Заботу о том, чтобы по возможности приготовить сироту к выслушанию ужасной вести, заботу о возможном смягчении его скорби принимает на себя смотритель. Смотритель постоянно был около нас, смотрел за нами и охранял нас на всех путях. Он с нами на наших играх, потому что нас нужно было учить играть, он – в нашей умывальне и учит нас употреблению зубного порошка – для большинства делу совершенно новому и незнакомому, он с нами на наших вечерних занятиях, и мы просим объяснить в уроке то, чего не понимаем. Он знает всех, кто получил утром неудовлетворительные баллы, и эти маленькие жертвы науки особенно до́роги ему, он и сам расспрашивает и просит надзирателей позаботиться, чтобы к следующему дню они оказались более подготовленными. Утром он приходит на уроки наших преподавателей, он прочитывает все наши письменные упражнения по всем предметам. Летом в свободные часы он вёл нас в поле, лес, купальню; при этом, где мы должны были платить, нам представлялось весьма естественным, что за нас платил смотритель. Сам он преподавал катехизис и богослужение – это теоретическое и практическое богословие низшей духовной школы; он выяснял нам различие между этими науками и прочими предметами, учил нас изучение их особенно связывать с молитвой, раскрывал нам в понятной нашему детскому пониманию форме, что не может быть истинного знания религии без религиозности. С нами он ходил на наши молитвы и иногда сам читал их. Всегда он присутствовал при богослужениях в училищном храме – скромный, серьёзный, благоговейный. И может быть его молитвы и вверенных ему малых много облегчили последним путь жизни.

Он внушал нам благоговение в делах религиозных, почтительность в отношениях к наставникам и воспитателям, любознательность по отношению к делу изучения, чувства услужливости и взаимопомощи в товарищеских отношениях, везде и ко всем – любовь.

Когда я кончил курс училища, он перешёл на службу в академию, и шесть лет спустя я вместе с моими земляками, отыскивая дорогу в академию, стучался у дверей его дома. Двери гостеприимно открылись. Мы были ободрены, нам были сделаны все нужные указания, даны пособия для экзаменов. Потом, поступивши, мы всегда без колебания шли к нему в дом и не только своими посещениями отнимали у него дорогое время, но оставляли ему для нас работу и на будущее время: указать книги для сочинения, нужные страницы, нужные цитаты; я пользовался от него такими указаниями, будучи уже не студентом. Я не смею говорить обо всех его трудах и работах. Многие здесь знают их несравненно лучше меня, потому что работали вместе с ним на различных поприщах, а я только злоупотреблял его добротой и пользовался его работами. Но думаю, что многое из того, что он делал, известно только тем, для кого он делал, и Господу Богу. Его учёные работы, это – наше дорогое наследие, но он работал много для учёных работ других, и его имя под печатными трудами далеко не обнимает того, что было им сделано для науки. Но было у него иное дело, которому он служил, дело более святое и высокое, чем даже служение богословской науке. Дело, которое когда делается свято, всегда на земле иметь скромный и незаметный вид, но на которое всегда ниспосылается особенное благословение неба: это – дело благотворения, забота о нищих, недостаточных. Сколько слёз он отёр своею маленькою, нежною рукою, сколько сирых он накормил, скольким обездоленным он дал светлые дни, скольких устроил. Теперь приближаются дни Рождества. Сколько бедных, сколько больных намеревались протянуть к нему свои озябшие, заскорузлые, исстрадавшиеся руки с мольбою о помощи. О, эти руки не остались бы без подаяния! Кто даст им его теперь? Но всё равно: будут ли эти руки оттолкнуты в другом месте, или найдутся доброхоты – а они найдутся на святой Руси, – которые положат в них свою посильную лепту, немало крестных знамений положат они за того, кто теперь бездыханный лежит пред нами. О добрые бедные люди! Из ваших молитв сплетётся ему венец несравненно лучший, чем из нашего слабого слова.

Господь не оставлял его милостями и на земле. Он жил в тёплой и благодетельной атмосфере любящей семьи. Жена, три дочери, близкие окружали его своею любовью, заботами, ласками и попечениями. Знавшие его любили и уважали его. Эта любящая атмосфера, согревавшая его душу, может быть поддерживала и его энергию и силы для неусыпных работ. Нельзя светить, не сгорая, но в условиях благоприятных свеча горит долее, чем в неспокойной атмосфере. Господь на пользу многих дал ему эти добрые условия. А он принял полученное, чтобы давать как можно больше другим. И он давал, он сеял и расточал, а мы пожинали. Теперь успокоенный от долгих и великих трудов он уснул тихим сном смерти. Христос сказал: «кто из вас больше, будь как меньший» (Лк. 22:26). Но кто же больший? Не тот ли, прежде всего, кто больше любит других, чем другие? Такой, смиренно и верно неся свой крест, любовно поддержит и понесёт крест другого. Такой больше, чем другие, несёт тяготы других и тот является бо́льшим в исполнении закона Христа (ср. Гал. 6:2). Таким был он, кого мы лишились теперь. Мы не можем уже более уплатить добром за его добро, посильной работой за его труд. Но великое утешение нашей веры состоит в знании истины, что и теперь наша благодарность, обращённая к почившему собрату, не будет только пустым звуком, но облечённая в форму тёплой молитвы об усопшем найдёт себе цену в очах Господа. Помолимся о нашем много трудившемся, много любившем наставнике и товарище почившем рабе Иоанне. Аминь!

Незабвенный учитель и собрат! Оборвалась цепь твоей жизни... Окончен путь, – пора туда, где нет ни будущего, ни прошлого: где нет ни ожиданий, ни страстей, ни горьких слёз, ни славы, ни почестей; где воспоминание спит глубоким сном... И не нужны тебе теперь слова нашей хвалы или сожалений. Холодная рука смерти дала тебе заглянуть туда, куда не заглядывал ни один из живущих, – приподняла для тебя завесу вечности. Но не расскажешь ты нам, что ты узрел на её пороге; и не разгадать нам этого теперь по выражению твоего, наполненного немым величием, лица, – хотя обыкновенно это подвижное и выразительное лицо было живым отражением твоей души и твоих мыслей. И наше последнее прощанье с тобой в этот час не будет взаимным: на наше сердечное «прости» ты не ответишь нам, как бы следовало, «до свиданья»... Не будем же и мы тревожить твой покой нескромными гаданьями о пути, в который ты идёшь, – как бы заставляя говорить само твоё молчание. Каждому из нас придёт своя пора, – пробьёт и наш час...

Но если здесь, у этого гроба, не место бесплодным сетованиям, ненужным для тебя, наш дорогой почивший; если справедливо будет удержать и естественную пытливость ума, желающего проникнуть в таинственный, безответный мрак вечности: то нет, однако, здесь ничего, что заставляло бы замолкнуть нашу любовь к тебе. Любовь не признаёт смерти, не умирает вместе с любимым человеком, – а всемерно стремится сохранить для себя дорогой образ. И когда, повинуясь этой любви, мы будем говорить о тебе, ты уже не останешься безответен, потому что мы будем обращаться не к твоему безмолвному настоящему состоянию и не к тому таинственному грядущему, которое стоит теперь пред тобою, а к твоему прошлому, в котором ты жил, к делам твоей жизни, в которых ты живёшь и доселе. Позволь же мне, меньшему из собратий твоих, вспомянуть хоть немногое нечто, запечатлевающее твой образ в сердцах знавших тебя людей.

Вот, с лишком двадцать лет тому назад, я помню себя десятилетним мальчиком, оторванным от родной семьи и отданным в школу. В памяти и рассказах наших отцов и дедов духовная школа рисуется суровой школой. Западали эти рассказы отчасти и в мою юную душу и невольно нагоняли на сердце страх и холод, хотя, впрочем, мне и старались внушить, что теперь-де далеко не то. Пусть, – думал я, – не то, а всё-таки куда как было бы лучше не отрываться от родного дома, не стремиться навстречу неизвестному и потому страшному будущему! Первый же школьный день заканчивал я слезами, – беспричинными слезами, которыми часто плачут новички, несмотря на поддразнивания и смех старших товарищей-второгодников. Случайно натолкнувшийся на меня смотритель (он по вечерам обыкновенно обходил классы) приподнял ласково меня за подбородок и говорит: «да что же это такое? о чём мы грустим?» И сейчас же взял меня и ещё несколько новичков к себе в квартиру, угостил вареньем и апельсинами, сыграл что-то на рояли и даже спел. Мы развеселились, и, кажется, спали эту ночь без слишком грустных воздыханий о родном доме. В последующие дни, по другим поводам и в другом роде, смотритель заявил нам себя таким ласковым, добрым и участливым, что в самое короткое время мы его страшно полюбили; и когда навещавшие нас домашние спрашивали, не тоскуем ли мы по родине, мы, в большинстве случаев, отвечали отрицательно. И этим мы были обязаны смотрителю. А с каким участием и как подробно он входил в наши нужды и интересы! Всякий неудовлетворительный балл ученика был для него поводом для самых разносторонних мероприятий, начиная с расспросов и самоличного выслушивания уроков, продолжая ходатайством пред учителем и оканчивая добродушным выговором и даже сердитым распеканием, – за которым, однако же, прекрасно чувствовалась готовность немедленно простить виновного... Прореха в одежде или обуви, неряшливость в содержании рук, лица не ускользали от его внимания. Выбор для нас подходящего и занимательного чтения, устройство развлечений и т. п. – также были предметом его заботливости. И при всём том – постоянная доступность для всяких заявлений и просьб. Соображая теперь всё это, невольно даже недоумеваешь, где только он находил достаточно времени, изворотливости и самообладания, чтобы поистине всем быть вся. Этот смотритель прямо был нашей доброй и любимой нянькой, пестуном. То был Иван Николаевич.

Когда он покидал наше Тульское духовное училище для академической службы, – сколько слёз было пролито всеми без исключения учениками! А позднее, когда нам пришлось познакомиться с неизбежным школьным формализмом, с фактами нередко грубого непонимания наших интересов и желаний, мы сначала горько жалели своего Ивана Николаевича, а потом (это всё я уж, конечно, позднее сообразил) и сами стали грубеть и привыкать к так называемой школьной лямке... Сердечное и глубокое спасибо тебе, скрасившему зарю юных дней не одной сотни школьников!

Прошло немало лет после моего первого знакомства с Иваном Николаевичем. Я покидал среднюю школу и направлялся в академию с жаждой просвещения и нескрываемым страхом, что двери этого рассадника наук захлопнутся пред недостойным искателем. Первый же, кто ещё во время приёмных экзаменов ободрил меня с земляками, посоветовал не волноваться, не переутомляться и т. п., был опять Иван Николаевич. И всякий, кто испытал это нервно-напряжённое состояние за время конкурсных экзаменов, поймёт, как дорого здесь всякое слово одобрения. Наш Тульский смотритель неизменным сохранился и в академическом профессоре. Поступив в академию, я ещё более убедился в этом. Не было такой услуги, в какой он отказал бы студенту. Он делал, без преувеличения можно сказать, всё, о чём его просили, – жертвуя своим чрезвычайно занятым временем, знаниями, книгами, деньгами, самолюбием. И никого так не осаждали всевозможными просьбами, как его. Его услужливость не ограничивалась сферою академических нужд студента. Он помогал нам помещать в журналы наши первые литературные опыты, писал по нашим просьбам рекомендательные письма и ходатайства к епархиальным архиереям, хлопотал о назначениях на службу и т. д. И это всё делалось не только для близких и хорошо знакомых ему людей, а решительно для всякого, кому не лень было к нему обратиться. Но не буду задерживаться на своих студенческих воспоминаниях: – присутствующие у этого гроба теперешние его ученики, вероятно, достаточно раскроют эту сторону в личности и деятельности покойного.

Из ученика мне пришлось стать сослуживцем покойного. Те же нравственные черты, только ещё яснее, полнее и разностороннее, раскрылись мне в нём и теперь. Меня поражало ни с чем несравнимое трудолюбие Ивана Николаевича, начинавшего работать, кажется, с 4 часов утра; поражала меня и его необыкновенная учёная и литературная продуктивность. При такой массе кабинетного труда представлялась положительно невероятной какая-нибудь возможность досугов для посторонних занятий. Однако ж эти досуги как-то находились, – и посторонних занятий оказывалось такое огромное множество, что оставалось только безгранично удивляться и недоумевать, откуда берётся время для всего этого. Но всматриваемся в характер этих сторонних занятий, – и наше удивление и уважение к труду переходит в прямое преклонение пред святостью целей и чистотой мотивов труженика. Братство для вспомоществования недостаточным студентам, братство для помощи бедным Сергиева Посада, красный крест, общество спасения на водах, Филаретовской приют и т. д. и т. д., – вот учреждения, в которых трудился, – мало сказать, что трудился, почти всю работу выносил на своих плечах Иван Николаевич. Все это предприятия чисто благотворительные, филантропические, конечно, не доставлявшие покойному ни копейки материальной выгоды. Сколько поистине самоотверженной любви! А любовь производит любовь.

Другою чрезвычайно заметной нравственной чертой покойного была его необыкновенная скромность. Солидный учёный, превосходно знавший богатые книжные сокровища академической библиотеки и охотно делившийся своими знаниями со всяким нуждающимся; – автор многих крупных и весьма ценных научных работ; – специально и по первоисточникам начитанный во многих богословских, и исторических вопросах: он, даже в сношениях с людьми мало сведущими, не позволял себе не только кичливой фразы, но и кичливой мины. О своей учёности он говорил всегда с таким умалением, что иной недальновидный человек способен был и уничижить его в сердце своём. Припоминаются здесь также его возражения на диспутах, – всегда солидно обоснованные и почти всегда неопровержимые: с какою, однако, деликатностью он их ставил! как старался извинить диспутанта и спешил признать известную долю ценности за каждым его, даже совсем нерезонным оправданием! А упомянутые уже его филантропические труды, – позволял ли он себе хоть каплю ими гордиться? – Совсем напротив: он всегда говорил о них, как о пустячках, наполнявших междучасия его труда; а о многих и совсем не говорил, так что мы, думается, знаем далеко ещё не всё. Наконец, вообще в обыденных житейских сношениях скромность и предупредительность его не знали границ. Этот человек, если и знал себе цену, то никогда не позволял себе выставлять её на вид и даже с самоуслаждением думать о ней. Тем необходимее подумать о ней нам, – всем, знавшим покойного.

Для меня даже немногие приведённые черты нравственной личности покойного Ивана Николаевича складываются в такой симпатичный образ, который нельзя забыть, а вспоминая, нельзя не любить. Пусть другие припомнят себе многое другое, чего я не мог коснуться в своём кратком слове. Эти воспоминания ясно покажут нам, какой бессмертный нравственный итог дала сравнительно краткая жизнь Ивана Николаевича. Он скромно, без шума и часто незаметно сеял разумное, доброе, вечное на ниве русского воспитания, русской науки и русской жизни. Скажем же ему спасибо сердечное от лица родной земли, для которой он жил и трудился.

Дорогой наставник! Ещё несколько минут – и ты, лежащей пред нами во гробе, навсегда оставишь свой дом. В этот торжественный для твоей души и печальный для всех нас момент я не могу удержаться, чтобы не сказать несколько слов о тебе. Я к тебе стоял ближе многих из моих товарищей, и, быть может, добрые твои стороны знал лучше них.

Конечно, не мне характеризовать личность усопшего: на это у меня не хватит ни сил, ни умения. Но я лишь вкратце скажу о том, каким он был человеком и почему его смерть так сильно огорчает нас.

Вспомним, что он был неутомимым общественным деятелем и человеком с добрым и любящим сердцем. Он всю жизнь провёл в самом упорном и разнообразном труде, не зная ни отдыха, ни безделья. Его нельзя было видеть без дела или, лучше сказать, его нигде нельзя было видеть, где не находилось бы для него дела. Смотря на него, многие удивлялись, как такой слабый организм выносил столь много труда и забот.

Он был постоянно за работою, кончая одно, он начинал другое, отрываясь от учёной работы, брался за проверку корректурных листов или каких-нибудь рукописей. И столь кипучая деятельность не ограничивалась его кабинетом и академией, но простиралась далеко за пределы их. Как человека деятельного, доброго и отзывчивого к людским страданиям, многие общества избрали его своим членом, некоторые и председателем. Большей частью он трудился на пользу бедных, вдов, сирот и детей, и поэтому был постоянно окружён ими. И он помогал им и, глядя на их страдания, сам с ними страдал, чувствуя себя не в силах сделать их вполне счастливыми. Неся на себе их тяжёлое бремя, он сам был страдальцем. Но это бремя для него было приятно и легко, ибо в этом состояла его жизнь, его радость, его утешение. Таков он был в качестве общественного деятеля.

Но ещё выше его образ, как частного человека. Здесь, в этом доме, в кругу своей семьи он делал всё, что подсказывало ему его доброе сердце. Это знали его друзья и знакомые и часто стучались в дверь его гостеприимного дома. К нему ходили положительно все – и старые и молодые, и бедные и богатые, – всех он принимал с радостью и всем служил, поскольку мог. Приходящий к нему в горе и печали находил у него утешение, больной – духовное облегчение, неимущий получал материальную помощь. Никто от него не уходил неудовлетворённым. Мне самому приходилось обращаться к нему с некоторыми невзгодами, и он всегда, так или иначе, облегчал их. Не так давно я ходил к нему за разъяснением относительно моей курсовой работы, и он, уже пригвождённый к одру, не отказался помочь мне. Да что мне говорить о любви усопшего к ближнему? Об этом знает всякий из присутствующих теперь здесь и внутренне благодарит его за это...

Прости же, наш дорогой наставник, наш неоценённый благодетель! Память о тебе будет жить долго среди нас и не умрёт вместе с нами. Завтра твой прах предадут земле. Но твой дух остаётся с нами. Ты и сейчас здесь; слышишь наши молитвы, возносимые о тебе к Богу, видишь наши печальные лица. Прими в сей момент от нас благодарность, нашу любовь, нашу печаль, наши вздохи и слёзы! Да простит Тебе Господь согрешения твои и да вселит Он тебя в селении праведных. Мир тебе, страдалец, мир тебе, друг человечества!

Дорогой наставник!

Вот уже другой день, как ты безмолвно присутствуешь в этом св. храме благодати, а по соседству, всего в нескольких шагах, находится другой храм, храм науки! – И мы немало удивлены, как ты, при всей твоей преданности науке, не заглянешь в знакомые стены: ведь уж немало времени ты не был в них!.. Уже ли ты сталь холоден к любимой науке после того, как она почтила тебя высоким титлом своего «доктора»?

Ты молчишь... – Но слово Бога отвечает: блажени мертвие, умирающии о Господе: ей, глаголет Дух, да почиют от трудов своих (Отк. 14:13).

Ты молчишь... Но Сама Церковь нам говорит: блажен путь в оньже идеши днесь, душе, яко уготовася тебе место упокоения.

Как, в полном расцвете своих духовных сил почить от трудов? – Когда ты мог быть особенно полезным и науке и обществу, когда признанная за тобой слава должна была побуждать тебя к бо́льшим трудам и большему деланию, ты вдруг решился искать себе места упокоения? Восплачите о мне, – как бы говоришь ты нам из гроба, – братие и друзи, сродницы и знаемии: вчерашний бо день беседовах с вами, но внезапу найде на мя страшный час смертный.

Так вот где причина безмолвного здесь пребывания твоего! Ты прислушиваешься к тону и звукам божественных песней, прославляющих Распятого за нас и Воскресшего, ты прощаешься со своею Матерью, которая тебя родила духовно, просветила светом Христа Своего, питала духовно в течение всей твоей земной жизни, и вот теперь ты в последний раз своего земного пребывания здесь, как покорный и нежно любящий сын, выслушиваешь её трогательные материнские напутствования!

Значит, вот зачем находимся с тобой здесь и мы. Рано, дорогой наставник, очень рано собрался ты от нас! Не думали мы так скоро провожать тебя. И можно ли было, на самом деле, предположить, что так скоро, так рано порвётся жизнь, столь нужная и для науки и для общества. Можно ли было предполагать всё это, когда ещё так недавно мы видели твою радость, очень понятную при получении награды, венчающей твой дорогой и многодневный труд. Могли ли думать мы, собиравшееся под твой гостеприимный кров, разделить с тобою эту радость, – могли ли думать, что едва минет год, и мы снова соберёмся вокруг тебя, но не радоваться с тобой, а созерцать только тебя в гробу. – Не с пожеланием тебе дальнейших успехов в жизни, а чтобы дать тебе последнее христианское целование и затем разлучиться до возможной встречи уже в обителях Небесного Отца...

Прими же, наш добрый наставник, нашу горячую благодарность за то добро, каким постоянно и щедро были проникнуты твои отношения ко всем. Прими нашу благодарность за то тепло, с каким всегда встречал ты обращавшихся к тебе. Всякий знает, как иногда бывает дорого и важно, хотя бы одно, только одно тёплое слово участия! Те лучи добра и ласки, какими постоянно светило твоё сердце, навсегда отпечатались в наших душах!

Прими нашу благодарность, великий труженик, и за твоё честное и самоотверженное отношение к науке, которой ты отдавал все свои силы. Не тебя ли раннее утро заставало уже за обычной работой, и только поздний вечер укладывал в постель? Прими, дорогой и добрый наставник и друг, этот последний долг тебе! Чрез несколько минут мы совсем тебя проводим в дальней путь, но у нас, в наших, сердцах, прочно сохранится твой чудный образ – образ честного делателя, и сердечного человека!

Дорогой наставник, принёсший на алтарь науки все свои силы, всё своё здоровье, всего самого себя! Мы знаем, что этот дар не мал, что он горел не слабым пламенем свечи в тёмной келье, но ярким светом путеводной звезды, показывавшей истинный путь многим питомцам науки. Наука бескорыстна, но от тебя потребовала великой жертвы!

Дорогой наставник! мне думается, что ты и жизнь ценил не меньше науки, что твоя деятельность здесь ещё дороже и ценнее для нас. Жизнь представляет из себя цепь людских отношений, но как часто звенья этой цепи распадаются! Люди редко видят друг в друге друзей и об уступках друг другу мало думают. Часто и очень часто нужен для людей человек, который бы, так или иначе, устроил их отношения, примирял и соединял их руки.

И ты был таким человеком! В трудные минуты жизни, когда требовалось посредничество, студенты обращались к твоему покровительству и всегда находили отеческую помощь и заступничество. Да! ты обладал всеми качествами духа, чтобы быть примиряющим деятелем между людьми различных характеров. Твоя гуманность и вежливость в обращении с другими не знала пределов; твоя услужливость проявлялась во всякое время, и ты не решался сказать даже подчинённому: «придите завтра». Твоё трудолюбие известно было многим, и очень многие им злоупотребляли. Я сам был свидетелем, как тебе приносили увесистые рукописи для просмотра и поправки. Ах, говорил ты мне, это только на словах просмотр, а, по правде сказать, очень часто приходится не поправлять эти рукописи, а переписывать заново. И, несмотря на это, ты, даже будучи болен, брал и переделывал их. Какое самоотвержение! какое пламенное желание помочь другому даже с ущербом для себя! Приходилось тебе за кропотливым трудом проводить почти бессонные ночи и днём не знать, отдыха. Случалось тебе принимать просителя за просителем и всех удовлетворять; случалось в один и тот же день совмещать свои занятия в различных заведениях, в которых ты состоял благотворителем, попечителем и учителем.

Твоя щедрость известна не только в посаде, но и в других городах. И сколько слёз, горючих слёз ты отёр бедным страдальцам всех званий! Сколько горестей утолил, сколько нужд уничтожил и у своей меньшей братии – студентов, – это одному Богу известно. Жизнь твоя трудовая, жизнь твоя благотворительная не прекратилась. Да конца её ты сохранил святую веру в идеал, и юношеский пыл не оставлял тебя даже при последнем отблеске жизни.

Жизненная борьба закалила твой дух; ты окрылил его. И мы верим, что он теперь, как мощный орёл, улетит в лучезарные селения Божьих сынов и там, пред престолом Господним, насладится небесным весельем. Дух улетит, а тело твоё погребут... Погребут его сыны науки, как драгоценные останки любимого ими человека. Засыплют его хладной землёй и из чистых сердца слёз они сплетут ему венок.

Наставник! Пред тобою молодое поколенье! Унесём мы в жизнь дорогую память о тебе; твой образ, как искра, будет теплиться в сердцах наших, ибо каждый уверен, что на свете всё лучшее созидается такими людьми, как ты.

«Земля еси и в землю отъидеши», – вот неизбежный закон земного существования всего человечества и естественный конец жизни каждого из нас. И ты, дорогой учитель, стал жертвой этого неумолимого определения Божией Правды! Мы видим твою бренную храмину, но тебя уже нет с нами: здесь только персть твоя, которая могильным тлением скоро будет превращена в прах.

Зачем же, братие, это благолепие церковное, эти торжественные Богослужебные гимны, эти лавры, венчавшие чело умершего? Зачем это прославление почившего, которого он избегал при жизни и которого теперь он уже не слышит? Всё это необходимо для нас. Молчаливый гроб сей поучает нас красноречивее всякого проповедного слова. Посмотрите на измождённые предсмертными страданиями черты лица почившего. Разве мало они говорят совести каждого из нас? Как поучительны эти останки усопшего, жизнь которого была непрерывным подвигом и постоянной жертвой своему служению!

Труд упорный и непрерывный, без всяких послаблений и уступок естественным немощам, без всяких корыстных надежд и целей, труд для самого труда, – вот заповедь, которой жил покойный и соблюдение которой он завещал нам. Кто хорошо знал частную жизнь покойного, тому известно, как не любил он праздности. Без преувеличения можно сказать, что ни один час, ни одна минута жизни его не принадлежали ему; вся его жизнь была посвящена делу. Труд был его стихией: «жить» для него значило «трудиться».

К несчастью от природы болезненное тело его не могло вместить его всегда деятельного могучего духа. Сгорая в священном пламени любви к людям, он, как свеча, таял на наших глазах. Он сознавал, что его дни уже сочтены, он чувствовал на себе дыхание смерти, он видел разверзающуюся пред собой могилу и однако он не щадил себя; он спешил завершить неоконченное, он предпринимал новые начинания, и за усиленными занятиями застала его смерть. Иссяк священный елей и погас светильник!

Блаженна твоя кончина, подвижник и мученик науки! Непродолжительна, но плодотворна была твоя жизнь. Ты мало жил, но ты «много возлюбил». Всю свою жизнь ты посвятил общему благу, и история не забудет этой великой жертвы. Мы преклоняемся пред гениями, на целые столетия опередившими своё время: мы благоговеем пред великими вождями человечества, за которыми шли народы; мы удивляемся славным общественным деятелям, которые своею единичною силой направляли исторический поток по новым руслам; но мы никого не знаем выше того, кто «душу свою положит за други своя».

Не плачьте и не рыдайте над ним! Смерть для него не есть уничтожение; она не вносит ничего нового в его жизнь. И в течение своего земного существования он не жил для себя, но для других и в других, и после смерти он всегда будет жить в сердцах облагодетельствованных им людей.

«Χαίρειν μετὰ χαιρόντων καὶ κλαίειν μετὰ κλαιόντων» (Рим. 12:5).

Τοὺς ϑείους τούτους Λόγους. Θεοφιλέστατε Δέσποτα. καὶ λοιπὴ πένϑιμος ὁμήγυρις, τοὺς ϑείους τούτους Λόγους ἔγραφεν ἂλλοτε ὁ οὐρανοβάμιον ἀπόστολος Παῦλος τοῖς Ῥωμαίοις προτρέπων αὐτοὺ πρὸς τοῖς ἄλλοις νὰ συμμερίζωνται τὴν χαράν τῶν χαιρόντων καὶ τὴν λύπην τῶν κλαιόντων. Τοῖς Λόγοις τούτοις ὡς ἐντολῇ ἑπόμενοι καὶ ἡμεῖς οἱ ἐχ διαφόρων ἑλληνικῶν χωρῶν εὐάριϑμοι νέοι ἐν τῇ περιφήμῳ ταύτῃ Ἀκαδημίᾳ τῆς Μόσχας μαϑητεύοντες, συμπενϑοῦμεν ὑμῖν, κλαίομεν κατ’ ἄνϑρωπον μεϑ’ ὑμῶν καὶ δάχρυα λύπης ἀναμιγνύομεν μετὰ τῶν δαχρύων ὑμῶν ἐπὶ τῷ προώρῳ καὶ ἀλγεινῷ ϑανάτῳ τοῦ πολυχλαύστου διδασκάλου ἡμῶν Ἰωάννου. Ἐϑεωρήσαμεν δὲ καϑῆκον ἡμῶν ἱερώτατον, τὴν λύπην ἡμῶν ταύτην νὰ ἐχφράσωμεν καὶ διὰ συντόμου λόγου καὶ μάλιστα ἐν τῇ ἑλληνικῇ γλώσσῃ, ἐν τῇ γλώσσῃ δηλ. ἐχείνῃ, ἣν τόσον ἠγάπα, ἐδίδασχε καὶ ὑπὲρ ἧς πολὺ ἐν τῷ βίῳ αὐτοῦ ἐμόχϑησεν ὁ ἀγαπητός διδάσκαλος ἡμῶν. Τὴν ἐχπλήρωσιν δἐ τοῦ κοινοῦ τούτου καϑήκοντος ὁμοφώνως ἀνατεϑεῖσάν μοι ὑπὸ τῶν φίλων πατριωτῶν καὶ συμφοιτητῶν μου, ἀναλαβών, ὁμολογῶ, ὅτι δἐν δύναμαι νά διχαιώσω τάς ἀπαιτήσεις αὐτῶν. Οὐχ ἧττον πεποιϑὼς εἰς τὴν ϑείαν ἀντίληψιν, μὴ δυνάμενος δὲ καὶ νὰ ἀποῤῥίψω τὴν εὐγενῆ αἴτησιν αὐτῶν, προβαίνω εἰς τὸ ἔργον πλέκων συγχρόνως τὸν πρέποντα τῷ διδασκάλῳ ἡμῶν στέφανον.

Ἀλλὰ πόϑεν νά ἀρχίσω: Ποίαν ἐκ τῶν πολλῶν ἀρετῶν αὐτοῦ νὰ ἐγκωμιάσω πρῶτον καὶ ποίαν δεύτερον: Ποῦ νὰ εὕρω τὰ ἀμάραντα, ἄνϑη καὶ τοὺς πολυτίμους ἀδάμαντας δι’ ὧν ϑὰ κοσμήσω τὸν στέφανον τοῦτον; Ὅμως, τί λέγω: Ἆράγε πρέπει νὰ ἀπορῶ καὶ νὰ λυπῶμαι ἐπὶ τῇ ἐλλείψει τοιούτων; Ὤ! οὐδόλως, διότι μεγίστην ἀφϑονίαν τοιούτων ἒχω. Καὶ δὴ ἀψ’ ἑνὸς τὴν εὐσέβειαν, ἀφ’ ἑτέρου τὴν ἀγάπην, τὴν φιλοπονίαν, τὴν αὐταπαρνησίαν, τὴν ὁλόψυχον ἀφοσίωσιν εἰς τὀ ἀνατεϑὲν αὐτῷ καϑῆκον. Πρὸς δὲ τὴν τῇφυχῆς ἀγαϑότητα, τὴν ταπεινοφροσύνην, τὴν τιμιότητα, τὴν χρηστότητα, τὴν πρὸς τοὺς πάσχοντας συμπάϑειαν, τὴν ἐλεημοσύνην. τὸ μειλίχιον, τὸ προσηνές, τὸ χάρεν καὶ τὸ πρᾷον. Ἑκάστης τῶν ἀρετῶν τούτων τρανὰ μαρτύρια πρὁκεινται ἡμῖν αὐτὰ τὰ πράγματα, ἅτινα μεγαλοφώνως μαρτυροῦσι μονονουχὶ φωνὴν ἀφέντα. Ἰδίοις ὄμμασιν ἐβλέπομεν αὐτὸν πάντες οἱ περικυκλοῦντες τὴν σορόν αὐτοῦ, φοιτῶντα τακτικῶς εἰς τὸν προσφιλῆ αὐτῷ οἶκον τοῦτον τοῦ Θεοῦ καὶ μετὰ κατανύξεως καὶ συντετριμμένης καρδίας προσευχόμενον. Ἔπραττε δὲ τοῦτο πεποιϑώς, ὅτι «ἥ εὐσέβεια πρὸς πάντα ὠφέλιμός ἐστιν, ἐπαγγελίαν ἔχουσα ζωῆς τῆς νῦν καὶ τῆς μελλούσης» (1Тим. 4:8) καὶ ὅτι ἡ διὰ τῆς ἀναιμάκτου ϑυσίας τοῦ σὠματος καὶ αἵματος τοῦ Κυρίου ἡμῶν Ἰησοῦ Χριστοῦ ἐφ’ ἡμᾶς τοὺς πιστοὺς κατερχομένη ϑεία χάρις ἁγιάζει ἡμᾶς καὶ συνεργεῖ ἡμῖν εἰς πᾶν ἒργον ἀγαϑόν. Μεγάλην στέρησιν, μεγάλην διστυχίαν ἐϑεώρει τὴν δἰ ἀπόλυτον ἀνάγκην μὴ συμμετοχὴν αὐτοῦ εἰς τὴν κοινὴν ἐν τῷ ναῷ τοῦ Θεοῦ προσευχὴν κατὰ τὴν ϑείαν Λειτουργίαν καὶ πᾶσαν ἄλλην ἱερὰν τελετήν.

Ἠγάπα τοὺς πάντας καὶ ὑπὸ πάντων ἠγαπᾶτο. Πάντας προσηγύρευε μετὰ τοῦ μειδιάματος ἐπὶ τῶν χειλέων. Τοῖς πᾶσιν προσεφέρετο μεϑ’ ἱλαρότητος καὶ γλυκύτητος. Τοῖτο πάντες καϑηγηταὶ καὶ φοιτηταὶ, ἀρχαῖοι καὶ νεώτεροι, ἰϑαγενεῖς καὶ ξένοι, δύνανται νὰ μαρτυρήσωσι, διότι πάντες ἐγνώρισαν αὐτὸν καὶ πλεῖστοι ἐκ τοῖ σύνεγγος μετ’ αὐτοῦ ἐσχετίσϑησαν. – Τί δὲ νὰ εἴπω περὶ τῆς φιλοπονίας: Αὕτη, ἄν καὶ δὲν ὑπερβαίνῃ τοὐλάχιστον, συμβαδίζει ταῖς προλαβούσαίς. Καὶ ταύτης μάρτυρας ἔχομεν τὰ σοφὰ συγγράμματα καὶ τὰς πολυχρίϑμους περὶ διαφόρων ἐπιστημονικῶν ζητημάτων πραγματείας, τὰ προϊόντα τῆς δίανοίας καὶ τῶν ἀτρύτων μόχϑων καὶ κόπων, τὰ πνευματικὰ ἔκγονα τοῦ σεβαστοῦ διδασκάλου ἡμῶν· Υπ’ ἀκράτου φιλοπονίας καὶ ἀγάπης πρὸς τὰ αϑάνατα ἔργα τῶν ἐνδόξων προγόνων ἡμῶν κινούμενος, ἐκ νεαρᾶς ἡλικίας ἐνετρύφα ἐν αὐτοῖς καὶ καϑ’ ἐκάστην ὡς μεν’ ἀχωρίστων συντρόφων μετ’ αὐτῶν συνδιελέγετο. Τὸν κύκλον, οὕτως εἰπεῖν, τῶν πνευματικῶν συνδαι-τυμόνων αὐτοῦ ἀπετέλουν ἅπαντες οἱ. Ἕλληνες συγγραφεῖς πεζοί τε καὶ ποιηιαί τῆς τε ϑύραϑεν καὶ τής ἔσω παιδείας: Πλατών, Ἀριστοτελης, Θουκυδίδης, Δημοσϑένης, Ἰσοκράτης, Ὅμηρος, Σοφοκλῆς, Αἰσχύλος, Εὐριπίδης, Βασίλειος, Γρηγόριος καὶ Χρυσόστομος καὶ παντες οἱ δεντερεύοντες ἐζ αὐτῶν. Ἐγκύπτων εἰς αὐτοὺς νυκτὸς καὶ ἡμέρας ἤντλει ἐκ τοῦ ἀνεξαντλήτου ϑησαυροί τῶν πλουσίων ναμάτων αὐτῶν δι’ ὧν κατήρδευε τὴν ἰδίαν ψυχὴν καὶ τῶν φιλομαϑῶν νεαρῶν σπουδαστῶν, ὧν χειραγωγὸς καὶ μύστης εἰς τὰ ἄδυτα τῶν Ἑλλήνων συγγραφέων λίαν ἐπιτυχῶς εἶχε ταχϑῇ. Τόσον δ’ εἶχεν εξοικειωϑῇ πρὸς αὐτούς, τόσον είσέδυεν εἰς τὸ βάϑος τῶν νοημάτων αὐτῶν, ὥστε διήγειρε τὸν ϑαυμασμὸν καὶ τὸν δίκαιον ἐπαινον παντὸς ἀκούσαντος τὴν μειλίχιον αὐτοῦ φωνήν, τὴν μεταδιδοῦσαν τὰ βαϑέα ἐκεῖνα νοήματα καὶ ἔναυλον εὶσέτι ἀντηχοῦσαν εἰς τὰς ἀκοἀς ἡμῶν. Ὅσον δ’ ἀφορᾷ εἰς τοῦτο συνηγόρους ἐχω πάντας τοὺς ὑπ’ αὐτοῦ διδαχϑέντας, ὧν τινες περιβεβλημένοι ἤδη τὸν καϑηγητικὸν τρίβωνα διδάσκουσιν ἡμᾶς καὶ ἀφϑόνως ποτίζουσιν τὰ τῆς ϑεολογίας καί φιλοσοφίας νάματα. – Τί δὲ νὰ εἴπω περὶ τῆς αίτοϑυσίας, τῆς αὐταπαρνησίας, τῆς εἰς τὸ καϑῆκον όλοψύχου ἀψοσιώσεως: Αὕτη τῇ ἀληϑείᾳ ἦτο παραδειγματική. Ἡ ἰδέα τοῖ καϑήκοντος καὶ ἡ ἐκπλήρωσις αὑτοῦ τόσον καλῶς εἶχε κατανοηϑῇ ὐπ’ αὐτοῦ, τόσον βαϑέως εἶχε ῥιζωϑῇ ἐν τῇ ψυχῇ αὐτον, ὥςτε ἀπετέλει τὸ λατρευτὸν ἰδανικόνιου, τὸν πολικόν ἀστέρα πρὸς ὅν ἔτεινε πᾶσα ἡ καρποφόρος δρᾶσις τοῦ. Εἶχεν ἐμπλακῇ κατὰ τὸν ϑεῖον Παῦλον «ταῖς τοῦ βίου πραγματείας» (2Тим. 2:4), ίλλ’ ὅμως ἀδύνατον νὰ εἴπωμεν, ὅτι ὁλοτελῶς ἀπεῤῥοφᾶτο ὑπ’ αὐτῶν. Ἦτο πατήρ, καὶ καλὸς πατὴρ οικογενείας, ἀλλ’ ἐζ ἴσον ἢ καὶ περισσότερον ἦτο καὶ ϑεράπων τῶν μουσῶν, ειλικρινὴς μύστης τῆς ἐπιστήμης καὶ πιστὸς ἐργάτης τῶν γραμμάτων. Δἰ αὐτὰ οὐδενὸς καὶ αὐτῆς ἀκόμη τῆς ζωῆς του δὲν ἐφείδετο. Οὐδὲν ἠδύνατο νὰ τὸν απομακρύνῃ ἀπ’ αὐτῶν. «Ἠγωνίζειο τὸν καλὸν ἀγῶνα» (2Тим. 4:7) καὶ ἠγωνίζετο ψυχῇ τε καὶ σώματι ἀξίως τῆς κλήσεως αὐτοῦ.

Ηγωνίσϑη ϑαῤῥαλέως καὶ ἔπραξε περισσότερα ἢ ὅσα ἐπέτρεπεν ὁ ὑπὸ τοῦ Θεοῦ δαϑεὶς αὐτῷ βραχυχρόνιος βίος. Ὁ ἀγὼν ϑὰ ἐξηκολούϑει καὶ ὁ γενναῖος ἀγωνιστὴς ἦτο ἔτοιμος, πρόϑυμος εἰς πάντα. Ἀλλὰ κατὰ τὴν ἀνεξιχνίαστον βουλὴν τοῦ Ὑφίστου «τοῦ ζώντων καὶ νεκρῶν κυριεύοντος» ὁ ἀγὼν ἔπαυσε καὶ ὁ ἀγωνιστὴς ἐκλήϑη ὑπ’ Αὐτοῦ ἐκ τῆς προςκαίρου καὶ ματαίας τούτης ζωῆς εἰς τὴν οὐράνιον, αιώνιον καὶ ἄφϑαρτον. ἔνϑα ϑὰ στέψῃ αὐτὸν μὲ τὸν ἀμαράντινον τῆς δόξης στέφανον.

Τοιαῦται, Θεοφιλέστατε Δέσποτα. καὶ λοιπὴ πένϑιμος ὁμήγυρις, τοιαῦται ἐν σκιαγραφίᾳ αἱ ἀρεταὶ αἱ περικοσμοῦσαι τὴν μακαρίαν ψυχὴν τοῦ ὑφ’ ἡμῶν σήμερον κηδευομένου διδασκάλου ἡμῶν. ἅς ἀδυνατῶ ἐπαξίως γὰ ἐξυμνήσω.

Νῦν δέ στρέφων τὸν λόγον πρός σέ, πολύκλαυστε διδάσκαλε ἡμῶν, ἐχφράζω σοι τὴν ἐγκάρδιον εὐγνωμοσύνην πάντων τῶν ἐνταῦϑα μαϑητευσαντων καὶ μαϑητενόντων ἑλλήνων παρόντων τε καὶ ἀπόντων διὰ τοὺς ἀτρύτους μόχϑους καὶ κόπους, τοὺς ὑπὸ σοῦ καταβληϑέντας πρὸς καλλιέργειαν τῆς μητρικῆς γλώσσης ἡμῶν ἐν τῇ τροφῷ ἡμῶν Ακαδημία. Δέχϑητι τὸν ἐλάχιστου τοῦτον φορον, ὅν σοι ἀποτίνομεν καὶ διὰ τὴν ἰδιαιιέραν ἀγάπην, ἥν ἔτρεφες πρὸς ἡμᾶς καὶ πρὸς πάντας. Δέχϑητι τὰς εὐχαριστίαν ἡμῶν, ἅς σοι ἐκφράζομεν κατὰ τὴν τελευταίαν καὶ φοβερὰν ταύτην στιγμὴν τοῦ χωρισμοῦ, τοῦ τελευταίου ἀσπασμοῦ.

Προσφωνῶν δὲ σοι τῷ ἀγαπητῷ δίδασκάλῳ ἡμῶν τὸ ὕστατον καὶ αἰώνιον Χαῖρε καὶ καϑῆκον χριστιανικὸν ἐπιτελῶν. ϑερμῶς δέομαι τοῦ Παναγάϑον Θεοῦ ἡμῶν, ὅπως τὴν μέν μακαρίαν ψυχήν σον ἀναπαύσῃ ἐν τοῖς κόλποις τοῦ Ἀβραἀμ, τὴν δὲ πενϑοῖσαν οἰκογένειαν σου παραμυϑήσηται ἐπιχέων εἰς τὰς βαρυαλγούσας καρδίας τῶν μελῶν αὐτῆς τὸ γλυκὺ τῆς παρηγορίας βάλσαμον. Γένοιτο!

Ταῖαν ἔχοις ἐλαφράν, ἀείμνηστε διδάσκαλε ἡμῶν Ἰωάννη!

Ἰεροδιάκονος Διονύσιος (Μαραγκουδάκης).

Ἀγαπητὲ ἡμῶν διδάσκηλε!

Ἐπίιρεψον καὶ ἐμοι, ἵνα σοι εἴπω τὸ τελευιαῖον «χαίρε» ἐν τῇ γλώσσᾳ ἐκείνῃ, ἣν μετὰ ζήλου ἐδίδασκες ἡμᾶς καϑ’ ὅλον τὸν ἐπὶ γῆς βίον σου, ἥν δὲ καὶ ὁμίλουν καὶ ἔγραφον οί ἀρχαῖοι σοφοὶ καὶ οἱ διδάσκαλοι τῆς ἐκκλησίας Βασίλειος ὁ Μέγας, Γρηγόριος ὁ Θεόλογος. Ἰωάννης ὁ Χρυσόστομος καὶ οἱ λοιποί.

Τίς δώσει κεφαλῇ μου ὕδωρ καὶ ὀφϑαλμοῖς μου ἀηγὴν δακρύων, καὶ κλαύσομαι τὸν λαὸν μου – οὕτως εἶπε μακάριος ὁ προφήτης Ἰερεμίας ϑρηνῶν τὸν λαόν αὐτοῦ Ἰσραήλ (Иер. 9:1). Οὕτω δὲ κλαίει σήμερον καὶ ἡ πνευματικὴ τροφὸς ἡμῶν Ἀκαδεμία, συνοδείοισα σε. ἀγαπητὲ ἡμῶν διδάσκαλε, μέχρι τοῦ τάφον, ὡς σιερηϑεῖσα προσφιλοῦς αὐτῆς υἵου. Τί δὲ εἵπω εἰς τὴν παρηγορίαν, ὅιαν βλέπω, ὅτι ὁ ϑάνατος ἔκλεισε τὸ σιόμα σοῦ: Οὐ δύναιαι γὰρ ὁ ἐμὸς ἀσϑενής λόγος ἐκφράσαι τὸ μέγα μυστήριον τοῦ ϑανάτου, ὅν ἐπέβαλεν ὁ Θεὸς τοῖς ἀνϑρώποις διὰ τὴν ἁμαρτίαν τῶν προπατόρων ἡμῶν. οὐδέ δύναται ὁ ἐμὸς λόγος λαλεῖν τὸ ἀπρόσιτον μυσιήριον τῆς ἀνασιάσεως καὶ τῇς αἰωνίου ζωῆς, ἣν ἔδωκεν ἠμῖν ὁ ἔσχατος Ἀδάμ Χριστὸς ὁ Θεὸς ἡμῶν. Τί δὲ εἴπω: Ἆρα δύναμαι εἰπεῖν ἐπαξίως περὶ τῆς σοφῆς δράσεως σου ἐν τῇ ἐπισιήμῃ, ἀφ’ οὗ περὶ ταύτης γνωρίζουσι κάλλιον ἐμου παριστάμενοι ἐν ταῦϑα οἱ ἄνδρες σοφοὶ καὶ ἐπιστήμωνες: Ἆρα δίναμαι εἰπεῖν ἐπαξίως περὶ τῶν σῶν ἀρετᾶν καὶ περὶ τῆς σῆς ἀγάπης πρὸς τὸν πλησίον, ἀφ’ οὗ καὶ περὶ τούτων γνωρίζουσι πάντες ἰδίᾳ δε οἱ ἐκ τοῦ σύνεγγυς σχετισϑέντες μετά σου καὶ ἐκεῖνοι, οἶς ἐβοήϑῃς διὰ τῶν ἐλεημωσύνων σου: Καὶ πόσα δάκρυα χέονσι νῦν ἐπὶ τῷ ϑανάτῳ σου οἱ πτωχοί καὶ οἱ ἐνδεεῖς: πόσας δέησεις ἀναπέμπουσι τῷ Ὑψίστῳ περὶ ἀναπαύσεως τῆς μακαρίας ψυχῆς σου: τί δε εἴπω σοι, ὅταν μετὰ πεποιϑήσεως γνωρίζω, ὅτι σὺ συνδιαλέγει ἄπαρτι μειὰ τῶν ἀσωμάτων δυνάμεων. ὅτι σὺ βλέπεις νῦν «ἃ ὀφϑαλμὸς οὐκ εἶδε καὶ οὖς οὐκ ἥκουσε καὶ ἐπὶ καρδίαν ἀνϑρώπον οὺκ ἀνέβη, ἃ ἡτοίμασεν ὁ Θεὸς τοῖς ἀγαπῶσιν αὐτόν» (2Кор. 2:9). Τί δε εἴπω μετὰ πάντα ταῦτα: Ἆρα κλαύσομαι: ἀλλὰ πῶς κλαύσομαι, ὅταν μετὰ πεποιϑήσεως γνωρίζω, ὅτι ἡ ψυχή σου μειέβη εἰς τὰς αἰωνίας μονάς, ἔνϑα οἰκ ἔστι πόνος, οὐδὲ λύπη, οὐδὲ σιεναγμὸς ἀλλὰ ζωὴ ἀτελεύτητος «Μακάριοι γὰρ – λέγει ὁ ϑεῖος Ιωάννης – οί νεκροὶ οἱ ἐν Κυρίῳ ἀποϑνήσκοντες. Ναὶ, λέγει τὸ Πνεῦμα ἵνα ἀναπαύσωνται ἐκ τῶν κόπων αὑτῶν» (Откр. 14:13). Ἀληϑῶς πολυπαϑῆς καὶ πολύπονος ἦν ἡ σὴ ζωὴ ἐπὶ γῆς μεγάλη δε ἡ παρηγορία ἡμῶν ἔστι, ὅτι σὺ ἀπέρχει εἰς τὸν τόπον τῆς ἀϑανασίας καὶ τῆς μακαριότητος, εἰς τὴν οὐράνιον πόιλιν, ἵνα παραστῇς τῷ μακαριοτάτῳ Δεσπότῃ πάντων τῷ περικυκλουμένῳ ὑπὸ τῶν ἀγγέλων καὶ τῶν ἁγἰων καὶ ἐκεῖ ἀναπαύσῃς ἐκ τῶν κόπων σου.

„Δεῦτε πρὸς μέ πάντες – λέγει Κύριος ὁ Θεὸς ἡμῶν – οἱ κοπιῶντες καὶ πεφορτισμένοι, κἀγὼ ἀναπαύσω ὑμᾶς· ἄρατε τὸν ζυγόν μου ἐφ’ ὑμᾶς καὶ μάϑετε ἀπ’ ἐμοῦ, ὅτι πρᾷός εἰμι καὶ ταπεινὸς τῇ καρδίᾳ· καὶ εὑρήσετε ἀνάπαυσιν ταῖς ψυχαῖς ὑμῶν» (Мф. 11:28–29). Καὶ ἀληϑῶς μετὰ ταπεινώτηυος προσήλϑες πρὸς Κύριον, καὶ ᾖρας τὸν ζυγὸν αὐτοῦ, καὶ ἐμόχϑησας διὰ τὸν ϑεὸν, ἔφερες δε τὸν στανρόν σου. Καὶ Κύριος ὁ Θεός ἡμῶν δώοει σοι τὸν στέφανον βελτίονα, ἢ ἀσϑενῆς λόγος ἐμοῦ... Χαῖρε, χαῖρε ὦ ἀγαϑὲ διδάσκαλε ἡμῶν! Ἡμεῖς δὲ πλήρεις ἀγάπης πρός σε δεόμεϑα τοῦ Ὑψίστου, ὅπως ἀναπαύσῃ τὴν ψυχήν σου ἐν τόπῳ φοτεινῷ, ἐν τόπῳ χλοερῷ, ἐν τόπῳ ἀναπαύσεως. Ἀμήν.

Ὁ φοιτητ’ς ἐκ τετάρτου κοίρσου Συμεῶν ὁ τοῦ Δημητρείου Βόνδαρ.

Дорогой наставник!

Давно уже ты покинул нас и нашу родную Академию. Вот уже прошло несколько месяцев, как твоя болезнь отделила тебя от нас и нашей Академической семьи. Мы ждали, когда пройдёт твой недуг, ждали, когда ты, наконец, снова появишься среди нас, снова будешь читать нам лекции так же, как и прежде, думали, что ты снова с таким же светлым и здоровым взором вступишь в двери аудитории. Но, увы! Тщетны наши думы, напрасны надежды и ожидания! Не там мы тебя встречаем, где думали, не таким мы тебя видим, каким желали. Встречаем тебя не в аудитории, а здесь в нашем храме, не живым и полным сил мы тебя видим, а уже мёртвым, с потухшим взором и с сомкнутыми устами. Вот ты лежишь теперь пред нами, безгласен. Не слышны более твои речи, твои беседы с нами, советы и наставления, которые ты давал нам прежде и которыми мы так часто пользовались. Что же нам теперь говорить, когда ты молчишь? – Грустные мысли, тяжёлое чувство переживаем мы в сии минуты, хорошо зная; что скоро и совсем не увидим тебя, зная, что ещё немного, – и тело твоё, лежащее перед нами, унесут и опустят в землю. Так ещё над одним из смертных свершится непреложный приговор Господа: „земля еси и в землю отъидеши»..... Как нам не скорбеть! – Если Христос скорбел об умершем друге своём Лазаре, то, как не скорбеть нам, когда мы в лице усопшего лишились не только наставника и руководителя, но и друга. Поистине таким был усопший. Кто не знал из нас его любящего сердца, которое всегда отзывалось на все нужды и запросы каждого? Он готов был всегда, когда нужно, подать совет и прийти на помощь. Это был незаменимый руководитель в наших студенческих занятиях. Это был неутомимый служитель науки и своего дела, которое было для него наслаждением. Испытывая великое наслаждение от знания, он готов был всегда поделиться им и с другими. Он не превозносился своими знаниями и учёностью, как превозносятся иногда кичливая учёность и знание нашего века. Будучи одним из старших профессоров нашей Академии, усопший неутомимо трудился здесь целую четверть столетия на поприще своего служения науке. Его труды известны всем в учёном мире и снискали авторитет и уважение. А его общественная деятельность! Кто не знал усопшего не только здесь в Сергиевом Посаде и Москве, а и далеко за их пределами? Я сам был свидетелем этого. Невольно припоминается следующий случай. – Нынешним летом пришлось мне быть в одном глухом и бедном селении своей Тульской губернии. Здесь встретился я с сельским диаконом. Разговорившись со мной и узнав от меня, что я – студент Московской Духовной Академии, он начал с интересом расспрашивать об Иване Николаевиче и, прощаясь со мной, попросил, по приезде в Академию, передать ему низкий поклон. Это был ученик усопшего, в его бытность смотрителем Тульского духовного училища, по семейным обстоятельствам не окончивший курса семинарии и поступивший в дьякона. А кто из живущих в Посаде, Москве и других местах не обращался к усопшему? Кто из просящих его не получал просимое, оставался когда либо тощ? Почивший не любил отказывать – и не мог. Его духовная связь особенно со своими учениками и питомцами была всегда крепка, не только в годы учения и пребывания в стенах Академии, а и после и вне стен этого учебного заведения. Не будем, однако, много говорить о научной и общественной деятельности почившего: пусть это ценят наука и общество. Мы же ценим любящее сердце усопшего, снискавшее ему общее уважение и горячую любовь; для нас дорога и поучительна его любовь к труду, – любовь, которую не могла сломить и физическая немощь и которая давала ему жизненную стойкость. О, незабвенный наш наставник! Как тяжела для нас твоя утрата! О, если бы ты мог восстать из гроба и видеть всех твоих питомцев, стоящих здесь у твоего гроба с грустным чувством, при мысли, что скоро придётся дать тебе «последнее целование» и сказать последнее «прости»!

Но, оплакивая твою кончину, дорогой наш наставник, мы всё-таки утешаем себя тем, что твоё дело не пройдёт даром, что твоё влияние не пропало, а живёт в нас и будет передаваться через нас и нашим потомкам, что посеянные тобою смена возрастут сторицею!

Вечная память тебе, дорогой наш и незабвенный наставник!

Незабвенный наставник!

Пред нами твоё бездыханное тело. Ещё несколько наших молитвенных о тебе вздохов – и мы в последний раз дадим тебе целование нашей любви; ещё несколько мгновений, – и грозно прозвучит тот роковой глагол времён, когда ты, любивший и горячо любимый, будешь принят холодной землёй в её ледяные объятья и скроешься навеки от наших взоров. Неужели это правда? неужели это не сон? неужели так быстро наступила разлука? Не хочет сердце верить этому, но горькая действительность... о, как она ужасна!.. Давно ль?.. давно ль мы видели тебя бодрым и жизнерадостным? а теперь уже в этом храме бессмертного Бога от тебя веет дыхание смерти. Давно ль мы отвечали словом горячего привета на твоё тёплое слово безграничной любви к нам? – а теперь вокруг тебя поникшие головы юношей, твоих питомцев, с грустью и тоской взирающих на твой безжизненный прах. Словно туча грозная повисла над нами: словно камень тяжёлый, лёг на наше сердце; словно грома удар поразил нас: и туча та смерть твоя была, а камень тот – весть о кончине твоей, и грома удар – тот общий стон, что вырвался из наших сердец от великой скорби по тебе.

Какая горькая и невознаградимая потеря для нас в твоём лице! Надеждами и радостью живёт наша юношеская студенческая семья. Но и ей знакомы бури житейских невзгод, и она падает иногда под непосильным для неё бременем земных печалей и тревог. Так весело распускающиеся и жизни полный молодой цветок начинает увядать под напором грозной стихии. Но пусть цветок увидит луч солнца – и он снова оживится под его влиянием, всюду распространяющим радость и жизнь. И таким лучом солнца для нас был ты, наш дорогой наставник, когда нас удручали горести жизни. По-видимому, всё погибло, все надежды разрушены, вся радость убита. Но вот ты протягиваешь свою руку помощи, и буря миновала и снова в сердце – светлая радость. Но теперь как быстро и как безвременно погас луч твоей любви, и этот взор, прежде всюду разливавший ласку, как он мертвенно неподвижен, и эти руки, прежде простиравшиеся ко всем с делами милосердия, как они сами беспомощны и бессильны! Теперь пред нами – одна бездыханная жертва любви к нам. Теперь мы должны служить тебе, дорогой и горячо любимый наш учитель; теперь ты, беспомощный, ищешь нашей помощи, – и вот тебе обет пред гробом твоим в вечной молитве о тебе пред престолом Любящего тех, которые с радостью в этой жизни несут крест любви к братьям своим. Но если у гроба этого позволительно и земное выражение благодарности тебе пред разлукой с тобой, то вот тебе наш от сердца земной поклон.

Дорогой наставник!

Все мы знали, что тяжкий недуг вёл тебя к исходу из земной жизни. Ты во гробе; и с тебя смерть взяла свою дань, разлучив с этим миром! Теперь ты предстал пред судилищем Христовым, куда и всем нам придётся явиться, хотя и в разное время. Хотя вся наша жизнь есть путь к смерти, но час её никому не известен. Мы знаем, сколько прожили, но никто не знает, сколько ещё остаётся ему жить. – Господь потребовал тебя, дорогой наставник, в горние обители в то время, когда бы рано ещё, по человеческому разумению, отлучаться из этого мира. – Ведь не так давно ещё нам приходилось держать пред тобою ответ; но с тех пор безжалостный недуг привёл тебя к этому концу и отнял тебя из среды нас. Невольно твоя смерть напоминает каждому и его участь. Конечно, нам живым трудно оставить свои земные дела, желания и мысли, потому что земное нас окружает, потому что земное нам необходимо для земной жизни, но у твоего гроба, дорогой наставник, благовременно вспомнить и поучиться, как и нам нести бремя своей жизни.

Ни для кого не тайна, что праздность была тебе незнакома. Труд, возложенный Богом на людей, как обязанность, как необходимое условие жизни, был постоянным спутником, твоей жизни, и ты нёс его в своём звании и состоянии с тою высотою, с темь терпением, которые могут служить примером. – Разнообразен был твой труд: он касался и науки и утроения блага ближних. Не нам оценивать твои деяния; мы, служители алтаря, верим, что на суде, которому ты теперь предстал, устоит душа твоя. Св. Церковь идёт тебе на помощь. Ты пользовался уже её спасительными таинствами, и теперь церковь, как сердобольная мать, пекущаяся о своих чадах, ходатайствует за тебя у Царя небесного и имеет твёрдое упование быть услышанною. Исполняя свой долг, она исполняет и твою просьбу: «Непрестанно молиться о мне, – взываешь ты устами Св. Церкви в её песнопениях, – да не низведён буду... на место мучения». Да, – нам живым до тех пор, пока смерть не возьмёт и с нас своей дани, остаётся одно утешение – молитва: да упокоит Господь душу твою в селении праведных! – Аминь.

Пред могилою собравшимся в благоговеньи

Тебе последнее «Прости» сказать

Позволь ещё уж раз твои творенья

И трудолюбие твоё хвалой венчать.

Сколь памятны для нас священные заветы

Твоей всей жизни трудовой!

Мы слышим все, что ласкою твоей согреты,

К труду зовущий голос твой.

Ведь труженик ты был, каких уж мало

В наш век истерзанный, больной;

И хоть давно уж плоть твоя страдала,

Всё время бодр ты был своей великою душой.

Тобой изученных героев

В тебе великий дух почил,

И будучи труда героем,

Ты нас труду ж всегда учил.

Работал ты сколь многи лета

И не щадил здоровья своего!

Святителя ты славил Филарета,

Пленял нас жизнию его.

Ты жизням многих успших уж Владык

Пером своим дал книжное бессмертье.

Правдив был твой о них язык...

В бессмертье их и для тебя бессмертье.

Ты новым светом осветил

Премудрых эллинов о Боге, как Творце, идеи

И тех труды, устами коих говорил

Сам Дух Святой при Филадельфе Птоломее.

Под бременем труда твои не гнулись руки...

Богатства книжные Владыки Саввы

Ты перенёс в родной нам храм науки

Жрецов его для вящей славы...

Ты пыль от хартий отряхнул,

Дал в них возможность разбираться

И в многие из них сам жизнь вдохнул,

За что перед тобой нельзя не преклоняться.

Всю жизнь ты «сыном Церкви» жил,

Мольбой горячею молился,

По-христиански всем благотворил,

Для бедных всё время трудился.

И вдруг среди трудов внезапно ты угас,

Престало сердце твоё биться,

И роковой настал уж час

С тобой навеки нам проститься.

За всё: за все твои творенья,

Учёность где твоя видна,

За те отцовские к нам отношенья,

Любовь, где лишь была одна,

Прими от нас, о, ум высокий,

И Церкви сын, наставник дорогой!

Поклон всеобщий и глубокий,

Как верный знак любви святой.

Свидетельствуем мы нелицемерными устами,

Что все тебя глубоко чтим,

Что образ твой жить будет между нами

Воспоминаньем вечно дорогим,

Что из земли родной, тобой любимой,

К тому священному холму,

Который будет над твоей могилой,

Протопчем вечную тропу.

Жизнь проходила в трудах и лишениях.

Всё – лишь для пользы и блага людей.

Сколько даров он принёс просвещению!

Сколько утешил несчастных семей!

Силы упали. Но духа стремление

Так же свежо, энергично, бодро.

Тело на смертном одре, в истощении;

Сердце всё силится делать добро.

Вот и над ним пробил час воздаяния.

Видел труды те Небесный Отец.

Будет, сказал Он. Ты нёс послушание

Верно. Прими ж заслуженный венец.

Михаил Виноградов, студент 3 курса.

Здесь, на краю могилы, которая навсегда скроет от нас дорогие останки, позвольте и мне сказать последнее «прости» почившему. Я не буду вспоминать о деятельности покойного как профессора. Его заслуги по кафедре по достоинству оценены в других речах, сказанных при его гробе. Я укажу здесь на другую сторону деятельности Ивана Николаевича, я укажу на то участие, которое принимал он во всех, обращающихся к нему. Его любвеобильное сердце находило отклик на нужды и скорби каждого. Кто только обращался к его помощи. Сколько раз и мне самому приходилось обращаться к нему за советом, за утешением, и могу сказать, что я никогда не отходил от него тощ. Его советы мне были советами любящего отца, его утешения – утешениями матери. Да и не только мне. Товарищи! отказал ли почивший хоть одному в чём-нибудь? Надобен ли был кому совет, нужно ли было утешение, смело всякий шёл к Ивану Николаевичу, и он охотно выслушивал каждого, давал совет, утешал, помогал, чем мог. Ровный и мягкий в обращении со всеми, покойный в полном смысле слова был другом для всех. Недаром мы все собрались здесь отдать последний долг тому, кого считали своим покровителем. Чем же мы можем возблагодарить Ивана Николаевича за его участие, за его заботы? Последнее напутствие, которым наша православная церковь провожает усопшего в могилу, заключает в себе пожелание величайшего блага, какое остаётся ему ещё и на земле. И действительно, что может быть дороже для человека, как не вечная память о нём в сердцах близких, друзей и товарищей? Так пусть же это пожелание не останется только словом церковного гимна: сохраним в наших сердцах о почившем рабе, Божием, болярине Иоанне, вечную память!

Вечная память тебе, раб Божий, Иоанн! Потрудился ты много за нас грешных. Хороший ты был профессор, а человек ещё лучше. Помолитесь за него православные! много людям добра он сделал. Я сама, грешная, много милости от него получила. Хорошо он жил, хорошо и умер. Дай, Господи, и нам так умереть! Господи, душу раба твоего Иоанна упокой! (плач прервал её слово).