«Подобаше сия творити и онех не оставляти». Из пастырских бесед
He тот Христов последователь, кто молится Богу, a тот, кто любит ближнего: все христианство заключается в любви к ближнему. Так говорят многие мирские и, увы, некоторые духовные лица, не любящие исполнять своих богослужебных и вообще религиозных обязанностей и, однако, не обнаруживающие особой любви к ближним. Впрочем, не касаясь пока искренности подобного заявления, искренности весьма сомнительной, мы должны выразить крайнее недоумение в виде вопроса: из какого издания Евангелия вычитали наши гуманисты такое изречение? He правда ли, нам с детства известно совсем иное слово Спасителя: «...возлюбиши Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душею твоею, и всею мыслию твоею: сия есть первая и болшая заповедь: вторая же подобна ей: возлюбиши искренняго твоего яко сам себе: в сию обою заповедию весь закон и пророцы висят» (Мф.22:37–40).
Некоторые невегласы возражают: Бога надо любить в ближнем. Но тогда не было бы двух заповедей, а одна; тогда не было бы места словам: «сия есть первая и болшая заповедь; вторая же подобна ей» (Мф.22:38–39). Любовь к Богу, как живому, слышащему нас Творцу и Спасителю, есть главное содержание жизни христианина, почему Господь и приводит эти слова Второзакония, где они трижды повторяются с усилением: «всем сердцем... и всею душею... и всею мыслию» (Мф.22:37). Любовь к Богу выражается прежде всего в молитве. Молитва есть главное условие нашего духовного возрастания и борьбы с пороком, но молитва не есть только средство для этой высокой цели; нет, она сама в себе есть цель. He может жить без молитвы, без беседы с Богом тот, кто любит Бога. А тот, кто только еще желает любить Бога, кто учится любить Бога, каковы мы, грешные, не достигшие еще живой, торжествующей любви к Нему, какую имели святые апостолы и преподобные отцы, – мы, пребывающие в борьбе, мы должны и к молитве себя принуждать, учиться ей, учиться по руководству тех, кто уже научился, то есть святых отцов, которых молитвы и обычаи Церковь приняла в общее всех пользование, удостоверив их спасительное, назидательное значение для всех своих последователей. Посему с благоговейным послушанием преклоняйтесь, иереи Божии, пред священным Уставом наших богослужений. Если по немощи или по неразумию своему и паствы мы опускаем из него нечто, то можем это творить только с самоукорением, с сознанием своего убожества пред высокодуховным и мудрым составом своих молитвословий, а не с неразумным превозношением, как делают современные декаденты.
В одном своем собрании они заслушали реферат ученого недоумка о том, что наш Устав, или Типикон, не есть узаконенный определением древнего церковного начальства чин богослужения, а просто запись богослужебной практики лавры преподобного Саввы Освященного, как и значится на заглавном листе Типикона. Разработав эту старую новость, оратор отсюда заключил к совершенной необязательности для нас Типикона, чем, конечно, привел в восторг значительную часть своих слушателей, едва ли и до того дня обременявших паству уставною службою. – Ho, o жалкое неразумие! Разве потому только для нас обязательны все постановления канонов, что их написали авторитетные отцы, а не потому гораздо более, что их приняла Церковь, то есть Святой Дух, ею действующий? Разве Соборы выдумывали свои определения, а не узаконяли только то, что принято непосредственно жизнью Церкви? Разве потому мы принимаем, как слово Божие, Послания апостола Павла, а оставляем послание апостола Варнавы и два Климентова, что первого почитаем святее последних, а не потому, что те приняла Церковь, а эти оставила? Разве не по той же причине мы принимаем четырнадцать Посланий Павла, а пятнадцатое, к Лаодикийцам, оставляем?
To, что принято всею Церковью и вошло в ее жизнь, то и свято, то и божественно, то и обязательно для всех, хотя бы первоначально так сделала не то чтобы лавра святого Саввы, а хотя бы самая смиренная старушка? Но такова уже печальная участь нашего духовного либерализма, что, выставляя знамя свободы, он утыкается носом в чиновничье холопство, не признавая ничего святым и великим, если оно не зарегистровано определением видимой власти, параграфом, номером!
Вся Церковь приняла Типикон, вся она более тысячи лет им руководится, все епископы и клирики присягают при посвящении ему следовать, ибо веруют, что все общецерковное есть Божие, нечеловеческое, благодатное!
Церковная жизнь может осложняться различными новыми условиями, с которыми должно считаться. Худо ли, хорошо ли, но в настоящее время голова русского священника наполнена тою ношею разнообразных интересов и сведений, преимущественно светского характера, которую принято называть образованием. Это образование очень мало соприкасается с тем возделыванием внутреннего человека, с тем постепенным освящением души, в котором заключается путь христианской жизни. Ho, пo существу, образование не препятствует тому высшему назначению христианина, которого постепенно достигали многие образованные, даже ложно образованные в юности, святые угодники. Однако подобное совмещение мирского содержания духа с постепенным усвоением святости возможно лишь для тех, которые последнюю будут считать целью жизни, а первое – делом второстепенным.
Напротив, то пренебрежение, которое многими духовными лицами оказывается к упражнениям в духовной жизни, к молитве, к чтению слова Божия, к благоговейному и точному исполнению священных служб, имеет своею причиной именно этот преувеличенный взгляд на свое, в сущности весьма условное и даже сомнительное, образование, которым они выделяются из своей паствы, тогда как в делах благочестия им смолоду приходится быть скорее учениками своей паствы, нежели руководителями как по своей неопытности в правилах духовной жизни, так и по своей крайней неосведомленности во внешних установлениях благочестия, то есть в богослужении.
Людям самолюбивым, а особенно молодым, свойственно показывать пренебрежение ко всему, что они мало понимают, а свои частные преимущества выставлять на вид как самое ценное в жизни. Вот в этом-то печальном свойстве человеческого духа, а кроме того, разумеется, в лености, рассеянности, а иногда и в порочности заключается причина пренебрежительного отношения многих духовных лиц к святым, возвышенным и умилительным церковным молитвословиям и священнодействиям. Между тем не свысока мы должны взирать на все эти установления Церкви, то есть Святого Духа, а со смиренным благоговением, не исправителями их должны мы себя мыслить, а учениками, и притом учениками мало подготовленными, плохими.
Будучи мальчиком-гимназистом, я следил за установлениями священных служб и настолько хорошо усвоил себе различные чинопоследования, что еще в шестнадцать – семнадцать лет от роду учил новопоставленных архиереев (по их желанию) различным богослужебным действиям. Затем не переставал интересоваться изучением Божиих служб студентом, монахом, ректором; я еще смолоду считался среди высшего духовенства знатоком церковной службы по преимуществу: и, однако, мне приходилось многое вновь узнавать, совершенствоваться и исправляться даже тогда, когда я был епархиальным архиереем. Видите ли, достолюбезные отцы и братие, какая это сложная наука. И какая полезная для души, прибавлю я. Без внимания, без умиления почти невозможно совершать службу, если совершать ее по Уставу: неспешное чтение, пение священных стихир, благоговейные, уставные поклоны, правильный, неспешный крест – все это само по себе отрывает душу от земли, влечет ее к небу, смиряет сердце, сосредоточивает мысли на предметах божественных. Напротив, произвол в общественной молитве даже богомольного священника постепенно вводит в прелесть, то есть в духовное самообольщение, научает интересовать народ не службой, а своею личностью, делает его не предстоятелем молитвы, а актером, как это бывает у ксендзов. Такой священник велит пропускать назидательное пение и чтение на клиросе потому, что ему скучно бездействовать, но зато отвратительно вытягивает свои возгласы, вставляет без нужды в службу какой-нибудь безграмотный акафист, опустив боговдохновенные святоотеческие стихиры, лишь бы побольше самому фигурировать пред народом и т.п. Это прелесть тщеславия. Другая прелесть крайней обособленности (индивидуализма) в молитве, когда священнослужитель взирает на общественное богослужение как на будто бы только для него лично существующее. Это часто бывает с иереями-великороссами: они пренебрегают словами апостола: «Ты хорошо благодаришь, но другой не назидается» (1Кор.14:17). Я именно имею в виду тех священников, которые всю сущность богослужения полагают в поминовении живых и умерших и большую часть утрени и литургии копошатся у жертвенника, не следя за службой и не слушая ее, а бормоча про себя в продолжение трех часов и более: «Марью, Дарью, Симеона» и пр. Другие читают довольно усердно в алтаре каноны к святому причащению, a сами и ухом не ведут, какой канон и как исполняется на клиросе.
Этими двумя уклонениями от христианского благочестия исчерпываются почти все отступления от церковного Устава, если не считать еще лености, небрежения и невежества, кои ни в каком случае не могут быть оправдываемы. К обособленности или индивидуализму должно отнести и все местные уклонения наши от православного богопочтения, развившиеся под влиянием латинства: стояние на коленях, небрежное возложение на себя крестного знамения, стучание кулаком по груди пред причащением, забвение святых и таинственных дней Великого поста – Мефимонов, Похвалы Пресвятой Богородице, Великосубботней литургии и т.п. При требах – обливательное и крайне небрежно совершаемое крещение, исповедь без прочтения покаянных молитв, причащение без правила, допущение погребать детей без отпевания и многое другое. Напротив, должно со всякою любовию охранять священные чины и обычаи нашей местности, которые хотя и не существуют в Великой России, но указаны Вселенским Преданием и введены в Требник, например чтение постной молитвы по хатам, чин на разрешение венцов в восьмой день брака, принесение хлебов и других снедей при поминовении усопших, заупокойная лития во дни святой Четыредесятницы и т.п. Полезно поддерживать и не предусмотренные в священных книгах местные церковные обычаи, но такие, которые не у еретиков позаимствованы и не содержат какого-либо бесчиния, а, напротив, выросли из недр местного церковного предания, таковы – освящение цветов на Троицу, свечей – на Сретенье, хоругви и звоны при погребении умерших; а особенно должно с любовию хранить местные, церковные напевы, которые гораздо ближе к богопреданному знаменному и крюковому пению, чем ноты современных композиторов.
Увы, последними русская церковная служба удалилась от вселенского общения больше, чем какая бы то ни было Поместная Церковь. Ведь и греки, и грузины, и арабы, и славяне южные, и молдаване – все исполняют ангельские напевы, сообщенные Церквам чрез Дамаскина, a y нас Петербург отнял этот залог общения с верующею вселенною и пододвинул нашу богослужебную практику к западным еретикам с их любострастными завываниями. Посему если в каком приходе сохраняется священная древность в богослужебном пении, то надо хранить ее как зеницу ока.
Хорошо делают те священники, которые еще в пятницу или в субботу днем пересмотрят с псаломщиком и регентом всю службу по Октоиху и Минее или по Триоди, укажут сочетание тропарей на вечерне, утрене и литургии, велят проверить на спевке наступающий глас Октоиха и Минеи да по возможности разъяснят певчим на спевке, a то и всем мирянам на утрене затруднительные выражения в ирмосах, стихирах и тропарях.
Верьте, что паства с гораздо большим интересом будет слушать это разъяснение, нежели слушали ваши товарищи, когда учились в семинарии. Потребуйте хотя бы у студентов семинарии перевода молитв: Свете тихий, Иже Херувимы, Правило веры, Волною морскою, Любити убо нам и т.п., наиболее известных всякому песнопений, – и очень немногие из ваших собеседников сумеют это исполнить. Да, отцы и братие, учить и учиться надо благочестию православному. Без этого невозможно возгревать веру и любовь в прихожанах, без этого условия священник не есть руководитель ко спасению, но «медь звенящи или кимвал звяцаяй» (1Кор.13:1).