Историческая рама образу преподобного Серафима

Преподобный Серафим выделяется многими особенностями среди наших святых. Особенная черта великих людей – от Господа Бога. Античная латинская поговорка гласила: «ораторы вырабатываются, поэты рождаются». Конечно, надо было родиться Прохору Мошнину с задатками святости. Пресвятая Богородица в видении сказала о нем: «Этот – нашего рода». И все-таки историку есть что исследовать в личности Святого, чтобы приблизить к своему пониманию некоторые характерные черты его облика через указание: под какими влияниями и в какой обстановке они так раскрылись?

Преподобный Серафим – это русский «учительный старец», через затвор и «умное» молитвенное делание обретший дар прозорливости для духовного врачевания душ человеческих. Тип «учительного старца» известен от начала русского монашества. Таковы: сам преподобный Феодосии Печерский, Исаакий Печерский, Авраамий Смоленский в домонгольское время. Позднее: преподобный Сергий и его ближайшие и отдаленные ученики – Кирилл Белозерский, Нил Сорский, Димитрий Прилуцкий, Пафнутий Боровский, Филофей Псково-Елеазаровского монастыря. В этой «учительности» нужно различать две струи: учительность, простирающуюся на руководящие круги общества, заинтересованную национально-государственными вопросами, и учительность, избегающую суеты мира сего, интимно-аскетическую. Как известно, на этой почве у нас в XV веке развернулся спор глубочайшего общего значения: обладать ли русским монастырям земельными населенными имуществами, хозяйствовать ли на них, чтобы служить государству, или отречься от них, нищенствовать, но жить ради внутренней аскезы? Спор так называемых осифлянской и заволжской, или стяжательской и нестяжательской партий, повисший до сегодня теоретически неразрешенным над русским богословием. Истощенное в этом споре и потрясенное Смутным временем, русское иночество в XVII веке не выдвигает крупных учительных фигур. Отток живых и пламенных сил русского благочестия в старообрядческое движение также ослабил силы церковного монашества. Параллельно со старообрядчеством оживилось и подспудно влачившееся по монастырям богомильское еретическое предание. Эта зараза перенята была нами вместе с славянскими книгами из Болгарии с самого начала нашей Церкви в Х веке, вспыхивала затем в связи с ересью стригольников (ХIV-ХV вв.) и, наконец, запылала пожаром хлыстовщины с половины XVII века и скопчества в XVIII веке и захватила некоторые русские монастыри. Вследствие всего этого получилась в учительной деятельности нашего монашества с конца XVI до конца XVIII века полоса упадка, преодоленная только новым духовным оживлением и, можно сказать, возрождением его в XIX веке. Тогда как бы заново родилось, не столько для простого верующего народа, но особенно для русских культурных классов, так называемое «старчество», в исторической раме какового и выступает светлый учительный старец Серафим. Как это случилось?

Русская Церковь – верная дочь восточного греческого православия. Русское благочестие горячо полюбило принятые от греков святоотеческие заветы, оживило и украсило их в духе своего национального темперамента. Но не дерзало вносить ни единой своей новой богословской мысли, никаких новых установлений. Через славянскую Болгарию и в особенности через Святую Гору Афон русское благочестие питалось традицией греческой.

В Византии после появления так называемых ареопагитских писаний (конца VI в.) медленно, но с возрастающей мощью и упорством развивается мистическое монашеское богословие. В Х веке оно представлено выдающимся творцом-писателем, св. Симеоном Новым Богословом, а к началу XIV века через св. Григория Синаита передается в руки гиганта эллинской богословской метафизики, св. Григория Паламы, митрополита Фессалоникского, и становится громко известным и пререкаемым не только на Востоке, но и на схоластическом Западе под именем «исихиазма». «Исихия – молчание, тишина», то есть духовная сосредоточенность в молитве, созерцаниях, мистических переживаниях и откровениях. Исихиазм соборно канонизован восточной Церковью, и в знамение этого св. Григорию Паламе посвящена 2-я неделя Великого Поста. Вскоре, в XV веке. Флорентийская уния греков с латинянами (1439 г.) и затем падение Константинополя (1453 г.) ослабили, почти прервали связь русской Церкви с греческой. Но до этого момента вся указанная линия развития греческого аскетического богословия естественно имела отражения и в настроениях и идеологии русского монашества.

Неметафизические по природе славянские головы русских иноков, конечно, далеки были от изощренных теорем Симеона Нового Богослова и Григория Паламы и потому в первый период в Печерском монастыре проявляли свою ревность главным образом в жестоких подвигах физической аскезы. Но с XIV века уже вся Болгария и Афон полны были увлечениями исихазмом и среди славянского монашества. Святитель Московский Алексий и любимый им игумен Троицкий преподобный Сергий были сторонниками этого исихастического настроения. Ему покровительствовал и митрополит Киприан, как греко-болгарин. Но уже определенную исихастическую доктрину под именем «умного делания» в конце XV века в московские пределы принес с Афона и насадил преподобный Нил Сорский. Заволжская, «нестяжательская» точка зрения на все текущие вопросы тогдашней русской церковной жизни корнем своим имеет эту византийскую доктрину и практику. Она с падением Византии и почти истреблением там монашества захирела, из реки превратилась в едва журчащий по афонским ущельям ручеек и на своей родине. А у нас это совпало со Смутой, прервавшей совсем более слабую, ибо заимствованную, традицию, пока она же, эта самая греческая, традиция, не воскрешена была в XVIII веке. Тут оправдалась русская пословица «нет худа без добра», или «не бывать бы счастью, да несчастье помогло». Несчастье в виде собственного государственного гонения на монашество. Разумеются те утеснения жизни монашеской по ее организационной и материальной стороне, которые введены были Петром I и его преемниками, вплоть до окончательной конфискации в 1764 году Екатериной II всех земельных церковно-монастырских имуществ с полной ликвидацией многих монастырей. Произошла временная эмиграция монашества с севера России в Малороссию, где секуляризация была отсрочена на 14 лет. Но от наступившей и здесь в 1778 году секуляризации твердому в своих обетах монашеству пришлось отступать за кордон, в придунайскую, еще тогда церковнославянскую ко богослужебному языку Молдавию и на Святую Гору. В это время у монашества нашелся сильный духовный вождь, сын полтавского священника, впоследствии игумен Паисий, прозванный Величковским. На Афоне он воспринял древнюю исихастическую традицию, перевел и составил из цитат греческих аскетических писателей целую энциклопедию библиотеку аскетического любомудрия, известную под именем «Добротолюбия» (греч. «Филокалия»), и воспитал около себя целую дружину учеников и последователей этого учения об умной молитве и молитве Иисусовой, под руководством старцев. Ученики Паисия сами стали возвращаться на родину с этим драгоценным духовным капиталом, отчасти их прямо приглашали и выписывали мудрые игумены российских монастырей и архипастыри, как митрополит Санкт-Петербургский Гавриил (Петров) – «муж резонабельный», по характеристике Екатерины II. Валаамская обитель вскоре сама прославилась как рассадница искусных духовников, водителей совести – старцев. Но особенно прославилась системой «старчества» калужская Оптина Пустынь. Все среднерусские (курские, тамбовские, воронежские) обители пронизаны были монашеским движением, распространявшим «Добротолюбие» и «старчество». В этом потоке чистого монашеского возрождения и очутился курянин Прохор Мошнин – будущее светило русского старчества с его настольной книгой – «Добротолюбием».

Итак, дар святости у преподобного Серафима от Господа и благодати Его, всем подаваемой. Достижения преподобного – от его героического подвига. А наука духовная и помощь учительная – от той живительной реки аскетического возрождения, по которой он возжелал повести свою жизненную ладью. Река эта – духовно-аристократическая, святоотеческая, православно-эллинская. Западный учено-богословский мир с любопытством приникает к изучению этой непонятной ему утонченной восточно-церковной традиции. Протестантов слепит их позитивизм, латинян – рационализм Фомы Аквинского. Но и те, и другие уже начали чувствовать метафизическую мощь этой традиции и с раздражением и завистью предвидят неизбежность для них – признать ее смысл, хотя бы и не для своей религиозной жизни.

1938