О разделении между светским и духовным в нашей жизни и обществе

Слово, сказанное в день храмового праздника институтской, свято-Александровской церкви в г. Нежин, 14 марта 1879 года

Поминайте наставника ваша, говорит Апостол, ихже взирающе на скончание жительства, подражайте вере их (Евр.13:7).

В самом деле, что может быть выше для нас, назидательнее и достоподражательнее действенной, живой и непоколебимой веры покровителя нашего храма св. Александра пресвитера? В силу этой благодатной веры св. Александр, обвиненный пред язычниками в исповедовании христианства и приведенный к нечестивому и жестокосердному соправителю Диоклитиана, императору Максимиану, «не только отказался принести жертву идолам, но по сказанию жития его, статую идола, пред которою его поставили, топтал ногами и опрокинул стол с жертвами». Эта сильная, глубокая вера дала блаженному Александру твердость перенести всевозможные пытки и истязания за имя Христово, и безбоязненно положить живот свой за возлюбленного Господа и Спасителя нашего. «И поскольку язычники не могли убедить его в свою пользу, говорит в заключение списатель того же жития, то осудили усекнуть его мечем, и тако св. Александр обезглавлен был от одного воина».

Что такое вера наша в сравнении с этою чудною великою верою? Даже можно ли сравнивать такую св. веру с нашею в особенности так называемою современною верою?... А какова вера, такова и жизнь наша. Замечательно, что, имея в нашем св. храме ближайшим покровителем своим и заступником св. священномученика Александра пресвитера, мы обязываемся чрез это подражать ему как в вере, так без сомнения и в жизни, не только как угоднику Божию вообще, но и как пресвитеру в особенности, т. е. лицу, облеченному духовным саном или, что то же, священнику. А говоря, святую правду, в настоящее время мы-то всего менее расположены устроять жизнь свою по примеру отцов своих духовных и располагать поведение свое по примеру священников.

Молим вас, братие, да помыслит кто-либо, что мы имеем здесь в виду наше собственное недостоинство. Нет!... Но сколько у нас есть других поистине достойных служителей алтаря, которые, подобно ублажаемому нами св. Александру пресвитеру, всю жизнь свою посвящают на служение Господу, дабы для всех служить образом своим житием, словом, любовию, духом, верою и чистотою (1Тим.4:12). Это и есть суть те, о коих апостол говорит: подражайте вере их (Евр.13:7); подобает бо пресвитеру без порока быти, якоже Божию строителю, не себе угождающу, (не гневливу, не пианице, не убийце, ни скверностяжательну), но страннолюбиву, целомудренну, праведну, преподобну, воздержательну, держащемуся верного словесе по учению, да силен будет и утешати во здравом учении и противящиеся обличати (Тит.1:7–8).

А мы-то что? Не установилась ли у нас напротив, по-видимому, самая крайняя, чтобы не сказать, непроходная бездна между всем, так называемым, духовным и светским, между светским и духовным направлением и воспитанием, между светскою и духовною жизнью и обществом, между светскою и духовную литературою и пр. и пр.

Когда нам говорят, что мы должны знать в надлежащей полноте все высочайшие истины веры и благочестия христианского, все основы и заповеди христианской религии и нравственности, мы дерзновенно отрицаемся от этого, потому что мы люди светские. Мы изучали когда-то или теперь изучаем катехизис, слушали или слушаем богословие, сдали или сдадим экзамен из того или другого… Чего же более? Остальное пусть делают духовные; это их дело, а не людей светских, для коих нет надобности быть монахами или священнослужителями.

Когда мы слышим, что нам необходимо как можно чаще посещать храм Божий, посвящать свои досуги на чтение Слова Божия, на богомыслие и испытание своей совести, или читать утром или вечером, пред обедом и ужином и вообще пред началом всякого дела определенные молитвы, исполнять хотя по временам и по мере сил своих св. посты, и вообще избегать всего худого и неблагопристойного и творить волю Божию благую и совершенную (Рим.12:2), мы легкомысленно отступаем пред этим, предоставляя все это монахам и священникам, подобно оным древним иудейским учителям, которые, по слову Господа, связуют бремена тяжки и бедне носима и возлагают на плеща других; сами же перстом своим не хотят двинути их (Мф.23:4).

Что, если бы сейчас поставили нас пред мучителями, потребовали, чтобы мы тут же отреклись от св. веры Христовой? Скажите, положа руку на сердце, многие ли бы устояли между ими не против пыток и истязаний, а даже против простых угроз, а самых обычных соблазнов и искушений? Разве мы не стоим на почве самого отчаянного отрицания, когда в большей части светских домов наших давно уже померкли лампады пред святыми иконами, когда на столах гостиных и кабинетов наших можно найти сколько угодно повестей и романов, газет и журналов, но ни в одной богословской книги, ни одного духовного издания, ни даже святого Евангелия и молитвенника. Другие как будто бы устыдились и самих святых икон и других священных изображений, и теперь уже не редкость такие дома, где не встретишь даже самой маленькой иконы, чтобы человеку верующему помолиться на нее. А многие ли из нас решатся в современном обществе открыто беседовать о Боге и о религии, а тем более защищать святую веру и благочестивые; воспитательные уставы церковные против самых очевидных нападок лжи и отрицания, – потому что это не принято в обществе, а еще чаще потому что в том же невозможно даже найти людей готовых выслушать четную апологию, если только она направлена не против самой веры и благочестия христианского.

Скажите ради Бога, что же это такое? Где писанный закон для столь противного разделения? Так ли должны жить и действовать истинные последователи Христовы? И размышляли ли вы, возлюбленные, какие тяжкие последствия могут и должны происходить и несомненно происходят от такого разделения?

Вы говорите, что монахи или священники должны исполнять или делать то и или другое… Так несомненно и должно быть. Но разве это освобождает мирян от исполнения заповедей Божиих? Если кому светские люди имеют некоторое право противопоставлять себя на пути нравственного долга и деятельности, то это в известной степени монахам и тем блаженным, чрезвычайным подвижникам, которые специально, так сказать, посвящают себя на служение Богу и ближнему, каковы были, например, древние аскеты, или юродивые Христа ради и т. п. Таковых выделяет из среды себя и сам Господь наш Иисус Христос, когда например о произвольной нищете и о произвольном целомудрии Он говорит: не вси вмещают словесе сего, но им же дано есть; могий вместить да вместит (Мф.19:11–12). Потому-то между прочим Евангельское учение об этих предметах в церковной практике известно под наименованием советов евангельских, и совместно с учением о безусловном послушании составляет издревле сущность монашеских обетов и монашеского учреждения. Нет спору, что и священнослужители из белого духовенства также имеют свои особые, специальные, пастырские обязанности, в качестве избранных лиц, коим по божественному праву и нарочитому посольству, чрез таинственное рукоположение, по преемству от св. апостолов, преподаются особые права в церкви, как то руководство в учении, посредством в сообщении благодати строением таин Божиих (1Кор.4:1), и духовное управление. Отсюда для священнослужителей у нас существует даже особая наука, известная под наименованием «Пастырского Богословия» или «руководство для пастырей» и т. п.

Но если из этого ни мало не следует, что все христиане должны исполнять обязанности, возлагаемые на монахов и священников их званием, то тем менее можно заключать отсюда, что миряне имеют право уклонятся от исполнения всех прочих существенных обязанностей веры и благочестия, которые, независимо от обетов монашеских и обязанностей священства, именно и составляют основу христианства, и в отношении безусловно общи мирянам, как и всем христианам вообще, наравне с монахами и священнослужителями. Иначе следовало бы думать, что Евангелие только и написано для монахов и священников. Но разве Господь и Спаситель наш говорит не всем: Будете совершени, якоже Отец ваш Небесный совершен есть (Мф.5:48)? Разве не всем Он заповедует: возлюбиши господа Бога твоего всем сердцем твоим, всею душею твоею и всем помышлением твоим, – и ближняго твоего, яко сам себе? (Мф.22:37–39).Разве только для монахов и священников написано: иже хощет по Мне ити, да отвержется себе и возмет крест свой и по Мне грядет? (Мф.16:24).– Тако несть воля пред Отцем вашим небесным, да погибнет един от малых сих (Мф.18:14), потому что Господь всем человекам хочет спастися и в разум истины прийти… (1Тим.2:4).

И на последнем, страшном суде своем Господь вопросит каждого из нас не о том, какого кто был звания или состояния, кто был монахом, священником или светским человеком, а о том, кто напитал алчущего или напоил жаждущего, кто приютил странного, или одел нагого и посетил заключенных в темнице? (Мф.25:36). И не монахам только и священнослужителям, а всем всякого чина и звания, возраста, пола и состояния людям, так или иначе виновным в отвержении закона Христова и воспитательных уставов церковных, Судия мира изречет оное страшное, последнее Свое слово: понеже не сотвористе,… не вем вас; идите от Мене проклятии (Мф.25:40–41).

Самое понятие примера, который требуется от пастырей церкви по отношению к пасомым, безусловно свидетельствует, что пасомые в исполнении христианских обязанностей должны поступать так же, как и пастыри. Иначе что же такое и образец, когда не кому и не в чем подражать ему? Тогда точно каждый имел бы право идти своею дорогою, как это мы теперь и делаем. Но сего-то и не допускает закон христианский, который положительно требует, да все едино будут (Ин.17:21), как по вере, так и по жизни, и в том именно и полагает достоинство христианской жизни и благоповедения, когда овцы слушают гласа пастыря своего и по нем идут…(Ин.10:27).Потому что в церкви христианской несть разнствия, но как для монахов и священников, так и для всех христиан едино тело, един дух, едина вера, едино крещение, един Бог и Отец всех (Еф.4:4–6). Вси бо едино суть о Христе Иисусе (Гал.3:28).

К этому следует присовокупить важное свидельство тайновидца, св. апостола Иоанна Богослова, что с упразднением сей жизни должно упраздниться и самое священство на земле; потому что тогда, в воскресении все верные сами будут цари и иереи Богу…(Откр.5:10). И вы, чада воскресения и жизни будущего века, осмеливаетесь дерзновенно играть своею вечную судьбою потому только, что не носите духовного сана, который собственно и установлен ради вечности, и как учреждение временное, вызванное существованием греха и домостроительством искупления, вследствие этого должен и прекратиться с наступлением вечности, когда люди должны будут явиться пред Богом только как люди, по глаголу Христову и по непреложному свидетельству даже здравого смысла человеческого. Есть ли, спрашивается, хотя какой-либо смысл в этом, и тем более малейшее основание для нашего мирского своеволия и необузданной, чуждой всего святого и духовного, светскости?!!...

Но если господствующее у нас разделение между духовным и светским столь несогласно с учением Слова Божия и с существенными требованиями религии и закона христианского, то оно не менее противно и преданию церковному и всей истории не только христианства, но и всего человечества.

Древний человек даже не имел понятия и жизни и письменности, отделенной от божества. И теперь вы не можете читать Гомера и Виргилия, Ксенофонта и Тацита, не зная древней мифологии Греции и Рима. Одни мы настолько выросли, настолько поднялись из всего человечества, что даже имя Божие боимся и стыдимся писать на страницах своих светских книг и журналов… С того же времени, как св. апостолы огласили мир проповедью Евангелия, пастыри всегда шли об руку с мирянами, равно как и наоборот – пасомые непрестанно жили одною общею жизнею с священнослужителями; все одинаково стремились возвыситься над греховною, мирскою жизнью, чтобы преуспевать в законе Господнем; все вместе терпели страдания за веру Христову, и мы не знаем примера, чтобы в первые времена христианства миряне даже помышляли о каких-либо льготах, в познании ли-то истины веры, или в исполнении религиозных обязанностей, сравнительно с священнослужителями. Если с течением времени многие из иерархов и прочих членов клира или иначе и возвышаются над пасомыми своими глубоким, богословским образованием или совершеннейшими подвигами любви и самопожертвования, то это отнюдь не зависело от того, что они были священнослужителями, а от их собственной личной воли, способностей и характера, подобно тому, как и богобоязненные миряне всегда давали из среды своей сонмы мучеников, отшельников и других подвижников благочестия, ихже не достоин весь мир (Евр.11:38), во славу Божию и назидание человечества.

И в нашем благословенном отечестве, когда началось это разделение между духовною и светскою жизнею и всем прочим? Не тогда ли только, когда мы пробили себе пресловутое окно в Европу, и все свое родное и заветное стали переделывать на иноземный лад, заимствуя из-за моря без разбора все и доброе и лукавое (Быт.3:5). От начала же у нас не было так. В летописях русской истории самой лучшей похвалой князю было указание на любовь его к духовенству и ко всему церковному чину: «бе иереелюбец… чтяше и послушание их, аки самого Христа»¹. И князья сами в завещаниях своих говорили: «церкве не отлучайтесь, иерейский чин любите»² … И теперь еще православный русский народ, не смотря на многие преобразования, происшедшие в быту и жизни его, в неизменном большинстве своем полагает существенною своею обязанностью следовать во всем за своими духовными отцами, – и что еще замечательнее, не только к достоинствам, но и в самым недостатками своих священнослужителей относится с редким, поистине русским благодушием и задушевною кротостью, в том несомненном, непосредственном убеждении, что священнослужители такие же грешные люди, как и все, и если им – народу можно грешить, то Бог простит и последним; а за добрыми идти и сам Христос велел.

Не забывайте однако, братие, что мы имеем в виду только благоговейных и поистине благочестивых православных священнослужителей. В этом отношении самое понятие разделения на светских и духовных в существе своем не сродно даже святой православной вере нашей, и в своем корне есть понятие пришлое, занесенное к нам с запада, где оно и образовывалось исключительно под влиянием папства и злоупотреблений римско-католической церкви. Возвысивши римского первосвященника на степень непогрешимого главы церкви, латиняне естественно должны были дойти и до такого же непогрешимого авторитета духовенства и поставить на возможной высоте на простыми верующими. Отсюда в римской церкви законы, запрещающие мирянам читать священное Писание и причащаться под обоими видами и предоставляющие таким образом монополию духовенству; отсюда безбрачие духовенства и отправление на латинском языке, с целью как можно разобщить духовенство с народом; отсюда неминуемое разделение между церковью и обществом, борьба церкви с государством и неразумное преследование церковью, особенно на первых порах, даже лучших, так называемых светских идей и сочинений… И из всего этого, как неизбежный результат, настоящая светская, т. е. противоположная клерикальным стремлениям жизнь, нецерковная и светская литература и т. п.

Ничего подобного никогда не знала и в существе своем не ведает святая церковь наша православная. Она не только требует от мирян тех же основных религиозно-нравственных качеств в делах веры и благочестия, как и от членов клира, но и не лишает светских людей участия в ближайшем церковном учении и управлении, заповедуя мирянам читать Св. Писание наравне с духовными лицами, дозволяя им заведовать церковным имуществом, и т. п. Св. Иоанн Златоуст о сем прямо и свидетельствует: «из того-то и выходит, говорит он, весь вред, что чтение Св. Писания вы (миряне) считаете приличным только для одних монахов, тогда как сами гораздо более имеете в том нужды. Для того, кто живет в мире и каждый день получает раны, особенно нужно и врачество»³.

Если же когда православная церковь и старается ограничить самостоятельность и самодеятельность отдельных своих членов в деле веры, или полагает нравственные пределы так называемой свободы совести, то только тогда, когда самодеятельность эта, самостоятельность или свобода переходят черту, за которую они перестают быть полезными верующим, и угрожая им отпадением от общецерковной веры и жизни, могут так или иначе сопровождаться вредом для их жизни во Христе и вечного спасения. Но и в этом отношении наша церковь не полагает особенного различия между мирянами и духовными, – и если в иных случаях делает снисхождение первым сравнительно с последними, то вовсе не потому, что они священнослужители и монахи ответственны пред законом Божиим, а миряне нет, а потому что в обычной ответственности, безусловно для всех христиан, духовная лица присоединяют еще ответственность по своему званию, так сказать, усугубляют свою ответственность и, как лица освященная, уклонением своим, сверх всего прочего, оскорбляют свой сан, и злым примером своим могут соблазнить других, а вследствие сего, по самому существу, должны подлежать и строжайшей ответственности.

Теперь только, по причине нашей духовной немощи, церковь, как снисходительная, чадолюбивая мать, во многом ослабила строгость своих правил как по отношению к духовенству, так и к мирянам. А если бы во всей полноте восстановить древние церковные уставы и законоположения, скольким бы из нас пришлось стать тогда в разряды кающихся, беспокровных, и даже подвергнуться прямому отлучению церковному!!!... Для примера послушаем одно из правил святого шестого вселенского собора о посвящении храмов Божиих; «аще кто-либо из сопричисленных к клиру, или мирянин (заметьте: мирянин!) не имея никакой настоятельной нужды или препятствия, которым бы надолго отстранен был от своея церкви, но пребывая во граде, в три воскресные дни в продолжении трех седмиц не придет в церковное собрание… да будет удален от общения»⁴.

И что выигрывает наше общество, предаваясь излюбленной своей светскости, светским удовольствиям и развлечениям, светским обычаям, светской литературе? И т. п. У нас, когда хотят похвалить кого-либо, то обыкновенно говорят: «это образованный, светский человек», и с таковым наименованием мы почти исключительно соединяем понятие человека воспитанного в собственном смысле по-светски, т. е. знакомого исключительно с одними такими светскими науками, читающего светские книги и журналы, и т. п. Но, спрашивается, можно ли назвать такого человека человеком поистине образованным?... Настоящее, серьезное образование требует ближайшего знакомства со всеми важнейшими науками, и всякий несомненно образованный человек, помимо своей специальности, непременно старается по мере возможности знать все. Вследствие сего он никогда не брезгует никакою наукою, а тем более наукою духовною, в том несомненном убеждении, что как над всеми книгами возвышается – св. Библия, эта единственная книга над книгами так выше, святее и без сомнения нужнее всех наук должна быть наука о религии, которой не знать человеку образованному так же стыдно и грешно, как не знать решения основных вопросов о начале и конце всего существующего, о происхождении греха и зла в мире, о последней судьбе мира и человека и т. п.

И сколько современных заблудившихся голов отрезвилось бы от обуявшего их духа неверия и крамолы, если бы наравне с светскими сочинениями и журналами, они честно без предвзанятой мысли старались, как можно чаще, читать Св. Евангелие и другие книги и издания духовные! Сколько современных модных идей, сколько теорий и умозаключений, которые под влиянием светских книг считаются последним словом науки, показались бы тогда несостоятельными в самом своем корне, как и многие другие сродные им, так называемые отжившие, системы и воззрения!!!… Сколько вопросов, по-видимому, решенных современной наукой в области мысли и жизни, предстали бы нам такими же темными и неразгаданными, каковыми были они от начала бытия, если только не освещаются светом веры и благодатного учения Христова?!!… И знаете ли, братие, чем просвещают нас эти передовые писатели последнего слова? Один глубоко образованный заграничный натуралист⁵, проводя пресловутую теорию естественного подбора, и столкнувшись с фактами, не допускающими возможности применить эту теорию к человеку, нашел необходимым открыто заявить об этой невозможности, и в акте происхождения человека, согласно с учением Слова Божия, усматривает участие высочайшей разумной, божественной силы. Что же делает русский переводчик сочинения этого натуралиста? Он бесцеремонно, как будто так и должно, исказил и истребил все те части книги, где говорится о Боге и Его творческой деятельности, равно как о душе и высшем назначении человека. И русское светское общество, без сомнения, поверило своему народному натуралисту, – и что еще печальнее, – одним только нашим духовным журналом и суждено было открыть этот грубый подлог, эту гнусную сделку столь противную простым приличиям всякого сколько-нибудь порядочного общества⁶.

Мы не говорим уже о том, как от нетвердого знания истин православной веры в нашем обществе происходит нетвердость и в самой вере, отсюда сомнения и суеверия, а по отношению к жизни и делам тут же скрывается причина ложных направлений и пороков, как и Спаситель говорит: и сия сотвориша, яко не познаша Отца по Мене (Ин.16:3).

Еще чаще и более всего уклоняются у нас от жизни духовной и предаются светской, мирской жизни из-за того, что в первой видят скуку, однообразие, а последнюю считают единственным средством развлечения и даже удовлетворения потребностям духа и природы человеческой. Но так ли на самом деле? Откуда же после этого в том самом светском обществе такие идеи и слова, как деспотизм моды, стеснительные приличия, принятые, обязательные обычаи? И т. п. Откуда эта странная тоска и так называемая пустота жизни нередко у самых, по-видимому, деятельнейших членов общества, это отсутствие идеалов и лучших целей в жизни, которые многих из среды же общества или бросают в омут самых крайних увлечений и нравственной распущенности, или же заставляют налагать на себя руки и безвременно расставаться с самою жизнею? А между тем в жизни каждого из нас без сомнения хоть несколько счастливых часов, несколько моментов, когда, совершивши какое-либо духовное, доброе, святое дело, мы невольно чувствовали себя выше всего на свете; готовы были обнять каждого человека, как брата и своего ближнего; когда сама природа оживала кругом нас, сердце исполнялось неизреченною радостью, мысль светлела, и благодать Божия как бы ощутительно проникала всю душу, все существо наше. Такие чувства, такие мысли и состояния всегда посещают человека после искренней исповеди и достойного причащения св. Таин; после подаяния милостыни, когда мы делимся с ближним избытками своими и тем услаждаем, облегчаем его горе или страдания; после победы над господствующею страстью или опасным временным увлечением; после внимательного слушания или чтения св. Евангелия или другой какой-либо благочестивой, христианской книги, разрешающей волнующая нас недоумения и смутные помыслы; после благоговейного участия в церковной службе, или после искренней, сердечной молитвы дома и т. п. О, колико-крать все это выше, благодарнее для бессмертного человеческого духа и вожделение этих наших излюбленных игр и других мирских увеселений и развлечений, которые действительно шевелят, разжигают душу, но только на время, или если и овладевают характером и привычками человека, то неминуемо делают его полнейшим, часто безответным рабом своим, как и всякая страсть, всякий грех, укоренившийся в человеке. Знаменательно, что все почти светские удовольствия и мирские развлечения наши так или иначе необходимо требуют для своего осуществления денег и многих других приспособлений и жертв, как-то новых одежд, бессонных ночей, и пр. и пр. Одна добродетель дается человеку даром, не редко без всякого даже малейшего материального пожертвования с нашей стороны, а с нею вместе подаются каждому и духовные радости, каковы например, утешения молитвы, торжество над грехом и т. п. Когда же человек устремляется к деланию добра всем существом своим, то с каждым повторением своим добродетель, при содействии благодати Божией, все более возвышает природу и все существо наше, облагораживает наш ум, сердце и совесть, и таким образом, освобождая нас от рабства греху (Рим.6:18), дарует нам хоть пренебесный, духовный мир, превосходяй всяк ум, который, соблюдая сердца наши и разумения наши о Христе Иисусе (Фил.4:7), один доставляет человеку истинное и совершеннейшее счастье на земле – и на высоте величия и славы, и в самой низкой доле, – и среди богатства, и в крайней бедности, и вообще во всех положениях, в какие поставляют человека его собственное нравственное достоинство и заслуги, или испытующий промысел Божий, или бесконечное милосердие Господне. Отсюда же и приобретаемое летами и духовною зрелостию истинно-христианское бесстрашие при расставании с сею жизнью и надежда вечного упокоения за гробом…

Нужно ли доказывать после этого, насколько светская жизнь наша, чуждая всего духовного и церковного, извращает самое нравственное достоинство и характер человека, – изнеживая, расслабляя и, так сказать, обезличивая одних, как это видим в особенности в так называемых высших сферах светского общества, – или же порождая религиозный индифферентизм и богопротивное равнодушие ко всему доброму и святому – особенно в среде сословия, известного у нас под наименованием среднего, – и наконец ожесточая, доводя до самого крайнего неприличия и грубости и до отрицания коренных начал правды, чести и всякого порядка семейного, гражданского и политического – в обществе наших нигилистов, социалистов и коммунистов и прочих им подобных несчастных клевретов на поприще крамолы и всякого настроения. Но все это известно каждому и без нашего указания… Мы должны только присовокупить, что иначе и быть не может, так как человек по самой природе своей не может стоять на одном месте; а раз пошатнулись, если сейчас не встанет, может зайти далеко, о страшно далеко!!! Никто же бо может деяма господина работати (Мф.6:24); зане мудрование плотское вражда на Бога и любы мира сего вражда Богу есть (Рим.8:7). Аминь.