Значение Византии в истории западноевропейской цивилизации

Fr. Harrison. Byzantine history in the early middle ages. (The rede lecture delivered ill the senate house, Cambridge, Iune, 12, 1900). London, 1900.

Изучение истории Византийской империи долгое время находилось в забросе. В ней не видели ничего, кроме непрерывной смены лиц и династий на Константинопольском престоле, бесконечного ряда дворцовых интриг и злодейств, деспотизма и нравственной порчи высших классов и подавленной их произволом народной массы. Фразы о прогрессивном падении Византийской империи, о дряхлости ее государственного организма, который представлялся переполненным всевозможными общественными болезнями, о ханжестве и суевериях ее религиозной жизни, – были избитыми, но тем не менее любимыми местами во всех тех случаях, когда историкам приходилось так или иначе касаться Византии. К ней обращались как бы только за тем, чтобы показать, что этот гниющий остаток восточной половины римской империи, по каким-то странным и непонятным причинам сохранившийся дольше, чем следовало, – был лишь случайным придатком в ходе развития европейской культуры, не оставившим по себе никаких благодетельных последствий, а потому и не имеющим никакого исторического значения. Причины такого пренебрежительного отношения к Византии, поскольку оно наблюдалось у западных историков, очень понятны. Византийская империя в этом случае разделяла судьбу, общую всему греко-славянскому Востоку, с которым она стояла в тесных и многообразных связях. С глубокой древности племенная и религиозная рознь разделила народы Европы на два мира: романо-германский и греко-славянский, а политические обстоятельства с каждым веком усиливали взаимную неприязнь и недоверие между ними. Гордый своей культурой, романо-германский мир привык только себя считать носителем общечеловеческого просвещения, в себе одном полагать историческую силу будущего и презрительным тоном говорить о прочих «некультурных» народах, к которым он причисляет и европейский Восток. «Народы славянские, – заявлял некогда ученый Нейман, – составлены из других веществ, чем немцы, и им поэтому самой природой предопределено другое, чем немцам, призвание. Только европейцы (т. е. западные народы) и между ними только представители германского племени, а отнюдь не славяне, останутся на веки украшением творения и владыками мира». И как ни высоко держит Запад знамя науки, на деле эти политические и национальные страсти находят себе доступ в самую глубь научных изысканий, порождая явления, роняющие честь науки. Пренебрежение к Византийской истории, царившее на Западе до половины прошлого столетия, отрицание за ней всякого культурно-исторического значения, доходившее до намеренного выставления на показ только отрицательных сторон ее – все это служило лишь проявлением этого давнишнего неприязненного отношения запада к востоку.

Истекшему XIX-му веку принадлежит заслуга – пробить брешь в этой стене предрассудков, издавна отделявших западно-европейские народы от востока. Мощный, политический и культурный, рост европейского Востока, предоставивший ему видную роль в обще-европейской жизни, ряд великих событий мирового значения, совершившихся здесь за этот век, как напр. восстание греков или борьба за освобождение славянских народов и мн. др., – все это заставляло Запад умерить свои прежние предубеждения к Востоку и рождало необходимость ближе всмотреться в него и попытаться понять не только его настоящее, но и прошедшее, обусловившее это настоящее. К такому же результату вел и тот прогресс исторической науки, каким ознаменовалось последнее полстолетие; с тех пор как оставлено было старое заблуждение, что античная культура и цивилизация погибли вместе с падением западной римской империи в 476-м году и вновь неожиданно воскресли в эпоху возрождения наук и искусств в Италии, и период средневековья, обращавший на себя мало внимания, получил в науке принадлежащее ему историческое значение, изучение истории западно-европейских народов стало невозможным без изучения Византии. Анализируя события средних веков, западный историк сплошь и рядом наталкивался на частные точки соприкосновения между средневековым западом и восточной Византией и обязывался для понимания изучаемых событий обращаться к фактам византийской истории. Движение к более близкому и объективному ознакомлению с Византией сперва началось в Германии (Шлоссер, Фальмерайер, Нибур, Цинкейзен, Цахариэ фон-Лингенталь), остающейся и доселе центром византийских занятий¹; затем, к германским ученым примкнули английские (Финлей), французские (Сабатье, Рамбо, Шлембержэ, Байе) и греческие (Сафа, Сакеллион); независимо от них изучение Византии стало быстро развиваться у нас в России (Круг, Куник, Васильевский, Успенский, Васильев, Дестунис, Помяловский, Пападолуло-Керамевс, Кондаков, Красносельцев, Кирпичников, Троицкий, Лебедев и мн. др.), так что в настоящее время можно насчитать не только внушительный ряд солидных ученых сил различных национальностей, работающих в области Византии, но и значительное число специальных учреждений, посвящающих себя той же цели (Русский археологический институт в Константинополе; французский институт археологии в Афинах; византийский (филологический) семинариум в Мюнхене; Byzantinische Zeitschrift Крумбахера; Византийский Временник, издаваемый нашей Академий Наук). Блестящие результаты, достигнутые этим новым, византийским движением, не замедлили проявить себя как в коренном изменении воззрений на значение Византии, так и на общем построении самой истории западно-европейской цивилизации и культуры. Под давлением фактов, установленных новыми исследованиями, западная историческая наука, стала отрешаться от прежних предубеждений и предрассудков, – и забытая, заброшенная старыми историками в сторону, а отчасти опозоренная ими (Лебо², Гиббон), история Византийской империи, вновь ожила для науки, поставлена в тесную связь со всем прошлым европейского человечества и признана, как необходимое звено и плодотворная стадия в его прогрессивном развитии!

Но выводы чистой науки, как известно, с трудом усваиваются сознанием широкой публики; наперекор всем успехам, проявленным византологией за последнее время, в умах большинства не потеряли еще своего кредита поверхностные фразы Вольтера, Лебо и папских полемистов, и для многих слова: «византинизм, Византия» доселе являются синонимом всего деспотичного, невежественного и порочного. В борьбе с подобного рода предрассудками западные ученые давно уже выработали один, заслуживающий всеобщего подражания, прием: время от времени они в речах, популярных лекциях и общедоступных изданиях знакомят публику с последним словом науки, предлагая его в общепонятном и изящном изложении, и таким путем ставят образованное общество более или менее в уровень с современным научным движением.

В этом отношении, применительно к Византии, у нас еще ничего пока не сделано, не смотря на все неисчерпаемое значение ее в ходе нашего национального, государственного и церковного развития. Правда, и в нашей литературе можно указать две-три речи – лекции, раскрывающие заслуги Византийской империи в истории человечества вообще и славянских народов в частности и уясняющие новое движение к ее изучению, но будучи произнесены по особым случаям, в кругу избранных лиц, и напечатанные в специальных изданиях, они остаются известными как раз именно тем, кто менее всего в них нуждается. В виду этого мы находим не бесполезным познакомить читателей с речью о значении Византии в истории цивилизации Европы, произнесенной английским ученым Ф. Гаррисоном 12 Июля 1900 года в собрании сената Кембриджского университета и, потом, изданной в особой брошюре³. Не представляя собой чего-либо нового по существу, с чисто научной точки зрения, речь Гаррисона превосходно суммирует все добытое последними исследованиями в области Византии, в изящном изложении знакомит с главнейшими их выводами и выгодно отличается своим сравнительно беспристрастным, объективным отношением к Византийской истории. За малыми исключениями, мы передадим ее почти целиком.

Ф. Гариссон начинает свою речь указанием на тот, сейчас только отмеченный нами факт, что как ни много сделано новейшей наукой для уяснения значения Византийской империи в ходе западно-европейской цивилизации, ее историческая роль все еще туманно представляется общей публикой. С тех пор как Финлей⁴, лет пять-десять тому назад, впервые высказал мысль, что древняя римская империя не прекращала своего существования вплоть до 1453 г., когда Магомет взял Константинополь, все компетентные историки признают непрерывность цивилизации, насажденной Константином Великим на Босфоре, отдавая справедливость многим ее заслугам как для запада, так и для востока Европы. Но характер этой непрерывности, объем этих заслуг все еще остается малодоступен общему сознанию. Предрассудки, косность и риторика доселе еще делают свое дело, препятствуя надлежащему пониманию этого важнейшего из ключей к всеобщей истории. Вопреки всему, что говорят ученые, остается в силе старый софизм, что древне-римская цивилизация окончилась с Ромулом Августом в 476 году, пока ее не восстановил в известном смысле Карл Великий, и что тем временем порочная и распадающаяся пародия империи влачила свою жалкую жизнь на Босфоре. В действительности же, римская империя, перенесенная Константином на Босфор, в течение многих столетий сохраняла в непрерывном преемстве государственную жизнь, поддерживая, преобразуя, а частью и развивая административную систему, закон, литературу, военное искусство, промышленность и торговлю, – словом, все, что некогда сосредоточено было Юлием Цезарем в Италии. После всех исследований о Византии английских, французских, немецких и русских ученых, этот факт нужно считать уже в ряду труизмов всеобщей истории.

Преемство управления и цивилизации в Византийской империи было более реально, чем в западной Европе. Новый Рим никогда не терпел таких резких переворотов, территориальных передвижений, и таких перемен в должностных формах, языке, расе, законах и обычаях, какими ознаменовано образование новых государств на западе. Одиннадцать столетий Константинополь продолжал оставаться постоянным центром государственного христианского управления, причем в течение девяти столетий его административные порядки почти не нарушались. Девять веков, до разбойнического вторжения крестоносцев, он охранял христианство, промышленность, правительственный строй и цивилизацию от непрерывного натиска варваров. Семь веков он оберегал Европу от преждевременного вторжения полумесяца, много отдавая Востоку, многое получая от него, и являясь интеллектуальным и торговым посредником между Европой и Азией. В последние пять столетий, начиная от эпохи Юстиниана, он служил рассадником искусства, мануфактуры, торговли и литературы для западной Европы, в которой все это только что зарождалось. И он же, наконец, был прямым и непосредственным источником светской и духовной цивилизации для всей восточной Европы от Балтийского до Ионического моря.

Ходячее непонимание Византийской истории главным образом обязано невниманию к огромности периода, обнимаемого ею, и к тем существенным различиям, какими характеризуются разные эпохи и династии. Весь период от первого Константина до последнего почти равняется периоду от Ромула до Феодосия Великого. Вторжение крестоносцев в 1204 году разрушило Константинополь, и с этих пор до взятия турками он оставался только слабым обломком прежнего. Уже во время первого крестового похода, на столетие ранее, он был разорен набегом манжуров. Но и та эпоха, в течение которой Византия была передовой твердыней цивилизации, – гражданской, военной и интеллектуальной, – простирается от царствования Юстиниана (527 г.) до смерти Константина VIII (1028), образуя собой период в пять столетий, т. е. много больше, чем весь период римской республики.

На эти пять столетий падает ряд сменяющихся эпох блеска и упадка, поразительной энергии и окончательного разложения. Правители так же резко отличались один от другого, как Траян от Нерона или Гонория; одно время столь же мало походило на другое, как век Августа на век Катона или Теодориха. Были здесь эпохи удивительного возрождения при Юстиниане, Ираклии, Льве Исаврянине, Василии Македонянине, Никифоре Фоке и Василии II Болгаробойце. Были и эпохи упадка и разложения при преемниках Ираклия, Ирины и Константина VIII. Один тот период, к которому будет обращено наше особенное внимание, – период от возвышения Исаврийской династии (717) до смерти Василия II (1025), – обнимает собой более трех столетий. За все это время Римская империя на Босфоре оставалась самой твердой и культурной силой в мире, и на ней основывалось будущее цивилизации.

Своим значением она обязана была тому обстоятельству, что за пять первых столетий средневековья, образующих переход от политеизма к феодализму, главное наследство материальной и интеллектуальной цивилизации сохранялось в непрерывной и ничем не нарушаемой жизненности именно в империи, раскинувшейся кругом Пропонтиды, – что в течение всей этой эпохи, полной бедствий и нестроений для прочих стран Европы, южный и восточный берег Италии, Греция и ее острова, Фракия, Македония и Малая Азия вплоть до Евфрата оставались неприкосновенными и пользовались полным миром. В то время, как запад Европы был смят бурей варварских нашествий, на этом обширном пространстве, самом населенном, торговом и цивилизованном в тогдашнем мире, процветали благосостояние, наука и искусства. Администрация империи, ее военная и государственная организация не подвергались изменению и продолжали действовать в одном и том же месте, под одним законом, при одном языке и религии. За весь период, говоря кругло, от века Юстиниана до крестоносцев, империя нового Рима не только владела благосостоянием, организацией и науками: она почти исключительно вела средиземную торговлю, имела бесспорное первенство на морях, была главной финансовой силой и монополией всех наиболее утонченных произведений ремесла и искусства. В средине Х-го века контраст между королевством Оттона Великого и империей Константина Порфирородного был так же велик, как контраст между Россией при Петре Великом и Францией времен Орлеанского регенства.

От седьмого до тринадцатого столетия Константинополь оставался самым обширным, благоустроенным и цветущим городом Европы. Во всех отношениях он был новым Римом, и если в целом оказывался слабее старого Рима победоносной эпохи Траяна и Адриана, то далеко превосходил своего предка изяществом местоположения, могуществом укреплений и красотой дворцов и церквей. Длинный ряд поэтов и топографов увековечил славу великого города, исчисливши его церкви, дворцы, бани, форумы, ипподромы, колонны, портики, статуи, театры, больницы, бассейны, водопроводы, монастыри и кладбища. Все рассказы старых западных путешественников проникнуты удивлением пред блеском и благостоянием императорского города. «С его богатством и строениями ничто не сравнится в мире», – говорит еврей Бен-Вениамин в XII веке. «По всей стране здесь видны села, лагери, города, один за другим без всякого прорыва», – гласит сага о короле Сигурде, пятьдесят лет ранее. Сами крестоносцы, презиравшие греков тогдашней распадавшейся империи, благоговели при виде их столицы, и когда пираты пятого крестового похода приплыли в Пропонтиду, они стали удивляться своему безрассудному намерению взять столь обширную крепость.

Господствующий тон всех путешественников, попадавших в Константинополь с севера или запада, до конца XI столетия, был тот, что они чувствовали себя в присутствии более сложной и организованной цивилизации, чем какая-либо другая из существующих. Он напоминает собой то чувство благоговения, какое испытывали Галлы и Франки, когда в первый раз подпадали очарованию Рима. В конце VI-го века, как замечает один историк о четвертом нашествии Гильдеберта на Италию⁵, «несколько благосклонных слов великого римского императора оказали могущественное действие на варварского короля» – того, самого короля, которого Маврикий, imperator semper Augustus снисходительно титуловал «vir gloriosus». И эта мысль, что новый Рим есть центр цивилизованного мира, что западные властелины не ровесники ему, прочно держалась до века Карла. А когда Каролинская империя распалась и погибла, таже мысль получила новую силу. И то убеждение, что Византийский мир обладает благосостоянием и культурой, какой у них нет, продолжало оставаться на западе непоколебимым, пока крестоносцы фактически не разрушили этого очарования.

Это убеждение основывалось на двух реальных фактах. Во-первых, новый Рим сохранял в себе очень многое из традиций, гражданской и военной организации, богатства, искусства и литературы древнего Рима, гораздо более, чем запад за Адриатикой. Второй и более важный факт состоял в том, что новый Рим по многим существенным сторонам своей цивилизации был более благоустроен (modern), чем зарождавшиеся нации запада. В раннейшие столетия средневековья, – можно сказать, от века Юстиниана до века Гильдебранда, – империя на Босфоре не переставала усовершать свой административный строй, иерархию чинов и должностей, монетную и податную систему, кодекс дипломатических формул, корпус гражданского права, государственный доход, военные машины и средства морского передвижения, – чего в западных королевствах мы совсем не видим до конца средних веков и что все постепенно перенималось и усвоялось западом. В то время, как Карл, Капет и Оттон жили по обычаям своего грубого народа, путешественник, достигавший Босфора, находил здесь такие порядки и учреждения, какие мы привыкли соединять с большими городами значительно позднейшей эпохи. Он встречал здесь правильную городскую полицию, организованную постановку муниципальной службы, общественные сады, больницы, приюты, училища законоведения, науки и медицины, театральные и сценические увеселения, обширные торговые склады, великолепные дворцы и жизнь, напоминающую собой Cinque Cento в Италии.

То правда, что управление в этой империи было деспотично, что многое в искусстве ее было безжизненно, что жестокость, пороки, развращение и суеверия были многочисленны и постоянны, но, ведь, и Возрождение Европы в сердце своей культуры носило ту же жестокость, те же пороки и развращение. Старые историки были слишком склонны сравнивать Львов и Константинов с Сципионами и Антонинами вместо того, чтобы сравнить их с Лангобардами, Франками и Болгарами того времени. И мы сами всегда готовы измерять византийцев восьмого, девятого и десятого веков нравственным масштабом нашего собственного века и слишком порицать их пышные церемонии, раболепный этикет и дикие расправы. Мы забываем, что в течение многих столетий западные вожди соперничали между собой в подражании и пародировании самых нелепых причуд придворного церемониала Византийских императоров, перенимая от них короны, скипетры, печати, титулы, придворную прислугу и проч. Едва ли можно указать хотя бы один символ, форму или придворную должность, пользующуюся популярностью среди аристократов и монархов Европы, оригинальная модель которой не была бы сработана в священных палатах на Золотом Роге. И, при том, большая часть этих символов и должностей и доселе являются самыми почетными инсигниями в государственных функциях Царей, Императоров, Пап и Королей.

Притягательная сила Византийской монархии заключалась в выработанности ее военной и гражданской администрации. Она представляла собой колоссальную бюрократию, сосредоточенную в священном Лице неограниченного властителя многих и различных городов, провинций и рас, ничем необъединенных между собой, кроме высшей связи подданства. По своему характеру, она была, без сомнения, полувосточной, теократической, абсолютистичной, но при всех ее недостатках и тирании, ее точно копировал каждый бюрократический абсолютизм новейшей Европы. И даже теперь русский «чиновник», немецкий «Beamte» и французская «administration» за прототипами своих должностей и титулов отсылают к Византийской служебной иерархии.

Еще более это справедливо в отношении к церемониям, титулам и табели о рангах. Можно сказать, что вся номенклатура монархических дворов и чинов прямо целиком заимствована с Византийских оригиналов. Когда Хлодвиг с гордостью назвал себя консулом и августом, когда Карл Великий принял титул императора и короновался в Риме, когда Эдуард старший в 10 веке именовал себя «rex invictissimus» – они просто брали взаймы греческие формулы высшего достоинства. Читая сочинение Константина VII о придворных церемониях, мы улыбаемся при виде бесконечного числа придворных служб, церемоний, форм и манер, но мы забываем, что Романовы, Бурбоны, Габсбурги и Гогенцоллеры удерживали все эти формы и чины в течение столетий. И правда, было бы любопытно принести βαςίλεια τάξις в современную придворную гостиную и пересчитать должности и формы, все еще сохраняющиеся чрез тысячи лет. Придворный церемониал Византии был достаточно напыщен и нелеп, но не европейские дворы могут смеяться над ним. На много столетий он предвосхитил то, что мы и доселе зовем цивилизацией.

Было бы несправедливо утверждать, что организация империи всегда представляла собой неподвижную и неизменную систему. Напротив, она постоянно развивалась и изменялась сообразно требованию обстоятельств. В главном, такими обстоятельствами являлись сужение границ, потеря богатых провинций и преимущественно натиск восточных завоевателей вместе с усилением западных королевств и империи. В этих переменах не было ничего случайного или произвольного. Процесс обращения империи в абсолютную монархию, начатый в третьем веке Аврелианом и Диоклитианом, возведен был в систему Константином, когда он в четвертом веке пересадил империю на Босфор и основал правительственную и общественную иерархию. В шестом веке Юстиниан провел новые реформы, придавшие империи более военный и централизованный вид, чтобы должным образом встретить врагов, окружавших ее. Ираклий и его династия, в седьмом веке, продолжили этот процесс еще дальше при том страшном напряжении, к каковому способны были эти правители. Они учредили систему фем, т. е. военных губернаторств, под управлением одного военачальника, обладавшего полною властью как в мирное, так и в военное время, – систему, которая потом, в восьмом и девятом столетии, также продолжала развиваться, пока ее не классифицировал Константин Порфирогенет. За целый период, от седьмого до одиннадцатого столетия включительно, организация империи развивалась и изменялась непрерывно, не насильственно и не экспромтом, а идя навстречу нуждам времени. Это дает право назвать такое развитие систематическим, последовательным и оправданным. Если сравнить его с теми нестроениями, анархией, расовыми и политическими переворотами, какие потрясали западную Европу за ту же самую эпоху, то нельзя не согласиться, что абсолютизм и бюрократия Византийского двора совмещались с высшей пригодностью для управления, порядка и защиты империи. Одна среди наций всего мира империя владела систематически упорядоченными финансами и податями, правильной чеканной монеты и постоянным коммерческим флотом. Она никогда не впадала в такой правительственный и хозяйственный хаос, каким страдал запад в пятом столетии, или в девятом – от падения Каролингов до восстановления Священной Римской империи при Оттоне Великом. Трудно преувеличить крайнюю важность принятия Карлом титула императора или восстановления его Оттоном; история получила новый вид после того, как новейшая школа историков много потрудилась над выяснением значения этих фактов для запада. Но здесь нужно остерегаться противоположного заблуждения, что будто бы римская империя снова была перенесена на старое место, как это силятся доказать папские энтузиасты, что будто бы империя Карла была прочным и развивающимся организмом от времен Карла до Рудольфа, или что коронование Карла и Оттона в Риме сокрушило непрерывность империи на Босфоре или, по крайней мере, ослабило ее авторитет и престиж. Напротив, эти западные церемонии затрагивали ее лишь на мгновение и более со стороны ее самочувствия, чем со стороны власти.

Западная империя, сколь бы мощные люди не держали ее скипетр и какие бы порывы силы по временам она ни развивала, долго не сознавала своего значения и мощи: она являлась скорее каким-то туманным, пустым и неопределенным символом чести, а не прочной и признанной системой управления. За все это время (византийские) императоры в своих раскрашенных сапожках регулярно короновались в св. Софии; все они участвовали здесь в богослужении, и все жило и устроялось под их покровительством. При каждой династии и во все века они владели одними и теми же дворцами на Босфоре, правили той же громадной бюрократической машиной, устрояли одну и ту же армию и флот; они поддерживали те же самые церкви, библиотеки, монастыри и театры, без всякого прерыва, не смотря на то, что мусульманские завоеватели опустошали и захватывали их азийские провинции или что франские и саксонские правители попирали их авторитет и похищали их титулы. Империя Франков и Тевтонов не имела ни систематического управления, ни постоянного местопребывания: империя же греков обладала всеми отличительными признаками прочно выработанной и связной государственной системы.

Во всей истории нет ничего более поразительного и достойного изучения, как постоянная способность этой Римской империи к самовозрождению. Занимательно наблюдать сменяющиеся эпохи прилива и отлива в ее протяжении и силе. Удивительное возрождение при Юстиниане, и потом при Ираклии, в шестом и седьмом веках, достаточно известно читающей публике, – известно, по крайней мере, столько же, как и смуты, происходившие при их преемниках. Более блестящий и продолжительный подъем при Исаврийской династии и потом Василианской, – весь период от 717 года по 1028, – менее знаком читателям, и однако он богат событиями, как роман. Анархия, последовавшая за падением жалкого тирана Юстиниана II, казалось, грозила всей империи разрушением, но от этой участи оберегли ее исавряне (или сирийцы), – Лев III, его потомки и преемники; затем, еще раз порядок и империя были спасены Василием Македонянином и его преемниками, царствовавшими 160 лет. Прогрессивный натиск побеждающего мусульманства поднял всю империю на защиту своего существования, и на всем протяжении восьмого, девятого и десятого веков мы встречаем последовательный ряд государственных мужей и полководцев из Малой Азии и Фракии, политика и подвиги которых не менее достойны памяти, чем и все другое на тогдашнем Востоке или Западе.

Ничто иное не могло бы спасти империю, кроме превосходства ее в войне, по крайней мере оборонительной. Этим превосходством она владела от шестого до одиннадцатого века. Нужно признать странным заблуждением ту мысль старых историков, к числу которых принадлежит и сам Гиббон, будто бы Византийская армия нуждалась в мужестве, дисциплине и организации. Напротив, за весь раннейший период средневековья она была единственной во всем мире армией, которую можно было назвать действительно обученной. Она в корне переработала искусство войны, как в теории, так и в практике, и в некоторых отношениях, как напр. в мобилизации и устройстве подвижных отрядов, возвысилась до такой ступени, которая достигнута только в новейшее время. Она отвергла старые римские приемы и строй, но удержала дисциплину, дух и сплоченность Рима. Главные перемены состояли в следующем: а) она достигла того, что сделалась армией природных римских подданных, а не армией союзников и наемников; б) она образовала более сильную кавалерию вместо пехоты; в) она заменила меч и дротик луком и копьем и усилила употребление лат и г) вместо старых легионов создала смешанные и подвижные корпуса. Люди всяких рас вербовались в армию, исключая греков и латинян. Самые мужественные брались из племен анатолийского плоскогорья и Армении, – из тех племен, потомки которых защищали Плевну.

Когда, на закате четвертого века, Адрианопольское сражение похоронило римскую пехоту, Византийские полководцы организовали армию конных стрелков. Велизарий и Нарзес выиграли свои победы с помощью ἰπποτοξόται. Катафракты или одетые в железо всадники, сражавшиеся луком, палашем и копьем, составляли около половины всей Византийской армии, были неизмеримо выше в подвижности, прицеле и натиске какого-угодно отряда древнего Рима и не имели себе равного во всех войсках, какие могли вывести в поле Азия и Европа. От шестого до десятого столетия до нас сохранились пространные научные трактаты об искусстве войны под именем Маврикия, Льва и Никифора. Если в добавок к этому примем во внимание систему массивных укреплений, устроенных в Константинополе, различные виды греческого огня, приборы для выбрасывания воспламеняющихся жидкостей, и как бы некоторый вид пороха и сверх того господство на море и могущественную деятельность торговых и военных кораблей, то мы не будем сомневаться в заключении Омара, что Византийская империя была самой действительной силой из всех тогда существовавших, и удивляться тому, что в течение восьми столетий она держала в страхе множество опаснейших врагов.

Морская власть досталась империи позднее, потому что пока сарацины господствовали на Средиземном море, соперничество было невозможно. Но от седьмого до одиннадцатого века (главным образом, в девятом и десятом) империя обладала могущественным военным флотом из галер, кораблей и торговых судов. Военные галеры или дромоны, с двумя рядами весел, вмещали в себе по 300 человек каждая, корабли – по сотне, и на многих из них были устроены боевые башни и машины для выбрасывания взрывчатых и горючих жидкостей. Ручные гранаты и, вероятно, пушки, из которых порох выбрасывал не ядра, а огненные шары, были их украшением. Об экспедиции Никифора Фоки, предпринятой для освобождения Крита от сарацин, известно, что в составе ее числилось 3300 военных и торговых кораблей с пехотой, стрелками, кавалерией, и с прислугой для осадных машин и работ, всего около 40,000 или 50,000 человек. В десятом веке такая морская сила не могла иметь соперников себе. Она давала право на тот самохвальный ответ, какой сделал Император послу Оттона, что он может любой приморский город Италии обратить в пепел. Таким и оставалось морское могущество Византии, пока в одиннадцатом веке оно не перешло к итальянским республикам.

Самое замечательное свидетельство превосходства Византийской цивилизации заключается в том факте, что Византия одна из всех государств обладала полной, научной и даже прогрессирующей системой права. В то время как на Западе Corpus juris погиб в смене варварских нашествий, – погиб, по крайней мере настолько, насколько, он касался управления и официальных порядков, – у императоров Востока он продолжал оставаться государственным законом, излагался в переводах, комментариях и руководствах, был регулярно изучаем в юридических школах и все более перерабатывался в христианском и новейшем (modern) смысле. Савиньи блестяще доказал, что римское право никогда совершенно не исчезало в Европе, что без официального признания оно случайно сохранялось среди латинизованных покоренных племен до того времени, которое сам Савиньи называет возрождением гражданского права в Болоньи, в двенадцатом веке. Но для официальных и практических надобностей Corpus juris Юстиниана был заменен различными законами тевтонских победителей, представлявшими собой грубые предписания, имевшие в виду нужды времени, без порядка, метода и постоянства. Возьмем ли мы кодекс Ротаря Ломбардского седьмого столетия, или капитулярии Каролингов, или Liber papiensis одиннадцатого столетия, мы увидим, что гражданское право, понимаемое в систематическом смысле, было неизвестно западной Европе, и что Corpus juris был забыт. – В применении же к Византии не может быть и речи о возрождении римского права, потому что здесь оно никогда не умирало. Последние законы Юстиниана были обнародованы по-гречески, и его Corpus juris был переведен, систематизирован и сокращен. Хотя юридические школы продолжали существовать в Константинополе и других местах, однако седьмое столетие с его бедствиями и потрясениями привело гражданский закон в большой упадок. Но Исаврийская династия, в век франкского короля Липина, постаралась восстановить и развить его. Эклога Льва III и Константина V была обнародована с целью переработать личное право в христианском смысле. Она была одним из показателей той моральной реформы в пуританском духе, к какой стремились иконоборцы. За ней последовало издание трех специальных кодексов: 1) кодекса морского, касательно потерь на море и торгового риска, 2) кодекса военного или воинского права и 3) кодекса сельского для упорядочения управления деревенским населением. В это же время была установлена во всей империи точная запись мужских рождений. – В девятом столетии Василианская династия опубликовала новое законодательство, которое хотя и стремилось восстановить Corpus juris Юстиниана, но на деле приняло в себя многое из моральных реформ Исаврян. «Прохирон» назначен был служит руководством для общего ознакомления со всем Corpus juris Юстиниана; за ним последовала «Эпанагога», представлявшая собой пересмотр Прохирона и бывшая отчасти делом чуда тогдашней учености-патриарха Фотия. Но величайшим делом Василиевой династии были Василики Василия I и Льва VI, философа, в шести книгах, явившиеся около 890 года, – в ту эпоху западной истории, которую один историк называет «ниспровержением всякого порядка», когда вместе с Карлом Толстым и Людовиком Дитятей прекратились каролинги. Василики, обнимающие собой 6 волюмнов in quarto, должны стать рядом с Corpus juris Юстиниана. Они были систематической попыткой составить полный кодекс законов, опирающийся на римское право, но преобразованный под влиянием христианства, гуманности и требований нового времени. – Итак, у византийцев мы имеем новый Corpus juris и длинный ряд узаконений, переделок, учебных книг, схолий и глосс, продолжающийся от основания Константинополя до появления новой юридической школы при Константине Мономахе в средине одиннадцатого столетия, так что непрерывность гражданского права от Трибониана до Фотия и Феофила Младшего здесь полная. Как давно уже замечено учеными, эти греческие изложения и комментарии имеют большую ценность для установки текста латинского оригинала: на самом же деле Василики владели более продолжительным значением, чем Corpus juris, и составили основание гражданского закона в христианских общинах Востока, как это наблюдается и теперь у греков. Но они заслуживают внимания не ради только непрерывности и продолжительности своего действия. Они являются фактическим шагом к старому римскому праву в христианском и новейшем смысле. Василики открываются превосходным предисловием, заключающим в себе замечательную и верную критику Corpus juris. «У Юстиниана, – говорит Василий, – было четыре кодекса; мы совмещаем весь закон в одном; по мере надобности мы делали опущения и исправления и все собрали в шести книгах». Влияние христианства и его воздействие на общее право были слабы в кодексе Юстиниана, законы же Исаврийской и Василианской династии глубоко запечатлены этой важной переменой. Они провозглашают принцип, что нет средины между браком и безбрачием, и принимают все его последствия. Конкубинат уничтожается и безнравственное сожитие становится наказуемым. Брак рабов постепенно признается и публичное свидетельство брака прочно устанавливается. Законы о разводе в своих основаниях заметно приближаются к современным условиям. Женщина мало-помалу возвышается к равенству прав. Она делается опекуншей детей, может усыновлять по закону; при жизни одного из родителей не допускается сторонней опеки малолетних. Собственность мужа и жены поставлена в правильные условия, patria potestas в старом римском смысле уничтожена, и наследство после смерти одного из супругов подчинено новым узаконениям. Требование громоздкого числа доказательств для засвидетельствования завещания отменено; старое формальное различие между личной и реальной собственностью уничтожено и введена система вознаграждения за убытки. Здесь, очевидно, нет ни малейшего сходства с феодальной системой, а напротив наблюдается систематическое стремление оказать покровительство земледельцу пред δυνατοί (вельможам) и дать ему прочную собственность. – Итак, все это свидетельствует, что великая система римского права, которая на всем западе официально игнорировалась и была забыта в течение целых шести веков, у византийцев составляла постоянный предмет обработки и изучения и развивалась без всякого перерыва, пока христианская нравственность и новые потребности не преобразовали ее в формы, близкие к гражданскому праву, действующему теперь в Европе. Нельзя указать другого, более яркого доказательства в пользу того, что цивилизация, нравственность и просвещение за все это печальное время продолжались в греческом мире с такой энергией и непрерывностью, подобия которым и не было в латинской и тевтонской Европе. Довольно странно, что этот бьющий в глаза факт все еще опускается из внимания государственными деятелями и забывается юристами. Изучение Византийского права между Юстинианом и Болонской школой – это девственная почва, ожидающая еще себе исследующего плуга.

Обратимся к истории искусства. Здесь снова нужно сказать, что от пятого до одиннадцатого столетия Византия и восточный мир сохраняли традиции древности и руководили развитием искусства во всех его видах. Мы теперь освободились от старого заблуждения, что искусство погибло в волнах тевтонских нашествий и только спустя несколько столетий стало медленно оживать в Италии и на севере Альп. То правда, что благороднейшее и наиболее необходимое из искусств, искусство строения, некоторые из низших видов искусства, искусство декорации я орнаментики, и искусство музыки продолжали существовать и выполнять свое дело, хотя большая часть пластических искусств исчезла под соединенным натиском варварских нестроений и религиозного аскетизма. Но Византия служила центром новой архитектуры и декоративного искусства и в тоже время в ней сохранялось все наследие пластических искусств, какое только спаслось от грубости и варварства раннейшей эпохи средневековья. Веку Юстиниана мы обязаны одним из важнейших успехов, какие были когда-либо достигнуты человечеством в строительном искусстве. Великий храм св. Софии оказал на архитектуру такое широкое влияние, что в этом отношении с ним не может состязаться ни одно другое произведение во всей истории искусств. По всему Востоку и по всему Западу мы встречаем бесчисленные подражания ее примеру, – в Равенне, Киеве, Венеции, Аахене, Палермо, Фессалонике, Каире, Сирии, Персии и Дельфах. И при всем восторге, какой вызывают в нас Парфенон или Пантеон, должно признаться, что внутренний вид св. Софии – грандиознейший во всем мире, и что в нем нужно искать наилучший базис для архитектуры будущего.

Великий урок, данный всему последующему зодчеству Анфимием и Исидором⁶, состоял в превосходной комбинации купола огромнейших размеров со сплошным рядом арок, поднимающихся от колоссальных колонн, – сочетание несравненного инженерного вкуса с изяществом отделки, представляющее собой образец тонкости, легкости, гармонии и прочности. Правда, что Пантеон, принадлежащий, как это теперь доказано, веку Адриана, а не Августа, и обширные каландарии Терм⁷ дают в себе древнейший тип правильного купола; верно и то, что замечательный способ зодчества посредством увенчания колонн аркой вместо архитрава был изобретен несколькими столетиями ранее. Но соединение купола обширнейших размеров и в бесконечном разнообразии с рядами и ярусами колонн, увенчанных арками – это триумф исключительно Византийского искусства, и нет во всей истории строения ничего другого, что дало бы столь богатые плоды. Равенна, Аахен, Св. Марк (в Венеции) суть простые копии византийских церквей, и если франкская, рейнская, русская, моравская и сарацинская архитектуры развивали Византийский тип и усовершенствовали его в своих фасадах, башнях и внешнем виде, то во всех этих случаях основный мотив, оригинальная концепция бралась из Византии. Не входя в сложную проблему о способе и пространстве прямого подражания Византийской архитектуре на Востоке и Западе, достаточно указать на постройки Греции и Леванта, Армении и Сирии и берегов Италии, чтобы убедится, что Босфор служил гнездом строительного искусства и оказывал глубокое влияние на Азию и Европу от шестого до двенадцатого столетия. И отдавая справедливость его архитектурной красоте, его легкой приспособляемости и строгому вкусу, должно признать, что этот Византийский тип есть одна из самых величественных и благородных форм искусства, какие когда-либо были порождены человеческим гением. Св. София вдвое старше готических соборов, и она надолго еще переживет их. По красоте конструкции она много превосходит их, и если в отношении к величине она была побеждена храмами Возрождения, то далеко возвышается над ними по своему великолепию, изяществу и утонченности.

Народ, создавший столь славный и плодотворный тип архитектуры, не мог оставаться мертвым для искусства. Но даже в искусствах формы мы слишком низко ценим Византийцев. От шестого до одиннадцатого столетия Западная Европа все образцы своих украшений брала у Византии. Это происходило не всегда прямо, быть может, несознательно и вообще с большими видоизменениями, но тщательное изучение мозаики, металлического производства, монет, изделий из слоновой кости, рисования и манускриптов за это время всякий раз доказывает первенство и оригинальность декоративного искусства Византии. Несомненно, искусство мозаических украшений имеет свой источник здесь. В древний мир мозаика была принесена греками с Востока, но изящный способ стенного украшения посредством стеклянной мозаики есть прямо Византийское изобретение и с пятого по двенадцатый век оно распространялось по Европе благодаря поддержке Византийских школ. Строгий консерватизм церкви и постепенный упадок вкуса, в конце концов, остановили здесь развитие всех низших родов искусства, как нестроения и варварство истребили их на Западе, однако все, что еще сохранялось между веком Юстиниана и веком Норманнов, имело свое убежище на Босфоре. Искусство резьбы из слоновой кости, несомненно, продолжалось; оставшиеся до нашего времени ящики и шкатулки еще и теперь дают возможность наблюдать такой тонкий вкус, какого напрасно мы стали бы искать в Западной Европе до появления Пизанской школы. Тоже нужно сказать о разрисовке рукописей. Правда живопись здесь пала также скоро, как и скульптура, но искусство расписывать рукописи за все время от пятого до одиннадцатого века было у греков далеко выше, чем на Западе. В Венеции, Ватикане, в Парижской Национальной библиотеке и теперь сохраняется несколько редких манускриптов, по большей части изготовленных для Василия I, Никифора и Василия II, которые в рисовании даже наготы, в композиции, экспрессии, в благородстве краски и рисунка не имеют себе подобия в западной Европе вплоть до четырнадцатого столетия. Экземпляры Ватиканские, Венецианские и Парижские, по моему мнению, доселе еще не превзойдены. Выделка шелка и вышивка по атласу также оставалась монополией Византии за все средние века. Средневековая литература полна свидетельств о роскошных толковых и парчовых одеждах Константинополя, вызывавших зависть у западных королей и принцев. Мы слышим о мантии греческого сенатора, имевшей 600 фигур, изображавших земную жизнь Христа. Драгоценные ткани и утварь носили на западе греческие имена до средины пятнадцатого столетия; диадемы, скипетры, троны, мантии, монеты и уборы – все это было греческого типа и вело свое происхождение из Византии.

Столь же сильно мы заблуждаемся, ничего кроме пренебрежения не питая к умственному движению Византии в средние века. Оно опозорено по двум причинам, – во-первых, потому, что мы плохо знакомы с тем единственным периодом, – от восьмого до одиннадцатого столетия, – когда оно отличалось жизненностью; во-вторых, потому, что греческий язык, в каком оно выразилось, слишком разнится от классического языка, к которому мы привыкли. Но попытаемся обозреть обесцененные заслуги этой полуварварской (?) литературы за то время, когда на Западе литература объята была полным сном. Как много поэзии, философии или наук сохранялось в Западной Европе от Григория Великого до Лафранка? Несколько баллад, летописей и достойных внимания гомилий, притом ограниченных в своем влиянии узкими пределами своих родин! Охранение же языка, литературы, философии и наук греческого гения находилось в руках римской империи на Востоке, пока Персы и Арабы не восприняли и не передали этого наследства Западу.

Начиная от эпохи Прокла, с пятого столетия, в Византии никогда не было недостатка в людях, занимающихся изучением греческой философии, и то не подлежит сомнению, что в течение нескольких столетий книги и традиции Платона и Аристотеля сохранялись для мира в школах Александрии, Афин и Византии. Мы уже говорили об изучении и развитии гражданского права. Такое же преемство наблюдается и в области естественных наук. Геометрия и астрономия поддерживались живо, хотя и не развивались. Великие архитекторы Св. Софии были учеными математиками и писали сочинения по механике. Математик Лев, в средине десятого столетия, читал лекции по геометрии в церкви Сорока мучеников в Константинополе, он же составил исследование об Эвклиде, – и это в то время, когда Запад, в эпоху Людовика благочестивого и преемников Экгберта, был далек от всяких притязаний на науку. От десятого столетия до нас сохранилось исследование на трактат Герона по практической геометрии. В одиннадцатом столетии Михаил Пселл, «князь философов», писал, между прочим, по математике и астрономии. От четвертого до одиннадцатого столетия мы имеем пред собой непрерывный ряд писателей по медицине и систематические трактаты по вопросам врачебного искусства.

И в области других естественнонаучных познаний, – в зоологии, ботанике, минералогии и географии, – может быть назван ряд греческих писателей и трактатов, отчасти сохранившихся в целом виде, отчасти в извлечениях. Нет надобности входить в нарочитое их рассмотрение; достаточно сослаться на то, что ученый историк Византийской литературы, Крумбахер, посвятил 1200 страниц компактной печати этим греческим авторам, их биографии и литературным трудам⁸. В глазах историка эти труды имеют значение не по своей собственной ценности, но как наглядное доказательство того факта, что в то время, как западные народы погибали в расстройстве и борьбе на жизнь и смерть, в восточной империи, вплоть до века крестоносцев, сохранялось действительное, хотя бы и слабое, преемство мыслителей, живо охранявших идеи и науку древнего мира. Мы склонны приурочивать влияние греков на европейскую мысль к специальной и определенной эре, к так называемой эпохе Возрождения, после взятия Константинополя турками. В действительности же, на всем протяжении от пятого до пятнадцатого столетия совершалось постепенное возрождение или, лучше сказать, просачивание идей, познаний и искусства из греческой Империи в Западную Европу. Оно никогда не отличалось достаточной активностью, было неправильно и неустойчиво, но происходило постоянно. Его следствия скрыты и перетолкованы благодаря национальной антипатии, торговому соперничеству и распрям двух империй и двух церквей. Главными моментами этого воздействия Востока на Запад были, несомненно, – во-первых, иконоборческие преследования, затем, крестовые походы и, наконец, взятие Константинополя Магометом. Последний из этих моментов, называемый Возрождением, может быть признан самым важным из трех, но мы не должны забывать ни реального значения первых двух, ни того постоянного влияния, какое оказывала более прогрессивная и устойчивая цивилизация Востока на цивилизацию Запада, путем потрясений восходившую от варварства к порядку и жизни. Особенной же и бесспорной заслугой Византийской литературы было сохранение ею языка, филологии и археологии Греции. Невозможно сказать, как бы еще мы могли получить наши сведения о древней литературе и цивилизации, если бы Константинополь в течении средних веков не сберег в школах Александрии, Афин и Малой Азии обширных собраний греческой учености, если бы Фотий, Свида, Евстафий, Цец и схолиасты не оставили своих лексиконов, анекдотов и комментариев, если бы Corpus Scriptorum historiae Byzantinae не был написан, если бы ряд неутомимых копистов не потрудился над умножением текста древних греков. Педантичные и невежественные, какими они не редко оказываются на деле, они были не заменимы: они рабски повторяли слова бессмертных, но если бы они не сделали этого, бессмертные давно бы умерли.

Считаем невозможным говорить здесь о многочисленных произведениях Востока в области богословия. Как и на Западе, и даже более, чем на Западе, умственная энергия времени была погружена в духовные проблемы и религиозные тайны. Итог интеллектуальных усилий и их нравственный энтузиазм был столь же велик на Востоке, как и на Западе, и если общий результат оказался ниже (?), то причину этого нужно искать не в меньшей остроте и усердии греческого религиозного духа, но в более низких социальных условиях и в том строгом абсолютизме, при котором они осуществлялись. Но (во всяком случае) мы никогда не можем пренебрегать этой Православной Церковью, которая имела своих Златоуста, Кирилла и Мефодия, патриарха Фотия и Григория Назианзена, со множеством проповедников, мучеников и святых, которая, в некоторых отношениях, в течение веков оставалась руководительницей и учительницей для католической церкви, которая избегла многих из самых худших заблуждений и скандалов папства и ввела в свою ограду многочисленные народы Восточной Европы, доселе остающиеся вне общения с Римом.

Призывая к более систематическому изучению Византийской истории и цивилизации за средние века, – заканчивает свою речь Гаррисон, – я далек от намерения ставить ее в один уровень с цивилизацией Западной Европы. Моя цель состояла в том, чтобы показать, что Византийская история незаслуженно и не справедливо оставлена в пренебрежении, что в применении к 9–11 вв. мы можем говорить о цивилизации кругом Босфора, которая при всех своих недостатках и болезнях, была с одной стороны старше, чем какая-либо иная в Европе, с другой – более совершенна, что эта цивилизация сохранила для человеческого рода вещи неоценимой важности, что она была матерью и образцом для церквей и могущественных государств Восточной Европы, – церквей и государств, которые и доселе не хотят признать превосходства Запада ни в области государственной организации, ни в сфере религиозной жизни.

Сделаем несколько необходимых замечаний по поводу изложенных сейчас суждений Ф. Гарриссона. Рассматриваемая в общем, речь английского ученого, без сомнения, может служить наглядным показателем того радикального переворота в воззрениях на историческую роль Византийской империи, какой совершился за прошлое столетие в западной исторической науке под влиянием более объективного и близкого изучения Византии. Гаррисон не только признает относительное превосходство Византийской цивилизации по сравнению с современным ей состоянием средневекового Запада, но и старательно перечисляет незаменимые и бесспорные заслуги ее в истории всего европейского человечества. Столь частые у прежних историков, порицания, негодования и обвинения по адресу византийцев, сменяются у него солидным рядом доводов и фактов, свидетельствующих о важности этого момента в прошлых и настоящих судьбах Европы, причем все его суждения основаны на тщательном изучении новейшей обширной литературы по византологии, и тем менее могут возбуждать какое-либо подозрение в преувеличениях, что сам их автор не принадлежит к числу записных византологов⁹. Приятно отметить и то, что протест против несправедливого пренебрежения Византией и защиту ее исторических прав в данном случае мы слышим от представителя той нации, лучший и наиболее популярный историк которой (Гиббон) свои богатые познания и выдающийся исторический талант потратил на то, чтобы наложить на Византию клеймо позора и презрения. В этом, конечно, нужно видеть одно из ярких доказательств того благодетельного влияния, какое оказывает точная наука даже на самые закоренелые предрассудки и вековые предубеждения. Но приветствуя речь Гаррисона, как добрый знак совершившегося в суждениях западных историков поворота в пользу Византии, мы не можем не указать вместе с тем и на некоторую односторонность в его взглядах, отображающую на себе отчасти старое высокомерное отношение Запада к Византийской империи и европейскому Востоку. На всем протяжении своей лекции Гаррисон стоит на точке зрения человека, проникнутого идеалами западноевропейской культуры, для которого во всей истории человечества нет ничего выше, ценнее и совершеннее этой культуры и который в выработанной Западом цивилизации видит последнее слово и окончательный, вечный результат общечеловеческого развития. Ни на минуту он не допускает и мысли о том, чтобы созданный Византией или вообще восточно-европейский тип цивилизации мог быть поставлен в уровень с Западом Европы, а тем более претендовать на соперничество с нею. Для него кажется парадоксальным «сравнивать Карла или Оттона великого даже с лучшими Византийскими правителями того времени или таких людей, как Григорий Великий, папы – Сильверстр (?) или Гильдебрант ставить рядом с лучшими из патриархов св. Софии (- а Златоуст ? а Фотий? -)». «Я ни мало не сомневаюсь, – прямо и не без некоторого противоречия себе заявляет он, – что «это есть низший тип цивилизации», что «ни в государстве, ни в церкви, ни в политике и армии, ни в морали (?) и литературе или искусстве Византия не дала ничего равного и даже не приблизилась к западному феодализму (стр. 39)», и что, поэтому, «ни православная церковь, ни восточные римляне (византийцы) не имеют таких прав на благодарность человечества, какие должны быть признаны за католической церковью и тевтонскими героями, основавшими новую Европу (стр. 8)». Отсюда и вся предлагаемая Гаррисоном оценка исторической роли Византии получает односторонний характер: ее заслуги допускаются и признаются им лишь настолько, насколько она, охраняя наследство античной культуры, содействовала успехам западноевропейского развития: самостоятельной ценности история Византийской империи в глазах его не имеет. Но влияние Византии на западноевропейскую цивилизацию было делом случайным и побочным, и о нем византийцы не заботились. Главная историческая задача, выполненная Византией, состояла не в этом косвенном воздействии на западноевропейскую цивилизацию, а в воспитании славянских народов и передаче им того духовного наследия, которое выработано ею самой, а не взято из чужих рук, – этот факт огромной исторической важности лишь бегло отмечен Гаррисоном, но не понят им в своих неисчерпаемых последствиях. Задержанные в своем развитии тяжелыми внешними обстоятельствами, славянские народы только что выступают на историческую сцену и далеко еще не выразили своего внутреннего существа, но уже и теперь – быстрый и мощный рост славянского Востока, с одной стороны, и зловещие признаки начинающегося разочарования в достигнутых успехах среди романо-германского Запада Европы с другой – заставляют и на Западе наиболее чутких людей иными глазами смотреть в будущее истории. Вот что напр. писал недавно один из соотечественников Гаррисона, англичанин Уошберн (Washburn) в своем сочинении «The coming of the Slave» – «Будущее славян»: «латинская и немецкая расы отжили свои дни и не сумели создать настоящей христианской цивилизации. Они сделали огромные успехи в организации общества, в развитии материального благосостояния, в литературе, искусстве и науке, особенно же в признании и обеспечении в известной мере прав человеческой личности; но они превознесли вещественное над духовным и сотворили себе Бога из мамоны. Они потеряли уже благороднейшие стремления юности и управляются ныне грязным расчетом старости. Ожидается приход славянства, чтобы возродить Европу, водворить принципы всеобщего братства и царства Христова на земле… Славянская раса переживает еще свою молодость. Что будет, когда она созреет, до каких пределов она осуществит свои мечты и даст высшее и лучшее развитие, чем Запад? – покажет будущий век, век славянский». Если славянский век настанет, если славянским народам действительно суждено внести свой склад в сокровищницу общечеловеческого прогресса, то в этом вкладе значительная доля будет принадлежать Византии. Не рано ли, поэтому, подводить итоги мировой истории и подсчитывать права на благодарность человечества?