Письма из лагерей: опыт «сохранения себя» священника Анатолия Жураковского

Аннотация

Целью настоящей статьи является анализ писем из лагерей священника Анатолия Жураковского (1897–1937). Актуальность данной темы обусловлена вниманием исследователей в последнее время к таким вопросам, как политика памяти, социокультурная травма, а также влияние политических репрессий на тактики выживания в экстремальных условиях воины, лишения свободы в исправительно-трудовых лагерях. Исследование тактик субъективации в лагере и письмах из лагеря возможно при помощи метода «исторической поэтики», акцентирующего внимание на целостности текста, формальной стороне писем. В результате изучения писем священника Анатолия Жураковского были предприняты первые попытки формального анализа лагерных писем на предмет особенностей субъективации заключенного, а также рассмотрена религиозная (христианская) практика «сохранения себя» в предельных условиях лагерного мира. Письма позволили А. Жураковскому сформировать и сберечь свое «я», нормализовать опыт переживаний в лагере. Сохранение себя, своей личности в разрушительных условиях лагеря осуществлялось им также в рамках христианской традиции «заботы о себе», которая включала общение с Богом, аскетический опыт, уединение, интенсивную мыслительную работу.

* * *

Массовые политические репрессии 1930-х гг. в СССР как одно из самых травматичных событий прошлого являются не только актуальной темой социальных исследований, но и неотъемлемой частью «политики памяти», проводимой различными участниками общественно-политической и культурной жизни в современной России. Православная церковь также выступает значимым актором политики памяти и имеет свой инструментарий коммеморации, в который входят создание различных мемориальных комплексов, восстановление монастырей и храмов и, конечно, канонизация и институт святости¹. Важное место занимает канонизация жертв политических репрессий в СССР. Если Большому террору в исследовательской литературе уделено достаточно внимания, то судьба маленького человека, попавшего в маховик репрессий, часто теряется в научных схемах. Особый интерес представляют опыт противостояния разрушительным репрессиям, практики «сохранения себя» (своей идентичности) в условиях возможной деградации человека в местах лишения свободы. Одним из примеров стойкости и мужества в деле сохранения человечности, но также веры в Бога в предельных условиях является лагерный опыт священника Анатолия Жураковского (1897–1937), который был канонизирован в лике исповедника в 1981 г. решением Архиерейского собора Русской православной церкви за границей.

Лагерная жизнь священника А. Жураковского показательна: арест, ссылка, освобождение, снова арест, отбывание срока заключения в исправительно-трудовых лагерях, расстрел в 1937 г. Казалось бы, это типичная история заключенного, но за этой поверхностной структурой жизни осужденного скрываются напряженная борьба за жизнь, сохранение себя (собственной идентичности) в разрушительных условиях лагерной жизни, а также веры в Бога как основы субъективности, личности.

Предметом исследования данной статьи являются письма А. Жураковского. Как правило, публикация писем предполагает, что они сами по себе служат красноречивыми свидетельствами². Одним из немногих удачных примеров сочетания аналитики писем и «красноречивых свидетельств» выступает сборник коллектива авторов «XX век: Письма войны»³. Ничего подобного в отношении писем репрессированных, в частности священников и мирян, мы не обнаружили.

В письмах и дневниках дистанция между пережитым опытом и его осмыслением минимальна. Чем больше временная дистанция, тем меньше следа остается от аффекта от испытанного, меньше молчания. Более того, в условиях травмирующего опыта наблюдается интенсивная символизация пережитого, тогда как в мемуарах после определенного промежутка времени аффекты уже нейтрализованы либо господствующими речевыми формулами, либо молчанием.

Травматический опыт ГУЛАГа и его влияние на субъективность, личность заключенного на примере лагерных мемуаров рассматривал английский ученый Андреа Гуллотта. По его мнению, «мемуары ГУЛАГа составляют литературный корпус, которому в истории нет равных»⁴, что и вызывает непрекращающийся интерес у авторов и читателей. Он выделяет два фундаментальных аспекта советской «репрессивной литературы» – это травма и самость (субъективность).⁵ Также среди исследований политических репрессий 1930-х гг. в СССР в контексте социокультурной травмы следует выделить работы А.А. Колдушко⁶, А.В. Кравченко⁷, А. Завадского⁸. Изучению травмы и памяти посвящена докторская диссертация Ф.В. Николаи⁹. По его мнению, «именно рефлексивная проработка трудного прошлого и гетерогенные практики коммеморации способны заново связать между собой исторический опыт и актуальное пространство смыслов»¹⁰.

Методологической основой исследования стали наработки авторов сборника «XX век: Письма войны», позволяющие видеть в письмах «не столько дополнительное информационное пособие, позволяющее «прояснить детали» и «дополнить картину» того или иного события, сколько самостоятельный дискурсивный феномен»¹¹. Их метод «исторической поэтики» акцентирует внимание на целостности текста, формальной стороне писем и предполагает дистанцирование от «биографического» подхода к письмам. Все это позволяет изучать «отношения субъективации» (Ж. Деррида) участников переписки, формирование самого человека письма, «опыт субъективации на границе выразительных возможностей»¹². Особое значение при таком подходе имеют в письме риторические сбои, стилистические смещения, паузы, молчание, свидетельствующие об аффектах, травматическом опыте. Тем не менее биографический подход может внести конкретику в некоторых случаях умолчания. Так, в письмах А. Жураковского в октябре 1937 г. просьба к супруге «не беспокоиться» и последовавшее молчание означали очередной арест и расстрел.

Практики субъективации также были предметом исследований другого представителя «постструктуралистского» направления в философии М. Фуко¹³, а также развивавшего его идеи в проекте синергийной антропологии С.С. Хоружего¹⁴. Особого внимания заслуживают изучаемые этими авторами «практики себя» (конституирование субъективности/идентичности, личности) в христианской традиции. Под практиками себя следует понимать «некоторые процедуры, существующие, безусловно, в любой цивилизации, предлагаемые или предписываемые индивидам для закрепления их самоидентичности, ее поддержания или изменения; и возможные благодаря отношениям владения собой или познания себя»¹⁵.

Не имея возможности дать подробный анализ писем священника Анатолия Жураковского, отметим лишь самые важные, на наш взгляд, моменты. Прежде всего в первых письмах после ареста обнаруживает себя главная тема, с разной степенью интенсивности поднимаемая на протяжении всего времени пребывания о. Анатолия сначала в ссылке в Краснококшайске (ныне Йошкар-Ола), а затем в исправительно-трудовых лагерях, – тема сохранения себя, своей идентичности. Так, в письме 23 марта 1923 г. сразу после ареста, будучи в тюрьме, о. Анатолий просит супругу прислать ему рясу и только затем говорит о посуде, еде, деньгах. Ряса представляется основой сохранения идентичности в тюрьме¹⁶.

В первых письмах из тюрьмы часто встречаются многоточия, свидетельствующие о том, что о. Анатолий пережил некий аффект, с трудом поддающийся описанию: «Так много, бесконечно много хотел бы сказать, или в крайнем случае написать... но пишу только несколько слов»¹⁷. Тем не менее о. Анатолий пытается символизировать свой опыт: разделяет жизнь до и после ареста, арест и заключение описывает как испытание, посланное Богом, «основу для взросления человека».

В письмах о. Анатолий описывает «технику себя» (сохранения себя) или «заботу о себе» в рамках православной традиции следующим образом: духовная жизнь состоит из двух планов: личного и сверхличного, Божьего. Происходящее в душе верующего сравнивается с Таинством Евхаристии. Именно здесь происходят молитвы, священнодействия, которые являются лишь предвосхищением «явления тайны Возрождения в душе» (1 июля 1924 г.)¹⁸. Путь восхождения к Богу пролегает через отречение «от цепей и от призраков скорби». По мнению о. Анатолия, чтобы преодолевать разрушение порядка жизни или противостоять ему, требуются самодисциплина и «много работы» над собой. В рамках «заботы о себе», или приобщения, причастия, идентификации с Божественной Личностью, можно отметить и «Божественную литургию», которую о. Анатолий совершает у себя в комнате.

Уже в 1931 г., после второго ареста, акценты при описании себя, своего заключения в свирских лагерях (Свирьстрое) смещаются. Важное значение для о. Анатолия приобретают темы личного плана – работа, одежда, жилищные условия, здоровье, питание. Это смещение внимания обусловлено ухудшением условий жизни в сравнении с таковыми в ссылке 1923–1924 гг.

Изменилось и пространство жизни о. Анатолия – прежде всего это комната, в которой, несмотря на присутствие еще одного человека, «простор небывалый». Появляется новая тема в его лагерной жизни, которая вносит коррективы в «заботу о себе», – тема смерти: «Несмотря на то что смерть не кажется мне такой страшной после того, как я долго смотрел ей в глаза... я жить хочу, пламенно хочу... Я всегда забочусь о своем здоровье, всячески, как могу» (14 января 1932 г., Свирлаг)¹⁹. Теперь о. Анатолий заботится и о телесном существовании.

Несмотря на пристальное внимание к телесному существованию, вызванное предельными условиями жизни, о. Анатолий также заботится о своей сверхличной жизни, описанием которой могут служить его слова: «Слава Богу, так говорит все существо мое, и не говорит, а поет каждой своей частицей – Слава Богу!»²⁰. Более того, внутренняя жизнь, по замечанию о. Анатолия, становится более интенсивной в сравнении с жизнью внешней, поскольку интересов в последней почти нет. Часами в течение дня о. Анатолий собирает в памяти прочитанные когда-то изречения святых подвижников и тщательно обдумывает их (31 мая 1932 г.).

Меняются и его представления о будущих занятиях. Приходит осознание того, что «возврат к алтарю кажется теперь не только неосуществимым, но просто запредельным»²¹. О. Анатолий мечтает сначала разводить кроликов после освобождения, а затем заниматься переводческой деятельностью, вследствие чего начинает усиленно изучать английский язык.

Все чаще звучат в его письмах опасения потерять себя, позабыть Бога: «здесь все противоборствует памяти Божией, но верю в Его всесильную помощь»²². Он также отмечает «огрубление» своей души от «диких» условий жизни.

Жизнь в заключении на Соловках (с октября 1932 г.), по признанию о. Анатолия, была лучше – «здесь можно жить и дышать». «Забота о себе» получила дальнейшее развитие – о. Анатолий заботится о строительстве «внутреннего человека», «внутреннего храма», более того, сама тема строительства вызвана постоянным разрушительным напором извне – беспраздничностью жизни, шумом, суетой, сквернословием, тотальным «душевным огрублением»²³. Периодически этот «внутренний человек» противостоит внешним разрушениям: «Барак фундаментальный, хороший, только, прости, клопы неимоверные. В душе что-то твердое, спокойное. Теперь внешние обстоятельства – переброски, лишения, неприятности – как-то не затрагивают душевной глубины»²⁴.

Укрепление «внутреннего человека», т. е. личности, у о. Анатолия носило «волнообразный» характер – были подъемы, но были и падения, когда он не мог даже молиться. Черпал силы, находил поддержку о. Анатолий в книгах, а читал он много – от книг по медицине и архитектуре до «Капитала» К. Маркса, трудов 3. Фрейда. Внимательно изучал мировую и русскую литературу. Обладая хорошей памятью, он часами мог вспоминать писания святых отцов, богословские труды, поскольку прямого доступа к религиозной литературе не имел. Все это было направлено на «переосмысление» традиции: «Все больше и больше убеждаюсь в необходимости читать, перечитывать и передумывать «классические вещи"»²⁵. Однако интенсивная мысль бесполезна без духовного делания, полагал А. Жураковский. Прежде всего требуется «постоянство в молитве», поскольку без нее наступает «душевный мрак». Каждый день в 10 часов вечера о. Анатолий старался молиться.

Итогом духовного самостроительства о. Анатолия стало примирение со страданием. Он пишет: «Для нашей веры страдание есть преображение мира в целом, соучастие в творческих божественных планах»²⁶. Страдание не является для него наказанием. Примиряется о. Анатолий и со своим прошлым, в котором «чем острее эта боль, тем ярче, тем памятнее минуты, часы и дни радости и совершенного счастья, посланного Им как залог чаемого грядущего» (13 марта 1937 г., Надвойцы)²⁷.

Примирился он и с природой, и со всем окружающим: «Все у меня благополучно. Осень стоит хорошая. Как-то понемногу, чувствую, за эти годы не только «попривык» к северу, но и что-то полюбил в нем...»²⁸.

3 декабря 1937 г. священника Анатолия Жураковского расстреляли.

Таким образом, в ходе исследования были предприняты первые попытки, с одной стороны, формального анализа лагерных писем А. Жураковского на предмет особенностей субъективации заключенного, с другой – рассмотрения религиозной (христианской) практики сохранения себя в предельных условиях лагерного мира.

Анализ писем из лагеря А. Жураковского дает возможность сделать некоторые выводы. Его письма к жене, а также членам церковной общины позволяли формировать и сохранять свое «не-лагерное» «я», сохранять воспоминания о прошлой жизни и быть участником «отношений субъективации» в переписке. Неслучайно формулировка «без права переписки» означала не что иное, как расстрел. Письма описывают действительность лагерей привычным языком, нормализуя лагерный опыт заключенного, символизируя его, превращая в обыденное.

Сохранение личности в разрушительных условиях лагеря осуществлялось А. Жураковским в рамках христианской традиции «заботы о себе», которая предполагала, судя по письмам священника, интенсивное строительство «внутреннего человека», «внутреннего храма», общение с Богом, восхождение к Нему, сопровождающееся изменением личности, аскетический опыт, уединение, трезвение, молчание, интенсивную мыслительную работу. Все это позволило не только укрепить веру в Бога, но и сохранить себя в лагере.

В завершение работы следует отметить возможные направления дальнейших исследований, не затронутых в статье: это введение в поле изучения для сравнения большего количества материалов (включая дневники, мемуары), а также персоналий; рассмотрение писем не только священников и мирян, но и людей, позиционирующих себя атеистами, письма которых публиковались в периодической печати и являлись инструментом советской пропагандистской, антирелигиозной работы и средством «безбожной» идентификации читающего населения.