Предохранение от безверия и нечестия, здоровым рассудком, совестью и опытами доказанное

Хотя и по одному разуму, невзирая на пользы наши, можно доказательно утвердишь истину христианской веры, опровергнуть предрассудки безверных и склонность к нечестию показом достойною всякого порицания и осуждения: но разум часто бессильным бывает над сердцем того человека, в котором склонность к безверию торжествует над рассудком. Любовь к свету, земные удовольствия, гордость, беспечность и худые примеры ― это приманки, ввергающие людей в неверие! Для всего всем таковым неправедным побуждениям таковым зловредным склонностям должно противоположить пользу, которую доставляет христианский закон.

Понятие об уничтожении нашей души есть понятие самое ужасное. Вера христианская напротив того учит, что душа бессмертна. Сердце наше высочайшего блага желает беспрестанно. Обрести оное на земле невозможно. Закон христианский обещает верным последователям своим, что они верховным благом будут наслаждаться после смерти. Мы более отвращаемся от горести и печали, нежели сколько любим удовольствие. Христианская вера ужаснейшими наказаниями угрожает преступникам Божественных законов. Сии три понятия имеют основание в глубине разумной человеческой природы. Почему мы за полезное в высочайшей степени почитаем испытать, Божественной ли есть христианский закон. Признать его таковым, кто здравомыслящий не пожелает? К сему побуждает та превосходная и вожделенная польза, которую доставляет христианство. Откуда явствует, что склонность к безверию и нечестию, заставляющая желать, чтобы закон христианский был не истинен, есть склонность противоестественная и рано или поздно неверующие должны быть жертвою, закланною собственным обманом: вместо того, что благочестие для истинного христианина есть неисчерпаемый источник благополучия. Сии важные истины будут предметом сего сочинения.

Мы без изъятия любим продолжение нашего бытия. Cия любовь соединена с нашим естеством теми крепкими узами, которые прервать, равно как и любовь к жизни совершенно истребить, никак невозможно. Можно ли с холодностью взирать на продолжение нашего бытия, когда оно есть первое основание благополучия, и когда все без исключения блага были бы в рассуждении нас сущее ничто, если бы мы не существовали?

Cия любовь к продолжению своего бытия есть источник нашей любви к настоящей жизни, и, хотя жизнь сия, состоящая в соединении нашей души с известною частницею вещества, есть некоторый только образ бытия: однако всякому известно, что любовь к сему образу жизни или бытия столь глубоко укоренена в сердце человеческом, что она в нем пребывает неотделимо при всяких беспокойствах, превращениях и злосчастиях; если только какой зловредный пар не возмущает мозг, или насильственная страсть не воспрещает человеку рассуждать о драгоценности своей жизни, или какие благочестивые чувства не торжествуют над чувствами естественными.

Потеря сей жизни есть предмет, естественно приводящий в страх. Всякий, исследующий самого себя, в сем признается чистосердечно, и оправдает произнесенные одним философом слова, что самое солнце не может смотреть на смерть без содрогания. Но если бы то было истинно, что смерть полагает навсегда конец всем познаниям и чувствованиям, уничтожая безвозвратно все то, что нас отличает от глубины земли, то что должно сказать о сем уничтожении нашего бытия? Есть ли сильнейшие выражения, дабы лучше представить ужас, которым понятие об истреблении нашего бытия должно поразить всех тех, кто может оное представить без содрогания? Понятие! Оно есть престрашное чудовище, которого вид с одного взгляду поражает нашу к самим себе любовь.

Пусть говорят, что уничтожение души по смерти не есть зло, и человек тогда как удовольствия, так и страдания никакого не чувствует, потому что он больше не существует. Бедственное утешение! Понятие о такой гибели не есть ли понятие о несчастии в то самое время, как мы наслаждаемся жизнью? И можем ли мы когда воззреть на сие истребление иначе, как на величайшее зло, состоящее в совершенной и безвозвратной потере жизни? Лишиться добра, которого мы не познали и коим никогда не наслаждались, и лишишься того блага, которым действительно владеем, есть весьма великая разность Потеря добра, коего приятностей никогда мы не вкушали, конечно не может нас трогать нимало. Но воображение о будущем лишении обладаемого добра возмущает, потрясает, приводит в ужас всю душу по мере цены и важности оного. Какое должно быть понятие о погибели нашей души? Как! Ничего больше не познавать, не чувствовать, и ничем более не быть, как прахом земли, грубым веществом, быть без всей надежды возвратиться когда-либо в жизнь, и быть таковым вечно? Вечно! И сей мрак, сие вечное царство смерти есть добро? Не ужасное ли оно? Я на сие привожу свидетелем каждого совесть. Безверные как ни говорят и что ни делают, самые безверные не могут совершенно избавиться от сего страха. При воззрении в сию ничтожества бездну кружится у них голова, и они принуждены отвратить свои глаза или закрыть, дабы не воззреть на ужасную сию гибель.

Неоспоримо, что человек, привязанный к миру, развлеченный тысячью предметов, плавающий в роскоши, не чувствует во всей силе страх, который поражает воображение о уничтожении, но на одре смертном, когда все блага, все счастье, все чины и должности, всю роскошь и удовольствия должен навеки оставить, тогда воображение о сей конечной гибели страшным поражает ударом безверное сердце и делает в нем глубочайшую рану; и если безверный сможет в сие время смеяться, смех его подобен будет смеху человека, ужаленного тарантулом.

Если понятие об уничтожении души нашей по смерти есть столь ужасное, что невозможно об оном рассуждать без содрогания; если христианское благочестие уверяет нас, что, душа наша пребудет и по смерти всецелою; то собственная наша польза требует того непременно, чтобы подлинно узнать, Божественный ли есть христианский закон; и сколь естественно и с разумом нашим сходно желать, чтобы он был таковым.

Всяк из нас не только желает жить, но еще желает жить благополучно. Мы все стремимся к верховному и высочайшему благу. Но где сыскать оное? На земле его нет.

Поищем верховного блага в чувственных удовольствиях. Но если сие удовольствие кратковременно; его кратковременность нас оскорбляет. Если же оно продолжительно, оно нас утомляет и становится омерзительным. Если мы не всегда оным наслаждаемся, лишение его чрез известное время для нас прискорбно; если наслаждаемся каждый день, оно мало-помалу теряет свою приятность. Предаться распутству? Се жерло, поглощающее имения; се внутренний ад, изнуряющий тело; се зловредный мрак, потемняющий разум; се бесчестное пятно, помрачающее честь! Сверх сего есть еще распутство такое, что укоренившаяся к оному привычка сделается для тебя истинным наказанием, когда не в состоянии будешь удовлетворить твоим желаниям, которые ты в молодых летах не старался обуздать.

Воображение наше каждый почти день умножает до бесконечности будущие удовольствия; оно подобно микроскопу. Если приятность полученной вещи меньше будет приносить удовольствия, нежели каковое предполагаемо было в воображении: наслаждение оное будет смешано с неудовольствием и досадою. Когда сделаешься рабом телесных чувств в той надежде, чтобы в них сыскать верховное благополучие, то уже тебе освободиться от сего рабства настолько трудно, насколько невозможно удовлетворить совершенно свои страсти. Мы видим в истории таких людей, кои обещали награждение тому, кто мог бы изобрести новые удовольствия.

В богатствах ли верховного блага искать будешь? Здесь равно оного не сыщешь. Тебя обременят труды и беспокойства, которым подвергнуть себя должно для приобретения оных. То, чего не в силах будешь приобрести, причинит тебе досаду; да и что в руках твоих уже будет, не меньше тебя беспокоить станет. Ибо каковом опасностям не подвержены имения? Пожары, непогода, недород, воровство, разбойничества, банкротства, войны, тяжбы и проч: где сыскать настолько безопасное место, в котором можно бы сокрыть имения от всех сих приключений? Они для тебя сделаются неиссякаемым источником забот, и ты учинишься предметом зависти для твоих соседей. Если ты отдашь сердце твое в плен богатствам; то имения, которыми владеешь, почтешь за ничто; они будут змей, тебя жалящий, огонь, умножающий жаркие твои желания к стяжанию пространнейших сокровищ. Богатства не научают беспристрастию к богатствам; страсть ко многим имениям не укрощает страсти к приобретению их. Она, подобно аду, никогда не скажет: довольно. Сие ли есть свойство верховного блага? Таким ли образом делается человек благополучным?

Думает ли кто, что величие и достоинства доставляют и верховное благо? Тщетные мысли! Великие люди меньше счастливы, нежели прочие люди, И больше счастья можно сыскать в крестьянской хижине, нежели в великолепных палатах знатных людей.

Самое высокое состояние не только не укрывает от печалей, но делает еще сердце более чувствительным к оным, и великий человек сам себе причиняет мнимые печали тогда, когда оных на деле не имеет.

Вся жизнь Фердинанда Католика, Карла V и Филиппа II была смешением добра и зла. Сколько они имели в делах своих успехов! Но сколько и противных приключений! Их раны покрыты лаврами, но их триумфы облачены трауром. Так самые высокие состояния имеют свои беспокойства, как роза свои иглы. Довольно воззреть только на беспокойства, сопряженные с сими высокими званиями, дабы сделать следующее заключение: что великие должности и достоинства сопровождаются тем большими печалями. Тяжесть их беспокойств настолько увеличивается, насколько трудно исполнить совершенно общественные должности. Не должно искать верховного блага в великости чинов и в знаменитости состояний.

Сверх сего, в каком бы счастливом состоянии ни находился человек, сколь многим он подвержен телесным болезням! Одна болезнь может все счастие его сделать для него неприятным, радость огорчительною, и учинить его злополучным среди величайшего благополучия.

Куда ни обратимся, не сыщем на земле совершенного благополучия, как только в надежде, или в состоянии другого, которому по легкомыслию завидуем. Твое cocтояние мне кажется весьма благополучным, и я завидую ему, а ты со своей стороны так же думаешь о моем; и мы оба обманываемся в наших рассуждениях. Мы оба имеем свои внутренние печали, свои стенания сердца, свои терзания. Тебе представляется плавающим среди утех тот, который ищет утешения в горести своей, и старается в наружности казаться спокойным, у которого сиe видимое спокойствие есть одна только завеса, скрывающая внутреннюю его печаль.

Таким образом, земное счастье оставляет в сердце пустоту и голод, или лучше, оно раздражает только желание его, подобно тем горючим жидкостям, которые, будучи пролиты на огонь, не погашают его, но больше умножают его пламя.

Однако желание благополучия, хотя сыскать его не можем, всегда пребудет в сердце нашем глубоко укорененным. Сия склонность непреодолима и настолько естественна, насколько естественно дли человека дыхание Что же? Нет ли для надежды нашей лучшего блага кроме земного, которое не может удовольствовать наше сердце, в желаниях своих беспредельное? Или нам, в рассуждении высочайшего блага, должно оставаться вечными танталами.

Хотя бы мы не знали, в чем состоит верховное благо, знаем, однако, что cиe благо по естеству своему должно быть чистое, изъятое от примеси всех зол. Его совершенства должны всесовершенно удовольствовать желания человеческого сердца, и сие благо должно быть вечное Такое понятие имеем о высочайшем благе; оно одно прилично нам; к нему единому беспрестанно желания наши стремятся: но обрести его на земле невозможно. Нет в свете ничего столь нужного для нашего сердца, как знать, существует ли такое благо и можно ли когда-нибудь обладать оным? Ибо ежели верховное благо не существует и нет другого добра, кроме земного; то должно признаться, что состояниe человеческое с сей стороны есть самое беднейшее, ибо большая часть людей таких, которые лучше бы желали никогда не родиться, и почитают преблаженными тех, кои колыбель получили своим гробом.

Но как вера христианская обещает верным последователям своим, что они по смерти будут обладать высочайшим благом, то самая наша польза требует того, чтобы испытать: Божественный ли есть христианский закон, и сколь естественно желать обрести его таковым!

Правда, что священное писание не изъясняет нам, в чем состоит сие обещаемое высочайшее благо: но оно уподобляет его всему, что только есть прекраснейшее, благороднейшее, величественнейшее и священнейшее, дабы дать нам некоторое понятие о сем благе. Оно есть Ханаан, изобилующая всеми приятностями; есть селение, куда ночной мрак никогда не проникает; есть великий град из чистейшего и искушенного золота, коего основание и стены украшены драгоценными камнями, а врата бисером и жемчугом; есть царство, престолы, венцы, сокровища некрадимые, наследство нетленное, жизнь вечная; жилище, которого обитатели просветятся яко солнце; есть вечное наслаждение радостью. Все эти сравнения не имеют другой цели, как только чтобы уверить нас о величестве и совершенстве блага, которое тем труднее понять, что оно должно несравненно быть превосходнее всех земных благ. Безверные без сомнения почтут такое благо совсем невероятным и химерическим, потому что сего блага на земле видеть не можно.

Слепорожденные! Не скажете ли подобно и вы, что нельзя поверить, чтобы были цветы, и не почтете ли вы вздором, когда вас уверять станут о приятностях, приносимых цветами, кои вашему взору никогда не представлялись, и вы никогда не чувствовали их красоты; все сие для вас совершенно безвестно. Но безверные в рассуждении вас должны постыдиться. Они почитают за басню уверение о высочайшем благе, которого на земле сыскать не могут, но желать оного запретить сами себе не сильны. Не понимают оного, ибо и нет? Глупое заключение!

Что же касается до нас, мы следуем другим началам; мы говорим, что невозможность понять благо, обещаемое верою христианскою, никакого не предполагает следствия к отрицанию его существования ибо из того, что душа наша в сей жизни чувствует только некоторые удовольствия, да и те несовершенно, не следует заключать, чтобы она по естеству своему не была способною чувствовать другого рода удовольствия, и чувствовать несравненно живее, нежели как приятности сего мира. Слепорожденный не имел никакого понятия об удовольствиях зрения, сколь бы несправедливо рассуждал о способности своей души, если бы он по сей одной причине поверил, что душа его по естеству своему не может вкушать приятности, происходящие от зрения. Сей, говорю, пример, удерживает нас полагать безрассудно предел способностям нашей души, потому только, что мы не знаем, где утвердить их границы. Творец нашей души есть Бог: не знает ли он способностей ее, сколь далеко они могут простираться в наслаждении добром? Творец души нашей есть преблагой и всемогущий: не может ли он даровать нам удовольствия несравненно совершеннейшие, нежели каковы чувствуем в сей жизни? А сие сделать столько же не трудно Богу, сколько и то, что он одарил нас познанием и желанием добра, приносящего нам на земле некоторые удовольствия, возбуждающие нас искать больших и совершеннейших удовольствий.

Не можно не удивиться здесь благости и премудрости Божией. Он благоволил существовать человеку на сем земном Круге, но не обитать на нем вечно. Земля есть место странствования его. Он ему предлагает счастье, но счастье, достойное человека. Блага земные могут дать ему познание о том, что есть быть счастливым, но не могут сделать его совершенно таковым. Бог, не довольствуясь тем, чтобы дать человеку разум и силы к приобретению сего совершенного счастья, наипаче одарил его таковым к счастью желанием, что все земные блага совершенно удовольствовать его не могут. И сие с тем намерением, чтобы человек, чувствуя несовершенство земного счастья, был побуждаем не разумом только, но естественною склонностью и желанием к исканию того благополучия совершенного, которое Бог по врожденному человеку желанию хочет даровать.

Итак, кто здесь не удивится неблагодарности и заблуждению безверных? Входя в свет сей, они находят разнородные блага, но в обладании ими вступают дерзкою ногою, не зная, откуда сие добро происходит, от кого зависит, и не желают знать о том. Если же когда и начинают о семь размышлять, то для того только, дабы всеми силами оспаривать совершенное право истинного Владыки сих благ Бога, отвергая его бытие, Не поступают ли они подобно тем животным, кои, питаясь древесными плодами, не обращают взора своего туда, откуда падают сии плоды? Какая неблагодарность! Сверх сего, хотя земное счастье ни единого не имеет качества, свойственного верховнейшему благу, однако безверные предаются ему совершенно; все их мысли обращаются единственно к нему; они и вкушают, и любуются, и дышат сим только скудным и несовершенным счастьем. Вера обещает верховнейшее счастье, но они восстают против нее, и чрез сие упрямство сами себя навсегда отдаляют от высочайшего блага. Какая слепота! Какое заблуждение самолюбия!

Сказано прежде, что человек имеет больше отвращения от горестей и печалей, нежели сколько имеет любви к удовольствиям и радости. Сия истина в самом деле неоспорима, хотя стоики утверждали, что человеку можно сделаться нечувствительным против болезни и печалей, против сих двух ударов столь страшных, что едва можно определить, который из них ужаснее. Один день продолжающейся глубокой печали или сильной болезни больше причиняют зла, чем целая седмица, проведенная в радости, приносит добра. Август сколь сильною скорбью был поражен тогда, когда услышал, что три его легиона в Германии разбиты в прах по неосторожности Вария, управлявшего ими. Можно сказать, что он тогда больше чувствовал печали, нежели сколько приносили ему удовольствия десять одержанных побед. Словом; печаль и болезнь суть два лютейшие в нашем естестве неприятели: их жестокость может довести человека до отчаяния, заставить его желать пресечь сию жизнь, а иногда принудить собственными руками ускорить смерть, лучше не желая быть в живых, нежели влачить жизнь, обремененную печалью или болезнями. Непременно нужно узнать, должно ли какого несчастья опасаться после смерти? В рассуждении сего члена учение христианское не имеет никакого сомнения. Оно под различными видами представляет нам картину последнего несчастья. Огонь и горящая сера, истребившие Содом; горесть дней времени потопа Ноя; суд, производимый Богом над народом в юдоли Иосафатовой; ужасная тьма, покрывавшая Египет; плачь и вопль детей, приносимых в жертву Молоху; озеро огненное и серное и проч. Все сии различные изображения будущего, но известного несчастья, не к другому чему предложены, как чтобы дать некоторое понятие о жребии нечестивых. Но как христианское учение решительно и без всякого сомнения величайшим несчастьем угрожает преступникам Божьих законов, то не требует ли наша польза того, чтобы испытать, Божественное ли есть христианское учение.

Но как, скажут, может душа по разлучении от тела терпеть болезнь? На сие не отвечая вдруг, скажу, что нельзя не удивляться, каким образом душа чувствует болезнь, когда обожжена будет рука? Ибо не можно ни понять, ни поверить, чтоб огонь мог действовать собственно на душу, производя в ней чувство болезни. И удивительно, что человек по отрезании больной руки чувствует равную болезнь, какую чувствовал прежде отсечения оной, так что ему кажется, будто отрезанная уже у него рука еще причиняет ему боль. Если душу отличного естества от тела Бог соединил с телом, весьма не трудно поверить, что после разделения души от тела тот же Бог, который ее сотворил, может сделать ее способною чувствовать болезнь или радость посредством другого какого вещества или саму по себе.

Погибнуть совершенно; нет совершенного счастья на земле; естественное отвращение от горестей: се убеждения, пред коими должны пасть безверие и несчастье. Сии убеждения суть самые естественные и самые справедливые. Естественные, ибо они состоят в той чистой к самому себе любви, с которою мы рождены, и которая нераздельно соединена с нашим естеством; самые справедливые, ибо кто не желает себе добра? Кто не желает добра совершенного?

Для доказательства сего можно употребить слова некоего философа. Он говорит, «что сам Бог вечно вызывает в нас сию к самим себе любовь, подобную своей; ибо как его единая воля действует и управляет нашей разумно свободною волею; так он один в нас рождает любовь к жизни, и любовь к благополучной жизни, которая, не завися от нашего выбора, нас естественно побуждает к сохранению нашего бытия, и к исканию совершенного добра или верховнейшего блага.» Откуда следует, что любовь к самому себе есть сама в себе весьма истинная, потому что Бог есть ее и Творец, и блюститель. Весьма бы глупо было предлагать, что естественная к самому себе любовь, независящая от нас, которую истребить из сердца человеческого невозможно, противна разуму. Всякий закон, воспрещающий иметь самому себе добро, был бы закон беззаконный, потому что он повелевал бы подавлять самые внутренние чувства природы и делать невозможное.

Когда сии три убеждения суть и естественны и истинны, то заключить должно, что склонность к безверию противна и естеству, и разуму. Так! Не противно ли естеству восставать со всею упорностью против бессмертия души, когда уничтожение ее есть ужаснейший для естества предмет? Не противно ли естеству желать, чтобы благочестие христианское было ложное, когда мы естественно желаем высочайшего блага, которое обещает нам христианство? Не противно ли естеству не хотеть слышать и исследовать угрозы вечных по смерти несчастий, когда мы в течении жизни сей естественно имеем больше отвращения к болезням и печалям, нежели сколько имеем любви к удовольствиям и в безрассудной беспечности издеваться над христианским законом вместо того, чтобы испытывать со вниманием и со всевозможным прилежанием доказательства, на которых утверждается христианский закон. Что противно естеству, то противно и разуму. Таким образом, безверие есть следствие неистового ума и произвольное дурачество. Рече безумен в сердце своем, что нет Бога.

Положим, говорят безверные, что христианское учение есть Божественное и что оно содержит в себе угрозу против преступников законов его, однако весьма может статься, что страх, производимый сими угрозами в сердцах, есть страх пустой и несбыточный, и что Бог употребляет сии угрозы, дабы удержать людей в их должностях, не имея точного намерения когда-нибудь их исполнить. Угрозы, продолжают безверные, особенную имеют силу, нежели какую имеют обещания. Потому что угрожающий почитается ако заимодавец, а угрожаемый яко должник; напротив тот, кто обещает, делается должником, а тот, кому обещания предлагаются, получает чрез то право заимодавца. Откуда происходит, что обещающий обязан непременно исполнить самым делом свои обещания яко должник. Но угрожающий яко заимодавец не обязан требовать наказания, потому что во власти всякого заимодавца состоит отпустить весь долг, если ему угодно. Не следует, что, если имеет быть вечная жизнь для награждения праведников, должно быть также вечным мучениям для наказания грешников, потому что Бог, будучи заимодавец, в рассуждении грешника, которому он угрожает, имеет всегда право и волю отпустишь весь долг или часть оного. Но в рассуждении праведника, Бог по силе истины и правды своей, не может отрешиться от обещания своего. Так велемудрствуют безверные! Рассмотрим умствование их.

Известно, что грехопадения соравняются с долгами; оскорбленный ими будет яко заимодавец, а оскорбивший яко должник. Но какой здравомыслящий должник будет себе воображать, что его заимодавец отпустит ему долг по той одной причине, что он может отпустить? Не иметь другой надежды, как только ту, что заимодавец имеет власть отпустить долг, и на сем единственно основании льстить себя, что не потребует заплаты долга, не есть ли обманывать себя самым глупейшим образом?

Если нераскаянный преступник законов Божьих имеет причину надеяться, что он не понесет наказаний адских, полагаясь на то, что Бог имеет право и власть избавить eгo от сих наказаний, то он равную имеет причину надеяться не умереть, потому что Бог так же может его сохранить от смерти. Но как совсем неосновательно заключать о бессмертии своем по тому только, что Бог может сохранить от смерти, так не меньше безрассудно заключать по тем же причинам об избавлении себя от мучений адских, будучи упорным преступником законов Господних. Ибо не можно никогда заключать, что такая вещь непременно сделается, потому что можно ее сделать. Так неразумно умствовать, что мой заимодавец может мне отпустить долг мой, для того я не буду оного платить.

Но поступим далее. Известно, что между пороком и добродетелью находится самая существенная разность. Сие представить можно в самой совершенной ясности.

Святость состоит в любви к добродетели и в ненависти к пороку. Бог по существу своему имеет бесконечную святость. Имеет естественную ненависть к пороку, так же как естественную любовь к добродетели. Вот необоримое доказательство, как о будущих наказаниях, так и награждениях, признавши бытие бесконечно совершенного существа.

Известно, что любовь и ненависть суть страсти, когда говорится о человеке. Через слово страсть разумеют, во-первых, некоторое волнение души причиняемое‚ продолжаемое и усиливаемое некоторым движением жизненных духов. Во-вторых, некоторую склонность, желание, решимость души к произведению какого-то действия, по силе стремления возбужденного в ней жизненными духами. Известно, что Божеству не можно приписать никакого движения жизненных духов ниже какого-либо волнения, причиняемого движениями телесными, потому что Бог не имеет тела и есть превыше всех тревожащих душу действий. Все сие свойственно одним только человекам.

Но нет сомнения, что склонность, желание, решимость воли находятся и в Высочайшем существе. Смешно бы было представлять себе Бога таковым, которой бы не был ни к чему благосклонен, ничего бы не желал и ни на что бы не имел решительной воли. Таким образом, когда мы говорим, что Бог имеет ненависть к пороку, сие означает то, что Бог наказать порок и расположен, и желает‚ и имеет решительную волю. Бог не существовал бы‚ если бы он не был бесконечно совершен; он не был бы бесконечно совершен, если бы не имел бесконечной святости; не имел бы бесконечной святости, если бы не имел ненависти к пороку, потому что святость состоит в ненависти к пороку; он не имел бы ненависти к пороку, если бы не хотел оной наказывать. Его воля всегда постоянна, ибо она всегда сообразна с его совершенствами‚ и он беспредельное имеет могущество делать то, что хочет. Следовательно, Бог имеет некогда непременно наказать порок.

Но не одно только понятие о святости Божьей предполагает будущие наказания, определенные нераскаянным грешникам: совесть своими угрызениями то же утверждает. Совесть есть нижний судия. Когда он внутренне осуждает грешника‚ не должно воображать, чтобы Бог отменил определение его судии. Неимоверные напрасно говорят, что грех есть средняя вещь. Здравая совесть обличает такое мнение. Она вопиет нам, что грех есть зло, достойное наказания. Кто только предастся злодеяниям, тот рано или поздно почувствует внутри себя сильные угрызения. Тщетно злодей силится истребить оные. Он не может получить перемирия, кроме, как насильно развлекая и рассыпая свои мысли, да и то с величайшею досадою: потом-таки возвращается к вопиющим делам своим, и укоры совести нападают на него, как фурии, мучительно раздирающие всю душу и сердце его.

Сии чувствования, мучающие человека по учинении злодеяния, рождающиеся в душе его против воли его и от которых он не может совершенно и навсегда освободиться, не суть ли произведение высочайшего некоего судии? Не суть ли предуведомлением и предначатием наказаний, которые упорные грешники долженствуют некогда понести. Если бы грех не был достоин наказания, человек, рассматривая подробно грехи свои, оставался бы свободным от всех угрызений совести: Нет! Вместо того‚ чем более познает он свойство греха, тем больше чувствует, что он достоин наказания. Когда же грех заслуживает казнь, то угрызения совести суть, по-видимому, весьма легкие наказания, наипаче в рассуждении некоторых ужасных злодеяний.

Впрочем, если бы не было другого наказания за злодеяние ‚ кроме угрызений совести, то было бы иногда гораздо выгоднее быть нарочитым и ожесточенным злодеем‚ нежели иметь истинную честность и чистую совесть. Злодей, который бы имел случай или средства избегать судов человеческих‚ и который бы никогда не старался входить в самого себя, был бы наименьше наказан из всех преступников. Таким образом, могущественный человек,чем больше бы ожесточался в своих злодействах ‚ тем больше казался бы покровительствуемым от Бога. Заключение справедливое, но весьма обидное для Божества! Се сущее богохульство! Ибо есть наказания в будущей жизни: мучения совести известность сих наказаний утверждают‚ и суть неложные их предвозвестники.

История и весь свет представляют нам иногда такие происшествия‚ кои ясно показывают правосудие Божие‚ и утверждают, что имеет Бог намерение наказать в свое время преступников его закона. Находятся примеры, в коих столь ощутительно изображается правосудие Божие‚ что должно быть слепцу, кто не видит в них перста Божия. Если сии примеры показывают нам, что Бог наказывает за беззакония, а некоторые злодеяния проходят в сей жизни без казни, то непременно должно заключишь, что достойное и совершенное наказание предоставлено им в будущей жизни.

Священное писание явственно говорит‚ что Бог воздаст всякому по делам его. В нем читаем мы сие ужасное определение, произнесенное на преступников закона: идите от мене проклятии в огонь вечный‚ уготованный дьяволу и ангелам его. Можно ли представить определение столь ясное и столь точное, как сие?

Довольно сего для показания, сколько заблуждаются неимоверные, кои, предположив, что христианское благочестие есть Божественное, воображают себе‚ что нечестие их никак не должно приводить их в страх. Такое воображение явно противно свету разума и правилам здравого рассудка. Вместо того, чтобы с неимоверными говорить: Бог можешь не наказать‚ ибо не накажет, лучше так скажем: Бог может наказать за злодеяния; и как нет сомнения ‚ чтобы он не хотел наказать, когда только рассудим внимательно о святости Божией по чувствованиям совести, по многим примерам правосудия и по явственным выражениям, содержащимся в Св. писании: следовательно рано или поздно будут наказаны злотворцы. Скажем еще‚ что если малодушием почитается предаваться страху там, где правильную имеют причину быть спокойными, то крайнего дурачества знаком есть быть спокойну тогда, когда должно весьма бояться; и мнимую только возможность, что такое-то несчастье не приключится, предпочитать верным и ясным доказательствам‚ что несчастие непременно последует, да еще несчастие вечное, не есть ли сумасбродство?

Приступим теперь к источнику того обманчивого неимоверных воображения, которым льстят себя, что они не имеют причины бояться никакого мучения по смерти. Все их умствования, которые употребляют для отвращения доказательств о будущих наказаниях, не что другое суть‚ как плод очарованного воображения, сопровождаемого обыкновенно неверием и нечестием.

Известно, что все страсти себя оправдают и что самые даже те, которые по испорченному воображению почитают себя превратившимися в скотов‚ находят причины для доказательства, что им должно жить так, как живут скоты: должно ходить на четырех лапах, питаться зеленою травою и подражать всем действиям, свойственным скотам. Все страсти оправдают себя, и они-то первейшие наши ласкатели, они-то заставляют нас взирать на вещи, не каковы суть в самих себе‚ но каковыми быть им желаем.

Беспечность есть страсть, которая смотрит на известное зло как на мечтательное, на близкую беду как на весьма отдаленную, на неизбежное несчастье, как на такое, от которого должно быть избавлену. Беспечность рассыпает основательный страх и усыпляет душу среди величайшей опасности. А сие случается наипаче тогда, когда настоящее удовольствие, все сердце занимая совершенно, оным обладает. Тогда чувства и воображение столь крепко привязывают к видимым приятностям человека, что он совершенно делается бесчувственным к ужаснейшим и над главою его висящим опасностям. Трудно бы было сему поверить, если бы таковые действия беспечности не были показаны бесчисленными примерами. Представим здесь некоторые.

Валтасар после разбития войск своих Киром возвратился в Вавилон. Сей столичный государства его город был снабжен всем тем, что только нужно было для долговременной обороны. Вот причина, на которой беспечный Валтасар утверждаясь, ничего не опасался и употребил все время на одни увеселения. Таким образом, сей государь вместо того, чтобы стараться о защите Вавилона, думал только об одних прохладах; проводил в пировании и дни и ночи, и будучи погребен в приятностях роскоши‚ издевался над Киром‚ почитая предприятия его невозможными и смешными, потому что беспечность Валтасарова таковыми их себе представляла. Победитель мужественно продолжает осаду Вавилона‚ и изобретает средство, как ввести в сей город свое войско. Входят, застают всех врасплох, и убивают сего бесчестного и распутного государя среди утех его.

Салвиан упоминает об одном знатном городе в Галлии. Жители сего города настолько пристрастились к роскоши‚ что не было различия между молодыми людьми и стариками. Там находились всякого рода распутства, бездельничество, мотовство‚ волокитство, бесстыдство. У всех одно было упражнение в пьянстве, в любодеяниях, в пляске. Самые слабые и согбенные старики, которые не могли уже почти двигаться, последние свои силы употребляли для пьянства и дрожащими стопами влеклись к хороводам. Сие пристрастие к роскоши в столь страшную повергло их беспечность‚ что градоначальники не желали встать из-за стола‚ когда неприятели вошли уже в город. Страсть, без сомнения, не преминула и тогда представить причины для оправдания столь гибельной бесчувственности.

Из сих двух примеров видно, до какой степени могут страсти усыпить человеков и сколь необходимо не доверять их первым ласкательствам. Ибо они, овладев сердцем человеческим, бесполезно предоставляют мнимые причины, дабы успокоить нас в опасностях. Сии причины нимало не могут переменить существа вещей, а служат только к тому, дабы случившееся зло сделать ужаснейшим.

Наши прародители сотворены бессмертными. Бог грозил им лишением бессмертия‚ если они прикоснутся к древу познания добра и зла. Ибо в день, в который ты вкусишь от него, смертью умрешь. Се подлинное определение и справедливая причина страха! Однако дьявол постарался внушить им, что, хотя они и вкусят от сего плода, смертью не умрут. Он уверил их‚ что их глаза откроются и обещал им ‚ что они будут как боги‚ разумеющие добро и зло. При сих обманчивых словах сердце наших прародителей развращалось‚ страсть им льстила и их погубила. Воображали ли они, что Бог не исполнит своей угрозы? Тщетное воображение! Надежда обманчивая! Пагубный опыт научил их‚ что насколько обещания Божии суть истинные предметы надежды, столько же угрозы его должны быть истинным предметом страха.

Бог угрожал погубить древний мир потопом. Объявить сие определение было повелено Ною, и не ослушался. Но сие объявление его или почитали за привидение, рожденное тщетным страхом, или за обман, как ни ласкали себя, что Бог никогда не был намерен истребить весь род человеческий законопреступный, но как бы ни были обманчивы причины, на которых неимоверные основывали мечтательную надежду, что таковая казнь их не постигнет, и через то пребывали спокойными среди опасности, однако последовавший потоп открыл им глаза и они узнали‚ что умствования их были ложны.

Некоторые безверные казались спокойными при самом последнем издыхании: они равно смеялись в сии последние минуты‚ которые должны быть важнейшими во всей жизни. Положим, что сии знаки спокойствия не были ложные и что в сии последние минуты безверный не чувствовал в сердце никакого страха: что же на сие сказать? Предыдущее о сем рассуждение подаст нам удобный ответ. Сии существенные знаки неустрашимости суть смертоносный плод ужасной беспечности и обратившийся в неистребимую привычку‚ в которой безверные провели свою жизнь; она как непроницаемое покрывало препятствует видеть крайнее несчастие, им угрожающее. Ибо застаревшая беспечность, и дошедшая до совершенной степени, может заставить человека вести жизнь противную истинным пользе и счастью. Безверный, который и умирает безверным, и при последнем издыхании смеется, есть человек, умирающий в крайнем бесчувствии души к своему жребию. Мы доказали‚ что склонность к безверию есть безумие. Все безумные не входят размышлением в самих себя‚ и многие из них умирают таковыми.

Но не все безверные умирают бесчувственными. Опыт представляет нам таких‚ которые, приближаясь к кончине, пробудились от сна беспечности, но какие им представляются размышления, когда видят себя принужденными умереть? Мы сказали, что нечестие‚ которое составляло все удовольствия для безверного, сделается наконец неумолимым его плачем. Сей жребий неизбежен для умирающего безверного, когда только он может размышлять.

В самом деле‚ когда должность и польза непременно обязывают безверного искать Бога, ибо, как говорит один мудрый муж, вся жизнь человеческая должна проходить в угождении Богу через прилежное искание познания Бога как законодателя и его законов, без знания которых не можно и повиноваться: то безверный нечестивец, лежа на смертном одре, может ли дать самому себе свидетельство, что он все то исполнил совершенно, что только требовалось от него, дабы познать законодателя и закон? Может ли он сказать, что причина, действующая в нем во время его жития, была искренняя и жаркая любовь к истине, удаленная от всех побуждений мирских? Не обличает ли его или страсть, не терпящая зависимости, которая заставила его сделаться безверным; или гордость, породившая в нем презрение к силе и могуществу закона веры‚ потому что она простирается на всех без изъятия; или несправедливый предрассудок, льстящий нечестию его; или светская любовь, приятствующая его сердцу; или примеры безверных, которым он следовал с восхищением? Как? Безверный, скажут, не имеет ничего сего к обличению своему? Ах! Мы ссылаемся на его совесть. Мы, представляя безверному приблизившемуся к концу жизни, бесполезность, нищету и ничтожество его ложного и сумасбродного мужества, в котором подобные ему безверные поставляют верх своей чести, видим на лице его изображающиеся все знаки страшного отчаянья, которые не могут не тронуть, пронзить и ужасать предстоящих.

Есть Бог бесконечно совершенный. Закон христианский‚ яко от самого Бога дан, есть закон Божественный. Нечестивый чем себя уже должен представить, когда он исполнен будучи мудрости, смысла и разума‚ не захотел научиться вере и признать всеблагую руку, украсившую его такими совершенствами? Он то есть тот подданный‚ которой, дабы исключить себя от долга‚ воздавать законному своему государю праведное почитание и быть пред ним покорным‚ предался противной стороне, и вооружился, дабы опровергнуть его бытие. Он то есть тварь, которая своим бытием и продолжением оного, своими пользами‚ словом, всем безизъятно‚ будучи одолжена пресовершеннейшему и достойнейшему любви паче всех существу, простирает однако злость свою неблагодарности и презрения даже до того, что сего первейшего и величайшего благодетеля своего поставляет в чине мечтающихся призраков. Он то есть человек, который при яснейших обещаниях верховнейшего блага, и при ужаснейших угрозах крайнего несчастия остается твердым как камень. Он есть тот неблагодарный‚ который как во время жизни своей истребил из души и из сердца своего познание о благотворителе своем Боге, так по смерти заслуживает быть вечно удаленным от сего преблагого и пресовершеннейшего существа, в котором едином можно обрести верховнейшее благо, а, удалясь от оного, что постигнет, ежели не печаль‚ ужас и вечное несчастие?

Если вы спросите, какая причина заставит безверного иметь на смертном одре столь ужасные рассуждения? Та, ответствую, что он находится в сомнении‚ и никогда не может быт совершенно уверенным‚ что нет Бога‚ нет наказаний, которых должно бояться после смерти. Как сомнение о каком-нибудь происшествии не отнимает еще возможности, что бы оное не могло приключиться, и сия возможность против того неразлучно сопряжена с сомнением, то понятие о возможности, которую имеет Бог, определить наказание нечестивым, довлеет к тому, чтобы поразить нечестивого сильнейшим ужасом, потому наиболее, что сомнение нечестивых есть произвольное и нарочитое. Когда кто искренно любить истину и тщательно старается познать ее; тот противным тому сомнением сколько беспокоится, досадует, печалится, столько все возможные употребляет усилия дабы вывести себя из оного. Но что касается до безверных‚ они покамест наслаждаются совершенным здоровьем, и все имеют по желанию своих страстей: сомнения о законе почитают всеприятнейшею забавою‚ и ничего не забывают к утверждению себя в оных. Они ищут тьмы, а ненавидят свет. Если на предложенные против закона трудности сделанные ответы кажутся слабыми, они торжествуют победу, и радость их изображена на лицах их. Если же сии ответы суть твердые и сильные, они, жестокую чувствуя досаду, от ярости приходят в бешенство‚ и часто не хотят их слушать, боясь противных для себя решений, каковых никогда бы не желали слышать. Наконец, если в продолжение сомнения должно останавливать свое рассуждение, и не приставать решительно ни к одной из противных сторон, то, когда отвергает кто одну сторону, находясь еще в сомнении‚ должно ли оную отвергнуть, не явственно ли через то открывает сердечную склонность к противной стороне? Неверующие сомневаются о законе христианском, к удалению от которого, не имеют другой возможности, кроме сомнений. Но в продолжение сея неизвестности останавливают ли они свои рассуждения, остаются ли нерешимыми в своих поступках, отрицаются ли наслаждаться тем, что запрещает закон? Нет! Они отвергают закон, который им делает запрещения‚ а предаются нечестию и разврату, им благоприятствующему. Таким образом, показывают свое отвращение от закона и свою склонность к нечестию. Когда же нечестие влечет за собою наказание, то и должно узнать, справедливо ли то‚ что нечестивые будут наказаны. Если есть Бог и будущий суд‚ то безверным не остается никакой надежды, кроме страха и боязни. Сие следствие естественное и необходимое. Безверный легко оное чувствовать может на смертном одру, если только не отнят будет у него рассудок.

Представьте вы безверного, лежащего на смертном одре, который может еще рассуждать, но не имеет уже надежды встать с оного. Тогда прошедшее, настоящее и будущее, все споспешествует к соделанию его несчастным‚ а отрада к утешению его не представляется ни с какой стороны.

Он жалеет о прошедшем, настоящем мучится, а будущее его поражает ужасом. Чины, богатства, роскошь! Но должно ему проститься со всеми прелестями, которые пленяли его сердце, со всем тем счастьем, которое очаровывало его душу. Должно проститься со всем. Все для него окончилось‚ и окончилось навеки. Остается только одна для него несносная печаль, причиняемая всесовершенною потерей сих удовольствий, которыми наслаждался в мире; сих выгод, коих изобилием обладал, пользовался, гордился. Какое терзание для сердца! Какое отчаяние!

Да и что может безверного нечестивца утешить на смертном одре? Откуда он получит средство к облегчению своего несчастия? Приближающееся будущее состояние представляет ему одни ужасы и отчаяние. Воображает ли он об уничтожении своей души, но сие воображение, будучи ужаснее того зла, которым действительно мучится, может ли его утешить? Ибо когда его сердце уже более не наполнено миром, когда мысли его не рассеяны по различным предметам света, когда восторги его ушли и очарование исчезло ― тогда безверному уму понятие об уничтожении души представляется во всем ужасе своем. Но сколь ни ужасно сие понятие, оно одно есть прибежище, отрада и утешение безверных, а другого не имеют.

― Могли мы говорить, и сбить нас не могли:

Вот в чем довольствие мы все свое нашли.

Жестокое утешение! И можно сказать, что одно для них спасение: не иметь никакой отрады.

Довольно сих размышлений, чтобы душе безверного погрузиться в глубочайшее отчаяние. В самом деле, сожалеть о времени прошедшем, чувствовать горести, причиняемые настоящим, взирать со ужасом на будущее, не видеть ни с какой стороны ничего, кроме одних предметов лютейшей печали, да и то без малейшего утешения! Если все сие не есть истинное отчаяние и отчаяние ужасное, то, что уже будет значить отчаиваться? Наипаче если душа и сердце безверного уже более не находятся в той беспечности, какою прежде усыплены были.

В сем отчаянии находясь, нечестивый не может не страшиться воображаемого прежде уничтожения. Ибо хотя он, принужденно слушая предлагаемые истины закона и не желая согласиться на доказательства, утверждающие важность их, сделал приятную для себя привычку сомневаться о законе, сие однако сомнение превращается для него на смертном одре в жесточайшее наказание. Если будущая жизнь, то нечестивый чего ожидает? Ничего. Чего же он страшится? Всего. Он видит себя стоящим в преддверии совершенного уничтожения или крайнего несчастия. Следуя его системе, может быть, что он будет уничтожен, но может быть, он будет вечно несчастен. Сие может быть более должно ужасать, нежели когда-либо безверный чего-нибудь страшился. Сия неизвестность есть мучительная в превосходной степени. При воззрении на такую кончину можно ли естественно не возопить: «Да умрет душа моя смертью праведников, и да будет кончина моя, как их!» (Чис.23:10)

Как нечестие рано или поздно делается немилосердным палачом для безверного, могущего при кончине своей рассуждать; так благочестие доставляет после сей жизни блаженство тем мудрым людям, кои добросовестно и чистосердечно исповедовали христианский закон. Сие ныне рассмотрим.

Представим человека, который, рассудивши основательно о доказательствах христианского благочестия и уверившись точно, что оно Божественное‚ соображает себя со всею искренностью законам, от оного ему предписываемым, и на содержащихся в нем обещаниях полагается всесовершенно. Сей христианин признал нелицемерно, что он по всем отношениям зависит от верховнейшего существа Бога, сердцем своим служит ему и его почитает. Но сия зависимость есть для христианина самая вожделеннейшая. Ибо он уверен‚ что сие верховнейшее существо Бог правосуднее всех владык земных, есть первейший и величайший из его благодетелей, наилучший из друзей, нежнейший из всех отцов.

Евангелие не повелевает отрешиться слепо от всех благ и удовольствий земных. Истинный христианин со спокойствием совести и с признательностью пользуется теми благами, которые провидение ему ниспосылает, ибо пользуется ими по правилам умеренности и воздержания, которые разум и Евангелие ему предписывают; а тщательно и постоянно наблюдая сии мудрые правила, видит себя с приятностию безопасным от болезней‚ печалей, скорбей и от других злосчастных последствий, которые привлекают на себя пленники земных удовольствий.

Если истинный христианин находит в себе какую склонность, Евангелием осуждаемую, он, не повинуясь ее беспорядочному стремлению, всевозможные употребляет меры, дабы ее преодолеть. Первые сражения обыкновенно жестокие, но сильное желание сделаться победителем облегчает его подвиги и приносимое победою удовольствие довольно вознаграждает все борения и труды его. Он поздравляет себя счастьем, восторжествовав над врагом собственного его благополучия или благоденствия того общества, коего он член. Ибо христианин, исследуя все страсти, осуждаемые Евангелием, находит, что они все противны или частному его счастью, или общему благу‚ которое он хранить желает от всего сердца своего.

Истинный христианин больше чувствителен к приятностям духовным, нежели к чувственным, и, находя оные более истинными, благородными и достойными человека, всегда имеет, чем себя довольствовать. Природа есть для него первый учитель. Она беспрестанно открывает глазам его новые совершенства высочайшей премудрости, кои тем больше уверяют его в бытии беспредельно совершенного существа‚ и утверждают его в приятной надежде наслаждаться некогда верховнейшим благом. Таким образом, природа всякий день представляет ему новые предметы удивления и радости. Ибо по мере успехов его в познании вселенной он в ней открывает взаимный союз, удивительное согласие частных концов, справедливое избрание и мудрое расположение средств к достижению оных, и во всем естестве прекраснейший и непременный порядок. Он примечает‚ что звезды столько же необходимы для земли, сколько земля для произведения растений, а сии для питания животных, из которых большая часть служит для людей, а люди без взаимных соотношений обойтись не могут. Он рассматривает удивительное в теле человеческом число частей, некоторых из них чрезвычайную нежность‚ их правильный союз, распоряжение и различные употребления. Он удивляется непременному и постоянному течению времени, произрастанию трав и созреванию плодов, рождению животных и продолжению их видов и родов. Произведения естества кажутся глазам невежества самыми презренными, но они своим удивительным строением и другими открываемыми в них премудрости следами привлекают на себя все внимание мудрого христианина. Все примечания, делаемые им в природе, суть для него наипервейшие, и он преднаслаждается надеждою иметь по смерти своей яснейшее познание о сих бесконечных чудесах‚ заключающихся во вселенной, из коих он познает ныне малейшую частицу в сравнении с бесчисленными творениями мира. Таким образом, знания и науки услаждают душу христианина и утверждают его в вере.

Всякий благоразумный человек предполагает в намерениях и делах своих наилучший конец. Усовершенствовать себя‚ творить угодное Богу‚ с ним вечно соединиться и получить в нем верховнейшее благо ― единственная цель истинного христианина! Он старается усовершенствовать душу свою знаниями полезных истин, но вместе уверен он‚ что все знания сделаются бесполезными, если они не служат к украшению сердца. Добродетели мирские не могут соответствовать его намерению, ибо кроме того, что хранить их большего стоит труда, нежели добродетели христианские, они, несмотря на все предосторожности, лицемерием употребляемые, рано или поздно должны явиться без покрова. Истинный христианин их презирает и отвергает‚ имея к тому благороднейшие побуждения. Известно ему, что добродетели мирские никогда не могут усовершенствовать человека, и что Бог‚ коему одному он хочет служить и угождать, непременно требует добродетелей христианских, творимых от искренности сердца, яко пред всевидящими очами Его. Почему предпринятое христианином намерение творить угодное Богу, обязывает его к снисканию счастливой привычки творить Евангельские добродетели, и быть добродетельным христианин почитает для себя первейшим удовольствием. И потому он сердечно отвращается от всех противных Евангельским добродетелям расположений. И как сии добродетели через всегдашнее их творение час от часу глубже укореняются в сердце истинного христианина, то в каком бы он ни был состоянии и какие бы не имел отношения к другим, всегда с удовольствием к пользе других оные добродетели творит.

Так он есть добрый сын, добрый отец, добрый супруг, добрый гражданин, добрый друг, добрый судия‚ добрый государь, добрый подданный. Он не делает другому зла, разве не с намерения, и то с последующим соболезнованием и раскаянием. Он не делает другому добра, как с охотою, радуясь, что может полезным быть для ближнего, сыскавши случай благотворить ему.

Стяжание христианских добродетелей единственно составляет истинное достоинство, которое непременно приобретает почтение, дружество и доверенность у всех благоразумных людей. Ибо должно почитать человека по мере той, как он благоупотребляет свой разум‚ как искренно старается просветить душу свою и исправить сердце. Должно любить его, смотря по тому, какою он любовью делает добро подобным себе‚ как тщательно избегает случаев зловредных для другого, должно полагаться на него, смотря, как основания его честности суть добры, тверды, постоянны и углубленны в его сердце.

Почтение, дружество и доверенность суть дань, принадлежащая истинному достоинству: сею естественною добродетели принадлежностью истинный христианин пользуется без гордости‚ с удовольствием. Без гордости, ибо известно ему, что он всеми добродетелями своими должен Богу, равно как и силою, с которой старался творить их, будучи к тому непременно обязан, и что при всем внимании своем, при всем тщании и осторожности он впадает каждый день в какой-нибудь проступок. С удовольствием, ибо действительное стяжание почтения, дружества и доверенности доставляешь непременно сердцу человеческому ту существенную приятность, какую наилучше приготовленные яства не производят в самом чувствительнейшем вкусе. Сие нежнейшее и приятнейшее удовольствие сердечное может чувствовать всякий благоразумной человек‚ ежели только оно заключается в правилах умеренности, и находится сопряженным с истинною и достодолжною признательностью к виновнику всех благ Богу.

Все люди рано или поздно бывают подвержены какому-нибудь огорчению и печали. Самые счастливейшие от участи сей не исключены. Она есть как бы некоторая дань, которую все должны платить природе. Один истинный христианин пользуется в рассуждении сего надежнейшими и особеннейшими преимуществами. Он, в какое бы ни впал прискорбие, находит в Евангелии неисчерпаемый источник всеприятнейших утешений, который, как целительный бальзам врачует его язвы, и сладостью своей растворяет печалей горесть.

Вот как рассуждает истинный христианин:

Никакое зло никогда не может поразить верующего без попущения того высочайшего существа, во владычестве коего находятся все события, и которое пресекает зло, когда пресечь оное полагает за полезное. Сие существо бесконечно преблагое не попустило бы никогда верующему быть прискорбием пораженну, если бы в сем попущении не было намерения в пользу верующего. Таким образом, Бог, попуская верующему терпеть какую-нибудь горесть, поступает или как искуснейший врач, который, хотя предписывает жестокое лекарство, когда известны ему спасительные его следствия‚ но оно имеет удивительную некую силу к уменьшению жестокости болезней; или как мудрый отец, который употребляет наказания дабы исправить погрешности сына своего‚ к коему он, имея нежную любовь, хочет сделать достойным наследником своих имений для него определенных; или как государь, который на войну призывает вернейших своих подданных дабы они знаменитым примером верности и мужества своего возбудили ревность в других: но Бог как всемогущий и праведный владыка доставляет верным своим все средства к одержанию победы, и победителям в награду дарует царства.

Таковые понятия истинный христианин имеет о горестях бедствий. Он на них взирает совсем иначе, нежели другие люди. Сие суть для него знаки благости им поклоняемого Бога! Сие надежнейшие средства к получению верховнейшего блага! Сие кратчайший путь к достижению бессмертной славы! Чем больше он исполняется сих понятий‚ тем меньше делается чувствительным к бедствиям. Когда несчастия кажутся для других и тяжкими, и долговременными, истинный христианин находит оные и легкими, и краткими. Он радуется среди пламени злосчастий, кои бы других принудили пасть и повергли бы в отчаянье.

Один славный муж сказал, что философия удобно торжествует над прошедшими и будущими несчастиями, но настоящее бедствие торжествует над философией. Но о христианской философии сего сказать не должно. Она над настоящими, равно как и над будущими несчастиями, торжествует посредством тех тайных пособий, которые изъяснить не всегда может христианин, но победоносную их силу и крепость чувствует во всех своих нуждах. Сия истина доказана опытами. Отвергать ее есть оспаривать самые доказательства начала. Но разум отвергает ли истину, утверждаемую на опытах?

Так представьте вы, наконец, истинного христианина, лежащего на смертном одре, или по другим каким случаям находящегося близко к смерти. Здесь-то он наиболее пользуется преимуществами, принадлежащими благочестию‚ для других людей не известными. Он взирает на смерть совсем отменным образом‚ нежели как прочие на нее взирают. Взор приближающейся смерти производит в сердце его действия весьма противные действиям, производимым в сердцах сынов века сего. Для сих смерть кажется вместилищем всех ужасов и страхов, а для истинного христианина причиною радости. Ибо при воззрении на смерть чего бояться христианину? Уничтожения ли души своей? Но он преуверен‚ что душа его бессмертна. Вечных ли наказаний? Но угрожаются ими нечестивые и нераскаянные грешники. Наказаний ли за преступления, учиненные по слабости при всей его осторожности и тщании? Но он несомненно верует, что кровь Иисуса Христа совершенно омыла таковые его грехопадения. Он идет явиться пред Судьею вселенной, но верует также, что сей Судья есть его Спаситель и его ходатай. Истинный христианин не боится ничего, а надеется многого. Его совесть свидетельствует ему, что он жил в истинном благочестии постоянно, а вера его подает ему крепкую надежду получить то блаженство, которое истинно и непреложно благочестивым обещает Евангелие. Таким образом, прошедшее есть добрая для него порука за будущее‚ а будущее научает его находить для себя неизобразимые приятности в настоящем. Он взирает на смерть как на конец бедствий сего мира‚ и как на вход к тому высочайшему благу, о коем он воздыхал беспрестанно. Он тогда размышляет, что вскоре вступит в жизнь новую, в жизнь совершенно духовную, в жизнь, соединенную с Богом‚ в жизнь, любезнейшую Богу, где ни бедствия, ни печали‚ ни грех‚ ни смерть не смогут более иметь никакого к нему приражения. Проникнутый сими чувствами истинный христианин встречает приближающуюся смерть не только без страха‚ без печали, и со спокойным духом, но с восторгами радости, которые можно весьма справедливо назвать предвкушениями совершенного, небесного блаженства.

Такие удовольствия, такой конец истинного христианина! Но удовольствия суть и существенные, и чистые, и постоянные.

Существенность их утверждается вожделеннейшим опытом‚ который истинные христиане собою представляют. Сие их свидетельство должно быть принято, потому что нельзя доказать сего для тех, кои сами в себе не чувствуют подобных удовольствий, хотя разум их внушает им‚ что они должны бы оные чувствовать. Если неверующие утверждают, что сии удовольствия для них неизвестны, мы-то им удобно уступаем. Однако сие не дает им никакого права отвергать их действительность. Иначе слепорожденные должны отвергать, что нет прекрасных цветов, а глухие имеют причину почитать за привидение и мечты приятность мусикийских гласов.

Удовольствия, производимые христианским благочестием, суть чистые. Ибо они не сопровождаются ни малейшим совести угрызением; потому что сообразны суть закону самой совести и закону Божию, что умножая безмерно приятность их удовольствий‚ поставляет их превыше всех приятностей, вкушаемых нечестием, кои обыкновенно оканчиваются мучительною горестью и раскаянием.

Наконец, удовольствия христианского благочестия суть тверды и постоянны. Они самою преклонностью к старости лет человеческих не ослабляются, не уменьшаются‚ но более умножаются, потому что благочестие, которое их производит‚ день ото дня сильнее утверждается в сердце истинного христианина‚ который, приближаясь к старости, уверен, что приближается к получению верховнейшего блага.

Таким образом, истинный христианин вкушает в сей жизни удовольствия столь чистые, столь приятные, столь существенные и постоянные, каковые нечестивым неизвестны, и оканчивает дни свои мирно и спокойно вместо того, что кончина нечестивых видимым часто бывает предначатием адских мучений.

Но без сомнения в возражение нам на сие скажут‚ что из исповедующих христианский закон‚ из самых тех‚ кто почитаются лучшими христианами, весьма много есть таких‚ которые описанными выше удовольствиями не наслаждаются, и не умирают с радостью и спокойствием. На сие отвечаем‚ что это бывает в христианах по собственному их преступлению. Некоторые из них, будучи христианами умозрительными‚ а не деятельными, желают сохранить вкус и чувства языческие, вести себя так, как вели язычники, да и то не как вели себя язычники мудрые, ибо и сии учреждали жизнь свою больше сходную с разумом. Однако же все сие нимало не ослабляет доказательств наших против склонности к безверию и нечестию, потому что вера христианская делает истинных последователей своих счастливыми внутренне наипаче и заставляет их взирать с радостью на смерть, по мере той, как сердце их было привязано к святому закону; так что человек чем больше имеет христианское сердце, тем совершеннее получает исполнение Евангельских обещаний, и тем меньше черное какое-либо облако появляется для помрачения счастливых его дней.

Положим, что может быть истинный христианин, который смерть всегда почитал прехождением к наслаждению высочайшим блаженством, умирая, обманывается и что душа его уничтожается; сие мнимое уничтожение не может никогда быть для него злом, потому что он‚ как никогда не верил, чтобы душа его была уничтожена, так никогда его сие об уничтожении воображение не делало несчастным. Он всегда надеялся совершенного счастья, и сия надежда всегда была для его неисчерпаемым источником утешений и радости. Итак, предположим, что бессмертие души сомнительно, кажется более выгодным для разумного человека признавать сие бессмертие, нежели по неверию отвергать оное. Что ощутительнее предложить надеюсь в следующих главах, а здесь приложу мысли о бессмертии, какие имели разумнейшие из язычников: «Если мною сказанное есть истинно (говорит о бессмертии души Сократ), то верить тому весьма должно, а если по смерти моей найдется то несправедливым, я по крайней мере всегда во время жизни моей получать буду ту пользу, что меньше чувствителен буду к несчастиям, обыкновенно человека сопровождающим.»

Если все то‚ что мы сказали в предыдущих главах, не довлеет к тому, чтобы перевесить склонность к безверию, мы на некоторое время уступим неверующим все то‚ чего они могут желать, и представим, что при всем том требует благоразумие предпочесть сторону христианского благочестия стороне безверия и нечестия.

Должно, во-первых заметить, что невозможно силою одного разума уверить совершенно людей, чтобы предложение без изъятия отрицательное было истинное: буде бы противное ему утвердительное предложение явно не противоречило никакому другому предложению, признанному от всех за истинное. Ибо хотя бы опровергли все известные причины, приводимые к доказательству утвердительного предложения, однако всегда бы имели причину сказать, что есть может быть другой какой довод, доказывающий истину сего утвердительного предложения, но он не открыт, а потому и препятствует нам быть совершенно, что предложение без изъятия отрицательное, есть истинное. Для сего то самого не можно быть совершенно уверенным в следующих предложениях: разум человеческий никогда не найдет беспрерывного движения‚ квадрата круга, философского камня и проч. Все, что можно справедливо сказать в рассуждении утвердительного предложения в подобных случаях‚ есть то‚ что не видно в них вероятности об истине.

Се происходит оттого, что разум человеческий есть ограничен и по силе сего начала безверный не может никогда быть совершенно уверенным в сем предложении: что закон христианский не есть истинный. Ибо хотя в сии последние времена с большим усилием и наглостью, нежели прежде, нападают на христианское благочестие, однако доселе еще неверие находит невозможность уничтожить известные доказательства, незыблемо утверждающие истину благочестия. Пусть бы неверующие и достигли своей цели; но и тогда имеют причину говорить, что есть может быть другое какое об истине христианского закона доказательство, которого они не могут открыть. Таким образом, все искательства неверующих приводятся к тому, что они могут сомневаться об истине христианства, и мы в сей и следующей главе согласимся с ними предположить, что в рассуждении христианства есть с обеих сторон столь сильные доводы‚ что самому проницательнейшему человеку нельзя знать, на которой стороне есть истина.

В сем предположении увидим, какая из двух сторон достойна быть предпочтенною другой. Или христианская вера, обещающая нам высочайшее благополучие; или безверие и нечестие, отвергающие сие блаженство, и ищущие счастья во благах земных. Мы надеемся, что следующие рассуждения довольны будут к тому, дабы явственно представить, какая из двух сих сторон следует благоразумнейшим и справедливейшим правилам.

I. Если безверные предполагают, что невозможно быть увереным в существовании того верховнейшего блаженства, которое христианский закон обещает верным последователям своим, то не меньше невозможно быть уверенным сыскать какое-либо истинное благо на земле вместо того, что верховнейшее блаженство‚ если оно существует, истинные христиане не могут не получить.

Сколько бы ни известно было существование благ, находящихся на земле, но приобретение оных есть для нас весьма неизвестно. Если сия нимало несомненная истина требует доказательств, то должно еще доказывать, что все люди смертные. Скажут ли безверные, что я буду еще иметь время для приобретения того‚ чего желаю? Буду иметь время! Вот что сказано очень скоро: но как сие доказать? Или один безверный знает нечто такое, чего все смертные не знают? Или один он имеет тот драгоценный дар читать явственно в непроницаемом будущем год, месяц, день и час своей кончины? Или один он лучше всему научен, нежели всяк рождающийся в свете? Буду иметь время приобрести то, чего желаю. Но сие не то ли значит, что я желаю иметь время. Но желать и быть точно уверенным весьма между собою разнятся. Желание не предполагает само собою точной известности, и от одного к другому нет никакого следа. Но совершенная неизвестность о времени нашей смерти явственно доказывает и утверждает неизвестность о приобретении земных благ, ибо если в то время, когда прилагают труды к снисканию какого-нибудь земного добра, постигшая смерть восхитит из числа живых, можно ли тогда, несмотря на предстоящую кончину, продолжать свои искательства? Итак, безверные столько же неизвестны о снискании благополучия земного, сколько неизвестны о своем смертном часе. Ибо как невозможно им предвидеть сии роковые минуты, так невозможно быть уверенными‚ что они достигнут здесь на земле до желаемого ими счастья.

Кроме сего неоспоримого доказательства, сколько есть еще других причин к сомнению о приобретении благ земных? Сколько непредвиденных случаев, сколько превратностей счастья, сколько непреодолимых препятствий, которые самое естество или подобные нам человеки могут противоположить дабы разрушить намерения и опровергнуть до основания самые лучшие надежды! Посмотрите на земледельца: он поручает семена земле с надеждою получить богатую жатву. Но сия жатва есть ли для него известное добро? Если он представит мне причины, кои заставляют его надеяться собрать из полей своих благополучную жатву: я ему вопреки предложу или сильные дожди, производящие гнилость в семенах; или чрезмерную засуху, препятствующую им прорасти; или великий град‚ который может побить растущую уже траву; или тлетворные ветры, могущие повредить цветущие колосья, или движение армии, которая пожинает надежду земледельца; и тогда спрошу у него, есть ли кто из смертных на земле, который бы был столь совершенный дальновидец‚ что бы мог предвидеть, что из сих приключений ни одно не случится?

Но одного ли земледельца надежда основана, да так скажу, на песке? Те, кто желает чинов и честей, всегда ли получают то, чего добиваются? Все ли купцы собирают желаемые богатства? Всегда ли сластолюбцы наслаждаются теми приятностями, для получения которых истощают и имения свои, и силы? Вы не смотрите на тех, кои кажутся достигшими своих предприятий; но воззрите на тех‚ которые в намерениях своих не получили успеха, и тогда признаете, что сколько бы ни было известно существование земных благ‚ но приобретение их совершенно неизвестно для тех, кто ищет их.

Что же касается до верховнейшего блага, пусть безверные говорят, что оно неизвестно: но когда оно существует, то должно признать, что истинные христиане непременно его получат, потому что виновник оного есть бесконечно пресовершенный Бог. Когда он точно обещал сделать по смерти благополучными верно служащих ему, то уже нет ни малейшего следа, чтобы не верить его обещаниям, разве обещал он по недоумению или не исполнит слова по забвению? Но понятие ‚ которое мы имеем о Боге, как бесконечно пресовершенном существе, необходимо отдаляет от него такие несовершенства, ибо они не могут находиться в Боге‚ который все знает и не забывает ничего. Не исполнит ли он слова своего, якобы не имел к тому возможности? Но когда Бог мог извлечь из ничего вселенную; не может ли он исполнить то, что обещал для добродетельных? Обманет ли из какой-нибудь корысти? Но Бог, будучи существо само в себе бесконечно преблаженное, никакой не имеет нужды во всех тварях; а как он есть вместе и преблагой, то кто подумает, чтобы он захотел обмануть, и обмануть с намерением?

Бог есть, и он есть пресвятой. Святость состоит в любви добродетели. Сдержать данное слово есть действие добродетельное. Бог любит сдержать свое слово. Но в Боге любить есть хотеть творить благо. Бог любит добродетель, следовательно и добродетельных людей, ибо он хочет творить им добро. Бог есть премудр. Премудрость всегда предполагает добрые намерения, а не злые. Обещать с тем, чтобы не исполнить обещания‚ не предполагает ли злого намерения? Ибо Бог никогда не обещает, чтобы не исполнить обещания своего. Бог есть преправедный. Одно из существенных свойств правды есть то, чтобы никого никогда не обманывать. Бог никогда никого из тех не обманывает‚ коих сделать по смерти счастливыми обещал. Итак, когда верховнейшее благо‚ христианскою верою обещаемое, существует, то искренне ищущие оного непременно его получат. Сие следствие неоспоримо.

Таким образом, из предыдущего предположения явствует, какая неизвестность находится в двух сторонах. Для христианина неизвестность о существовании высочайшего блага‚ которого он ищет, а для безверного неизвестность в искании земных благ‚ которые ограничивают все его высокомерие.

Но какое безверный может иметь здесь преимущество над христианином? Скажет ли, что нет равновесия между неизвестностью о существовании и неизвестностью о приобретении‚ и что лучше искать блага‚ которого бытие несомненно, нежели искать такого добра, бытие коего сомнительно, сколько бы впрочем в получении его не уверяли, предположив даже, что оно и существует? Слабое опровержение! Я не буду здесь искать геометрическую разность между сими двумя неизвестностями; ибо не такова сущность предмета; но покажу‚ что христианин имеет два великие преимущества над безверным.

Во-первых, безверный никогда не может быть уверен о приобретении искомых благ; потому что он никогда не может быть уверен о продолжении своей жизни‚ от чего приобретение земных благ непременно зависит. Сколько бы нелепостей ни было в системе нечестия, но подобного дурачества поместить в оную никак не возможно, ибо никакой безверный не отваживался еще утверждать‚ что он уверен‚ смерть не постигнет его среди подвигов, употребляемых к приобретению земного счастья. Но истинный христианин совсем иначе говорит. Известность о высочайшем благе и крепкое уверение о получении оного равно входят в его систему. Се суть два существенные члены веры его. Он твердо верует, что то благо существует, которое получить надеется несомненно, утверждаясь на тех сильных причинах, кои опровергнуть никогда не могло нечестие.

Во-вторых, благо‚ далее которого нечестие желания свои не простирает, и о получении которого не может быть уверено, есть самое несовершенное‚ как мы рассмотрели его во второй главе. Но истинный христианин желает такого блага, пред которым все земные удовольствия, вместе соединенные, совершенно теряют всю свою доброту и приятность подобно как звезды при восходе солнца теряют сияние свое. Ибо то благо, которого желает и ищет христианин, есть благо верховнейшее.

Да рассудит ныне здравомыслящий читатель, которая из двух противных между собою сторон следует лучшим и согласнейшим с благоразумием правилам.

II. Но чтобы заставить еще лучше почувствовать правила мудрости и благоразумия, царствующие в приверженных к стороне христианского благочестия, должно рассмотреть, достойны ли земные блага того, чтобы искать их с равным или большим еще прилежанием, нежели верховнейшее благо.

Все‚ что люди имеют здесь, любезнейшее и дражайшее, состоит в сих четырех вещах: в богатстве, в спокойствии, в честях и в жизни. Скажут‚ что все сии выгоды должны быть подвержены опасностям при искании верховнейшего блага: ответствую, что и при искании земных благ не меньше они подвержены опасностям.

Смешно бы было требовать здесь математических сравнений. Воззрим со вниманием на все то, что делается в мире‚ и как каждый ведет себя в оном? Рассмотрим, до какой крайности люди подвергают себя опасностям‚ или, храня богатства свои, или желая оные приобрести? Сколько тратят времени, сколь великие предпринимают труды, какими тягостными обременяются беспокойствами, сколь мучительными снедаются печалями! Представим себе, сколь часто и до какого бесчестия доводят они имя свое, жертвуя честностью души и правотою совести постыдному корыстолюбию! Взглянем на все те случаи, в коих они губят жизнь свою, гоняясь со слепою отважностью за счастьем земным? И если бы мы сказали, что искание земных благ стольких же стоит трудов и опасностей, скольких стоит искание верховнейшего блага, то сказано бы было слишком унизительно.

Истинный христианин щедрою рукою отделяет часть из имений своих для бедных, надеясь, что небесный Отец‚ промыслитель вдовиц и сирот, воздаст ему за то в свое время. Он из своих сокровищ сеет изобильно‚ уповая некогда собрать богатейшую жатву. Итак, скажете, сей человек боится потерять то, что дает другому? Конечно. Человек, поручающий земле семена, не может ли их потерять через тысячу приключений, всякому известных? Дающий серебро свое в долг, дабы получить оттуда лихву, не может ли оного потерять или по своему неблагоразумию‚ или по недоброй совести должника, или по непредвидимым превратностям. Словом, кто открыл когда таинство, как предупреждать всякого рода приключения и опасности, могущие последовать, когда употребляют свое добро для приобретения нового добра. Сие таинство больше ли известно, нежели квадратура круга? Ибо христианин, благотворящий другим, в надежде на те воздаяния, не один есть таков‚ который, говоря согласно предположению‚ подвержен опасности потерять добро, даваемое от него другим.

Чего стоит для честолюбивого человека тот некоторый вид Богослужения, которое он оказывает вельможам, дабы получить счастье свое? Ему должно употребить самую тонкую хитрость, дабы сокрыть пороки свои, и казаться украшенным добродетелями, коих не имеет. Ему должно, чтобы его мысли и слова всегда почти были между собою не согласны; ему должно так расположить свой взор, свое лицо, свой голос, свои речи, свои обороты, свои поступки, чтоб или не могли намерений его проникнуть его соискатели, кои обыкновенно стараются узнавать соперников своих‚ дабы очернить их в мыслях обожаемой ими особы; или чтобы таким образом притить в любовь того, от которого на честь ищет чина. Ему должно свидетельствовать почтение тем людям‚ коих презирает в сердце своем‚ и осыпать ласками и учтивостями даже тех самых, к коим смертельное имеет отвращение. Сколь подлые угождения! Сколь мучительная осторожность! Какое рабство для снискания благосклонности, да еще случается часто, от такого вельможи, который по своему переменчивому‚ суровому упрямству, вспыльчивому, высокомерному, и презрительному нраву нестерпим, и пред которым должно проводить дни больше в страхе, нежели с надеждою. Но богослужение стоит ли таковых беспокойств для истинного христианина? Я в том ссылаюсь на опыты. Впрочем, верховнейший Господь и Бог конечно не имеет никаких слабостей; он есть преблагодетельный и достойный совершеннейшей любви.

Сомневаетесь ли вы ‚ что усмирить беспорядочные страсти великого стоит труда? Посмотрите на Тиверия. Сей сребролюбивый, мстительный, жестокий, предававшийся пьянству и бесстыдству человек, был принужден тщательно скрывать свои пороки и жить во всегдашнем принуждении‚ доколи успел в намерении своем. Он сурово обращался с теми‚ кто ему был предан‚ а кого хотел погубить, тем льстил. Он казался веселым, когда был в гневе, а изъявлял сожаление и печаль, когда несчастием другого был доволен. Он отвергал то, что получить весьма желал: и очень удобно соглашался дать то, чего совсем не намерен был давать. Его честолюбие не имело пределов; однако показывал все знаки самой благоразумнейшей умеренности. Он не казался быть чувствительным к почестям, как только по снисхождению; в собрание судей входил обыкновенно без провожатых; не хотел позволить, чтобы именем его нарекли месяц ноябрь как месяц его рождения; чтобы называли его отцом отечества; чтобы при входе в чертоги его положили венец как знак, посвящаемый тому, кто спас жизнь своего согражданина: он все сии блистательные почестей знаки отказывался принять, хотя к получению их пламенело желанием его сердце. Он был чудовище по бесчеловечию своему, однако часто внушал судьям, чтобы они не забывали своих должностей, возложенных религией и законами. Словом‚ он принуждал себя в поступках своих с такой хитростью‚ что Август, пленясь его поступками, несколько раз клялся, что он усыновил Тиверия единственно для блага империи и просил богов принять его в свое покровительство, если только они не отвращаются от Римского народа.

Что же? Уже ли один только был в свете Тиверий? Не было ли во всех веках и во всех государствах точных списков из сего подлинника?

Итак, что более стоит? Или с крайнею опасностью и всегдашнею осторожностью хитрой политикой скрывать пороки и притворяться имеющим добродетели, которых сердечно не любит? Или на самом деле творить любимые сердечно добродетели и не иметь в политических хитростях нужды для сокрытия исправленных пороков? Я не сомневаюсь делать в рассуждении сего преимущество стороне благочестия. Оно меньших стоит трудов, но полезнейших.

Но благочестие, скажете, часто бывает предметом осмеяния; часто за явную приверженность к набожности и благоговению подвергаются насмешкам; а видеть себя обращаемого в смех‚ может ли что быть поразительнее для умного и чувствительного человека?

Признаюсь, что основательный и законный над другим смех не может не быть причиною справедливой печали, потому что смех тогда есть пятно для чести имени. Известно также и то‚ что человек‚ который имеет о благочестии познание поверхностное и наружное, не стараясь познать его внутренность, и как бы сердце и который наблюдает одни видимости благочестия, а силу его отвергает‚ такой‚ говорю, человек достоин осмеяния. Ему не делают никакого оскорбления‚ издеваясь над его набожностью; и если он делаемые над ним насмешки почитает поруганием для своей чести, то не ошибается. Ибо сколько бы безумно было воображать, что, скрывая себя под личиной ложного благочестия, можно обмануть самого Бога! И есть ли что ненавистнее, как, когда видимости добродетели ложно употребляют для покрова своих злодеяний?

Но если то справедливо (сие можно однако доказать), что действительное и постоянное благочестие есть единственное основание истинного достоинства человеческого, то почитать его за предмет посмеяния есть судить человека достойным презрения‚ по мере той, сколько он благоразумен и заслуживает почтение. Но сколь несправедливое, сколь смешное, если только было когда, такое рассуждение!

Вы страшитесь осмеяния как бесчестного пятна для вашего имени, и вы удаляетесь от благочестия, которое, по вашему мнению, может вас подвергнуть сему бесчестию; но куда же прибегаете, дабы совершенно укрыться от сего бича? К какой вы пристаете стороне для укрытия своего от насмешек? Везде тебя сыщет своенравная и злобная критика; везде она нападать станет на тебя своими осмеяниями справедливыми или напрасными. Если добросовестный христианин бывает обращаем в смех, для чего почитать благочестие христианское за достойное смеха, когда оно заслуживает всякое уважение и почтение? Для чего удаляться от оного, когда нигде нельзя укрыться от презрения и хулы?

Наконец, несмотря на все делаемые насмешки, которые суть страшилище для всех имеющих много тщеславия, а мало разума и мужества, скажем с одним разумным мужем: что сколько бы люди ни были злые, они не смели казаться врагами добродетели. И когда они хотели ее гнать‚ то всегда или под тем предлогом, что она ложна‚ или приписывали ей злодеяния.

Нет‚ скажут, ничего драгоценнее как жизнь; но непоколебимая преданность христианскому благочестию может заставить человека потерять сие добро. Так! Но странствователь не может ли протерпеть кораблекрушение, или быть убитым разбойниками; и оруженосец, идущий на войну, не подвержен ли опасности потерять жизнь, сие драгоценнейшее добро?

Словом, для приобретения выгод земных подвергают опасности все то‚ что имеют; отказываются от покоя, отваживают в страхе славу свою, не берегут своей жизни, на все пускаются со слепою смелостью и единственно для неизвестного приобретения. Люди столь же обыкновенно не бывают на земле совершенно благополучными, сколь почитают за необходимое искать земное счастье через тысячи трудностей. Почему все то почитают подозрительным, что малого стоило труда? Ибо не могут поверить‚ что можно получить великие выгоды из того‚ что легким приобретается трудом; или что правильными средствами должно столь удобно достигать до предполагаемого конца. Отсюда происходит‚ что великие в предприимчивости труды свои венчают в воображении наилучшими успехами, хотя редко оные получают. Так изъясняется один славный писатель, которому довольно известен был сей свет.

Итак, рассматривая только иждивения‚ труды, беспокойства и опасности обеих сторон, какое может иметь над христианином преимущество человек, живущий для одного только счастья земного? Никакого. Но христианин по многим выгодам преимуществует над безверным. Неоспоримо, что наивеличайшие трудности встречаются на пути благочестия, но сие бывает в начале подвигов христианина. Однако, но мере того, как он преодолевает их мужеством и терпением, все трудности его поглощаются теми чистейшими удовольствиями, которые благочестие вливает в его душу и сердце. Вообразите вы себе такой путь, которого вход тесен, устлан тернием, прерван долинами и холмами: какую вступающие на него с первого шага чувствуют усталость, какие получают уязвления, какие страдания терпят! Сие многотрудное пути начало ужасает, и от дальнейшего шествования отвращает тех, для коих сей путь неизвестен. Но, продолжая оный, вы увидите, что чем далее вы по оному пойдете, тем приметнее станут пропадать терния, и сыщете дорогу просторную, прямую, ровную: вы по ней идти будете с желанным покоем. Если встретится здесь вам какая трудность, вы тем больше чувствовать будете удовольствия‚ что совесть ваша будет спокойна. Ибо одно только совести спокойствие производит прямое удовольствие.

Кратко сказать: если приобретение земного счастья столько есть неизвестно, сколько по крайней мере может быть неизвестным (говоря предположительно) приобретение верховнейшего блага; если стяжание временных благ стоит большего труда, нежели искание вечного блаженства, если земные удовольствия в сравнении с небесным блаженством суть низкие и достойны презрения, то благоразумнее искать верховнейшего добра, которое обещает нам христианская вера, нежели отрешиться от благочестия единственно для того‚ дабы предаваться временным приятностям и искать гибнущего и неизвестного счастья на земле.

Все то‚ что мы в предыдущей главе сказали, относится наипаче к тем безверным, которые отреклись от благочестия, однако недовольны будучи своим жребием, с жадностью стремятся за удовольствиями земными, коих они не имеют. Но есть еще другого свойства безверные, не столь заботливые. Они, находясь в выгодном и приятном состоянии, где удобно могут предаваться своим страстям, отвергаются от благочестия как возмущающего страсти их, и настоящее свое состояние предпочитают будущему, каково бы оно ни было, не желая, как они говорят, подвергать себя опасности‚ а тем меньше потерять известное, гонясь за неизвестным. Мы на сие предложим три рассуждения.

I. Правда, что сие настоящее, сие известное имеет наружность весьма лестную: но рассматривающему вблизи оно покажется очень малозначимым. Одно настоящее известно, но что такое настоящее? Продолжение ли сего года, или сего месяца, или сего дня? Нет, без сомнения, не оно. Ибо сие время еще не наступило; оно ― чистое будущее. Так ты, наслаждаясь в сей час приятностями земными, уверен в то же время, что ты ими наслаждаешься действительно, если только рассудок твой не обуял подобно пирронистам: но я в рассуждении имеющего последовать времени совершенный пирронист. И что может меня избавить от моего сомнения (пирронизма)? Разум ли мой, который, будущее читая по догадкам и вероятностям‚ доставляет мне о смерти моей одни подозрительные уверения? Или опыт, представляющий моим глазам, что самые сильные люди вдруг опровергаются нечаянным смерти ударом, будучи поражены мечом, или огнем, или другими приключениями? Я знал многих‚ которых здоровье казалось крепким‚ как дом, основанный на камне, но кои внезапно восхищены смертью в то самое время, когда они ни о чем меньше не помышляли, как о сем роковом часе. Кто поручится, что мы будем исключены от равной участи? Кто может нас точно уверить о времени, имеющем последовать за сим, которым наслаждаемся? Ибо известность, которую земнолюбцы только уважают‚ состоит только в одном мгновении‚ в том, т. е. в котором они действительно наслаждаются приятностями земными, но будущее для них неизвестно, и об оном дотоле не могут быть уверенными, доколе не сделается оно настоящим и не будут пользоваться им в самой вещи. Вот в чем состоит то миролюбцами называемое известным! И сие известное достойно ли быть всем вещам предпочитаемо?

II. Кроме сего должно заметить, что мнимое благоразумие‚ которым только безверные величаются, есть столь ложное и пагубное, что род человеческий погиб бы скоро, если бы следовал ему. К сему благоразумию безверные для того имеют прибежище, чтобы защитить свое нечестие. В самом деле‚ если настоящее достойно быть всегда предпочитаемым будущему; если рассудок никогда не позволяет оставлять, или подвергать опасности известное в надежде получить неизвестное, то посмотрим, какие отсюда произойдут следствия. Тогда рассудок не позволит купцу отправлять свой промысел, потому что деньги, употребляемые им на покупку товаров, есть известное добро‚ а корысть‚ которую он льстится получить, есть неизвестна. Тогда рассудок ничего не позволит давать заимообразно, потому что то, чем ссужаем других, есть известное, а можно ли обратно получить или потеряешь, неизвестно. Тогда рассудок не позволит поручать земле семена, потому что раз собранные семена есть добро, которым земледелец действительно владеет, а будущая жатва неизвестна. Тогда противно будет рассудку оставлять покой дабы предаться какому труду; потому что покой есть известное добро‚ а предпринимаемые труды может быть не кончатся успехом, или еще‚ статься может, что смерть постигнет в самую с покоем разлуку. Таковые следствия естественно проистекают из оного правила безверных. И если бы им последовали‚ то к чему бы дошли общества? Не видно бы больше было в свете ни художеств, ни знаний, ни земледелия, ни трудов и род человеческий вскоре бы погиб.

Следовательно, благоразумие и справедливость требуют предпочитать иногда будущее настоящему, не страшиться опасностей и даже оставлять известное для приобретения неизвестного. В сем люли довольно уверены и их предприятия и поступки удивительным образом соответствуют сему правилу. Примеры сему в обществах человеческих многочисленны, и часто почитают тех неблагоразумными или ленивыми, кои ведут себя иначе. Те, кто настоящие и известные выгоды подвергают опасности или и совсем их не берегут в намерении получить верховнейшее благо, христианским благочестием обещаемое‚ по какой причине достойны порицаний и злословий? Если безверные осуждают за то христиан, должны осуждать весь человеческий род, поступающий всегда по оному правилу; или должны также осуждать и самих себя. Ибо когда они, на нежном и мягком почивая одре, действительно наслаждаются приятностью покоя, никогда ли им не случается оставлять сие настоящее удовольствие, дабы заняться другим каким делом‚ могущим принести пользу? Тогда они оставляют известное удовольствие для будущей и неизвестной пользы и так собственными ногами попирают неосмотрительно свое учение

Итак, не всегда есть знаком неблагоразумия подвергать опасности известное в надежде получить неизвестное, потому что, если бы сие правило было справедливо, то самые умнейшие предприятия были бы совершенным дурачеством, и люди, следуя оному, скоро бы увидели обществ своих неустройство и конечное разорение.

Крайне безрассудно принимать ту сторону, в которой вероятность потери почитая за одно с вероятностью приобретения, бесконечно больше теряют, нежели приобретают. Такой стороне следуют безверные. Понеже счастье, искомое в сей жизни безверными‚ есть менее истинное, менее надежное и менее постоянное, нежели счастье истинных христиан; и если есть высочайшее блаженство, то нечестивые ничего не оставляют, что только может поспешествовать к отдалению их от верховнейшего благополучия; а если есть крайнее и бесконечное несчастье‚ то они то исполняют, что может их повергнуть в оное.

III. Поступим далее, и положим‚ что возражения‚ делаемые против закона христианского, сильнее, нежели доказательства, употребляемые к утверждению оного. Сии однако сомнения сколько бы ни казались неудоборешимы‚ не могут иметь места в душе благосмысленного человека‚ в рассуждении тех причин, на которых христианин основывает свой выбор. Потому что здравомыслящий человек всегда последует сему правилу: что когда предлагается на выбор какое состояние, в коем приобретение выгод одних, а других потеря суть вероятные; то если вероятные выгоды превосходят все то, что можно потерять‚ решаясь вступить в предлагаемое состояние, то конечно такое состояние достойно того, чтобы его принять.

Так, признавши сторону христианского благочестия‚ хотя бы должно лишиться всего, что есть наипрелестнейшее в сем свете, но все драгоценности земные что суть в сравнении с высочайшим добром? И хотя бы здесь более вероятна была потеря нежели приобретение, однако все оное вероятие не должно ли исчезнуть пред понятием о верховнейшем добре?

Если бы тебе предложили с кем-нибудь играть в такую игру, где выигрыш совершенно зависит от случая и удачи, и ты бы обязан был положить со своей стороны не больше как десять червонцев, но выигрыш принес бы тебе тысячу червонцев: известно, что потеря твоих денег столь же бы была для тебя сомнительною, сколько приобретение; однако не принял ли бы ты с радостью такую строну? И если бы по какому случаю тебя не допустили до такой игры, то не было ли бы для тебя прискорбно? Благочестие христианское тебе предлагает вечное блаженство; ты для приобретения оного должен пожертвовать гибнущим настоящим добром. Сомневаешься ты получить обещаемое вечное‚ и боишься лишиться временного? Что же, когда ты отчужден будешь от вечного блаженства, не постигнет ли тебя печаль и раскаяние? Если поступил бы ты благоразумно, согласившись играть в сказанную нами игру: не тем ли благоразумнее принять сторону благочестия христианского?

Но скажешь: из преданности к благочестию подвергнуть опасности все видимые приятности земные можно; но если нет высочайшего блага‚ то настоящие блага будут потеряны, и потерю сию возвратить вечно не можно будет. Так! Но следуя стороне нечестия, разве никогда не должно будет лишиться всех приятностей земных? Сия несчастная сторона разве может для безверного быть спасительной стеной против смерти и против всех тех приключений, которым все, что ни есть самое любезнейшее на земле‚ подвержено? Безверный не хочет принять благочестие, боясь что-либо потерять или подвергнуть опасности для высочайшего добра; но держится стороны нечестия, в котором необходимо также должно ему потерять, и потерять навечно все приятности света сего, и может быть сию всесовершенную гибель должно ему испытать завтра. Столько-то благоразумны безверные‚ хотя мы в удовольствие им согласились на большие предположения‚ нежели сколько бы они от нас отваживались требовать!

Пусть безверные остаются в упорном сомнении своем. Мы благодарим Бога, что о верховнейшем блаженстве сомнения не имеем. Оно утверждено всеми доказательствами, какие только благорассудительный человек может желать к уверению себя о существовании сего небесного блага, столь ясно и определительно истинным христианам обещанного.

Таким образом, разум, польза и мудрость согласно убеждают нас предпочитать христианское благочестие безверию и нечестию‚ так же как свет тьме, порядок неустройству, несомненную о высочайшем блаженстве надежду справедливому страху вечных бедствий и мучений.

Конец