Живое слово

В наше время всюду слышатся требования от людей образованных живого слова. Его требуют от церковного проповедника, от государственного человека, обязанного говорить в законодательных собраниях, от профессора и адвоката, от общественного деятеля, заседающего в думах, земствах и других учреждениях, – и даже от людей, обязанных произносить застольные и другие приветствия и речи… Между тем понятия об этом столь желательном роде слова у нас неопределенны и смутны. В теории и в учебниках словесности и даже в высших руководствах красноречия вообще, и церковного в особенности, на этот род слова встречаются только неопределенные указания и намеки; руководящие образцы живого слова указываются только у ораторов древности, а из нашего времени только в парламентских речах знаменитых государственных людей Европы. Между тем, при желании иметь и у себя ораторов с живым словом в устах мы не употребляем надлежащих средств для их воспитания. Приемы, какие начинают ныне употреблять кое-где в наших учебных заведениях для приучения воспитанников к живой речи, – вообще робки, не отличаются той уверенностью, какую должна иметь верная и основанная на опытах теория всякого рода образования. Ораторов этого рода, появляющихся в нашем отечестве, можно назвать самородками и самоучками. Учиться у них можно только через подражание им; но как надо учиться, – они сами не решаются указать этого в порядке, да и ученики не могут связать и обосновать свои наблюдения на каких-либо началах, или законах, требуемых всякою правильною, разумною деятельностью. Подобные требования достигаются общими усилиями людей ученых, ими возводятся на степень системы, науки, проверяются опытом и обращаются в правила и руководства. Только при этих условиях можно приготовлять и всегда иметь в своей стране ораторов с живым словом, в противном случае появление их всегда будет только счастливой случайностью, и наши желания найти их всегда будут обращаемы в пустое пространство.

Мысль, нами высказываемая, заслуживает особенного внимания руководителей в деле нашего духовного образования еще и потому, что случайно, или лучше сказать, неожиданно появляющиеся у нас на церковной кафедре ораторы с живым СЛОВОМ большей частью оказываются в трудном и ложном положении. На них часто смотрят как на выскочек и людей с претензиями, им строго обращают в вину замечаемые в их речах недостатки, не взяв прежде на себя труда при воспитании определить, указать и предупредить недостатки, могущие встречаться в устных речах и у лучших и даровитейших из образованных людей; наконец, когда оратор берет на себя труд, как напр. церковный проповедник, постоянно действовать на народ живым словом, к нему обращаются с недоверием и сомнениями, как бы он не произвел смещения в народ своею неумелостью и не сказал чего лишнего, неуместного и даже опасного. Самый закон наш не дает защиты столь естественным проповедникам учения Христова: на церковную проповедь не писанную нет разрешения в наших законах, и самые писанные проповеди подчинены цензуре. Поэтому всякий из наших проповедников-импровизаторов может трудиться только под защитой и личной ответственностью местного Преосвященного, в противном случае всегда может попасть под суд. Между тем как, если желательно иметь таких проповедников, нужно их приготовлять в учебных заведениях, испытывать, когда они являются сами собою в зрелом возрасте вследствие пробудившейся способности и желания принять на себя этот род проповеди, и снабжать дозволениями и аттестатами. Тогда упреждены будут по возможности случайности и даже опасности, каких справедливо можно бояться. Тогда мы будем знать ораторов аттестованных, отличенных особыми рекомендациями по своим дарованиям; узнает их и народ, и поднимется внимание общества как к ораторскому искусству вообще, так в особенности к церковной проповеди, что так нужно в наше время.

Все это приводит нас к убеждению, что нам нужно поставить дело образования ораторов с живым словом также в ряд наук или искусств, как образование мыслителей, писателей и разного рода художников. В древности это обучение ораторов стояло на высокой степени совершенства. Риторы, особенно даровитые и опытные, всегда имели у себя учеников, которых для адвокатуры и государственной службы обучали по преимуществу живому слову – ex promtu, ex improviso. Известно предание о св. Иоанне Златоусте, что он учился красноречию, – под которым по преимуществу разумелось живое слово, – у знаменитого языческого ритора Ливания, который и высказал о своем ученике такой отзыв: „был у нас оратор Иоанн, но христиане его у нас похитили“. И известно, как утешались в свое время и доселе утешаются христиане живым словом этого великого своего оратора, которое дошло до нас в записях скорописцев. При особом устройстве христианских государств после падения Римской империи и при обращении внимания, главным образом, на обучение книжное, и самое ораторское искусство в христианском мире издавна обращено на составление по правилам науки речей писанных, а речи живые, или, как ныне говорят, импровизации почитались лишнею роскошью. Но вот время вызвало потребность в них и указало их важное значение в общественной жизни, и особенно в христианской проповеди, требуемой ныне и в храмах, и в особых благочестивых собраниях, и в частных собеседованиях; и нам приходится опять указывать на блестящее образование древнего мира, от которого не перешло к нам искусство живого огненного слова, как не перешла тайна греческого огня. Но это не освобождает нас от обязанности начинать самим и это дело, как начато в свое время собственно христианское просвещение, как подняты науки и искусства по образцам классической древности.

Нам скажут, что блестящие ораторские дарования демосфеновские, цицероновские, златоустовские всегда составляли большую редкость, что поэтому едва ли стоит истановлять целую систему приготовления ораторов, когда придется долго ждать и может быть не дождаться нужных для этого искусства блестящих дарований. Но это опасение напрасно. Отыскиваем же мы в глухих лесах и горах золотые прииски; промываем же мы тысячи пудов земли, чтобы добыть один золотник чистого золота, а при этом не пренебрегаем и менее ценными металлами и разными камушками, составляющими также отрасль богатства страны. Таково должно быть и искание и разработка ораторских талантов. Блестящие ораторы всегда составляют честь народов и оставляют по себе живой след в их жизни и истории; ораторы средней руки и даже не бойкие, при постоянном труде и благонамеренности, всегда производят благотворное влияние на народные массы, особенно в деле церковной проповеди, которую мы по преимуществу имеем в виду. При самом возникновении просвещения в нашем отечестве, стоявшего под руководством иностранцев, первый великий ученый и поэт из нашего народа – Ломоносов высказывал крепкое убеждение, что

Будет собственных Платонов

И быстрых разумом Невтонов

Российская земля рождать.

Платоны и Невтоны, благодарение Богу, ныне у нас уже есть, хотя собственно получили известность между ними только наши Невтоны, а Платоны, при забросе отечественной философии с самого ее возникновения, проходят незамеченными, но тем не менее они были и есть, что скоро будет доказано на деле. Почему же не надеяться, что будут и свои Демосфены и Златоусты? Надо их поискать.

Не упустим без внимания и еще одно весьма важное побуждение к учреждению у нас правильного приготовления ораторов. Все ныне жалуются на скудость и бесплодность проповеди со стороны нашего наличного духовенства. Жалоба справедливая; но те, которые эту жалобу с особенною силою высказывают, не договаривают главной причины упадка нашей проповеди, винят школу этой проповеди, поддерживающую в ней сухость, отвлеченность, устарелость форм и приемов и т. под. Все это имеет свою долю правды, но не решает вопроса окончательно. Основная причина малоплодности нашей церковной проповеди есть недостаток в нашем духовенстве необходимых для успешной проповеди дарований. Знаменитые проповедники, как митрополит Филарет, архиепископ Иннокентий Борисов и немногие другие – суть только исключения. По самым законам природы, в нашем духовенстве, вследствие давнего обычая, замкнутом в одно сословие и составляющем сравнительно по численности своей самую малую часть нашего народа, не может являться много блестящих дарований. Великие таланты и гении всегда были и будут произведением (если можно так выразиться) жизненных сил целых народов; у всех народов они считаются единицами. Но, не говоря уже о гениях, и замечательные таланты в достаточном числе являются только в обширных областях народной жизни, а не в тесных кружках известных небольших сословий. Этого никто не может оспаривать. Как же вы хотите, чтобы наше духовное сословие дало для церковной проповеди потребное количество таких редких дарований, каковы ораторские? В последнее время эта причина скудости в людях, служащих Церкви по призванию, и недостатка дарований отчасти понята; сословная замкнутость духовенства законом (но еще не обычаем) разрушена, двери в священную ограду служения Церкви отворены для людей всех сословий. Но много ли прибыло в Церкви, со времени этого нового закона, даровитых священно-служителей и проповедников? В эти отверстые двери больше ушло из духовного сословия даровитых людей на иные поприща общественной жизни, чем прибыло. Так и всегда будет, потому что в образе жизни православного духовенства нет ничего такого, – что бы манило людей даровитых из мира и его выгодных родов деятельности на служение Церкви: ни богатства, ни власти, ни блестящего общественного положения. Положение православных епископов, почетное по наружности, требует столько самоотвержения и сопряжено с такими трудами и лишениями, особенно по отношению к обычным, так называемым, радостям жизни, что ныне мало охотников оставлять блестящее светское положение, как было в древней Церкви и обрекать себя на это многотрудное служение. Чем же здесь решается дело? Действительно призванием; но что такое призвание? Оно есть не что иное, как естественное побуждение человека избирать тот род деятельности, к которому позывают, на который неудержимо влекут и двигают природные дарования, требующие проявления, развития, деятельности. Так решается призвание поэтов, живописцев, музыкантов, воинов и проч. Это несомненно доказывается жизнеописаниями замечательных людей во всех родах человеческой деятельности. трудившихся по призванию и оставивших памятники своих трудов. Что же решало искони и будет всегда решать призвание человека на служение Церкви помимо механического движения по рождению и воспитанию? Главнейшим образом широкое и высокое поприще учительства и проповедничества, открывающее в Церкви наилучшее и питательнейшее употребление ораторских талантов. Если певец и музыкант ищут многолюдных собраний и наилучших условий для того, чтобы пленять и властвовать сердцами людей силою своего таланта; то где для таланта ораторского более обширное и плодотворное поле деятельности сравнительно с церковной кафедрой? Отвлекать умы людей от житейской мелочной жизни к созерцанию высших истин, отрывать сердца от рабских плотских привязанностей и направлять их к чистым радостям духовным, снимать с душ человеческих тяжелые цепи своекорыстия и себялюбия и возводить их к духовной свободе любви и самоотвержения, вызывать напряженное внимание благоговейных слушателей, исторгать из очей их слезы духовной печали, умиления и радости, – не это ли по преимуществу может призывать и привлекать истинные ораторские таланты к свойственной им деятельности? – Вот чем в древности Церковь привлекала и похищала от мира или со светских поприщ знаменитые ораторские таланты. Правда, для этого нужно, как было в древности, чтобы христианские семейства целого народа давали детям лучшее христианское образование и воспитание, чем какое дают у нас ныне; но с другой стороны надобно и нарождающимся талантам давать возможность почувствовать и сознать себя. У нас не было бы своих ученых, если бы не было училищ и других научных учреждений; не было бы художников, если бы не было академии художеств и проч. У нас нет ораторов, потому что люди с ораторскими талантами живут и умирают, не зная, какими дарами наградил их Господь. Мы видим ныне ораторов в адвокатуре, говорящих на все лады, как кто может и умеет, видим и на церковной кафедре ораторов, связанных, научными правилами сочинений, а ораторов с свободой художественного представления истины, с властным влиянием на сердца человеческие силою изображения красот добродетели и человеческого совершенства, с чарующим словом в устах, – мы можем только еще желать. Но желать мало: надо таланты отыскивать, воспитывать и выводить в свет. Будут они на поприщах общественной жизни, будут и на кафедрах церковных. Будет и способ похищать их из мира для служения делу Божию: так как истинный служитель и художник слова сердцем почует простор и широкое поприще для своей деятельности на кафедре церковной.

Здесь мы встречаемся с вопросом, который непременно дадут нам наши читатели: чего же мы хотим? Не хотим ли мы, чтобы в наших учебных заведениях, в классах словесности и высшего красноречия, учреждаемы были особые кафедры для преподавания теории живого слова, или, чтобы наши ораторы, имеющие по времени созвать и заявить себя художниками в своем деле, открывали у себя, как было в древности, частные аудитории для обучения путем теории и практики желающих тому роду красноречия, о котором мы рассуждаем? – Отчего же было бы и не желать того и другого, – но мы знаем, что такое желание у нас ныне, пожалуй, по господствующим предрассудкам, будет принято так же, как триста лет назад было бы принято желание учредить университеты, клиники, обсерватории, консерватории и пр, Хотя история свидетельствует, что из нашего великого народа, поглощающего в себя всякие народности, возможно ожидать и всяких дарований, и хотя с другой стороны, – не имей мысли, не дойдешь и до дела, не начни дела, не увидишь и его развития и совершенства; но позволяя себе эти мечты, мы высказываем, в сущности, более скромное намерение и цель в надежде, что и намерение наше никому не покажется странным, и цель недостижимою. Бог мысли, которые ми желали бы пустить в обращение в нашем образованном обществе с надеждою, что они не будут лишними и не останутся бесплодными:

а) Мы знаем, что при достаточном образовании, которое получает у нас ныне духовенство, есть в нем, хотя и не в большом количестве, способности к живому слову, но они остаются без движения по робости, по недостатку опытных указаний и по незнанию существенных отличий живого слова от слова писанного и первых практических приемов в проповеди этого рода. Мы видим, что в нашей духовной литературе начинают появляться советы духовенству относительно приучения себя к устной проповеди, советы, не отличающиеся верностью указаний и опытностью ¹. Мы желаем вывести этот важный предмет на более широкое поле в нашей литературе – не только духовной, но и светской для обсуждения и по возможности всесторонней разработки как с теоретической, так и с практической стороны. Для этой цели решаемся высказать о нем и свои мнения и наблюдения, разумеется, без всякого намерения выдавать их за безошибочные и совершенно зрелые и верные. Что нами будет поставлено неверно и сказано недостаточно, поправят и пополнят другие.

б) Во всех учебных заведениях ныне принято приучать учеников к передаче содержания уроков свободной речью, своими словами; это прием верный и весьма полезный для развития в молодых людях живости мысли и развязности в слове. Здесь кроется самый верный способ с раннего детства замечать в молодых людях ораторские таланты; нужно только наставникам не опускать из виду цели – открывать эти дорогие способности. Затем делаемые в этом роде наблюдения сообщать наставникам собственно словесных наук, предлагать им проверить сделанные другими наблюдения и принять развитие у юношей замеченного дара слова на свое особое попечение.

в) Преподавателям словесности и высшего красноречия поставить уже в прямую обязанность не только подмечать, но и заботиться о развитии замеченных ораторских талантов. Как развивать их, – это и есть предмет, как мы сказали, подлежащий обсуждению всей нашей мыслящей и пишущей братии, предмет у нас новый и требующий особенного внимания и сочувствия. Правда, еще не перевелись у нас мыслители, отвергающие все теории словесности и красноречия, которые убеждены, что довольно молодому человеку только последовательно показать образцы слова из истории литературы, начиная от сказки об Илье Муромце до „Бориса Годунова“ Пушкина, и талант разовьется самобытно, и удивит мир новыми сторонами человеческого гения. Но так как это тоже теория и так как она дала нам много писателей без логики и грамматики, то мы и надеемся, что эти воззрения отходят уже в область истории наших заблуждений в деле просвещения и не помешают другим заняться предлагаемым нами делом. Мы этого и ожидаем от людей, желающих пользы нашему отечеству и Церкви.

Наконец, г) мы надеемся, что и само правительство, если дело достаточно выяснится и получится надежда практического его применения в учебных заведениях, не откажет в своем содействии, как относительно тщательного выбора в должности преподавателей словесности людей, способных именно к этому делу, так и в открытии им свободы и простора для выполнения их задачи. К последнему обстоятельству мы относим не только устранение ложных теорий; в преподавании словесности, в роде упомянутой, но и прекращение в средних учебных заведениях вмешательства в обучение молодых людей искусству сочинений, – которое по существу дела должно принадлежать одному лицу, – других наставников всевозможных наук, задающих темы, испытывающих на бумаге количество сведений, собранных воспитанниками, но не могущих но самому распределению своих занятий следить за развитием в воспитанниках правильного мышления, связного изложения мыслей и надлежащего употребления слова. Семь таких нянек не могут правильно развить в молодом человеке ни авторского, ни ораторского таланта: все испытывают, и никто не следит и не исправляет недостатков молодого писателя. А руководить его последовательно в употреблении живого слова, конечно, нельзя тем наставникам, которые воспитанника видят только в своем специальном классе и при своем деле, и получают готовые сочинения на заданные ими темы только для прочтения и постановки балла, при чем они и считают себя в праве только следить, как мы сказали, на сколько сочинение свидетельствует об усвоении автором их науки, а не за достоинствами литературными.

Но мы полагаем, что не только в этих указанных нами отношениях, но и во многих других будет полезно исследование о такой важной отрасли человеческих дарований и таком сильном двигателе в общественной жизни, как живое слово. Приступим же к самому делу.

Что такое живое слово? – Происхождение этого понятия. – Влияние на жизнь, принадлежащее всякому роду слова, – Отличие слова устного от письменного. – Некоторые преимущества слова устного. – Его особенности но отношению к оратору и слушателю.

Что такое живое слово? Понятие о живом слове могло сложиться во всей полноте и ясности только в христианском мире и, без сомнения, заимствовано из Библии. По буквальному смыслу оно есть слово дающее, возбуждающее и направляющее жизнь. Прежде всего и в высочайшем смысле это значение его принадлежит слову творческому: да будет, и бысть (Быт. 1:1–24). Той рече и быша, Той повеле и создашася (Пс. 32:9).

Та же зиждительная сила слова творческого, какая открылась при создании мира в явлении из ничего Живых существ по движению мысли и воли Создателя, выраженных неведомым нам способом Его Божественной речи, – та же сила слова Господня проявляется на языке человеческом в Св. Писании, именуемом откровенным Словом Божиим, которому всегда присуща благодатная сила Божия, дающая жизнь призываемым ко спасению душам человеческим: живо слово Божие и действенно (Евр. 4:12). Иисус Христос вливает словом Своим жизнь в души человеческие по Божеству Своему, а пророки и апостолы – по благодати Св. Духа, сопровождающей слово их. В вещаниях собственно пророческих и апостольских слово, произносимое устами человеческими, исходит не от души человеческой, а от Духа Божия, и только орудием человеческого слова передается человеческому слуху: тако глаголет Господь, возглашали пророки (Ис. 28:16), глаголю благодатию, давшеюся мне, говорили апостолы (Рим. 12:8); – завещаваю не аз, но Господь (1Кор. 7:10). Прекрасными образами изъясняет нам само Божественное откровение животворное действие слова Божия на души человеческие: „как дождь и снег нисходит с неба и туда не возвращается, но напояет землю и делает ее способною рождать и произращать, чтобы она давала семя тому, кто сеет, и хлеб тому, кто ест: так и слово Мое, которое исходит из уст Моих, оно не возвращается ко мне тщетным, но исполняет то, что Мне угодно, и совершает то, для чего Я послал его“ (Ис. 55:10–11). И сами провозвестники слова Божия в чувстве объемлющей их благодати и духовной силы слова, которое намеревались произносить, в восторге восклицали: „внимай небо, я буду говорить, и слушай земля слова уст моих: польется как дождь учение мое, как роса речь моя, как мелкий дождь на зелень, как ливень на траву“ (Втор. 32:1–2).

Животворная сила слова сообщена от Бога и самим людям, в виде им лично усвоенного дара. Дар этот принадлежит, во-первых, верующим во Христа, говорящим от ума, просвещаемого божественной истиною, и от сердца, исполненного любви Божией. Такой дар ясно отличает в себе Апостол Павел, как собственно ему принадлежащий: аз глаголю, а не Господь: мнюся бо и аз Духа Божия имети (1Кор. 7:12–40). Мы же ум Христов имамы (1Кор. 2:16). Этот дар слова естественного, но проницаемого силой благодати и властно покоряющего себе души человеческие, в христианском учении называется духовным помазанием на основании слов св. евангелиста Иоанна Богослова: и вы помазание имате от Святаго и весте вся (1Ин. 2:20).

В неизмеримо меньшей степени, но ту же силу жизни имеет и слово человека, как говорится в христианском учении, естественного, т. е. непросвещенного благодатью Христовою, но остающегося со своими только природными дарованиями, и однако ж способного иметь любовь к истине и искреннее желание блага человечеству: так как дары Божии, сообщенные человеку при сотворении его по образу Божию и после его повреждения грехом, не совершенно им утрачены и не остаются в нем без действия и благотворного движения при доброй воле. Это доказывается добрым влиянием, какое имели на человечество писанные творения и устные речи лучших людей в мире языческом – философов, ораторов, поэтов.

Таким образом, первоисточник животворного слова, как и всякого дара совершенного, есть Отец Светов (Иак. 1:17). От Его творческой силы сообщается благодатью Святого Духа мощное влияние слову христианскому; но и в остатках божественных даров, сохранившихся в человеке после его падения, кроется живая сила слова, исходящего из сокровища сердца благого, когда не примешивается к тому же слову разрушающая сила сердца злого (Лк. 6:45).

Каким же образом из этого широкого и общего понятия о живом слове могло образоваться то частное понятие, которое мы обыкновенно соединяем со словом устным, произносимым под влиянием требования обстоятельств в данную минуту?

По существу своему каждое слово в общем смысле есть устное, т. е. исходящее из ума и сердца человеческого, посредством особой дарованной человеку способности воплощать и раздельно выражать мысли и чувства по частям и потребности – в звуке, знаке, письмени и проч. Резкое различие положено между словом устным и писанным только по особой нужде и цели – закреплять и сохранять посредством письмен истины, познания, законы и прочие необходимые для человека средства охранения его духовной и телесной жизни. Нужду эту указали смены поколений вследствие действующей в роде человеческом смерти, всегда угрожающая возможность развращения людей и отсюда происходящая для человека опасность исказить, а наконец и перезабыть, совсем утратить потребные для него сведения и законы жизни. Не будь этого, все бы мы довольствовались одним членораздельным, звуковым устным словом, подобно тому, как довольствовалось человечество в доисторические времена, пользуясь одним устным преданием; разве только разделяющие нас расстояния могли бы навести на мысль об употреблении письмен. Со времени благотворного изобретения письмен явилась и наука книжная, или способ с возможной обдуманностью излагать в письменах истины и защищать их; с возможной силой изображать истину и добро, чтобы они сохранили свое надлежащее влияние на жизнь человеческую, и все это вместе делать с таким искусством слова, чтобы самая книга не была забыта людьми, хранилась как сокровище и употреблялась как источник жизни для ума, для сердца и для благоустроения человеческих обществ. Так образовались различные науки, сочинения, библиотеки и проч. Но при этом сохранило всю свою силу и живое устное слово. Оно напоминает о книгах, оно их изъясняет, оно подводит частные явления обыденной жизни под писанные, законы жизни, оно дробит и раздает все собранные веками в книгах и преданиях сокровища мысли и чувства и указывает образцы прежде нас бывших добродетелей и великих дел, совершенных лучшими представителями природы человеческой. Устное слово извлекает мудрость из книг, оно же в народах собирает нужды и способы их удовлетворения, обобщает их и дает возможность ученым людям заносить их в книги. Итак, наибольшая сила жизни принадлежит и теперь, как было до изобретения письмен, устному слову: без него все книги и заключенные в них сокровища останутся мертвым капиталом. Один – писатель говорит с книгою, или посредством книги с неизвестными ему людьми, другой – устный оратор говорит с живыми предстоящими ему людьми; один собирает побуждения для своего слова в представлении возможности тех или других случаев, когда его мысли понадобятся людям, другой говорит то, что сейчас нужно; один надеется упредить опасности и произвесть добро в будущем, другой устраняет опасности угрожающие, или уже появившиеся в настоящем; один предлагает средства для тушения будущих пожаров, другой гасит уже пожирающее пламя; один надеется приобресть благодарность потомства, другой сейчас видит радостные лица людей, им вразумляемых и просвещаемых, и получает высшую награду в их горящих жизнью благодарных взорах. Слово писанное, в лучшем своем значении, есть озеро воды, собранной веками и заготовляемой для будущего; слово же устное есть ключ живой воды, бьющий прямо из источника, журчащий и сверкающий перед глазами путника и с особенною силою манящий его к утолению жажды: поэтому слову устному принадлежит название слова живого по преимуществу, и только в этом смысле мы можем так называть его.

Самое высшее проявление силы и торжества живого устного слова мы видим в первые времена христианской проповеди. Начало этому торжеству положил, конечно, Сам Господь Иисус Христос. До его пришествия были книги закона Моисеева и пророческие, но они были до того худо понимаемы и ложно истолкованы, что народ иудейский не узнал своего Мессию, которого ждал столько веков, и который был главнейшим предметом всех ветхозаветных писаний. Как можно было разъяснить истину, запутанную ложными толкованиями книжников? Как разбить авторитет фарисеев, возобладавших над умами народа? Как восстановить настоящий смысл заповедей Божиих, сохранивших значение богописьменного закона, но искаженных примесью предания старцев? (Мф. 15:2). Писать книги для восстановления истины, в опровержение заблуждений, в обличение пороков? Но все книги опять попали в руки книжников; они бы написали другие книги в свою защиту и еще с большим затемнением истины; и когда бы народ выбрался из этой тьмы к свету истины? Прошли бы века, и человечество не узнало бы Христа в том божественном свете, как знает его теперь. Но когда с первого слова: приближися царствие Божие, покайтеся и веруйте во Евангелие (Мк. 1:15) – полились из уст Господа глаголы живота вечного (Ин. 6:68); когда вслух целого народа, как гром небесный, разразились обличения на лжеучителей и лжеучение, когда пред страшным Божиим судом раскрылись для всех тайные помышления сердец и обнажилось лицемерие мнимых праведников; когда, как ясное небо, во всей Божественной чистоте была явлена страждущему человечеству милость и вера (Мф. 23:23) и все учение подкреплено было благодеяниями и знамениями силы Божией: не совершилась ли тогда в три с половиною года в умах и сердцах лучшей части иудейского народа победа истины над ложью, какой никогда не сделали бы недоступные большинству народа книги? Следом за этой всемощной проповедью раздалось вслух всего мира слово апостолов, также подкрепляемое знамениями и чудесами; оно было принято и передаваемо всюду ближайшими учениками апостолов, и затем служителями Церкви, ставшими прежде всего служителями слова. Вместе с этим слово переходило в дело: устроились церкви, постановлялись законы, учреждались священнодействия, являлись подвижники добродетели и мученики за истину, и жизнь воплотила в себе и закрепила живое слово; и церковное предание, начатое живым словом, но записанное, так сказать, деяниями христиан и целых церквей, стало первоисточником христианской истины. В свое время явились и священные книги, оказались нужными и описания отеческие для истолкования Св. Писания и устных преданий, и творения ученые и исторические, – и затем слово книжное опять вступило в свои права, и как служило в века прошедшие, так служит и в наше время, как мы сказали – „обильным запасом веками скопленной воды“.

Что же? Потеряло ли ныне свое значение живое устное слово? Нет, оно остается и должно оставаться навсегда во всей своей силе. Заблуждения во все века следуют за истиной шаг за шагом. В те же дни, когда они рождаются, они проникают через слово или разговоры и в жизнь народов. Книги, какие пишутся в их опровержение, бессильны сейчас же остановить гибельное влияние заблуждений на наличные поколения; пока напишутся книги, пока распространятся, приобретут себе доверие, прочтутся и получат надлежащее влияние, – лжеучения, разносимые тысячами уст народа, обращаемые в жизнь, успеют сделать столько зла, что никакие книги не поспеют уврачевать его. Потомство из последующих книг поймет, какие заблуждения господствовали в известное время, но люди этого времени уже исчерпали на свою гибель все зло, каким наводнили общество лжеучители. Итак, устное живое слово истины должно идти по пятам распространяемых молвою заблуждений; оно должно, так сказать, топтать ногами, гасить все искры зла, угрожающие произвести гибельный пожар. Правда, быстрота действия живого слова ныне отчасти заменяется часто выходящими в свет журналами и особенно газетами, но летучие издания в руках людей неблагонамеренных удобнее для распространения лжи и заблуждений, чем истины и добра. Известно, что ничего не стоит в легкой статейке пустить в свет ложную мысль, или огласить соблазнительный случай. Но опровергнуть заблуждение, изобличить ложь, оценить по достоинству вредные для народа рассказы и сообщения, – все это требует обдуманности, труда и времени; так что истинная мудрость, взвешивающая каждую мысль и слово, не в силах путем печати следить за распространителями легко сообщаемых возражений, сомнений, порицаний, вредных слухов и соблазнительных деяний. Это доказывается и ежедневным опытом: посмотрите, как трудно бывает всегда и глубокому мыслителю серьезными статьями в газетах опровергать легко развиваемую ложь, приправляемую притом остротами, полусловами, намеками, нетерпимыми в речи серьезной; посмотрите, как трудно честному человеку в газетах оправдаться пред обществом в возведенной на него газетной клевете: порицание и сплетня легче прилипают к уму и сердцу человеческому, чем входят в них нелегко усвояемые истина и добро. Поэтому разумное устное слово везде возможное, часто повторяемое, всегда удобное для решения вопросов и разъяснения возражений и сомнений, – это живое слово надобно призвать как врачевание зла, разносимого и самыми газетами и неблагонамеренными журналами, которые, к нашему несчастью, по времени все умножаются и получают большую силу.

Чтобы понять все великое значение живого устного слова, собственно церковного, надобно только вникнуть в истинный смысл установления в Церкви Христовой пастырей и учителей, храмов и кафедр церковных. Какое человеческое учреждение может сравниться с просветительным влиянием на народ церковной проповеди, разумеется, когда она понимается и ведется церковными учителями как должно? В нашем отечестве, например, более тридцати тысяч церквей, как готовых народных училищ, еще более того учителей, облеченных авторитетом проповедников Христовой истины и доверием народа; в их распоряжении и дни и часы народных собраний; они могут связать свое церковное слово со всякою беседой личной с народом – и дома, и в поле, и на пути; могут по заповеди Апостола „обличать, запрещать, увещевать вò время и не вò время“ (2Тим. 4:2). И, – стряхни они с себя этот мертвенный сон безучастия и беспечности, который овладел ныне большинством их; проникнись они той жалостью к народу, остающемуся без руководства, – какая дышит в словах Христа Спасителя (Мф. 9:36); пойми они всю силу и злокачественность современных заблуждений; оставь устарелые формы речи, не удобные для потребностей минуты; заговори они живым словом убеждения и любви; подкрепи свое слово примером христианских добродетелей: что бы они могли сделать для народа! Одно представление об этом значении живого церковного слова, какое дал ему Спаситель наш в своей Церкви, способно привести в восторг ревнителя истины и блага человечества. По нашему времени это представление кажется идеальным; но оно не то идеально-мечтательное, какое часто составляют себе люди о различных видах человеческой деятельности и совершенства; оно есть точное изображение обязательной деятельности служителей слова евангельской истины, к которому они должны стремиться всеми силами под опасением, в противном случае, осуждения. Благовествование „необходимая обязанность моя“, говорит Апостол Павел, и „горе мне, если не благовествую“ (1Кор. 9, 16). Сюда, к возбуждению и надлежащему направлению этой деятельности служителей Церкви, должны быть обращены все наши усилия и заботы. Мало у нас в духовенстве дарований, – это наше несчастье; мало усердия к делу, – это наше преступление.

Укажем с большею подробностью дальнейшие черты различия между словом устным и писанным, – обнаруживающиеся в практике относительно говорящего и слушателей.

У нас смешивают и одинаково называют живым словом речи, писанные дома, заученные наизусть, и потом произносимые в собраниях, – и речи, совсем неписанные, иногда только дома обдуманные, или даже на месте соображенные, и потом произносимые в собраниях в том порядке и в тех выражениях, какие сложатся у оратора в минуту произнесения. Надобно отдавать должную дань признательности ораторам, заранее тщательно обрабатывающим и пишущим речи и произносящим их без тетрадки или листочка в руках. Вот преимущества речей, произносимых таким образом. Когда говорят по тетрадке, то углубление в нее, или частое заглядывание скрывает от слушателей лицо и глаза оратора, в которых наиболее выражаются его внутренняя жизнь и сила одушевления, – и тем ослабляют впечатление речи на слушателей. Искусство отчетливого и сильного выражения мысли в голосе и даже телодвижениях, где они нужны, у оратора связывается тем, что за содержанием речи он постоянно должен обращаться к тетрадке или листику, который он иногда вертит и мнет в своей руке. Чувствуя себя, таким образом, привязанным к тетрадке, оратор – незаметно обращается в чтеца. Все это вредит полному вниманию и сочувствию слушателей, хотя они по содержанию речи и отдают оратору справедливость, но скорее как мыслителю и писателю, нежели как оратору. От всех этих недостатков в произношении речи свободен оратор, говорящий наизусть: он беспрепятственно смотрит на слушателей во все стороны, влияет на них одушевлением своего лица и глаз, следит за силой впечатления им производимого, может усиливать голос и видоизменять его выражение по усмотрению, наконец свободою и отрешением от тетрадки он обнаруживает силу дарований и присутствие духа, не остающихся без значения относительно впечатления на слушателей. Такие приемы в ораторах, особенно церковных, весьма желательны. Но при всем уважении к речам, о которых мы говорим, по самому существу дела, мы должны сказать, что это совсем не то, что называется в теснейшем смысле живым, или импровизированным словом. Для опытного слушателя в писанной и заученной речи сейчас видна кабинетная работа; самая постановка вопроса, определение главного понятия, раскрытие частных мыслей, последовательность, гладкая, осмотренная, безостановочно льющаяся речь, – все обнаруживает обдуманность и отделанность речи по всем правилам ученых и ораторских сочинений. И это при всей силе впечатления бессознательно понимается даже простыми слушателями: „уж очень все складно“. И это, опять повторяем, мы говорим отнюдь не к унижению таких речей: они в известных случаях необходимы и неизбежны и строятся по неотложным законам человеческого мышления, но именно это построение и самые законы построения таких речей существенно отличают их от импровизаций. Это мы увидим после, а пока ограничимся двумя замечаниями: попробуйте буквально, стенографически, записать самую блестящую импровизированную речь, произведшую самое сильное, как ныне говорят, потрясающее впечатление, и при чтении отнестись к ней с той строгой критикой, с какою вы относитесь к сочинениям, – вы не будете ею довольны; она вам покажется, за очень редкими исключениями, и не последовательною, и неполною, и нестройною, хотя на своем месте и в свое время она наилучшим образом сделала свое дело. Другой опыт: кто упражнялся довольно в импровизациях и пробовал записывать дома со всею точностью произнесенные им речи, тот знает, что это не только трудно, но – даже и невозможно. Как только он сел за стол, взял перо в руки, он чувствует, что у него в уме начинается совершенно иная работа, иные требования логики и искусства изложения, чем те, какие действовали в его импровизации. Он чувствует, что жизнь, которою он сам жил при произнесении устной речи, улетает при логическом анализе мыслей; работа становится ему неприятной, и он бросает ее с сознанием великой разности в двух видах речей, равно законных, равно нужных, равно имеющих свое достоинство, но совершенно особых, несоединимых вместе и не могущих заменить друг друга. Одно из двух: или пиши и говори, как писанное, с одною заботою – наилучшим образом произнесть, – или говори, но тем и ограничивайся на данный случай; при записывании импровизации она обращается в сочинение и перестает быть тем, чем была ².

Если сравнивать речи писанные и импровизированные не по внутреннему их достоинству, а по тому, которые из них в большинстве случаев легче достигают цели: то импровизации в этом отношении имеют своего рода преимущества пред самыми лучшими, заранее обработанными, речами. При произнесении речей, заранее составленных, и при тщательном развитии в них и искусном изложении предмета встречаются неудобства, каких легко избегает привычный к своему делу импровизатор. В кабинетной работе, по требованиям логики, оказываются необходимыми доказательства, пояснения, переходы от одной части речи к другой и пр., а при произнесении оратор тотчас замечает, что многое из всего того, что он сделал для удовлетворения своей привычки к требованиям логики и соблюдению правил, предписанных для сочинений, следовало бы изложить короче, иное опустить совсем, потому что в слушателях видно утомление и охлаждение внимания, что то же самое надобно было им сказать проще и прямее без лишних научных принадлежностей. С другой стороны, оказывается при произнесении, что в виду новых лиц, неожиданно появившихся перед кафедрой, некоторым мыслям надлежало бы дать иное направление или особое приложение, или, наконец, – в виду разгорающегося внимания слушателей, надо бы на иной мысли подольше остановиться или больше разъяснить ее, чтобы усилить впечатление; но при произнесении речи написанной оратор чувствует, что дело уже сделано, дополнять и изменять написанное некогда; остается пожалеть, что то или другое не было предвидено. Но именно жизнь-то такова и есть, что ее движения, переливы, вспышки не могут быть предвидены из кабинета. Все это во время произнесения речи видит опытный импровизатор, он владеет в это время мыслями, чувствованиями и всеми движениями жизни в своих слушателях, и потому именно его слово, при своего рода недостатках, производит более сильное впечатление. Его речь может быть не так глубока, не так стройна и изящна, как писанная в кабинете, но она близко подошла к жизни, она говорила понятным ей языком, она с нею слилась, и тем направила ее, куда нужно. Такие речи по преимуществу владеют народными массами. Сильное впечатление, производимое ими, поддерживаемое молвой, быстро усиливает значение ораторов в народе, покоряет им умы, делая их любимыми, так что они становятся, как говорится, властителями сердец.

Но есть еще одна весьма существенная черта, отличающая импровизации от речей писанных, по которой всегда первые имеют особенный интерес и для оратора, и для слушателей. Известно, что мышление есть самый трудный вид нашей духовной деятельности. Эта трудность чувствуется и людьми привычными, при разработке всякого отвлеченного вопроса, и тем более теми, которые не посвятили себя исключительно ученой деятельности. Что это работа не легкая, всегда видно по озабоченности пишущего, по потребности сосредоточиться, освободиться от всякой помехи и развлечения. Другую трудность после обдумывания предмета представляет его изложение. Это доказывается у большинства писателей медленностью работы, перестановками мыслей и переделками. Третья трудность представляется в облечении мысли в слово. Ее испытывают даже гениальные писатели, как видно из остающихся после них черновых рукописей, иногда испещренных поправками. Все эти трудности, нелегко побеждаемые в кабинете, на свободе и при неспешной работе, импровизатор встречает разом, и притом перед публикой, и иногда в такой торжественной обстановке, которая одна может смутить непривычного человека. Ему надобно одновременно и производить мысли, и излагать их в порядке, и выражать точными словами, соответствующими содержанию речи, чистому вкусу и достоинству собрания. Ему грозит постоянная опасность потерять нить мыслей, перепутать их, не найти приличных для них выражений и избежать слов обыденных которые ему постоянно подвертываются, но которые не соответствуют ни предмету, ни месту. Прибавьте к этому еще заботу, которой не имел писатель, работающий в кабинете, – это необходимость сейчас же без остановки, плавно и, по возможности, выразительно произносить речь, рождающуюся и складывающуюся на глазах слушателей. Здесь оратору предстоят не только трудности, но и опасности; а если взвесить угрожающую ему опасность оробеть, смутиться, запутаться, и затем подвергнуться порицанию и насмешкам: то эта опасность окажется страшнее многих других. Из всего этого понятно, в каком напряжении должны быть все духовные силы импровизатора, особенно, когда он не приобрел еще твердого многолетнего навыка ³. И замечательно, что это напряжение сил, соединяемое с риском, а затем и с успехом, сообщает импровизатору особенное наслаждение, по которому импровизация становится для него любимым родом слова, так что сочинение речей и произнесение предварительно написанных, становится для него скучным, как дело недостаточно возбуждающее жизнь его ума и сердца. Чтобы это замечание не показалось преувеличением, вспомните, какое наслаждение находят люди и в других случаях, где приходится преодолевать трудности и бороться с опасностями. У многих происходящее отсюда напряжение нервной системы обращается не только в любимое наслаждение, но даже в страсть, каковы: страсть к войне, лазанье по горам над пропастями, охота на хищных зверей и т. п. Законы души человеческой везде одни и те же. И импровизатор во время произнесения своей речи, при испытываемых им трудностях, живет более полною и возвышенною жизнью, и по окончании речи утешается своего рода победою.

Замечательно, что все движения и волнения души импровизатора отражаются и на его слушателях; так как всякому известно, что говорить о предмете не обыденном, да еще в большом собрании – дело не легкое. Даже неграмотные люди, не понимающие значения импровизации, полагая, что оратор говорит заученное, с заботливостью спрашивают: „какая у вас память! как это вы не боитесь наизусть говорить такую длинную речь?“ Но кто более или менее понимает, что происходит в душе импровизатора, тот вместе с ним живет, вместе волнуется, и даже за него боится. Всякая остановка оратора озабочивает слушателя, всякий счастливый оборот речи его радует, и он, испытав сам некоторое напряжение и волнение вместе с оратором, остается под двойным впечатлением – и от содержания речи, и от успеха оратора: от содержания он получает удовлетворение для мысли и сердца, да кроме того еще и чувствует радость за успех оратора. Здесь оратор для слушателей становится похожим на человека, который для окружающих его достает плоды с высокого дерева, или из глубины оброненную в воду дорогую вещь. Зрители не только ожидают плодов или утраченной драгоценности, но и боятся, как бы человек, взявшийся за трудное дело, не упал или не утонул. Вот почему при импровизации большинство слушателей не замечает в речи импровизатора непоследовательности, нестройности, повторений, неполноты, незаконченности, которые непременно видны были бы в речи, если бы она за оратором точно была записана. Они не тем были заняты, им некогда было критиковать; они жили жизнью оратора, сами участвовали в его возбуждении, проникались его ощущениями. Здесь, между прочим, кроется и тайна того особенного увлечения, какое овладевает слушателями при счастливой и сильной импровизации.

Но трудно не столько точное определение понятий об импровизации, сколько указание приемов и правил для приучения способных к этому роду слова и для употребления его. Пойдем путем наблюдения и опыта; они, может быть, наведут нас на некоторые правила и законы.

Способности, необходимые для импровизатора. – Разности в достоинствах импровизаций, зависящие от различия талантов в ораторах.

Обыкновенно думают, что для импровизатора нужен только особенный дар слова, т. е. способность легко, свободно и скоро говорить. О людях, произносящих удачные импровизации, обыкновенно говорят: „какой у него дар слова!“ Но это выражение неточное; оно не обнимает всего круга способностей, необходимых для импровизатора. Можно сказать, что нет способности не только душевной, но и телесной, разумеется, близкой к деятельности импровизатора, которая не была-бы нужна для него.

Главная способность, необходимая для импровизатора, есть крепкая и наилучшим образом развитая сила мышления. Он не слова только мечет перед слушателями, а живым словом излагает мысли, приобретенные и усвоенные им из разных отраслей знания, и только качество или достоинство мыслей может возбуждать его самого и занимать его слушателей. Ум легкий, поверхностный не может дать достаточного содержания для импровизации, он будет скользить по предмету, скоро израсходует заготовленное им для речи содержание, и оставит слушателей неудовлетворенными. Если для писателя требуется способность глубокого мышления, исчерпывающая до оснований содержание предмета, широта взгляда, объемлющая границы предмета, так сказать, с одного конца до другого, точность понятий, необходимая для правильного развития мыслей и последовательного их изложения: то все эти условия наиболее необходимы дли импровизатора. Без глубины мыслей речь оратора будет пуста; без точного разграничения мыслей он будет смешивать понятия и уклоняться от главного предмета, составляющего цель речи; без правильного развития мыслей его речь будет непоследовательна, запутана и оставит в слушателях смутные представления о предмете, а иногда недоумения и сомнения. Для импровизатора, как мы прежде говорили, требуется работа ума быстрая, но это не значит, что он может схватить из своего предмета что попало, изложить его второпях как-нибудь, не заботясь ни о круглоте, ни о связи мыслей. Он может не исчерпать всего содержания предмета, как это делает писатель в кабинете, но он должен непременно указать главнейшие основания своего рассуждения, чтобы иметь данные для выводов и заключений; он может не выдерживать со всей строгостью развития мыслей, какой требует логика от сочинений, но связь мыслей непременно должна чувствоваться в его речи; он может расставить мысли в порядке не с той строгостью, как это делается в сочинениях, но непременно в порядке; он может допустить некоторые уклонения от одной мысли к другой, повторения с целью восстановления того, что было им забыто, или по скорости опущено из внимания, но во всем этом не должно быть хаотического смешения мыслей, обдающего слушателей туманом, в котором они чувствуют потребность спросить: что это такое? Очевидно, всем этим требованиям может удовлетворить только оратор с сильной от природы и развитой долговременным упражнением способностью мышления. Лишнее что требуется в этом отношении от импровизатора сравнительно с писателем, – это быстрота, живость, оборотливость ума, как говорится, находчивость. В писателе эти качества может заменить продолжительное размышление, тщательный пересмотр своего труда, но у импровизатора все это заменяется исключительным даром быстрого соображения, без которого никто не должен и браться за импровизацию. Итак, по отношению к силе ума, импровизатор должен непременно обладать всем, что требуется от даровитого и основательного писателя и иметь еще добавок, составляющий, как мы сказали, его особенный талант – живость ума, легкость, удободвижность (agilitas).

Без сильного и живого ума не может быть и хорошего поэта, не только импровизатора. У поэта творчество и сила изображения предмета, а у оратора-изобретательность и искусство раскрытия истинных понятий о предмете – непременно должны быть управляемы умом, как распорядителем содержания произведений, руководителем в отделке форм, соответствии слов, или образов взятому содержанию, наконец даже советником в деле вкуса, определяемого, главным образом, чувством изящного. Мы жалуемся, что у нас мало ныне поэтов, и приписываем этот недостаток материалистическому направлению нашего века; это справедливо, но не опускайте из внимания и недостатка в нашем современном образовании высокого умственного развития, соответствующего порывам творчества и полету фантазии поэта. Отсюда происходит скудость и неопределенность содержания в поэтических произведениях, причем вы чувствуете, что автор что-то воспевает, что-то хочет сказать, но что именно – трудно понять, а иногда и вовсе невозможно перевести его созерцания в определенные понятия; отсюда происходит и употребление выражений неточных, часто странных и, своею несообразностью, разрушающих всю силу впечатления на читателя. Если хороший, развитой ум нужен и для поэта – живописателя предмета, то тем более он нужен для оратора и импровизатора – истолкователя и изобразителя истины. От этого недостатка надлежащего развития ума и приучения его к строгому мышлению происходят, главным образом, и у даровитых из наших адвокатов непомерная длиннота речей, свидетельствующая о неумении отделить главное от несущественного, – скученность мыслей и неточность в их определении, что никак не выкупается ни остроумием, ни восторженностью. Отсюда происходят и такие диковинные речи, как однажды слышанная нами. За именинным обедом один чиновник встал с бокалом в руках и произнес речь, в которой все было: и имена существительные, и прилагательные, и глаголы, и даже междометия, недостало одного – мысли. Оратор говорил минуты три и затем сел на свое место в каком-то изумлении, оглядываясь по сторонам, и, как будто спрашивая: что это такое он сделал? В не меньшем изумлении остались и слушатели, размышляя про себя: как это можно набрать слова, не имея зерна мысли и руководящей нити в ее развитии? Конечно, это крайность, но крайность много говорящая: не в такой степени, но у многих из наших не ораторов, а речепроизносителей замечается крайняя скудость содержания. А говорить всюду проявляется неудержимая потребность, и это говорение, не удерживаемое строгою критикой, при недостатке истинных ораторов, сразу решающих дело, развивает притязательность на словопрения, запутывает вопросы, затягивает заседания и оставляет безнаказанными скудомыслие и бесталанную самоуверенность, пренебрегающую великим искусством молчать и с толком слушать.

Вторая необходимая для импровизатора душевная способность есть живость воображения. Воображение, как показывают психологические наблюдения, принимает большое участие вообще в построении всякого сочинения. При работе рассудка, распределяющего и располагающего мысли, оно раскидывает впереди перспективу этих мыслей, дает возможность представить обдумываемое произведение в целом и подробностях, рисует отношения мыслей к действительности и, прежде изложения их на бумаге, очерчивает весь облик задуманного труда, так что автор всегда может носить его в уме и продолжать свою работу, т. е. мысленно пополнять и заканчивать свое сочинение везде и во всякое время. Все эти услуги воображения, в полнейшем их объеме, необходимы для импровизатора. Ему мало одной твердой памяти (которая также составляет особый вид воображения), чтобы не растерять содержания задуманной им речи, но ему нужно и перестраивать это содержание на месте, когда заранее обдуманный план при исполнении изменяется (что большею частью бывает); ему необходимо при развитии мыслей приведение опытов и картин из действительной жизни, так как самая речь его жизнью вызывается, ею настраивается и ее изображает; ему, наконец, нужно быстрое облачение мыслей в слова и, притом, не только точные, но и близкие к жизни, т. е. живописные, что составляет прямое дело воображения. Без этой совокупной работы живого ума и воображения не может быть ни оратора, ни тем более импровизатора. С умом, твердо мыслящим, но медлительным, с воображением спокойным, не возбуждающимся с особенною силою, и словом, не легко складывающимся, может быть ученый и даже знаменитый профессор, толковый преподаватель, разумный собеседник, но не импровизатор в смысле живого оратора. Думаем, что эта классификация дарований по различным родам их деятельности не может быть ни для кого обидною, потому что дарования не нами приобретаются, а даются от Бога. Но так как всякий честный и полезный род деятельности в своем месте необходим и заслуживает уважения, то в выборе деятельности самое важное для человека – понять себя, определить свое призвание и меру своих сил, чтобы не уклоняться от дела, соответствующего нашим силам и не выйти на поприще, не нам принадлежащее. Если первое ведет к опущению многих полезных дел, для нас обязательных, но тому самому, что мы имеем нужные для них дарования, то последнее всегда угрожает опасностью неудач, и портит нашу жизнь.

Из сказанного отчасти уже объясняется третья способность, необходимая для импровизатора – дар слова, в собственном смысле. Дар слова имеет две стороны: внутреннюю и внешнюю. Внутреннюю его сторону составляет, как нами выше сказано, живая деятельность воображения, так сказать, одевающего мысли ума, тотчас при появлении их в сознании оратора, соответствующими образами, составляемыми из знаков, с помощью которых мы мыслим, и которые, еще до их произнесения нашими устами, называем словами. Психологи говорят, что мы совсем не можем мыслить без слов, и что каждый мыслит словами того языка, который лучше знает. Итак, кто обладает живым воображением, скоро и отчетливо мыслит, у того готовы и слова для выражения мыслей, и ему остается только хорошо произнести их, если нет к этому препятствий собственно в органе слова. Но здесь мы находим уместным заметить, что как ум требует развития и обогащения познаниями, чтобы иметь обильный запас и, так сказать, родник мыслей, так и наши память и воображение должны быть заранее обогащены, или даже постоянно обогащаемы внутренним лексиконом точных и выразительных слов, собранных не случайно, не при чтении легких книг, а при самом мышлении и изучении избранных нами предметов знания. Поэтому речь истинно ученого человека, по самому качеству употребляемых им слов, сейчас дает понять как силу его мышления, так и свободу выбора и сочетания употребляемых им слов не только соответственно каждому частному понятию и иногда очень тонкой мысли, но и соответственно роду слушателей. Как не затрудняется он перестановкой и развитием мыслей по требованию обстоятельств, так и не задумывается над видоизменениями речи и подбором выражений. И хотя бы он говорил медленно, просто, без притязаний на ораторство, но вы сейчас заметите, что это говорит хозяин своего дела. Но с другой стороны, вы сейчас в говорящем замечаете недостаток навыка к самостоятельному мышлению и свободному выражению мыслей, когда он затрудняется в выборе необходимых для него слов и не может примениться к среде, в которой говорит. За этот недостаток свободного изложения христианского учения простым людям, без школьных приемов, иногда справедливо упрекают светские люди наше духовенство, хотя для слушателей и немного нужно знакомства с христианским учением и славянским языком, чтобы понимать богословские выражения и славянские тексты. Но да позволено будет нам сказать, что богословские выражения, требующие особенной точности, иногда не заменимы, и вообще трудно переводимы на простой язык, а употребление славянских текстов держится на нашем благоговейном навыке к языку церковному; но какая надобность громить полуграмотных людей, заседающих во многих наших собраниях, при обсуждении какого-нибудь частного и иногда очень неважного вопроса общими рассуждениями о прогрессе и цивилизации, о рутине, господствующей в нашей стране и т. п.? И как бы, казалось, мыслящему человеку, при необычайном богатстве нашего родного языка, не обойтись без иностранных слов, не требуемых вовсе наукою, каковы: эмансипация, эксплуатация, эвакуация, дезинфекция, ирригация, эпизоотия, манипуляция, дискредитировать, фигурировать и проч.? Если ораторы духовные виновны в том, что доселе слишком крепко держатся приемов речи, усвоенных им историей нашего духовного просвещения, от чего всегда бывает трудно отделаться, и если это заслуживает иногда справедливого порицания; то с какой стати нам впадать из доброй воли в новый недостаток, – нагромождения без нужды в русскую речь иностранных слов, чего так тщательно избегали наши знаменитые отечественные писатели первой половины, текущего столетия? Признаем необходимым объяснить читателю, что мы говорим об этом не с одним желанием указать в современных писателях или ораторах только дурную привычку, или моду, унижающую достоинство нашей отечественной литературы; мы имеем в виду нечто более важное. Этот набор иностранных слов обнаруживает в наших молодых людях недостаток самостоятельного мышления. способного перерабатывать познания, почерпаемые ими из иностранных произведений, разбивать на, части, перестраивать понятия применительно к воззрениям и складу ума своего народа и облекать их в свои собственные родные слова. Наши молодые писатели в большинстве своем если бы и захотели, не могут отделаться от иностранных слов: они перенесли их в вашу литературу вместе с сведениями, почерпнутыми из иностранных книг; они ими мыслят и не в состоянии при произнесении речей заменять их русскими словами; таков словарь, скопившийся в умах их при самом их образовании. Чтобы устранить этот обидный недостаток и очистить нашу литературу от этого хлама, надобно в порядке воспитания нашего юношества обращать внимание не столь на обогащение его нужными и ненужными сведениями (которые всегда могут быть приобретены), сколько на развитие крепкого мышления, которое могло бы управиться не только с иностранными словами, но и с ложными заграничными учениями; а без этого может ли быть какая-нибудь речь о воспитании у вас народных ораторов и импровизаторов?

Внешнюю сторону дара слова составляет собственно телесный снаряд, называемый органом слова. Как он связан с действиями ума и воображения, от чего происходят его природные достоинства и недостатки, – это вопросы неразрешимые, как и все другие, относящиеся к деятельности тех внутреннейших частей нашего мозга или нервной системы, которые непосредственно соприкасаются с нашею душей, и как сами передают ей впечатления внешнего мира, так и согласно с ее прикосновениями к ним, дают нам знать о происходящих в ней движениях, – мыслях, чувствованиях и желаниях. Анатомический нож туда еще не проникал, да никогда и не проникнет, как видно из крайней скудости сведений, сообщаемых нам, при всех усилиях современной антропологии, новою теорией рефлексов голодного мозга. Итак, здесь руководитель только один опыт. Мы видим, что у одних людей орган слова правильный, поворотливый, всем движениям души послушный; у других, напротив, медлительный, неразвязный, запинающийся. Очевидно, что только имея орган слова достаточно совершенный можно браться за импровизации. Известное предание о Демосфене, победившем недостаток своего органа (он заикался) трудом и продолжительным упражнением, показывает, что можно и исправлять свои недостатки в этом отношении; но это можно делать только в пещере, или на берегу моря, как Демосфен, или у себя дома и заранее, еще не выступая с речами в собраниях. Оратор, не имеющий довольно смирения, чтобы сознать свой недостаток в этом отношении и не браться за дело, которое ему не по силам, ставит себя в ложное и невыгодное положение. При первых словах устной речи всегда внимание собрания напрягается; нетерпеливо ожидается, что и как будет сказано; сильное или, по крайней мере, достаточно живое впечатление есть потребность присутствующих, – и можно себе представить, какое нетерпение, смущение и даже внутреннее раздражение овладевает слушателями, когда тупость и неразвязность языка оратора замедляет речь, заставляет делать остановки, поправки, когда в нем видны усилия, борьба, граничащая с страданием; он просто становится жалок при всем уважении собрания к его внутренним достоинствам. Он своими познаниями может иметь благотворное влияние на общество, но он должен избрать иной ему доступный способ сообщения своих мыслей, а не импровизацию. Это мы говорим, имея в виду опыты, оправдывающие русскую пословицу: „охота смертная, да участь горькая“.

Последняя внешняя принадлежность органа слова есть сила голоса. Счастлив оратор, обладающий голосом звучным, полным и приятным; это редкий дар. Но с недостатками голоса можно справляться, а иногда и мириться, если в них нет ничего крайне неудобного и странного; здесь гораздо важнее искусство управления голосом, в смысле произношения речи, Так как мы имеем целью собрать опытные указания для приучения ораторов к импровизациям, то нам представляется не лишним сказать здесь (после, может быть, не будет случая) в виде предостережения, что не должно озабочивать импровизатора так называемою декламацией, а предоставить ему говорить, как он может соответственно течению его мыслей и состоянию духа, лишь бы все было сказано внятно, ясно, с привычным ученому человеку разграничением и оттенением мыслей. Ему и без того слишком много работы в произведении и выражении мыслей в соответствующих словах, и потому неудобно ему брать на себя еще лишний труд – изысканное произношение. Если счастливая декламация образуется у импровизатора сама собою, и при этом будет соблюдаема в ней должная мера, т. е., если она не будет сбиваться на театральность, это прекрасно; на природный талант нет ограничений, кроме доброго направления, приличия и чистого вкуса. Но опасно вводить намеренно особое искусство произношения при обучении живому слову, потому что оно представит оратору соблазн усиленными приемами искусственного произношения восполнять недостаток содержания речи и силы слова.

Само собою разумеется, что импровизатор должен иметь благообразный вид и всю внешность и прилично держать себя. Но, что требует со стороны его особенного внимания, это состояние его здоровья и нервной системы. Импровизация – трудная работа; при слабости сил оратор скоро утомляется, изнемогает, что не может не вредить успеху его проповедей, или речей, разве он будет иметь возможность избрать круг деятельности по своим силам. Что же касается состояния нервной системы, то ее значение для импровизатора чрезвычайно важно. От чрезмерной чувствительности и впечатлительности обыкновенно происходит у нас застенчивость, робость и опасность растеряться. Есть люди, которые не выносят впечатления множества устремленных на них глаз, робеют в больших и торжественных собраниях; для них в подобных собраниях трудно выйти на средину и сказать несколько слов; на иных слабонервных людей сильно действует всякое внезапное движение в собрании и нечаянное появление новых, и особенно, властных лиц! Если это недостаток природный, он может лишить оратора всякой возможности импровизировать и при высоких дарованиях. Это люди, созданные для замкнутой, кабинетной, а не для публичной жизни и деятельности. Но надобно заметить, что робость и неразвязность есть почти общий недостаток ученых людей, проведших молодость в школах и не привыкших к публичным собраниям. Эта последняя робость при хорошем здоровье легко побеждается навыком. Мы видели, как однажды в церкви, на глазах проповедника, во время самого разгара его импровизации с громким криком упала на пол женщина, и тем произвела большое смятение в народе. Он остановился, обождал, когда больную вывели из церкви и все замолкло, и начал опять свою речь с той мысли, на которой остановился. Это значит – крепкие нервы. Надобно знать некоторые особенные приемы, которыми достигается подобное спокойствие и самообладание, о чем скажем в свое время.

Но нам могут заметить, что мы представили импровизатора в таком идеальном свете, наделили его такими разнообразными высокими талантами, каких во всей совокупности нелегко и встретить в одном лице. Но мы не говорим, что все эти дарования импровизатор должен иметь в самой высшей степени, и притом в полной гармонии. Совершенства в природе редки, но тем не менее все эти дарования, хотя и не в высокой степени, составляют необходимые условия, без которых не может быть оратора с живым словом. Притом, большая или меньшая сила одного таланта пред другим производит только различие и особенности в складе и качествах речей ораторов, не лишая их возможности говорить с большим успехом. У кого преобладает сила спокойного размышления и притом с даром слова ровным, простым и ясным, но достаточно развитым, тот может быть весьма любимым проповедником религиозных истин, или учения, требующего спокойного размышления, а кто отличается живостью чувства и воображения и обладает словом легким и живописным, тот преимущественно действует на сердце силой изображения истины в опытах жизни, и яркими картинами человеческих добродетелей и пороков. В обоих этих родах были известны и много трудились в Москве в недавнее время два проповедника, импровизатора: в первом роде в Трехсвятительской, у Красных ворот, церкви протоиерей Николай Петрович Другов, любимец простого народа, и во втором – Вознесенской, у Серпуховских ворот, церкви протоиерей Сергий Николаевич Терновский, любимец образованного общества. Но дело общественное только руководится блестящими дарованиями, а во всей широте делается способностями и только способностями, которые одни отличают людей, могущих делать дело, от совсем немогущих. И способности могут быть разных степеней, и ни одною из этих степеней пренебрегать не следует; каждая найдет себе соответственное место и круг деятельности, если только она поставлена правильно. Наша обязанность отыскивать способности в себе и других и взаимно поощрять друг друга к служению славе Божией и благу человечества, помня, что, по притче Спасителя, получивши от Господа и один талант, мы будем осуждены, если зароем его в землю.

Затруднения, встречаемые при первых опытах импровизации. – Средства узнать в себе способность к импровизации. – Разбор некоторых мнений относительно приобретения навыка к импровизациям.

Прошло более года со времени напечатания в журнале „Вера и Разум“ предыдущих статей моих о „живом слове“, или ораторском искусстве импровизации. Я выжидал, не скажет ли кто-нибудь из трудящихся на этом поприще, в печати, со своей стороны, на мои мысли какого-нибудь указания, замечания, пополнения и проч. Как хотите, а и скучно и робко одному человеку говорить о такой важной отрасли ораторского искусства, у нас почти совершенно новой. Появлялись в некоторых изданиях указания на труд мой, и даже поощрительные; но был один только отзыв в № 36 „Руководства для сельских пастырей“ за 1884 г., с некоторыми указаниями на способы приучения себя к импровизациям (о которых я скажу мое мнение в своем месте), но мне казалось этого мало. Но как бы то ни было, я считаю себя обязанным изложить мои личные опыты и наблюдения относительно искусства импровизации. Я признаю делом совести предложить на общую пользу то, что Господь привел мне испытать, или приобрести или заметить в течение моей жизни по этой отрасли красноречия с главною целью – оказать посильное содействие к развитию склонности и навыка к импровизациям в наших сослужителях и хотя на одну линию подвинуть вперед этот род слова, обещающий нашей Церкви и особенно простому народу неисчислимые благие плоды.

Я оканчиваю мое земное поприще и служение Церкви, и не желаю унести с собою в могилу то, чем, как опытом жизни, могу поделиться со своими сослужителями и особенно с молодыми и начинающими, на которых мы возлагаем все наши надежды в деле охранения православной веры и христианского просвещения нашего народа в наше трудное время.

Тридцать лет (худо ли, хорошо ли, не мне судить) я упражнялся в устной проповеди. Много было ошибок, много напрасно потрачено было труда, много прошло лет в деятельности, так сказать, не вполне сознанной, не руководимой какими-либо законами и правилами, почти инстинктивной. Да и где было взять эти законы и правила? Во время служения моего священником в Москве у меня был перед глазами пример моего соседа по приходу Вознесенского, у Серпуховских ворот, протоиерея С. Г. Терновского, – пример завидный для молодого священника; но я и не помышлял о возможности подражания. Выступил я на поприще импровизации, как говорится, совершенно случайно, т. е. неожиданно, но, конечно, не без всеблагого указания Промысла Божия, особенно в таком важном деле. Расскажу это с особенным удовольствием, так как в этом имею случай изъявить благодарность памяти моего благодетеля, давно уже усопшего, который подвинул меня на это дело.

В Москве еще свежа память об умном и весьма замечательном по характеру и деятельности барине прежнего типа Федоре Васильевиче Самарине, отце известного Юрия Федоровича. С самого начала моего священнического служения в 1849 году я имел честь (действительную честь) по семейным моим обстоятельствам сделаться ему известным. В то время здоровье Федора Васильевича уже слабело, он духовно располагался уже к приготовлению себя на путь к вечной жизни и пригласил меня к себе для чтения книг и собеседования по одному и по два раза в неделю. Так тщательно он заботился об очищении своей совести, так внимательно в чувстве покаяния останавливался на каждом шагу своей прошедшей жизни, так старался щедрой благотворительностью (и между прочим чрез мои руки) покрыть сознаваемые им грехи, что представлял для меня поучительный пример живой веры и твердого христианского характера. При частых сношениях велись между нами продолжительные и разнообразные беседы. Однажды я приехал к нему на другой день большого праздника и как-то по ходу речи стал ему жаловаться на беспорядочность нашего простого народа при исполнении обрядов, и особенно за всенощными бдениями при поклонении свв. иконам и помазании св. елеем. И вот к какому разговору между нами подало повод это мое замечание:

– Что же вы народ не останавливаете? говорит Федор Васильевич.

– Да как мы его остановим, – отвечаю я, – когда и полиция часто не знает, что с ним делать?

– Вы обязаны говорить народу и учить его, когда замечаете в храме беспорядки; кто же и должен это делать, если не вы?

– Так, но мы можем говорить это в проповедях только по праздникам; одни из народа придут в Церковь и услышат наше слово, а другие нет; да и те, которые слышат, скоро забывают, или не считают себя обязанными исполнять слышанное.

– Говорите чаще, говорите всякий раз и в ту самую минуту, когда замечаете беспорядок, обличайте на месте нарушителей порядка, – тогда все будут вас слышать и привыкнут слушаться!

– Ну, к этому мы не привыкли, – говорю я; не водится у нас и не умеем мы говорить сейчас, в данную минуту, по требованию обстоятельств.

– Как вам не стыдно говорить это – отвечает, возвышая голос, вспыльчивый Федор Васильевич: – вы говорите со мной по целым часам, говорите свободно о самых разнообразных предметах и не можете сказать несколько слов вашим прихожанам, когда это крайне нужно! – Вы, особенно вы, – непременно должны это делать! Не умеете, – учитесь, привыкайте!

Крепко задумался я, возвращаясь домой от почтенного старца. Вот как, думаю, умные люди, – сторонние, понимают наши обязанности, и какие прекрасные дают нам советы! Что же мы? Да, „стыдно нам!“ У меня была умная семья, были в ней родственники, получившие высшее образование; я сообщил им мысль Самарина; все единодушно ее одобрили. Я решился в следующее же воскресенье произнести неписанное слово. Обстоятельства благоприятствовали: у нас строилась трапезная церковь, богослужение совершалось в небольшой холодной церкви, и была по праздникам одна ранняя литургия, к которой собирался почти один простой народ. Слушатели, думаю, будут у меня простые; если и замнусь и ошибусь в чем-нибудь, не взыщут. Приготовился я, обдумал проповедь; предмета избранного тогда мною теперь не помню. Начал служить литургию в озабоченном состоянии духа. По той мере, как приближалось время проповеди, я стал чувствовать возрастающее беспокойство, и когда надо было отверзать царские врата после приобщения, и мне следовало приказать поставить аналогий, мною овладел такой страх, что я едва прочитал заамвонную молитву, чуть не лихорадка приняла меня, – и я для проповеди не вышел... Прихожу домой, – спрашивают: „что с вами? почему вы не говорили слова?“ – „Оробел“ – отвечаю я. – „Чего? почему?“ „И сам не знаю“. – И горько, и стыдно было мне моего малодушия, но тем не менее преодолеть страх на этот раз было выше сил моих. Все дни недели до следующего воскресенья я был в грустном настроении духа, с Самариным разговора об этом не возобновлял, опасаясь справедливого от него замечания и пристыжения. Накануне следующего воскресенья я решился повторить опыт. Дал своим домашним, которые так же сочувствовали моей заботе, честное слово, что упаду у аналогия, но выйду. Это была неделя пред началом постной триоди и предстояло чтение Евангелия о Закхее. Размышляя о содержании предстоящего Евангелия, думаю про себя: ведь смогу же я рассказать, как малорослый Закхей взлез на дерево, чтобы видеть Иисуса Христа, как увидел его и обратился к нему Господь, как был в его доме и что говорил и прочее. Ведь маленькие дети это рассказывают. В крайнем случае смущения, запутанности в словах, опасности замолчать, скажу „аминь“ и сделаю вид, что почувствовал нездоровье. Пришедши к Богослужению, чтобы обязать себя, я заранее распорядился, чтобы был поставлен аналогий, сказал, что будет проповедь; а про себя повторил: „упаду, но выйду!“ Вышел, перекрестился, и как только сказал первые слова о Закхее, – страх исчез совершенно, я почувствовал какую-то радость, что победил, по-видимому, непобедимое препятствие, – говорил совершенно спокойно и развязно, – вывел из события приличное назидание; одним словом, сказал проповедь во всей форме. Пришел я домой совершенно счастливый, родные меня поздравляли с успехом, у некоторых на глазах выступили слезы, – и с тех пор день праведного Закхея я встречаю, как великий праздник и, кажется, во все тридцать лет не оставлял этого дня без проповеди.

Не знаю, случалось ли с другими при первых опытах устной проповеди что-либо подобное тому, что было со мною. Может быть другие были тверже духом, смелее и счастливее меня в этом отношении, но я уверен, что многих и очень многих людей способных останавливает от импровизаций эта трудность первого опыта, трудность перейти этот Рубикон страха и смущения при мысли стать на кафедру на виду многочисленных слушателей, выдержать пристально устремленные на вас глаза, трудность сохранить хладнокровие, не растерять приготовленных мыслей, найти им приличные выражения и т. п. Для того я и рассказываю, что было со мною со всею искренностью, чтобы опытом доказать, что в этом страхе – главные опасности представляет воображение, что в существе вы окажетесь на кафедре тем же способным говорить человеком, как в классе на профессорской кафедре, как в многолюдном собрании гостей и в других случаях частной жизни. В последствии это чувство страха и нерешительности, при первом выходе на кафедру для импровизации, мне представлялось похожим на состояние человека, собирающегося купаться в холодной воде: то рукой попробует он воду, то ногу в нее опустит, – холодно, страшно – и до тех пор, пока он не бросится с размаха в воду, он не испытает удовольствия от купанья в холодной воде. Надо только проповеднику учения Христова отбросить в сторону самолюбие, желание отличаться, но задаться мыслью исполнить обязанность проповедывать Слово Божие, употребить в дело данный Богом талант и послужить Церкви Божией с усердием. При этом не страшны будут и первые неудачи, приятное чувство исполненного долга вознаградит за труд борьбы с самим собою, а навык обратит этот род проповеди в истинное наслаждение.

Здесь, однако ж, следует заметить, что есть люди, у которых много, храбрости и смелости, при недостатке таланта, а импровизации непременно его требуют. И замечательно, что всю трудность импровизации понимают люди наиболее даровитые, а с необычайною смелостью решаются на них люди малоспособные и часто такие, которым без греха следовало бы запретить их. От чего это происходит? Главным образом от того, что бездарные всегда обладают большею самоуверенностью. Если они говорят много и проворно, они легко поддаются искушению быть импровизаторами на соблазн в храмах. Непоследовательность и запутанность в мыслях, неточность выражений, недостаток вкуса и чувства приличия в выборе слов делает этих импровизаторов, людьми опасными в деле служения Церкви. Поэтому нужно по отношению к ним особенное наблюдение церковной власти. Может быть, это замечание будет для кого-нибудь и обидно, но в деле такой важности, как церковная проповедь, не должно быть места никаким сторонним побуждениям, особенно относительно пощады человеческого самолюбия.

Как же, однако, убедиться каждому лично относительно себя, способен ли я к импровизации, и не заблуждаюсь ли относительно самого себя? Во-первых, надо иметь предшествовавшие опыты устной речи, свободной, ясной, приличной, как говорил Самарин, „по целым часам о самых разнообразных предметах“ в частных беседах, на уроках по Закону Божию и т. под. Во-вторых, надобно замечать за собою, есть ли у меня быстрота соображения и находчивость, которые обыкновенно обнаруживаются при возражениях и внезапных вопросах, и человека, не обладающего живым умом, могут ставить, как говорится, в тупик. Это не потому нужно, чтобы при устной проповеди слушатели делали нам возражения, а потому, что при импровизации сам оратор неожиданно может войти в такую связь и соотношение мыслей, где для него потребуется особого рода ловкость, чтобы выйти из затруднительного положения. Это качество необходимо и при выборе выражений, когда для развиваемой мысли не встречается сразу приличного слова, или подвертываются выражения слишком обыденные, вульгарные, несоответствующие достоинству церковной кафедры. В-третьих, – и это едва ли не самое важное, – импровизатор не должен в суждении о достоинстве своих речей полагаться на собственное о себе мнение, а следить за мнением других. Для этого полезно иметь между слушателями, особенно в первое время, преданных людей, которые бы без жалости указывали вам ваши промахи и недостатки, и потом внимательно следить за выражением лиц слушателей и за их суждениями о произносимых вами поучениях, которые всегда можно узнать разными косвенными путями. Самоуверенность и упрямство импровизатора, не обращающего внимания на замечания и разумные советы других, – это верный способ усвоить дурную манеру речи, или никогда не освободиться от своих недостатков. Кто хочет преуспеяния в каком бы то ни было серьезном деле, тот не должен щадить своего самолюбия; а в делах трудных, к которым относится и импровизация, долго надобно учиться.

Здесь предстоит вопрос: как же учиться? В указанном мною выше № 36 „Руководства для сельских пастырей“ предлагается (не объявившим своего полного имени автором) по этому предмету практические советы. Совет практический – дело великое: он может того, кому предлагается, ко благу его поставить на прямой путь, но может и сбить с этого пути. Разберем эти советы беспристрастно. После общих рассуждений о важности импровизаций в деле церковной проповеди, автор говорит: „трудно, конечно, сделаться настоящим оратором, – для этого нужно, прежде всего, родиться с соответствующими задатками на него. Тем не менее, приобрести навык к импровизационной хорошей речи дело далеко не невозможное: стоит только хотя бы немного систематически поработать над собою в этом направлении“. Это совершенно справедливо, только слова: „стоит только немного поработать над собою“ надобно заменить другими: „только надо много работать над собою“. За этим, сказавши мне комплимент, за который покорнейше благодарю, автор продолжает: „правила и законы импровизации преосвященный Амвросий обещает вывести на основании наблюдений и опыта. Но так как эта статья пока еще не доведена до конца, то скажем здесь и от себя два три слова, каким путем всего естественнее по вашему мнению идти в деле приучения себя к импровизации“.

Этот самый естественный путь в деле приучения себя к импровизации, или восхождения в этом деле к достаточному совершенству, автор разделяет на три ступени. Приведем подлинные его слова, потому что трудно вкратце передать признаки, составляющие, по мнению автора, особенности, или существенные принадлежности каждой указанной им ступени.

„На первой ступени, говорит он, всего лучше, и кажется всего целесообразнее в этом отношении выходить на кафедру не иначе, как предварительно основательно разучивши наизусть заранее составленную – свою ли то, или чужую печатную проповедь во всем ее составе. Такое предварительное разучивание и заучивание готовой проповеди дает возможность проповеднику отнестись к ней гораздо с большею сознательностью, приучит его к свободному собеседованию без помощи тетрадки или книги и в то же время поставит его в несравненно более близкое и живое отношение к слушателям, так как ничто уже не будет мешать ему смотреть на слушателей во все стороны, влиять на них одушевлением своего лица и глаз, следить за силою впечатления им производимого, усиливать и ослаблять на известных местах голос и вообще более разнообразно видоизменять, смотря по надобности, дикцию. На этой же ступени должно с течением времени стараться выражения и целые фразы, даже впоследствии отделы подлинника заменять подходящими своими, сформировавшимися уже в самый момент произношения проповеди“.

Если взять во внимание наш общий обычай читать проповеди по тетрадке, то эта указанная г. В. ступень есть действительно некоторый подъем кверху, т. е. к более приличному и целесообразному произнесению написанной проповеди, – собственной, или даже чужой. Но собственно импровизации с этой ступени мы и издали не увидим, Автор, разбирая мои статьи, совсем не обратил внимания на то, с какою заботливостью я старался отличить произнесение наизусть составленной заранее проповеди от импровизации в собственном смысле. И я указал на большое преимущество этого способа произнесения проповедей пред чтением по тетрадке, относительно влияния на слушателей обращением лица во все стороны, выражением глаз, голоса и пр.; но мне казалось, что я объяснил достаточно и то, что в сущности это все-таки не более как заученный урок. Произнести его твердо, отчетливо, живо – это достаточно, – но слушателю заметно будет (как я говорил) по связности, гладкости, последовательности читаемого наизусть слова, что оно заранее написано, что в нем нет живого применения к данной минуте, роду слушателей, случайным обстоятельствам, что проповедник беседовал сначала из кабинета. Разве это не правда? Если нет, то автор сначала доказал бы мне это, а не выставлял бы за ступень импровизации то, что относится к передаче заранее приготовленного сочинения, т. е. совершенно к иной области красноречия, к иному роду деятельности духа, имеющему свои особенности и свой отличительный характер. Что человек, привыкающий наизусть произносить заученные проповеди, с каждым разом становится смелее и развязнее – это верно, но также верно и то, что для него будет совершенно новое положение, явятся новые ощущения, потребуется иная работа ума, когда выйдет на кафедру без готовой речи с одним намеченным ее содержанием и должен будет создавать ее сейчас на месте. Поверьте, – ему также нужно будет в деле импровизации начинать сначала и выдержать весь тот искус, который выдерживает и проповедник, никогда не говоривший наизусть своих писанных проповедей и решившийся приучаться прямо к импровизациям. Напрасно автор предлагает оратору, заучившему свою проповедь, в виде перехода импровизации на этой ступени, „с течением времени стараться выражения и целые фразы, даже впоследствии отделы подлинника, заменять подходящими своими, уже в самый момент произношения проповеди“. Этот совет не исполним, потому что противоречит, так сказать, самой натуре писанной проповеди и импровизации. Способный ученик найдется в уроке, произносимом наизусть, заменять слова учебника своими, то же может сделать и оратор со своей заученной проповедью, но это должно выходить само собою, а стараться об этом нельзя. Произносящий свой урок с кафедры, или на экзамене, непременно должен видеть перед собою и не опустить из внимания содержания, или мыслей им передаваемых. Слова заменяются одни другими на ходу, но разбирать их намеренно и заменять одни другими тут некогда. И при изложении мыслей на бумаге не тотчас попадает на ум слово, когда хотим заменить одно другим, а при произнесении речи публично, когда вся забота направлена к тому, чтобы ничего из заученного не забыть, не пропустить и все пересказать, как должно, да еще с желанием произвести усиленное впечатление на слушателей, – это верный способ запутаться и растеряться. Профессор на лекции, знающий свой предмет обстоятельно и идущий по набитой дороге, да притом сидящий в аудитории как дома, может действительно остановиться в произнесении лекции, какой-нибудь отдел пополнить особым замечанием, пояснением, привести цитаты, потом возвратиться к приготовленной лекции и даже употребить известный оборот: „мы говорили о том-то“. Но в церковной проповеди на кафедре это невозможно. Каждое слово церковное, хотя бы даже составляло часть длинного ряда задуманных по плану проповедей, – есть (как вероятно со мною согласятся преподаватели гомилетики) особое целое, требующее отдельной основной мысли, достаточной полноты, ясности и законченности; следовательно, для оратора оно не то, что лекция об известном и переизвестном предмете, а в нем всегда есть нечто новое, требующее нового труда и обработки. Если оно заучено и произносится наизусть, – перерывать его нельзя с тем, чтобы вставить в виде упражнения в него новые импровизированные мысли на кафедре; их надобно вновь изобретать, создавать, что и самому опытному оратору не под силу. Если написанное слово не полно, зачем же оно не полно? Если полно, что же еще в нем можно добавить? Все будет лишнее. Притом импровизация – это полет; она так отнесет проповедника в сторону, что он не будет знать, как возвратиться к прерванной речи и как связать новые явившиеся пред ним мысли с теми, которые он оставил на полпути в заученной речи. Да, наконец, проповедник, в заботе произнести отчетливо готовое слово, не найдет в себе этой свободы, этой силы творчества, которой требует природа импровизации. Она должна быть начинаема и оканчиваема, именно как импровизация, как род слова самостоятельный, свободный и своеобразный, не смешиваемый ни с каким другим родом слова.

Если читатель со мною согласен, то его решительно удивит вторая ступень, называемая автором смешанною импровизацией. „На этой второй ступени, говорит г. Б., должно заучивать, а впоследствии только всесторонне обдумывать одни главные мысли в проповеди в порядке их последовательного развития и раскрытия в ней, или, другими словами, должно предварительно обдумать и во всех частях обсудить с большею или меньшею подробностью один план будущей проповеди. Не лишнее также при этом и прочитать что-нибудь подходящее, чтобы тем обогатить и привести в большую ясность и в надлежащую систему свои представления об известном предмете. На этой ступени особенно должно остерегаться заблаговременного составления в уме самых форм и оборотов речи, и еще более уклонений, во время произношения уже проповеди с церковной кафедры, от главного предмета проповеди. Вся забота проповедника должна быть обращена исключительно на содержание проповеди, на ясность мыслей и на их взаимоотношение, так чтобы предмет ее стал как бы перед глазами проповедника и ему оставалось бы только передавать другим то, что он сам видит. Заранее же придуманные формы и обороты речи будут постоянно держать в своего рода путах свободное слово проповедника и заставлять этого последнего следить не столько за развитием основных мыслей проповеди, сколько за подходом к заранее составленной форме“.

На этой второй ступени автором даются желающему учиться импровизации два совета, что делать и чего не делать. В смысле делания он должен заучивать (чужой?) и впоследствии только всесторонне обдумывать план своей проповеди с большею, или меньшею подробностью и что-нибудь прочитывать подходящее к его предмету, с понятною целью изучить предмет и привести свои мысли в надлежащую систему. Это обычный совет, который дается всякому учащемуся сочинять всякого рода словесные произведения. Собрать мысли, привести их в порядок и потом делать с ними, что следует. Что же следует делать с ними импровизатору, и как делать? Вот в этом-то и состоит сущность дела: обогатившись мыслями, уложивши их в голове в порядок, выдти на кафедру и передать их слушателям ясно и последовательно, живым словом, изобретая его на месте, в минуту произнесения. Как это сделать, собственно как импровизировать, – этого рассматриваемый нами совет и не указывает. Итак, автор и здесь совсем не касается импровизации, ни чистой, ни смешанной. Очевидно, он не испытывал, как легко или трудно удержать в уме приготовленный план проповеди, и можно ли удерживать его во всей целости и полноте, как владеть не только содержанием, но и собою, своими душевными силами, приводимыми импровизацией в особое движение и напряжение, так что редкий из импровизаторов отходит от кафедры, не почувствовав сильного возбуждения и потом упадка сил. Вот, если бы этому именно учил автор и здесь указал бы ступени первые и последующие, т. е. первые приемы, дальнейшие успехи и потом совершенство, – он действительно учил бы импровизации; а то он предлагает общие места относительно составления сочинений писанных, так как в импровизации подобные советы во всей полноте не применимы, как например – приведение мыслей в систему с целью удержания этой системы во время самой импровизации. Кто в ней упражнялся, тот знает, что чем строже составлен план, тем труднее его выполнить: всякая система разлетится в пух и прах и у опытного импровизатора, тем более у того, кто еще не привык владеть собою и не стал хозяином своего дела. Особенно начинающих подобные советы, при невозможности их исполнения, могут отбить от дела и привести в отчаяние. Импровизация не может быть смешанной, она должна быть чистою, т. е. одна импровизация, в том виде, какой дает ей этот особенный род ораторских произведений, совершенно отличный от всех других и не допускающий смешения ни с каким другим. Говоря о том, чего не делать, автор противоречит самому себе. Он требует, чтобы при импровизации все внимание проповедника было устремлено на содержание проповеди (а оно – внимание – к несчастью при первых опытах поглощается тем, что мне делать с самим собою) и чтобы он не заботился заранее придумывать фразы и обороты речи, так как они будут держать „в своего рода путах“ свободное слово. Как же он прежде советовал заучивать и чужие проповеди, и по временам отступать от заученного и давать место свободному живому слову? Вот это заученное и можно назвать по преимуществу путами, а не свои заранее пришедшие на ум фразы при обдумывании предмета, – так как известно, что эти фразы редко удается при импровизации произнести на своем месте; большей частью бывает так, что проповедник выражает свои мысли не так, как предполагал, а иногда и лучше; бывает и то, что он жалеет о хороших выражениях, которые имел в виду прежде, но которые улетели из внимания при произнесении.

От этой ступени, заключает автор, называемой иначе смешанной импровизацией, до чистой импровизации уже один шаг. Здесь, по-видимому, автор хочет указать третью ступень восхождения к импровизации, с которой уже можно легко шагнуть на чистое поле живого, свободного от всяких пут, летучего слова. Но, к сожалению, здесь-то именно, в эту решительную минуту, когда проповедник может сделать шаг неверный и опасный, советник и оставляет его на произвол судьбы. Что же он говорит? „Предмет проповеди подскажет тогда проповеднику злоба данного момента“. Злоба момента – это вероятно значит – день, случай, обстоятельства, присутствующие слушатели, – одним словом, вся совокупность условий, в которые в известное время становится проповедник и которые вызывают его на проповедь. Эта злоба подскажет ему предмет проповеди. А что делать ему с этим предметом и как передать его живым словом, этого злоба дня не говорит. А в этом-то вся и трудность, как в данную минуту воспользоваться обстоятельствами и сказать приличное устное слово об известном уже предмете, как например о том, чтобы простой народ тихо и в порядке подходил прикладываться к иконам и помазанию елеем, чего я не мог сделать, и за что журил меня Ф. В. Самарин. Отдавая бедного импровизатора на злобу момента, автор со своей стороны опять ограничивается общим местом, заимствованным из правил церковного красноречия: „знакомство с Священным Писанием, говорит он, и святоотеческими творениями даст ему средства для раскрытия избранного предмета в духе учения Церкви; знакомство с житиями святых поможет ему облечь раскрываемый предмет в наглядные формы изображения, суждениям проповедника сообщит большую силу убедительности, самой проповеди – близкий жизненный интерес и занимательность; наконец, такое или иное настроение импровизатора и слушателей придаст проповеди известный тон, и характер, и известную форму“.

Тут все есть, что нужно для обогащения проповеди содержанием, для ее живости, изящества, своеобразности и проч.; но всем этим может воспользоваться в полной мере проповедник, составляя проповедь в кабинете, сидя за столом спокойно, в состоянии ни чем непрерываемого размышления. Он и на кафедре, конечно, может всем этим воспользоваться, если сохранит такое спокойное настроение; а если его постигнет иное?... Вот с этого-то и надобно было бы начать наставления, как на кафедре соблюсти спокойствие, самообладание, полное внимание к предмету и слову, в которое предмет облекается и к слушателям, которым он изъясняется. Кто собирается быть импровизатором на церковной кафедре, тот конечно слушал уже уроки церковного красноречия и знает, откуда почерпается содержание слова церковного, как оно излагается на бумаге и проч. Но как слово неписанное может приближаться к достоинствам писанного, как научиться проповеднику носить с собою всеоружие слова и пользоваться им во всякую минуту, не заглядывая в кабинет, в книги и тетрадки, – вот в чем вопрос!

Признаюсь, прочитавши вышеприведенные замечания автора, я с грустью подумал: как можно давать такие советы? – Мне могут сказать, что я с гордостью обещал сказать нечто новое, особенное, передать то, чего свет не видал; нет, я обещал изложить только свои опыты, которые кому-нибудь могут пригодиться, из которых кто-нибудь и что-нибудь может извлечь для себя. Конечно, только из совокупности опытов многих людей извлекаются и правила и законы; но мы этих многих опытов пока еще не имеем; а один человек обещать многого не может и не должен. Мы обязаны действовать на пользу Церкви но Слову Божию – не высокая мудрствующе, а смиренными ведущеся (Рим. 12:16).

Высочайший пример живого слова в лице Христа Спасителя. – Как учиться импровизациям. – Отношение к месту. – Первые приемы устной проповеди. – Как говорить. – Подражание другим. – Средство приобрести спокойствие и самообладание. – Необходимость частого упражнения. – Искушения. – Особая опасность. – Размеры импровизаций. – Приготовление к импровизации не вредит ли спокойствию и собранности мыслей священнослужителя при совершении богослужения.

Как учиться импровизациям? Вопрос трудный, и, как я говорил сейчас, может быть выяснен и более или менее разрешен только указаниями многих упражнявшихся в этом роде слова, и притом взятыми с опыта и на опыте основанными. Опыт обыкновенно разделяется на чужой и собственный. Тот и другой, очевидно, должен иметь приложение в деле приучения себя к импровизациям. „Говори, потому что говорят же другие, имеющие дар свободного, живого слова. Говори, потому что и ты, по-видимому, этот дар имеешь; начинай, испытай себя и затем упражняйся“. Вот два правила, которые надобно положить в основание науки о живом слове.

Говоря о примерах живого слова собственно в отношении к слову церковному, мы прежде всего должны иметь в виду высочайший пример Господа Иисуса Христа, так как вся деятельность служителей церкви должна быть основываема на Его примере и учении, и только тогда может быть благоуспешна и плодотворна. Мы знаем, что Господь учил народ, как сказано в православном катехизисе, живым словом, а не книгою. Он проповедовал всюду, и в синагогах, и на горах, и на берегу моря, и в домах, – и тысячам народу, и единоличным слушателям (Никодиму, Самарянке), – везде и всегда живым словом, по потребностям слушателей. Но как бы нарочито в пример церковным импровизаторам сохранен нам Евангелистом Лукою особенный случай устной проповеди Христа Спасителя, произнесенной Им в Назаретской Синагоге. Приведем подлинные слова Евангелиста: „Пришел Иисус в Назарет, где был воспитан, и вошел по обыкновению Своему, в день субботний, в синагогу и встал читать. Ему подали книгу пророка Исайи, и Он, раскрыв книгу, нашел место, где было написано: Дух Господень на Мне, ибо Он помазал Меня благовествовать нищим, и послал Меня исцелять сокрушенных сердцем, проповедовать пленным освобождение, слепым прозрение, отпустить измученных на свободу, проповедовать лето Господне благоприятное (Ис. 61:1–2). И закрыв книгу, и отдав служителю, сел, и глаза всех в синагоге были устремлены на Него. И Он начал говорить: ныне исполнилось писание сие, слышанное вами; и все засвидетельствовали Ему“... (Лк. 4:16–22). Этот пример яснее слов говорит нам, проповедникам слова Божии: стань на кафедру, возьми текст Св. Писания, прочти его по книге, или устно, – и очи всех слушателей устремятся на тебя. Но не смущайся, говори, что ныне исполнилось, или для нашего блага и спасения должно быть исполнено прочитанное изречение слова Божия, говори с верою в силу слова Божия, но не в свои способности; говори от сердца с убеждением, и в очах слушателей увидишь сочувствие, согласие, и они – эти устремленные на тебя очи – засвидетельствуют и скажут тебе: „да, это истина!“ Но Иисус Христос был Сам Слово Отчее, Сын Божий, из Его уст живым потоком лились словеса благодати (Лк. 4:22), а мы что? – А мы не должны забывать, что мы Его ученики и посланники, которым в лице апостолов сказано: шедше научите вся языки (Мф. 28:19), которым преподано Иисусом Христом Его учение, как и Ему Самому завещана воля Отца Его небесного (Ин. 15:15), – которым сообщен и Дух помазания в священном рукоположении, которым, наконец, прямо обещано и благодатное содействие в трудных случаях проповеди евангельского учения и свидетельства о нем: дастбося вам в той час что возглаголите: не вы бо будете глаголющии, но Дух Отца вашего глаголяй в вас (Мф. 10:19–20). Отчего же нам, с искреннею верою в силу этого обетования о содействии благодати Божией, не отдать своего ума, сердца, дара слова на служение Богу и в руководство благодати Его? Опыт и укажет импровизатору ясные следы этого руководства и содействия благодати – в неожиданном вразумлении, озарении и воодушевлении, в непредвиденных движениях и силе слова, какие он увидит сам в себе выше всякого чаяния, если только он (непременное, жизненное условие) руководится духом веры и смирения, а не самонадеянности и тщеславия.

Итак, главный совет проповеднику, приготовленному к своему служению воспитанием и образованием и сознающему в себе способность к импровизациям, – „выходи на кафедру и говори“. Здесь прежде всего руководительницею служит сама природа или личные таланты и особенности каждого проповедника, которые могут выясниться только при употреблении их в дело, или на самой практике импровизаций. С научной же стороны, доколе мы не изучили на том же опыте разнообразия импровизаторских дарований и приемов, свойственных тому или другому складу ума, роду речи, характеру и прочее, – до тех пор мы должны воздержаться от предложения положительных правил и советов, необходимых тому или другому проповеднику. Когда учат дитя ходить, ставят его на ноги, подставляют ему руки сначала близко, потом подальше и говорят ему: „иди“: тогда основывают свое требование на уверенности, что у человека есть прирожденная способность ходить, не требующая наставлений, а ожидающая только возбуждения и употребления. Но когда надо дать человеку приличие, ловкость, грацию в походке и движениях, тогда призывают на помощь правила и законы и применяют их к сложению и особенностям физической природы каждого воспитанника. Мы не скоро будем иметь эти частные правила и законы, а пока оснуемся только на одной природе и естественной способности человека мыслить и говорить. Да не будет никому обидно сравнение, которое я хочу употребить для объяснения этого первого приема в деле импровизаций, который «только и применим у нас в настоящее время. Видали ли вы, как птичка учит детей своих летать?... Она садится на ближайший к гнезду сучек дерева, делает разные движения, взмахивает крыльями, и ободряя голосом, выманивает детей из гнезда в несомненной уверенности, что они полетят, как скоро узнают употребление крыльев, для которых не было простора в тесном гнезде. Вот что пока предстоит нам: выманить проповедников и имеющих крылья, но робеющих вылететь на простор устного живого слова. В этих видах я полагаю возможным употребить в дело советы – не столько положительные, сколько отрицательные, т. е. не столько правила, как должно импровизировать, а основанные на опыте указания, как устранять могущие встретиться препятствия, затруднения и даже опасности. Я разделю эти указания на два вида, – сначала относительно употребления слова или внешних приемов импровизации, затем относительно выбора предметов, составления планов, развития мыслей и всего того, что относится к внутренней стороне или содержанию импровизаций. Я беру сначала внешнюю сторону, потому что она стоит на первом плане в деле импровизаций и, как не раз было замечено мною прежде, менее известна, чем внутренняя сторона проповеди в общем смысле, подробно раскрываемая в уроках церковного красноречия в духовно-учебных заведениях.

При первых опытах импровизации не нужно решаться говорить в больших храмах при большом стечении народа, особенно при блестящей обстановке, какая бывает в больших городах в высокоторжественные дни, когда собираются власти, чины и избранное общество в блеске мундиров, нарядов и проч. Тут могут быть все знакомые нам люди, но вся совокупность их в блеске торжественных собраний может произвести на нас неожиданно сильное впечатление и привести в смущение, особенно когда окажутся перед нами, по нашему мнению, серьезные критики нашего слова. Известен рассказ об одном французском посланнике, человеке опытному и ко всякому блеску привычному, который оробел и не мог сказать своей речи нашей императрице Екатерине II, когда увидал ее сидящею на троне и окруженною всем блеском царственного величия и богатства. Известно также и то, что священник, раз смутившийся и растерявшийся при богослужении, иногда на всю жизнь остается на известные случаи с непобедимою робостью, которая на западе отмечена и особым именем: morbus sacerdotalis. Я знал одного почтенного протоиерея (ныне уже умершего), который еще в молодых годах был чем-то смущен или испуган во время большого выхода на литургии, и с тех пор не мог спокойно пройти от северных дверей до царских врат с потиром: он всегда старался как можно скорей пройти это небольшое пространство, держась рукою за иконостас. Вот в какой степени был силен у него этот страх: однажды при архиерейском служении, где я был в бытность мою священником, ему довелось при большом выходе идти впереди всех священников с потиром, а мне за ним. Перед выходом он подал мне левую руку и говорит: „держите меня за руку“. Я взял его руку, и пока мы проходили по солее, его рука дрожала в моей руке, а когда, он вместе со всеми служащими вошел в алтарь, пот градом катился с его лица, – точно он прошел над бездною. И напрасно были все усилия с его стороны победить этот нервный страх до конца его жизни. Пропал импровизатор, если на первых порах случится с ним что-либо подобное. Поэтому никто в этом случае не надейся на свои силы, на самообладание и твердость характера: одна несчастная минута может погубить все. Впоследствии, при многолетнем навыке никакие собрания не страшны; напротив, приятно бьется сердце от некоторого возбуждения при виде блестящего собрания. Но в первое время надобно начинать импровизацию, так сказать, в уголке, и всего лучше перед снисходительным судьей – нашим простым народом. И только навык, не что иное, может дать оратору бодрость и свободу говорить не стесняясь везде и всегда. Этот навык сам позовет проповедника от малочисленных и простых слушателей в более многолюдные и торжественные собрания.

Говоря об условиях места для начала импровизаций, надобно заметить, что ко всякому новому месту и новой обстановке оратор должен привыкать отдельно. Привыкнув говорить в церкви, он не должен думать, что может говорить свободно везде и при всяких условиях. Вот что было со мною: в 1867 году, во время антропологической выставки, были в Москве, как известно, из австрийских и турецких владений духовные лица из православных славян. Мы, московские священники, рассудили устроить для них братскую приветственную трапезу. За этой трапезой сербский архимандрит сказал нам умную, круглую и искусно составленную речь. Когда он кончил, сидевший со мною за столом священник шепчет мне: отвечайте ему. Я говорю: не могу. Как не можете? Вы же говорите в церкви! То в церкви, а здесь не могу. И как я ни собирался с духом, не мог говорить. Впоследствии я сделал первый опыт за именинною трапезою в одном близко знакомом дворянском семействе в небольшом кружке и потом постепенно привык говорить и застольные речи, даже речи ответственные на неожиданные приветствия или возражения других. Люди, знающие это по своему опыту, согласятся, что я говорю правду. Постепенность, опыт, навык – вот путь к обучению себя импровизациям. Мне часто придется повторять это.

Перед выходом на кафедру проповедник, как бы тщательно ни обдумал содержание проповеди, должен еще, по моему наблюдению, иметь в виду одно условие, по-видимому, не важное, но которое может иметь весьма сильное влияние на успех проповеди: он должен непременно иметь в готовности, так сказать, в устах первое слово, с которого найдет приличным начать проповедь. При неимении этого слова в готовности проповедник будет поставлен в затруднительное положение: все содержание проповеди ему представится разом, мысли столпятся в голове, и он не найдется тотчас, с которой и как начать. Если он потом и оправится, то все же почувствует себя в положении неприятном, которое отнимет у него бодрое и спокойное настроение духа. Первое впечатление на сердце оратора, – откуда бы оно ни получилось, – из собственного ли его представления и душевного настроения, или со стороны, – все равно, – непременно будет иметь сильное влияние на всю проповедь. Импровизатор по необходимости бывает в напряженном состоянии духа и нервной системы; а при таком состоянии всякая безделица может его потревожить.

Перед выходом же на кафедру еще встречается для непривычного человека особое затруднение. Он пред началом проповеди естественно озабочен сохранением в памяти приготовленного им содержания слова. И вдруг пред самым началом он оказывается не в состоянии представить себе ясно и последовательно все собранные им мысли. Первые мысли стоят в сознании, а дальше их он ничего не видит. Размышлять и вновь собирать все некогда: что ж это такое? Что делать? Это весьма естественное, но не всеми замечаемое психическое состояние человека, приготовившегося публично говорить. При этом надобно знать, что если содержание слова собрано, в голове уложено, – оно там и есть, и за совершенную потерю или забвение его опасаться нечего: пред началом слова стоят в сознании, так сказать, пред их выходом, только ближайшие мысли, остальных не видно. Это движение мыслей похоже на выход многочисленного народа из церкви: в дверях видны только люди, выходящие и ближайшие к ним; подождите, их покажется много, и они выйдут длинною вереницею. Так и мысли: выпустите или выскажите первые, покажутся и дальнейшие. Они в голове лежат клубком. На клубке видны только верхние нитки, но тяните за конец нитки, развивайте клубок и он весь развернется. Это явление в душе импровизатора весьма занимательное (здесь не излишне припомнить то, что мы говорили прежде) и существенно отличающее устное слово от передачи заученного. Заученное вы только припоминаете, так сказать, роетесь в памяти, как в мешке; встряхиваете этот мешок с усилием, чтобы все из него выбрать, но при импровизации вы чувствуете, как мысли в душе вашей сейчас родятся, переходят в образы, облекаются в слова; вы чувствуете совокупную живую работу ума, воображения и того дивного механизма, который называется даром слова; вы живете двойною, тройною жизнью сравнительно с повторением прежде обработанного и заученного. В последнем случае вы, так сказать, черпаете и подаете присутствующим воду из заранее наполненного сосуда, а при импровизации для вас самих и для слушателей открывается самый ключ живой воды в душе вашей и вы действительно произносите живое слово.

Как говорить? Выше сказано: как можете и как умеете; но здесь уместно заметить, как нужно пользоваться чужим примером. Слушайте опытных импровизаторов, если можно чаще, учитесь у них самообладанию, спокойствию, плавности, последовательности речи, но бойтесь перенимать личные, им собственно принадлежащие приемы и особенности, как в складе речи, так и в ее выражении. Приемы каждого оратора обусловливаются его личными дарованиями и природными свойствами. Подражая рабски, можно усвоить себе манеру вам несвойственную, искусственную и потому дурную. О внешних приемах слова в импровизациях кроме естественной раздельности, ясности, выразительности, ни о чем не нужно больше ни думать, ни заботиться; при этом, что есть в вашей природе, само собой скажется. Если у вас преобладает рассудок – слово ваше будет отличаться отчетливостью, толковостью; если у вас живое воображение, – слово ваше получит картинность и живописность; если вы обладаете звучным, гибким и музыкальным голосом, – явится сама собою естественная декламация, чуждая аффектации и театральности. Но все чужое, заимствованное, несоответствующее вашей природе, будет в вас также странно и неприятно, как чужая слишком длинная и широкая, или узкая и короткая одежда. Приятно иметь то или другое достоинство, но не все всякому доступно. Каждый должен быть самим собою, если не хочет быть странным. Я помню, что бывши еще юношей, как семинарист, лишенный внешней выправки, я очень стеснялся в светском обществе, не умея ни пройти прилично, ни сидеть, ни руки свои держать. Желая усвоить приличные приемы, я просил одного своего молодого родственника, получившего хорошее светское воспитание, – научить меня, как мне держать себя. Умный юноша дал мне такой совет: ходи и держи себя, как Бог тебя создал, и будет хорошо. Самая дурная черта в приемах – неестественность.

Едва ли не самая трудная статья при импровизациях, особенно вначале, – это приобретение спокойствия и самообладания Тут все действует на оратора возбудительно и более сильно, чем во всяком другом случае: и присутствие публики, и забота о собирании разлетающихся от волнения мыслей, об их развитии и передаче в порядке, и о приискании приличных выражений и проч. Оратор как в огне горит. И трудно дать какой-нибудь несомненно-верный совет, как управить собою и своею ладьею, несомою бурным потоком с опасностью опрокинуться. Говорят: „забудь, что ты перед публикою»; но как забыть то, что перед глазами? „Не смотри на народ»; но как на него не смотреть, когда он сам на тебя смотрит, и когда это требуется самыми первыми условиями проповеди? „Будь хладнокровен»; но это то же, что овладевай собою, а в том-то и секрет, как быть хладнокровным, когда кровь кипит, сердце стучит в груди, нервы дрожат и все существо человека в смятении и волнении, естественно возбуждающем в нем суетливость, торопливость чуть не до потери сознания. И заметьте, что чем живее человек по природе, т. е. чем больше обладает он этой главной способностью для импровизации, тем более он склонен поддаться смущению и волнению. Долго я страдал этою торопливостью, да едва ли и теперь к старости от нее освободился. Между тем всякий раз приходилось с грустью замечать, как она вредит успеху слова, последовательности, раздельности мыслей, плавности в их изложении и силе самого выражения их. Вот прием, которым я нередко пользовался с успехом и который рекомендую испытать другим. Начиная слово, я с усилием старался говорить как можно реже, с намерением приостанавливаясь, даже когда чувствовал, что могу говорить скорее. Это оказывалось сходным с положением человека, задыхающегося от крутого подъема в гору и требующего передышки. Разница здесь в том, что идущему в гору можно посоветовать остановиться, но импровизатору надолго останавливаться нельзя. Итак, нужно сказать: „идите тише, как можно тише“. Замедленная до последней возможности ходьба останавливает усиленное движение мускулов, замедляет кровообращение, движение легких, и человек принимает нормальное положение. В импровизации, с перестановкой ног, составляющей последний, так сказать, акт движения, называемого хождением, я сравниваю слововыражение, как последний акт деятельности говорящего, начинаемый мыслью, воображением и приготовлением выражений во внутреннем тайнике дара слова. Здесь говорить тише, тоже, что идти тише. Другое сравнение: движение колес в часах умеряет маятник. Чем он короче, тем колебания его чаще, и движение колес быстрее; чем длиннее, тем медленнее. Итак, надо взять за регулятор всего душевного движения импровизатора язык, произносящий наружно членораздельную речь. Слово, замедленное в наружном, последнем своем проявлении, замедляется и во внутренней подготовке, производимой душевными способностями. Здесь, обладая способностью и полною возможностью говорить скоро, и замедляя намеренно речь, оратор как бы говорит самому себе: „могу, но не хочу“. Это не хочу, хотя и могу, – и есть первый акт подчинения душевных движений воле, или начало самообладания, которое, утвердившись в наружной деятельности, непременно отразится и в управлении течением мыслей и представлениями воображения. Итак, если хотите при импровизации владеть собою, говорите, особенно в начале слова, тихо, медленно, как бы намеренно вяло, будто разминаясь и расправляя члены. Пусть в душе все кипит и волнуется, но волнению, как пару в котле, нет свободного выхода, клапан медленно раскрывается, сила внутреннего давления сдерживается и машина движется медленно, регулируясь и развертываясь постепенно во всех своих частях. Этот прим одинаково нужен и для людей скоро говорящих и для тех, кто выражается медленно: здесь отношение метра или такта речи к деятельности душевных сил, приходящих при импровизации в усиленное напряжение, совершенно одинаково у того в другого. Что для быстро говорящего кажется медленным, то для трудно выражающегося представляется скорым. И кроме этого, замечено, что внутреннее волнение у медленно выражающегося человека бывает еще сильнее, чем у имеющего развязную речь, От самого напряжения, употребляемого им при слововыражении (что видим особенно на заикивающихся); следовательно, ему еще нужнее сдерживать себя при начале слова. Поэтому можно выразить наш совет так: кто говорит скоро, говори как можно тише, кто говорит медленно, говори еще медленнее. При этом прибавим, весьма полезно в начале слова выражаться в форме вопросов, на секунду приостанавливаться, взглядывать на слушателей, чтобы таким образом совершенно освоиться с положением и всею своею работою. Найдут ли другие эти мои советы целесообразными, – желательно бы знать.

Понятно само собою, что для успешного приучения себя к импровизациям, необходимо как можно чаще упражняться в них, так как здесь все зависит от навыка. Если для усовершенствования способности мышления, памяти, слововыражения требуется частое упражнение этих сил, каждой в отдельности, то тем более это нужно для равномерной деятельности всех их взятых вместе, что требуется при импровизации. Музыканты считают себя обязанными играть ежедневно по нескольку часов, чтобы не отвыкали и не огрубели пальцы, не тупел слух и т. под.; того же требует и развитие или содержание в постоянной готовности к делу и успешная игра на духовном инструменте, называемом словом. „Надо говорить постоянно, каждый праздник“, – заметил мне однажды протоиерей Терновский: „это нужно и для нас самих, и для народа“. Я сказал, как это нужно для нас, но расскажу, кстати, один случай, который показал мне, как это нужно и для народа. Еще в первые годы, когда я начал говорить свои проповеди (как было сказано прежде) за ранними литургиями, однажды зимою, не помню почему, может быть по лености, проповеди я не говорил. И вот, по окончании литургии, когда я вышел с крестом к народу, вижу, с усилием проталкивается ко мне почтенный, седовласый старик-крестьянин; приложившись ко кресту и обратившись ко мне, он громко, на всю церковь говорит: „батюшка! я с четырех часов утра шел с Воробьевых гор к Калужским воротам, по пояс в снегу – к вам проповедь слушать, а проповеди-то и не было“... Извини, дедушка, – отвечал я, а самому и стыдно, и жалко стало, что я опустил случай доставить благочестивому человеку духовное утешение. Впрочем по времени (опять от навыка) произнесение поучений этого рода обращается в потребность, и когда почему-нибудь проповеди, бывало, не приготовишь, – и видишь, как народ заранее подвигается к аналогию, становится скучно и тяжело на душе, и выходишь из церкви с смущенною совестью, точно сделал какое-нибудь дурное дело. Оно и действительно выходит, дурное: не исполнена святая обязанность.

Нечего говорить, что самая законная причина, останавливающая иногда проповедника от произнесения импровизации – нездоровье, душевное расстройство и проч. Прежде было говорено, что одно из самых необходимых условий успеха устной проповеди есть нормальное состояние душевных и телесных сил проповедника. Но признаю не лишним заметить, что иногда ничтожное недомогание, или, как говорят, чувствование себя не по себе, перед импровизацией преувеличивается в сознании, и в виду трудности дела является в виде искусительной мысли: „уж не отложить ли ныне проповедь? Что-то нехорошо себя чувствую“... Особенно это искушение случается в летние жары, когда и самое богослужение совершается с трудом, или при некоторой склонности священнослужителя к дурнотам в голове и тому подобным маленьким болезненным припадкам. Наше воображение подобными преувеличенными представлениями часто отбивает нас от дела. Здесь надобно иметь в виду, что когда священнослужитель был в состоянии прийти в церковь и совершить литургию, и затем не чувствует решительного болезненного изнеможения, то опасение за неспособность произнести проповедь из ста раз девяносто девять бывает напрасное. Может быть, поучение не будет иметь обычной живости и силы, но сказано оно непременно будет, а в этом уже великий успех: исполнен долг и побеждено искушение. Когда земледелец идет на работу и не совсем здоровый, он не загадывает много сделать, а старается сделать что-нибудь, чтобы не потерять день. Вот эта забота не потерять день для исполнения долга – проповедовать слово Божие должна у нас стоять на первом плане. Как личный опыт, в этом отношении могу сообщить следующее: я часто подвергался этим искушениям – по чувству недомогания оставить проповедь и в большей части случаев дело кончалось тем, что все немощи исчезали, когда выходил на кафедру: сознание от ощущения нездоровья отвлекалось к делу, в заботе о произнесении проповеди немощь забывалась, обычное при импровизации возбуждение поднимало дух, циркуляция крови усиливалась, являлось особенное оживление, и часто выходя к аналогию с дурною головою, я возвращался от него совершенно здоровый; а в совести за исполнение долга с трудом и борьбой чувствовалось полное вознаграждение. Читатель, может быть, скажет: „все это мелочи“. Но жизнь наша редко представляет нам что-либо великое и поразительное; она вся составляется из мелочей, как время из секунд, как пространство из линий, а, в сложности составляются часы и годы, версты и мили. Не принуждай себя к исполнению долга в данную минуту, этих минут наберется много, – и выйдут годы потерянного для дела времени.

Нахожу нужным упредить начинающих импровизаторов относительно еще одного странного обстоятельства, которое может им встретиться во время произнесения слова и привести их по непривычке в большое затруднение, и даже подвергнуть опасности растеряться. Я разумею внезапную потерю нити мыслей и как бы исчезновение из сознания самого предмета слова. Это бывает с нами и в обыкновенном разговоре. Когда внимание внезапно отвлекается чем-нибудь в сторону от предмета речи, мы теряем из виду предмет, о котором говорили, останавливаемся, – иногда спрашиваем других: о чем я говорил? а иногда совсем оставляем забытый предмет, не надеясь о нем вспомнить. Это же бывает и во время импровизации: в голове вдруг как будто потемнеет, является совершенная пустота и отсутствие всякой мысли, а предмета речи – и не видно. За этим естественно следует испуг, увеличивающий замешательство и смущение, – хоть оставляй дело и уходи с кафедры. Но как уйти, когда слово только начато, когда слушатели могут заметить, что с проповедником случилось нечто необычайное, пойдут толки и проч.? И стыдно и обидно. Со мною не раз это было. Однажды в одной из московских больниц, при открытии общества попечения о бедных, выходящих из больницы, я вздумал сказать речь, не приготовившись к ней заранее, как говорится, под влиянием впечатления. Начал как следует, план представился довольно ясный; но только переступил я за половину речи, как постиг меня этот, говоря попросту, столбняк. Я смутился, оборвал речь, и должен был сесть на место, когда слушатели видели, что дело еще не кончено. В другой раз, при служении преосвященного Леонида, в своей приходской церкви я говорил проповедь по случаю открытия в приходе„ попечительского совета о приходских бедных – о нравственном значении и пользе этого учреждения, – и также на половине слова потерял содержание речи, но тут же я и решился не подвергать себя стыду при огромном стечении народа, а как-нибудь выйти из затруднительного положения. Я остановился, вынул платок, утерся, помедлил несколько секунд, как бы желая передохнуть, и ухватился за первую мысль, которая представилась подходящею к самому случаю речи (которого уже нельзя забыть), не заботясь, – она ли следует по плану, или нет, – и только принялся за ее выражение, как мгновенно возвратилась ясность взгляда на все предстоявшее содержание слова. Вышло нечто похожее на то, как иногда забудешь какое-нибудь имя, и потом вдруг, неизвестно по какому закону, оно само собою вспоминается. Речь окончена была благополучно, и этот опыт стал для меня самого руководящим на будущее время. Желаю, чтобы он и другим пригодился. Здесь нужно заметить, что остановка во время импровизации, от чего бы она ни произошла, не составляет какого-либо существенного недостатка речи, разумеется, если она не слишком продолжительна. Напротив, она возбуждает еще внимание слушателей, подстрекаемых этим состоянием размышления или недоумения, в котором находится проповедник. Они ждут, чем это замедление разрешится; а оно непременно разрешится усилением слова вследствие реакции, если проповедник не оробеет и совладает с собою.

Не бесполезно, мне кажется, предложить вопрос: как долго может или должна продолжаться импровизация? При составлении речи или проповеди на бумаге вопрос этот не имеет места. Там пишется столько, сколько нужно по объему предмета и цели сочинения. В импровизации дело другое. Здесь все зависит от личности и способностей импровизатора: один спокойный и твердый может говорить дольше, другой, пылкий и нервный – говорит меньше, потому что скоро утомляется и, так сказать, расходуется. Поэтому импровизатор относительно продолжения своей речи должен смотреть не столько на остающееся еще пред ним количество мыслей, которые он предполагает раскрыть, сколько на душевное свое состояние. Начиная с полными силами, он в продолжение речи чувствует, насколько сохраняется у него эта полнота сил, или иначе, когда начинается ослабление и утомление. При наступлении утомления чувствуется, что мысли не так полно обнимаются и выражаются, являются в их раскрытии скачки и непоследовательность, слова подбираются уже с трудом: это знак, что пора кончить. Оратор не должен насиловать себя. Лучше остающийся материал оставить, если можно, до другого дня (особенно когда предпринят целый ряд поучений по одному предмету) и, если это невозможно, с сознанием изложить последние мысли, сжато, в виде перечня с краткими замечаниями, давши вид, что слишком было бы долго и утомительно (что и справедливо) в дальнейших подробностях раскрывать предмет. В противном случае, если оратор будет неволить себя, результат будет тот же, только недобровольно, а по необходимости.

Кончая свободно, он сохранит еще живость слова; доводя же дело до крайнего утомления, он кончит вяло и все-таки без надлежащей полноты, а влияние речи на слушателей ослабится вместе с собственным его ослаблением, – живое слово потеряет жизнь и силу впечатления. Ясно, что и здесь опять руководитель – личный опыт. По моему наблюдению можно с ясностью говорить 15–20 минут и уже с напряжением полчаса. При этом надо посматривать и на слушателей. Так как большинство их у нас всегда составляется из простого народа (люди просвещенные у нас редкое явление за проповедью), а простой народ к отвлеченному мышлению не привык, то оратор сам увидит, как глаза слушателей, сначала живые и как бы горящие, через десять минут начинают тускнеть, внимание очевидно слабеет, и тогда удлинение слова, переходящее за пределы способности понимания в слушателях, становятся бесполезным. Исключения могут составлять разве занимательные повествования из житий святых.

Еще один, последний вопрос, который я слышал от многих. Так как поучения в храмах у нас говорятся (за редкими исключениями) на литургии, и притом в конце ее, то приготовление к импровизации, естественно занимающее и озабочивающее проповедника до самого ее произнесения, не препятствует ли собранности его мыслей и благоговению, которые требуются совершением литургии и особенно таинства Евхаристии? По моему мнению – нисколько, если исключить первое время робости и непривычки к импровизациям, о чем я говорил прежде. При навыке, не только обдумавши проповедь дома, но и взявши предмет тут же за литургией из апостола или евангелия, что случается часто, или какой-либо другой по обстоятельствам, – привычный человек едва замечает, как в голове его складывается план и порядок проповеди в те минуты, когда богослужение не требует от него напряженного внимания, как напр. во время эктений. Наблюдающий за собою заметит здесь интересное явление: в душе одновременно происходят два течения, не мешающие одно другому; где-то там, в глубине головы возникают, сортируются, складываются мысли, а в другой стороне идет молитвенное движение чувства, еще подогреваемого прошением помощи Божией в деле проповеди и озарения от благодати Таинства. Совесть не смущается, потому что идут два дела однородные, равно богоугодные, так как, по выражению св. Григория Богослова, проповедь есть священнодействие слова. Зато импровизатор, если отчасти и чувствует во время литургии приток мыслей по взятому им предмету, то этим самым совершенно защищен от приражения всяких сторонних помыслов, вредящих чистоте молитвы и относимых Церковью к области житейского попечения.

Внутренняя сторона импровизаций. – Выбор предметов для устной проповеди. – Составление планов. – Их исполнение. – Изучение предмета, предназначаемого для импровизации. – Симфонии. – Усвоение и выработка речи, соответствующей предмету. – Приемы для обучения импровизациям воспитанников духовно-учебных заведений.

Доселе я говорил об условиях и приемах в произнесении речей, или поучений без предварительного писанного их приготовления. Очевидно, что все сказанное в этом роде относилось к внешней стороне импровизации, т. е. к способу выражения, или передачи мыслей. Но для правильности, ясности и последовательности устной речи необходимо своеобразное приготовление самых мыслей, или содержания речей, так же более или менее предварительное, но требующее иных приемов, чем те, которыми обыкновенно руководствуются при обработке содержания речей записываемых. Это я называю внутреннею стороною импровизаций. От правильной ее постановки зависит успех импровизации столько же, если не более, сколько от условий выработки самой речи.

Здесь прежде всего надобно иметь в виду выбор предмета для импровизации по силам проповедника. Нечего говорить об этом выборе профессору, обязанному читать свою науку по известной программе, или публичному оратору, которому предмет речи дается неотложными требованиями общественного служения, как например, прокурору суда, адвокату и т. под., или требованиями практической жизни, как коммерческому деятелю, или гласному думы. Я имею в виду главным образом проповедников церковных, и притом (как и прежде я оговорился) не привыкших к устным проповедям и робеющих приступить к ним. Для них, до приобретения надлежащего навыка, выбор предмета имеет весьма важное значение. Не обо всем из христианского учения можно легко, основательно и правильно говорить и отчетливо выражаться в поучениях, не записанных и не обработанных предварительно. Таковы догматы веры и отвлеченные истины христианского нравоучения, требующие развития обдуманного и осторожного и, как известно, строгой точности в употреблении принятых церковью выражений. При беседах по порядку православного катехизиса, которому многие имеют обыкновение следовать, неизбежно приходится говорить о них и при изложении их встретиться с затруднениями, или наделать ошибок в их изъяснении. Поэтому необходимо при начале остерегаться импровизаций собственно догматического содержания и отвлеченного изложения нравственного учения. Только после многолетнего упражнения можно приступать к таким поучениям. Какого же порядка можно держаться в выборе предметов, не представляющих затруднений при начале импровизаций и могущих привести постепенно к навыку и опытности в устном изложении и трудных частей христианского учения?

Трудность, или легкость в работе ума при импровизациях зависит от того, какие силы мышления преимущественно приводятся в действие самыми свойствами избранного предмета, – память, или соображение. Известно, что изложить в устной речи сведения собранные в памяти легче, чем мысли, требующие развития на месте и, следовательно, быстрого соображения. Поэтому для первоначальных импровизаций нужно выбирать предметы усвояемые памятью и легко передаваемые. Таковы рассказы из библейской истории ветхого завета, из евангельских сказаний о жизни Христа Спасителя, чудесах Его и примерах высокой веры, увенчанной благоволением и благодеяниями Господа, – каковы: вера жены хананейской, кровоточивой, сотника, слепорожденного, жены блудницы и пр.

Библейские события и повествования о них можно назвать облачением истины и добродетели. Поэтому нетрудно при изложении их переходить к самой мысли ими выражаемой, а следовательно и делать применение к нравственным целям поучения, или выводить из них так называемое назидание. Сюда же можно отнести притчи Христа Спасителя, представляющие живые картины действительной жизни и выражающие заключенные в них мысли с такой ясностью, а иногда с таким готовым полным применением к жизни, что от оратора требуется только живая передача притчи и, если угодно, пояснение основной ее мысли примерами из современной жизни понятными для слушателей. Что же касается истории, церкви новозаветной, то она представляет неисчерпаемый источник предметов для устных поучений в общих событиях, касающихся судьбы церкви, в подвигах св. отцов и мучеников, в трудах и добродетелях монахов и пустынников и проч. Искусству применения рассказов к целям назидания наиболее надобно учиться у святителя Димитрия Ростовского, который в своих Четьих-Минеях в каждом повествовании о жизни того, или другого святого указывает, так сказать, основную идею его жизни и подвигов и сопровождается рассказ нравственными применениями, подкрепляемыми изречениями Св. Писания.

От этого рода предметов для импровизаций легко перейти к изложению и положительного нравственного учения. Примеры и исторические опыты христианской жизни, с одной стороны, обогащают проповедника частными мыслями о тех или других подвигах добродетели, которые в сложности составят, так сказать, иллюстрированную систему нравственного учения, пополняющую учебники нравственного богословия, с другой, приучают взятую для поучения отвлеченную нравственную мысль раскрывать в примерах действительной современной жизни, как в смысле добродетели, так и противоположного ей порока. Так, например, учение о чистоте сердца легко раскрывается указаниями на соблазны представляемые богатством, роскошью и разнообразием увеселений и наслаждений, светскими собраниями, нескромными зрелищами и пр. Учение о милосердии объясняется примерами современной христианской благотворительности сестер милосердия, врачей, служителей больниц, учреждения богаделен, приютов и проч., а с обратной стороны, в смысле препятствий к истинной благотворительности, в современном стремлении всех к изысканным удобствам жизни, и особенно в искажении евангельского учения о милосердии в так называемых благотворительных увеселениях.

К предметам смешанного характера, заключающим в себе рациональную и фактическую сторону, можно отнести учение о таинствах и порядке их совершения: так, например, – при объяснении таинства крещения само собою встречается учение об искупительной жертве Сына Божия; при изъяснении таинства покаяния – о духовной власти вязать и решить, дарованной пастырям церкви. Сюда же относится изъяснение праздников и богослужений православной церкви где вместе с обрядами и воспоминаниями событий неизбежно соединяется догматическое их значение, каковы: Рождество Христово, Крещение Господне, Вознесение, Троицын день и пр. Многие могут сказать на это замечание, что все это так известно, что и объяснять не стоит. На это я отвечу: иное дело знать, и иное показать знание на деле; иначе сказать: иное дело думать и держать мысль в голове, и иное передать ее в устной речи плавно и последовательно с кафедры перед многочисленными слушателями. Здесь без постепенного навыка и перехода от легкого к более трудному можно смешаться и запутаться в изложении самого простого предмета. Кто обладает вполне силою соображения, ясностью сознания, богатством сведений и самообладанием во всяком положении, того не касаются мои замечания. Он может преподавать с кафедры хоть целый курс догматического и нравственного богословия. Но я имею в виду главным образом молодых священников, от которых ныне так много требуют относительно духовного просвещения народа, и воспитанников духовно-учебных заведений, из которых выходят священники, и для обучения которых импровизациям я сделаю применение из этих высказанных мною замечаний.

Так как цель импровизаций для священников состоит в том, чтобы быть всегда, по выражению церковному, „учительным“, т. е. готовым поучать народ во всякий праздник и при всяком удобном случае, и так как навык к устной проповеди требует постоянного упражнения: то встречается вопрос о выборе предметов на каждый праздник, или на каждое вне богослужебное собеседование. Известно, что выбор темы для проповедника, приступающего к сочинению слова на известный день, составляет не малое затруднение. От этого затруднения не свободен и импровизатор: но так как предполагается, что при постоянной проповеди он должен еще чаще встречаться с этим затруднением, то для него необходимы и иные способы для приискания тем, чем для проповедников, изредка записывающих свои поучения. Самый обыкновенный выбор предметов для проповеди представляют дневные евангелия. Ими, конечно, всегда может пользоваться и импровизатор; но так как повторение из года в год бесед по одним и тем же предметам, или на однообразные темы ослабит внимание слушателей, постоянно посещающих церковь, и отнимет интерес к проповеди у самого проповедника: то всего удобнее для него избирать какой-нибудь отдел христианского учения, который надолго (судя по его обширности) представлял бы ему готовый ряд предметов для поучений на каждый праздник, избавляя его от труда выдумывать тему. Так великий импровизатор православной церкви Св. Иоанн Златоуст избирал для постоянных бесед своих целые книги Священного Писания, от которых уклонялся только в нарочитые праздники, или по особым случаям. Для вас такой труд не по силам, но, пример поучителен. И мы можем из необъятного множества предметов христианского учения избирать отделы на более или менее продолжительный срок, – на великий пост, на зимнее время, или даже на целый год. Таковы более или менее обширные рассказы из истории веры и; церкви, удобно разделяемые на части, а из христианского учения, напр., изъяснение молитвы Господней, изречений Спасителя о блаженствах, толкование псалмов, изъяснение притчей и т. п.

Кроме выбора предмета для импровизаций, требуются особые приемы в составлении плана каждого поучения, без которого оно не может быть последовательным и ясным. И самый опытный импровизатор не должен самонадеянно выходить на церковную кафедру, или вообще начинать речь в каком либо собрании, чтобы сказать что-нибудь, без точно определенной мысли и ясно представленного порядка в ее изложении, о чем говорено было и прежде: ему в таком случае предстоит запутаться в речи, или оборвать ее прежде времени, и, во всяком случае, не удовлетворить слушателей. Если и бывают у людей особенно одаренных и привычных блестящие речи в общественных собраниях по-видимому без предварительного плана, но при анализе сказанной речи и самому оратору, и слушателю непременно будет видно, что не только точка зрения на предмет, или известная сторона его, так сказать, на лету схвачены верно, и план в голове развернулся мгновенно, но и определение предмета, и план речи непременно тут были. Без этих условий ни основная мысль речи, ни частные мысли, ее раскрывающие, не будут усвоены слушателями и после беспорядочной речи в умах их останется смутное впечатление, а иногда на их устах явится улыбка сожаления об ораторе. Но что у редких и блестящих ораторов составляет результат вдохновения, или быстрой работы ума, то у людей, не претендующих на гениальность, должно быть плодом внимательного хотя и непродолжительного приготовления, т. е. оратор должен непременно ясно сознать, о чем именно, и как он будет говорить. И священнику пред богослужением, или во время самого богослужения может прийти на мысль предмет, приличный случаю и мгновенно, особенно при навыке, может развернуться в голове его планец для поучения; тогда перекрестясь он может смело выходить на кафедру. Но такие случаи должны быть отнесены к исключительным, и, если импровизатор желает проповедовать с пользою, то он не должен обращать для себя в правило, или порядок находить в церкви предмет и план для поучений и должен озаботиться и заняться этим дома.

Как же дома должен быть составляем план для импровизаций? – Я долго затруднялся по этому предмету, и много потратил труда совершенно напрасно. Помня правила логики и гомилетики относительно составления плана сочинения, я старался обдумать взятый предмет, потом на бумаге разделить его на части, потом в каждой части наметить раскрывающие ее мысли, потом записать приличные предмету тексты Св. Писания и, наконец, все это тщательно обдумать и запомнить. Долго перед литургией я ходил по комнате в размышлении, и во время самого богослужения был в волнении и беспокойстве о том, как бы чего не забыть и не перепутать К удивлению и огорчению моему, никогда исполнить таким образом обдуманный план мне не удавалось: речь принимала при произнесении неожиданное направление, части перепутывались, собранные мысли пересекались новыми, являвшимися на месте, тексты не подходили к делу, то, на что я особенно рассчитывал, забывалось, чего не думал, было сказано, – и в заключении выходило, что сказанное поучение было совсем не то, какое было приготовлено. Особенно на деле оказывалось замечательное движение так называемого творчества, т. е. произведение новых мыслей и неожиданное открытие таких сторон в предмете, которые прежде не имелись в виду. Иногда поучение выходило обширнее того, какое предполагалось, а в большинстве случаев не исполнялось и третьей части заготовленного плана. Поэтому опыт привел меня к иному порядку приготовления поучений.

Без сомнения, предмет поучения обдумать необходимо, но это обдумывание имеет совсем иной характер, чем та трудная работа, которая предшествует составлению писанной проповеди. Там мы задаемся мыслью взять предмет для слова интересный (удовлетворяя этим большей частью самих себя) и даже новый, и раскрыть его пооригинальнее, так как обо всем из христианского учения много до нас было писано, и нам не хочется повторять то, что сделано другими. И вот мы, как говорится, ломаем головы большею частью совершенно напрасно, исключая, разумеется, случаев, когда по требованию жизни являются и новые предметы для поучений, и необходимость новых приемов в их изложении. Задача импровизации проще и ограниченнее, именно: давать краткое и, по возможности, оживленное наставление слушателям из учения веры и христианской жизни в видах постоянного, или частого напоминания о спасении души и преуспеянии в добродетелях, – из чего по времени сложится в умах слушателей более, или менее полное представление о предметах веры и христианских обязанностях. Мне объяснили эту разницу между проповедями обдуманными, обделанными, – и импровизованными поучениями мои бывшие прихожане, большею частью, люди простые. Я дарил им свои печатные проповеди; прочитавши их, они мне говорили: „благодарим, но вот те проповеди, которые вы говорите нам каждое воскресенье, – лучше“. Вот решение вопроса относительно обдумывания предмета, взятого для импровизации: не о том надобно заботиться, чтобы исчерпать всю полноту и глубину содержания в данном предмете, а чтобы изложить его ясно и понятно для слушателей, из которых большинство составляют люди, не получившие научного образования, да и получившие его большею частью отличаются скудостью в познаниях о предметах веры. Итак, для того, кто получил богословское образование, кто читает Слово Божие и книги христианского содержания, не трудно обозреть и раскрыть для себя предмет взятый не из области высокого отвлеченного учения, а из сферы потребного для спасения и притом понятного для большинства христиан. При этом не лишним считаю заметить, что частое приготовление к импровизации развивает в проповеднике способность скорого обдумывания предмета, и даже больше, склонность носить всегда с собою мысли занимающие его как проповедника Христова учения, и чувствовать, как они сами собою наслаиваются и раскрываются при всяких встречах, разговорах и занятиях. Этот навык к размышлению при составлении поучений кратких чрезвычайно облегчает и работу в сочинении проповедей по предметам трудным и на особенные случаи.

Итак, импровизатору пред произнесением слова (задолго приготовлять его нельзя) предстоит не обдумывать его в смысле изобретения его содержания, а сообразить объем и содержание предмета ему хорошо известного и предварительно дать предстоящему слову некоторую форму. Какая же это форма? Так называемое в школах расположение, – или содержимое в уме, или записанное на бумажке, в котором были бы отмечены два, или три главные отделы слова, составляющие существенные части предмета, для раздельного или ясного его представления, без особенного дробления на частные мысли. Этим мыслям откроется место при произнесении слова. Эту бумажку проповедник может взять с собою в церковь, если в ней окажется что-нибудь трудное для памяти, напр. тексты Св. Писания или необходимые некоторые подробности относительно предмета, особенно исторического содержания, – может оставить ее дома, но во всяком случае предварительно эту заметку составить полезно; потому что, как легко будет замечено на опыте, мысли, при занесении их на бумагу, яснее определяются в голове и точнее выражаются.

Неоцененное пособие для приготовления импровизаций составляют, так называемые, симфонии, или алфавитный свод согласных текстов разных книг Св, Писания. Об этих симфониях современные молодые богословы большею частью и понятия не имеют. По образцу латинских „конкорданций“ они составлены великими тружениками нашей церкви в прошлом столетии на пятокнижие Моисеево, на все учительные и пророческие книги ветхого завета и на весь новый завет ⁴. Надо мною многие смеялись, что у меня всегда на столе лежат симфонии. Основанием этих насмешливых замечаний было, конечно, верное мнение, что известного образования и зрелых лет проповедник должен так знать Св. Писание, чтобы не иметь нужды в справочном указателе. Но по свойственной человеку забывчивости и при основательном знании Св. Писания, особенно под старость, иногда приходится с некоторым трудом отыскивать требующиеся тексты, и на это много времени тратится при составлении изредка писанных проповедей, но когда нужно приготовить устное поучение на каждый праздник, и притом при отвлечениях, которым подвергается в праздники приходский священник, тогда нет возможности долго отыскивать в Библии необходимые изречения. Между тем, при произнесении поучения можно по памяти текст привести неточно, или изречение одного св. писателя приписать другому. Симфония спасает от таких ошибок; стоит только заглянуть в нее, – и дело сделано. Притом, буквальный свод текстов есть вместе и свод их содержания. Таким образом, под одним словом вы найдете все, что вам нужно для изъяснения учения Св. Писания об известном предмете, напр., под словами: царствие Божие или вечеря и живот вечный вы найдете полное учение Спасителя о Церкви и будущей жизни; в слове благодать найдете в посланиях апостола Павла целое учение о спасении людей благодатью Христовою и проч. Бывают случаи, что прочтение текстов, собранных в симфонии под одним словом, дает в несколько минут готовое содержание для импровизации. Как нет ничего странного в том, что юрист, основательно знающий законы, постоянно приискивает статьи свода, чтобы не погрешить ни против одной буквы закона, так и для богослова, особенно молодого, не стыдно справляться в книгах Св. Писания, чтобы не погрешить против буквы Слова Божия; а чем удобнее делать эти справки, тем лучше.

К внутренней стороне импровизаций относится выбор и употребление выражений, в которых должно быть излагаемо христианское учение. Само собой разумеется, что язык проповедника, изъясняющего божественные истины и притом с церковной кафедры, наконец народу, привыкшему к возвышенной и благородной славянской речи, – нужно слово, соответствующее достоинству предмета, месту и чистому вкусу слушателей. К сожалению, наши воспитанники духовных академий и семинарий в настоящее время из чтения светских книг и журналов усваивают тот пестрый, размашистый и вычурный язык, которым ныне отличается наша литература не только в фельетонах, но и в ученых статьях. Там, как замечено мною выше, писатели воспитываются на книгах иностранных, или переведенных на русский язык с множеством чужих слов и выражений, и при недостатке философского образования и самостоятельности мышления, оказываются неспособными логически развернуть взятую мысль, и самостоятельно передать ее чистою русскою речью, а потому сыплют без всякой надобности иностранные слова, имея еще притязание просвещать русский народ, незнающий иностранных языков. Нашим духовным богословам и философам стыдно отдаваться в такое рабство чужих языков, имея возможность в славянском языке и в образцовых произведениях духовных и светских отечественных писателей предшествовавшего цветущего времени нашей литературы приобрести и чистый вкус в выборе выражений, и усвоить самостоятельную и чистую русскую речь. И в светских сочинениях жалко видеть такое искажение своего языка; и в легкой литературе это противно, но в устах церковного проповедника такой язык будет прямо оскорблением для православных слушателей. Между тем, привычка к такой речи при чтении светских книг и при употреблении ее в обыкновенных разговорах легко может отразиться и на импровизации церковного проповедника, когда нет времени выбирать слова и очищать речь, что удобно делается при сочинении, а приходится употреблять слова, которые сами собою ложатся на язык. Надобно молодому проповеднику внимательно изучать творения наших знаменитых церковных ораторов и особенно великого художника церковного слова Московского Митрополита Филарета, которого, при разборе представляемых ему проповедей, всегда возмущали всякие слова, не соответствующие достоинству церковной проповеди. Я помню, как однажды, в крайнем случае, я употребил в проповеди слово „интрига“, и он остановился в размышлении, как бы заменить его, и потом сказал: „нежелательны подобные слова в церковной проповеди“. Но что всего важнее в речи церковного оратора, – это точность и верность в выражении догматов и вообще всех истин христианского учения. Здесь малейшая вольность в слове и отступление от принятых церковью выражений может повредить верности самой выражаемой мысли. В этом отношении желающему приучить себя к импровизациям вменяется в обязанность приобретать возможно глубокое знание учения веры со всеми особенностями его внешнего облачения и изложения.

Речь импровизатора есть речь более или менее разговорная. Правда, человек ученый вообще, и в частности богослов привыкает говорить языком своей науки, но церковная проповедь в этом отношении имеет ту особенность, что она касается, с ученой точки зрения, всех явлений жизни, важных и не важных, хороших и худых. Поэтому проповеднику в речи своей приходится сближаться с обыденным разговорным языком. Вот здесь нужна особенная осторожность, чтобы не заговорить о делах житейских тем житейским языком, какой слышится на площадях. Все поговорки, все остроумные слова, опошленные в употреблении народа, хотя по-видимому и приближающие мысль к его разумению, должны быть изгоняемы из речи церковного импровизатора. Это перенесение рыночной речи в храм оскорбляет народ, чего не замечают неосторожные искатели простоты и наглядности в своем слове. Один, давно умерший, Московский почтенный протоиерей, неутомимо проповедовавший устно и очень любимый народом, иногда погрешал в этом стремлении к крайнему упрощению речи, что замечали и простые слушатели. Так, напр., слово на Сретение Господне он начинает так: „что такое сретение? Вы думаете, что это кафтан с шубою встретился? – Нет, – это не то“. Между тем при привычке говорить с народом и при желании быть для него понятным, но без наблюдения за собою, очень легко вдаться в подобную крайность. В этом отношении высокий пример представляет нам св. Иоанн Златоуст, который при изображении самых ярких картин современной ему народной, и даже языческой жизни, с необыкновенною тщательностью охранял достоинство церковного слова. Но высочайшие образцы точной и преисполненной достоинства речи при сближении христианских истин с обыденною жизнью представляют нам притчи Христа Спасителя.

И ученый современный язык, даже чисто русский, не перемешиваемый без нужды с иностранными словами, у многих наших писателей отличается странными оборотами и сочетаниями слов, которых необходимо избегать импровизатору, чтобы не удивлять народ необычайными для него выражениями. Например, вместо того, чтобы сказать: „если это для нас ясно, то легко понять и следующее“, говорится: „раз что для нас выяснилось и проч.“ Или в виде вывода из сказанной речи вместо заключения говорят: „в конце концов“. Крестьянин задумается, – о каких это концах батюшка говорит? Но при невнимании современных писателей к точности и чистоте речи встречаются выражения и прямо бессмысленные, например – „благодаря пьянству, народ наш совсем разорился“. За что тут благодарить пьянство?

Мне кажется, что высказанные мною опыты и замечания относительно импровизации, впредь до составления более полных руководств по этому предмету, могут быть приняты к сведению молодыми проповедниками, и легко могут быть применяемы к приучению воспитанников духовно-учебных заведений пользоваться „живым словом“ в предстоящем им проповедничестве.

Это важное дело наставники духовно-учебных заведений должны иметь в виду заранее, с первых классов семинарии, а не дожидаться, когда воспитанники достигнут зрелого возраста и будут на выходе из заведения. Я этим хочу сказать, что вообще развитие свободы слова должно быть начинаемо, с ранних лет для всяких целей общественной деятельности, а в том числе и для проповеди. В этом смысле наставники должны обращать особое внимание на передачу учениками приготовленных ими уроков. У нас, надобно правду сказать, господствует буквальное заучивание урока при его приготовлении и чтение при передаче, большею частью быстрое и торопливое. Как это вредно для развития ума и слова в молодых людях, – об этом и говорить нечего. При буквальном заучивании урока, заменяющем разумное условие его содержания, преобладает вербальная память и не работает ум, потому что здесь нет места размышлению, а при передаче урока читком ученик обращается в машинку, с треском передающую чужие слова. То и другое наставниками должно быть строго преследуемо, с гласным объявлением ученикам наперед, что и при твердом знании урока такой механический ответ убавляет балл на половину. И это будет справедливо, потому что бестолковость в изучении и передаче предмета есть ясный знак плохого понимания и усвоения преподаваемого предмета. Сколько мне приходилось замечать, понимание урока проверяется наставниками чрез частные вопросы, относящиеся к его содержанию, но не спешная и выразительная передача его, не в обиду им будь сказано, почти не обращает на себя их внимания. Между тем эта привязанность к тетрадке и быстрое чтение заученного ведут далеко: привычка говорить заученное, впоследствии и проповедника привязывает к рукописи, и произнесение проповедей у нас, в большинстве, обращается в скорое и монотонное чтение, за что нас и порицают. Поэтому с ранних лет надобно требовать от учеников не только сознательной и отчетливой передачи уроков в смысле их понимания, но и не спешного, ясного, выразительного их произнесения, которое походило бы не на заученную и чужую, а на собственную свободную речь. Правда с учениками мало одаренными это трудно, но и им можно положить такт и меру в чтении урока, строго останавливая торопливость; за учениками же способными, наблюдать это не только не трудно, но и приятно, особенно при уроках исторических, философских и богословских. Вот где, по моему мнению, зарождается способность к импровизациям – именно: в обращении приобретенного познания силою размышления в собственное, и чужого слова – в свое, с свободным употреблением того или другого. Последнее должно быть всячески поощряемо и обращаемо ученику в особенное достоинство, а наставнику дает возможность поправлять неточные выражения ученика, способ произнесения, или выговаривания урока, иначе сказать, помогать ему вырабатывать свободное слово.

Что касается обучения возрастных воспитанников импровизациям то, по моему мнению, для этой цели полезно установить следующие правила:

1. Заметив в молодом человеке быстроту соображения и свободу слова, надобно отнестись со вниманием и уважением к этому дару Божию, внушив то же самое ему самому, и дать понять, что этому дару предстоит высокое употребление, разумеется при усердии и трудолюбии его обладателя. Затем, при достижении достаточной зрелости молодых людей надобно объявить тем из них, которые окажутся способными, что им предстоит курс обучения живой устной проповеди, которая должна иметь великое значение в предстоящем им пастырском служении. Поэтому неуместны опыты импровизаций, которые чуть не в виде игрушки заставляют делать некоторых воспитанников на экзаменах, сопровождая их улыбками, а иногда и смехом товарищей при замечаемых недостатках, или ошибках. Это сразу убивает и уважение к делу и бодрость на удачу выставленного оратора. Итак, в этом деле должна быть принята строгая и обдуманная система, как и во всяком другом роде обучения и воспитания.

2. Отобранным для обучения импровизациям способным ученикам, – много ли, мало ли их Бог даст, – надобно дать время привыкнуть к этой мысли, побороть естественную при этом робость, надобно внушить, что от них не ожидают блестящих речей, а только требуют упражнения их способностей, какие в них окажутся, и приучения к устной проповеди на практике. Притом нужно их упредить, что не быстрая и бойкая речь от них ожидается, а плавное, по возможности спокойное и отчетливое изложение предмета взятого ими для слова; что замедление, остановки, поправки в речи, промахи не будут им обращаемы в вину, а будут принимаемы как недостатки, обнаруживающиеся у каждого человека, при обучении всякому новому делу. При этом нет надобности делать предварительные замечания о способе выражения, складе речи, каких должен держаться молодой импровизатор (кроме изложенных предосторожностей относительно чистоты и благоприличия языка), а предоставить ему говорить так, как он будет способен говорить; замечаниям будет место после произнесения.

3. Важное значение имеет выбор места, на котором ученики должны упражняться в импровизациях. В некоторых семинариях, как мне известно, заставляют учеников говорить устные поучения в классах со своего места за партою; в других ставят их на профессорскую кафедру: все подобные приемы я признаю не соответствующими цели. При первых опытах импровизаций надобно проповеднику, как сказано было выше, освоиться с местом, обстановкой, с лицами, которых он может увидеть в числе своих слушателей. Поэтому ученик за партою остается учеником, передающим урок, ученик на кафедре может быть приготовляем к учительству, а не к проповеди. На месте самой проповеди должен приучаться будущий проповедник – импровизатор. Говорить речи на других местах, в других публичных собраниях он может, и должен будет приучаться после. Где же такие места с надлежащей обстановкой могут быть указываемы воспитанникам для импровизаций? Целесообразнее всего в семинарской церкви на литургии, или после вечернего богослужения ⁵, и пред аналогием, в стихаре, если окажутся ученики посвященными в стихарь, а если и нет, то нарочито можно для этой цели просить для избранных учеников посвящения в стихарь. Как это важно, видно будет на опыте. Сначала необходимо заставлять проповедовать в будничные дни, или в небольшие праздники, так сказать, в своей семье, т. е. в присутствии учеников и наставников, чтобы проповедник видел знакомых и благожелательных ему лиц, а не сторонних людей, которых критики он может бояться. Разумеется, при этом наставники и ученики, как люди желающие успеха столь важному делу, должны своим положением, взглядами и сочувственным выражением лиц ободрять и поддерживать начинающего оратора. Особенно ученикам должно быть строго внушаемо приличное и осторожное в этих случаях поведение. Затем, по достаточном приготовлении и навыке учеников, можно будет дозволять им проповедовать и в большие праздники при сторонних богомольцах. Самые благоприятные условия в этом отношении представляют заводимые в некоторых духовно-учебных заведениях в праздничные дни собеседования с народом. Они могут быть часты, и избранные воспитанники семинарии, а даже и академии, могут иметь в течение двух последних лет пред окончанием курса много опытов проповедания, особенно когда при собеседовании с народом могут в одно собрание чередоваться по два и по три человека. Не грех будет к наставникам, гордость всякую отложше, принять в этом деле участие и поощрить учеников своим примером. Нет сомнения, что от этих опытов можно ожидать самых благоприятных последствий.

4. Сколько важно указание места для обучения устному проповедничеству, столько же важен и выбор предметов для проповеди. Темы могут быть избираемы самими воспитанниками, или предлагаемы наставниками; но непременно они должны быть не только по силам начинающим, как говорено было выше, но и соответствовать роду слушателей. Так в присутствии наставников и учеников вместе темы должны быть равно назидательны для тех и других, т. е. такие, которые представляли бы предметы благоговения для всех, как, например, священные повествования, или касались бы правил нравственной жизни, свойственных всем возрастам и состояниям, как напр., о молитве, о покаянии, о прощении обид, о благотворительности и т. п. Само собою понятно, что при таком различии слушателей нельзя говорить о предметах, которые той или другой стороне чужды, как напр., наставникам о любезном обращении с товарищами, или ученикам о высоком назначении наставников юношества. При раскрытии же тем обще-христианского характера, слово и юного проповедника, произносимое от сердца и с приличною декламацией, может вызвать на лицах и старших его по возрасту и положению людей выражение сочувствия и одобрения, что и составляет живую силу, возбуждающую дух проповедника. Во всяком случае, нужно избегать тем замысловатых. Образчик ошибочного выбора места и темы для импровизации оканчивающего курс ученика я видел в одной семинарии при выпускном акте. Ученика поставили на кафедру и заставили его говорить речь новоизбранному церковному старосте об его обязанностях. Ни старосты тут не было, ни кафедра такой речи не соответствовала, – следовательно, положение оратора со всех сторон было совершенно ложное.

Дальнейшее и более подробное раскрытие предлагаемой мною системы обучения импровизациям, а также исправление моих недостатков и ошибок, я предоставлю времени, опытам и мудрости наставников.