Отчего душа болит¹

Наше время по справедливости может гордиться научными открытиями, редкими изобретениями искусства и вообще теоретическими и практическими успехами в области знания природы Успехи эти поразительны, особенно успехи наук, так называемых, положительных граничат, можно сказать, с чудом. Страшная сила пара с невообразимой скоростью переносит нас на громадные пространства с одного места на другое. Сами неуловимые силы природы, например, электричество, беспрекословно повинуются всем прихотям человека, на тысячи верст мы можем передать звук своего голоса и как-бы лицом к лицу делиться друг с другом радостью и горем, обмениваться ласками и слезами; можем даже увековечить свой голос, свою живую речь на сотни веков до самых отдаленнейших потомков². Мы научились подниматься в высочайшие слои атмосферы и отчасти управлять капризным ветром. Мы бесстрашно опускаемся в неизмеримые глубины земли и даже на самое дно морское и оттуда извлекаем разные драгоценности. Мы подчинили себе силу воды, и величественный водопад Ниагарский покорно работает для промышленных целей человека. Мы взвешиваем тяжесть воздуха, измеряем состояние планет, определяем величину солнца, луны и звезд. Вся природа готова к услугам человека; день от дня все более и более изучаются человеком и покоряются его власти силы ее. Если бы наши предки встали из гробов и посмотрели на добытые за последнее время успехи наук и искусств, то они были бы изумлены диковинными открытиями своих потомков.

И нельзя не радоваться возрастающему в людях познанию мира и господству над ним, ибо в этом сказывается изначальное назначение человека, царственное господство его бессмертного духа над тварью и бездушным веществом³, сказывается способность богоподобной души его к поступательному движению вперед, к совершенству, к накоплению того духовного богатства, которое ни моль, ни ржа не истребляют, ни воры не крадут (Mф.6:20).

Вместе с развитием наук и искусств увеличились и внешние удобства человеческой жизни. Посмотрите, в самом деле, какие прекрасные и удобные дома научился культурный человек строить для своего жилья; какую массу предметов роскоши и изящества приготовляют для удовлетворения утонченного современного вкуса многочисленные фабрики и заводы; с каким вниманием следит современный человек за своей наружностью и модным своим одеянием; загляните на кухню культурного человека, какие там изысканные и вкусные кушанья изготовляются для его богато сервированного стола. А какая масса удовольствий предлагается ему театры, концерты…. < пропуск страниц>⁴

…ее виновной только в укрывательстве простой кражи. Ученый адвокат лишь повторил кощунственный фельетон «Казанского Телеграфа»⁵, где «поседевший на поприще служения правосудию юрист» откровенно и развязно поучал читающую публику, что Чайкинское дело по существу своему не представляет ничего особенного, что таких дел много разбирается в каждую сессию суда и святотатственный грабеж св. иконы сопоставил – тяжело сказать – с похищением женской кофты и других тому подобных вещей. Неправда-ли, милое отношение к закону и святыне.

Да, печальная картина развертывается пред нами даже при самом поверхностном взгляде на жизнь нашего общества. Да иначе и быть не может. Посмотрите, сем питается, чем руководствуется в своей жизни современный человек.

Разве в нашем ученом мире не проповедуется все сильнее и решительнее отделение науки от святой Библии, с явным и намеренным предпочтением умствований и гаданий человеческих Слову Божию? Разве современная модная нравственная философия не утверждает прямо и открыто, что в погоне за личным благом нечего щадить стоящего на дороге брата, препятствующего моим стремлениям, что можно-де и через его труп перешагнуть, лишь бы добиться своего, что слабый будто бы не имеет даже права на существование, он должен-де уходить с жизненного пути, оставляя место натурам более сильным⁶. А наша литература? Посмотрите, чем питается и просвещается большая часть нашего образованного общества. Почти исключительно такими книгами, в которых можно найти все, что угодно, кроме уроков религии. Наша светская литература, по крайней мере, большая часть ее органов, как будто положили себе за правило не касаться религиозных

вопросов, разве только мимоходом, да и то в фельетонном или злостно-насмешливом тоне, точно она существует в стране язычников. Но заглянем в сами книги, Боже, чего-чего там нет! Картины самого грубого разврата в произведениях так называемой изящной словесности, в романах, повестях и рассказах, – любимом чтении настоящих и будущих матерей и воспитательниц нашего молодого поколения. Непристойные, пошлые анекдоты, шутки и остроты в наших сатирических изданиях. Худо скрытое неверие, сдержанное кощунство, а то и явные насмешки над тем, что искренне было дорого и свято для православно-русского сердца, двусмысленные, а иногда и очень не двусмысленные политические теории, горячий призыв к свободе от всяких сдерживающих начал, наконец, постоянные литературные перебранки, доходящие подчас до площадной ругани, – вот обычное содержание нашей периодической печати, этой верной выразительницы господствующего настроения и духа времени.

Таже печать нравственного банкротства лежит на всем, что служит к удовольствию, украшению и усладе жизни современного человека. В поэзии и музыке фигурируют греховные человеческие страсти, только облеченные в изящные блестящие формы. В самом деле, много ли вы знаете из ваших любимых песен и знакомых вам музыкальных произведений такие, которые были бы проникнуты высоким христианским характером. А попробуйте, загляните в наши картинные галлереи и магазины; ведь туда даже опасно брать с собой детей, чтобы не соблазнить малых сих и не растлить их невинной души при виде этих неизбежных вакханок, русалок, нимф и сатиров, при виде этих обнаженных до цинизма фигур и сладострастных поз, которыми так любит щеголять современное искусство.

В настоящее время много говорят и пишут о театре, о его будто-бы облагораживающем и воспитывающем влиянии. Только едва ли это правда. Искусственное изображение жизни, ее добрых сторон, какое мы видим на театральных подмостках, никогда не произведет решающего влияния на нашу волю. Театральная добродетель, декоративная нравственность, как такая, никогда не одушевит нас к великим добродетельным подвигам. Только сама жизнь может оживотворить, облагоухать нас своей действительной, а не фиктивной добродетелью. Если бы театр, в самом деле, был школой нравственности, то страстные любители театральных зрелищ, завзятые театралы были бы наиболее нравственными людьми. Но ведь под этим положением едва ли кто подпишется. Напротив, опыт показывает нам совершенно другое, родители, искренне желающие добра своим детям и имеющие правильный взгляд на воспитание, долго задумываются над выбором театральных пьес, на которые можно было бы повести девушек или молодых юношей без вреда для их чистых сердец. Какая же это школа нравственности, если к ней нужно относиться с такой опасливой осторожностью, если от нее, как от заразы, приходится охранять юные души. А ведь современные репертуары театральные кишат пикантными пошлостями и до цинизма неприличными пьесами (Заза, злая яма и др.).

Ты видишь, читатель, что то направление, каким проникнута духовная жизнь современного культурного человека, не только не может дать последнему внутреннего удовлетворения, напротив, поселяет в нем какое-то болезненно тоскливое настроение, скорбь о чем-то утраченном, какое-то утомление, чувство апатии, даже отвращение к жизни. Что бы это значило? Ведь изучение природы, наука, искусство, так называемая цивилизация, культура – все это прямое и естественное призвание человека на земле. И мы видели, что он не сидит, сложа руки, а безостановочно идет вперед и может с некоторым правом сказать, что он, если не постиг еще тайны бытия, то все же немало знает об этом бытии и не малых достиг результатов, особенно в умственно-практическом направлении. И все же мы видим, что жалок и слаб человек, мы непрестанно слышим его вопли бессилия, его стоны и крики печали. Томится, тоскует человек, да и только.

Что бы это значило? Отчего это человек томится и тоскует?

Старая истина, но, к сожалению, часто забываемая человеком, что если прогресс земной жизни покупается отвержением Божества и забвением души, то он приносит не радость, а страдание человеку, так как без Бога, и вне Бога нет и не может быть жизни.

Между тем, мы постоянно все дальше и дальше удаляемся от Бога. Мы не ищем познания Бога и славы Божией, но только своих си, только одних удобств и земных выгод; не ищем того, единого на потребу что так нужно для нашего бессмертного духа, а только полезного и приятного для нашей временной жизни и преимущественно для нашего тела. Устремляя все свои силы на материальный прогресс, мы нисколько или слишком мало заботимся о нашем духовном прогрессе, о нашем нравственном развитии и самоусовершенствовании в духе Евангелия. И вот, по мере того, как наш внешний мир расширяется более и более, науки, искусства, промышленность, удобства жизни достигают изумительной высоты, – наш внутренний мир, мир живой веры, братской любви, благочестия, семейных и гражданских добродетелей, постепенно падает и замирает. Мы похожи на тех душевнобольных, у которых тело растет и крепнет за счет души. Но тело не может жить без души, а душа, как и тело без Бога. Цивилизация, удаляющаяся от Бога и от духовной жизни, сама в себе носит зародыш смерти. Если жизнь теряет свой путь к небу, то она неизбежно становится путем в бездну. Такова неумолимая логика вещей, логика жизни.

«Как лань желает к потокам воды, так желает душа моя к Тебе, Боже. Жаждет душа моя к Богу крепкому, живому»⁷, читаем мы у св. пророка. Эта внутренняя, коренящаяся в самом существе человека жажда Бога, не может оставаться без удовлетворения, как не может оставаться и жить без пищи тело человека. В человеке есть внутреннее влечение к Богу, как своему Создателю. Жизнь человека есть стремление к Богу и лишь только человек перестает стремиться к Нему, перестает он и жить. Без Бога ни до порога, без Бога нет и не может быть смысла жизни. Если небо пусто, если за гробом нет ничего, тогда незачем и жить. Но жив Бог мой и жива душа моя. Итак, брат мой, ты видишь, что нельзя забывать Бога, а забудешь, тотчас начнешь тосковать и мучиться.

Нельзя забывать и душу с ее неземными запросами. Хотя гордый своими внешними материальными изобретениями человек, подобно богачу Евангельскому и предлагает ей «душа, много добра лежит у тебя на многие годы, покойся, ешь, пей, веселись»; но она отворачивается от этого добра и заявляет, что ей не сродна такая пища, что тесно и душно ей под давлением плоти. Душа по своей богоподобной природе жаждет идеала чистой, высокой жизни. И когда идеалом для нее ставят то, поверх земли находящееся, счастье, которое заключается в чувственных удовольствиях и которое, во всяком случае, может быть достигнуто и испробовано до дна рано или поздно, но неизбежно, она должна испытывать чувство неудовлетворенности, пустоты, тоски и досады. И чем больше человек упивается от хмельного пития животно-чувственных наслаждений, чем глубже он погружается в тину земных страстей, тем скорее наступает для него момент пресыщения и отвращение к жизни, тем невыносимее становится пустота ее, тоска о чем-то утраченном, жажда идеала, но не того идеала, который человек хотел найти в гнойном и душном навозе, именуемом земными благами. Человек – не бессловесное животное, он не может жить только чувственно. Вот почему все чувственные удовольствия и наслаждения, при частом и неизбежном их повторении, утомляют человека, притупляют чувства его, оставляют в душе какой-то горький осадок, чувства неудовлетворенности, тоски и досады, наконец, даже отвращение к самой жизни.

Какая, в самом деле, глубокая жизненная правда заключается в этих словах Евангелия, какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит. Или какой выкуп даст человек за душу свою⁸. А цена души человеческой та же, что и цена крови Сына Божия. Итак, брат, взвесь кровь Сына Божия, взвесишь тогда и цену души твоей и поймешь, что значит повредить душе своей, потерять ее ради безумных наслаждений мира сего. Поймешь, отчего так болит душа твоя. А болит она от того, что забыта она, томится, изнывает в духовном голоде, тоскует по своем небесном отечестве, отвращается, негодует, возмущается, когда хотят насытить ее от рожец, яже свиньям лишь прилично, но не человеку богоподобному, царю и владыке земли. Культура и цивилизация только тогда

могут дать жизни устойчивую радость, когда они богаты нравственной силой. А раз этой силы нет, никакая полнота земных наслаждений не в состоянии насытить душу человеческую. И чем полнее будет эта полнота, тем все более и более будет усиливаться чувство пустоты. «Я был все, из всего стал ничто», – сказал, умирая один языческий император. Человек наслаждался всем и в конце концов все оказалось суетным и тщетным. Да, какая польза человеку, аще и весь мир приобрящет, но повредит душе своей?

Мы не можем не привести здесь одного трогательного рассказа священника, из которого каждый увидит, где причина больного состояния нашей души, и в чем ее исцеление и здоровье. Вот этот чудный рассказ.

Рассказ священника. – Три года я священником в селе и вот год тому, как я познакомился с одним господином, о котором хочу речь повести. – В 186 году, летом, прибыл к нам в село молодой человек, лет 25 и поселился в чистеньком домике. Домик этот, стоящий на горе и окруженный темным, непроходимым лесом, принадлежал сначала одному помещику, потом поступил во владение крестьян, и, наконец, был куплен у них приехавшим господином. Этот господин или как называли его крестьяне «барин», сначала никуда не выходил; недели через две я увидел его в церкви. Физиономия его была одна из тех, которые с первого раза обращают на себя особенное внимание. Несмотря на молодые лета, лицо его было помято, морщины кое-где целыми складками невольно говорили, что не без бурь и потрясений прошло его юношество. Он стал часто посещать нашу церковь и не только в праздник, но и в будни можно было видеть его молящимся где-нибудь в углу, при слабом мерцании лампадки. Он всегда приходил рано, уходил позже всех и каждый раз с каким-то особенным благоговением целовал крест и брал у меня антидор. Появление такого лица, прибывшего неизвестно откуда, неизвестно зачем, и как было слышно, рассчитывавшего совсем поселиться у нас, его нелюдимость и необыкновенная религиозность, естественно заинтересовали меня, и я решился, каким-бы то ни было образом, познакомиться с ним, – что, впрочем, было не так легко.

Прошло лето, была и зима уже на исход. Наступила св. Четыредесятница. Уныло и редко гудел церковный колокол, призывая к покаянию грешные души, жаждущие очищения и как-то особенно хорошо отзывались эти удары в душе истинного христианина. И церковь стала полна народу, и «слышалось монотонное заунывное пение; начался великий канон и наш загадочный барин стал еще ревностнее посещать церковь. Его лицо, изможденное постом, его смирение и жаркая молитва делали его настоящим подвижником. Вот наступил и пяток первой недели, и я, значительно уставши за исповедью прихожан, возвращался домой, где сказали мне, что прислана записка от барина. В записке я много не нашел; тут довольно лаконически было сказано; – «Прошу вас, незнакомый, но уважаемый батюшка, пожаловать ко мне в квартиру сегодня вечером». Я поспешил отправиться к незнакомому господину.

На мой легкий стук дверь уединенного домика отворилась, и я встретил на пороге «барина» с улыбающимся лицом.

– Пожалуйте вот-сюда, батюшка в эту комнату, а я сейчас приду к вам, – сказал он, уходя в противоположную комнату.

Комната, в которую я вошел, была маленькая. Стены, обитые фиолетовыми обоями, приняли от времени темный вид, шторы, опущенные на окна и не пропускавшие света в комнату, делали эту маленькую каморку особенно мрачной. Впереди стояло резное распятие, а перед ним лежал разложенный молитвенник. На столе пред диваном лежало Евангелие, в русском переводе, несколько духовных журналов, огромный искусственный череп и кое-какие бумаги. – Я походил несколько времени по комнате и уселся в кресло, в ожидании хозяина.

– Здравствуйте, батюшка, – сказал он, входя в комнату и подходя ко мне под благословение.

– Здравствуйте, ответил я, благословляя его.

– Садитесь, пожалуйста, вот тут на диван. Я сел.

– Извините, пожалуйста, что я побеспокоил вас в такую пору! Теперь уж одиннадцатый час и вы, быть может, уже скоро хотели ложиться спать; – при ваших теперешних обстоятельствах это необходимо. У вас теперь много трудов, но вы не станете обижаться, когда узнаете причину моей просьбы к вам.

– Послушайте! – к чему такие извинения? – отозвался я. Мне, как человеку, очень интересно познакомиться с вами, потому что здесь нет никого, с кем бы можно поговорить о чем-нибудь серьезном. Потом, как пастырь, я должен по своей обязанности придти к вам, потому что, быть может, вам нужен я как пастырь, как врач духовный?

– Именно так; вы мне нужны, как врач! Мне нужно ваше поучение, ваше теплое, сочувственное, наставительное слово! Вы теперь лицом к лицу с дряхлым, изможденным, не успевшим еще оправиться от моральной болезни, членом Церкви.

– Очень рад, что могу послужить вам. Прошу говорить все, что есть у вас на душе. Мое дело разделить все нужды моих пасомых, врачевать их раны и приводить к Отцу Небесному.

– Благодарю, благодарю вас, батюшка! Позвольте же попросить у вас внимания и терпения для выслушания рассказа о моей короткой, но дурной жизни. Когда вы узнаете ее, то лучше вам будет предписывать то или другое средство для уврачевания.

– Я слушаю.

– Отец мой, – начал он, – был мелкопоместный помещик; в Я губернии, Д уезда, принадлежала ему одна деревенька. В этой-то деревне мой батюшка имел большой дом, в котором он постоянно жил и в котором я получил первоначальное воспитание. Мой батюшка постоянно почти был дома и вместе с матушкой старался вложить в меня начала всякого добра и христианского благочестия. Оба они любили разсказывать мне разные священные истории и часто бывало, слушая эти рассказы в продолжение долгого зимнего вечера, я так и засыпал, где сидел. И, Боже мой, какие сладкие сны тогда грезились мне! – Все, что я ни слышал в этот вечер отражалось у меня во сне и в моем истинно-невинном воображении, как бы в панораме, проносились дорогие, священные образы из рассказов моих родителей. Вот, как теперь вижу – Спаситель в терновом венце, обагренный кровью, висит на дереве; Его глаза полны любовью и Он простит Бога Отца отпустить мучителям – «не ведать бо, что творят». – И Божия Матерь, как теперь вижу, стоит при кресте, с бледным лицом, полная беспредельной любви к страдающему Сыну и сколько муки, сколько страданий выражается в Ее очах! – Все эти сны наполняли мою душу неизъяснимым блаженством, я переживал много такого, что недоступно иногда другому человеку и на моем лице показывалась какая-то неземная улыбка, как говорила моя добрая мать. И сколько радости было у них, когда они любовались мною у моей кровати – «с ангелами беседует, – говорили они. Тихо, плавно текла моя жизнь, и я был примерный ребенок. Я молился, и моя детская молитва была искренняя, усердна и тепла, – хорошо жилось тогда и нельзя без радостного замирания сердца вспомнить теперь об этой детской жизни. Но не всегда же должна была продолжаться эта блаженная жизнь, мне исполнилось 10 лет, и я поступил в одно из средне-учебных светских заведений. Тяжело мне было привыкать к новой жизни в заведении, в которое меня отдали, я уже не слышал более того теплого истинно-религиозного наставления, какое мне давалось дома на каждом шагу. Сначала я был религиозен и часто молился. Молился я, но эта молитва была часто причиной насмешек моих товарищей. Все воспитанники этого заведения, без надзора богобоязненных родителей, были страшными кощунниками и их язвительные насмешки сыпались градом на мою голову за мою религиозность. Время шло, поддержки у меня не было; и моя охота к молитве пропала сначала, потому что я боялся товарищей, потом уже это у меня обратилось в привычку; я пристал к моим товарищам и молитва более уже никогда не приходила мне на ум беседы, и разговоры наши были самые грязные, богопротивные насмешки над священным Писанием, над усердием и религиозностью некоторых священников и простого народа – вот что было постоянным предметом наших разговоров! Сначала меня коробило от всего этого; потом время и общество притупили во мне и это последнее проявление доброго – остаток домашнего воспитания. Но все-таки, как я ни опошлился в этой среде, во мне было сознание того, что я грешу пред Богом; а между тем я продолжал делать то же, что и товарищи. Иногда, – это бывало очень нередко, – я чувствовал потребность молиться; но это была уже не прежняя молитва, а скорее механическая работа, не согретая сердцем и я чувствовал, что чего-то недостает во мне. Время шло; я перешел в последний класс, и тут-то окончательно совершилось мое падение, прежние насмешки над обрядностью и религиозностью людей перешли в полное сомнение во всей Божественной религии. Один товарищ был где-то на стороне заражен материализмом и проповедовал страшные вещи в нашем кружке. Однажды, принес он к нам Бюхнера и я с жадностью бросился на этого развратителя Господа, чего я тут не вычитал. Время летело, и я сделался отъявленным материалистом. Бытие Бога, бытие души, будущая загробная жизнь, – все это я считал порождением фантазии и зло смеялся над всем. Крест, – это орудие нашего спасения, – я сбросил с себя и с каким-то презрением посмотрел на него. Когда я стоял в церкви по приказанию начальства, как же издевался я, как смеялся я над отправлением Божественной службы! Когда наступали постные дни, я нарочно старался поесть скоромного, чтобы показать полное презрение к церковным постановлениям. Св иконы, жития святых были главными насмешками моими. Всегда, пред принятием св. Таин, я старался хоть чего-нибудь поесть и потом уже шел к приобщению. Одним словом, – в эту пору я был каким-то извергом, а не человеком. Но вот наступило время моего выхода из заведения, и тут-то со всей силой я ринулся в бездну погибели и много, много я увлек за собой чистых, невинных душ.

Брак есть предрассудок, – так думал я и первой моей заботой, по выходе из института, было распространение этой идеи. Я был вхож в один дом, где жила молодая женщина, несчастная замужеством. Вместо того, чтобы подкрепить ее, упадающую духом и вложить в нее упование на Бога, я стал проповедовать свои идеи о браке и горе мне – бедная женщина расторгла оковы брака и бросилась в мои объятия. Бедная! Она ожидала от меня чего-нибудь человеческого, но я тогда был опошленный материалист и далее чувственных наслаждений ничего не видел. Другой жертвой моего разврата была одна девушка. Виновником и нравственного, и материального ее падения был тоже я; – это тогда называл я умением пользоваться обстоятельствами. Сначала она еще скрывала свой разврат, но потом пошла обычной и широкой дорогой всех падших женщин. Да за эти падшие души мне придется отдать страшный отчет Господу! Я их соблазнил и в Писании сказано уне есть, да обесится жернов (соблазнителю) на выю и потонет в море.

Разум наш слишком бессилен остановить нас от пошлости, когда в нас нет голоса совести. Так и я, заглушивши все святое в моем сердце, хотя и старался руководиться во всем рассудком, но он не помогал мне и я окончательно погибал. С товарищами такими же, как и я, окруженный развратными женщинами, я проводил целые ночи за бутылками вина, и чего-чего не было в этих шумных, бесовских оргиях! Время шло, я еще больше развращался и окончательно погряз в бездне преступлений. Казалось, чего больше, человек окончательно погиб и никакая сторонняя рука не могла меня вытащить из этого омута, но знать нет греха, побеждающего милосердие Божие; знать Господь не хочет смерти грешника, но еже обратиться и живу быти ему. Если мне не мог помочь человек, то помог Всесильный Господь, Которого я отвергал, особенное действие промысла Его обратило меня на путь истины и воззвало к нравственному воздержанию.

В один год померли от холеры мои добрые родители; и их-то теплая молитва пред престолом Всевышнего, должно быть, повела к исправлению заблудшего их сына. По получении известия о их смерти, я отправился в село к ним на могилу. Странно, как я ни опошлел, как ни смеялся над всеми святыми чувствами человека, все-таки привязанность к родителям осталась и холодный, развратный ум уступил голосу сердца – желанию побывать на могиле, – и не осмеял его. Это я приписываю особенному действию Промысла Божия, потому что эта поездка на родину была началом моего исправления.

Приехавши в родное село, я спросило церковного сторожа, где могила таких-то и не думая перекреститься на церковь, отправился к указанному месту. Вот уж могила от меня в шагах десяти; вот уж я вижу и свежую насыпь, но вдруг потемнело у меня в глазах, дыхание захватило, голова закружилась, и я упал без памяти на землю. Не знаю, что со мной тут было, только я в сознание пришел уже в квартире, нанятой моим слугой у одного крестьянина. Из рассказов его я узнал, что все окружавшие меня думали, что со мной удар, потому что я был без памяти, с багровым лицом и пеной у рта. На другой день я встал совершенно здоровый и как ни ломал голову, не мог объяснить себе – отчего со мной сделался такой припадок. Потом, я опять в те же часы дня отправился на могилу, но каково было мое удивление, когда и в этот раз случилось со мной то же, что вчера! Думая, что меня постигла падучая болезнь, периодически возвращаясь в известные часы дня, я на третий день остался дома и припадка не было. Но, когда я пошел на четвертый день и стал только приближаться к могиле, прежний припадок снова повторился. Вставши утром на другой день, я встретил своего слугу каким-то испуганным, боящимся меня. После я узнал, что он тут же порешил, что в этих припадках что-нибудь недоброе и что я, должно быть, слишком грешен, коли Господь не допускает меня до могилы родителей. Счастливее меня он был, тогда у него была вера в Промысел, вера в Бога, а я был жалкий человек и не хотел признавать во всем этом перста Божия. Впрочем, меня довольно озадачили эти страшные припадки, и я послал на ближнюю станцию за доктором. Доктор обещался прибыть на другой день и в ожидании его, я уснул часов в 12 ночи. Утром я проснулся рано и – Боже мой, – Боже мой, – страшно вспомнить, я не мог пошевелиться, язык не повиновался, я лежал весь расслабленный; тело мое было все в огне, губы высохли, я чувствовал страшную жажду и окончательно пал духом. Явился доктор, осмотрел меня и дал лекарство. Началось лечение. Сначала доктор прописывал мне лекарства без затруднения, но потом долго, долго иногда простаивал над моей постелью, кусая губы и однажды, – после шестинедельного лечения, – написал мне на бумаге «имея дело с мужчиной, я открыто всегда говорил о его болезни, как бы она ни была опасна. Ваша болезнь необъяснима, не смотря на мои усилия открыть ее. Поэтому, не предвидя успеха от трудов моих, я оставлю вас ждать, когда она сама собой откроется». Каков же был мой ужас, когда меня оставляла человеческая помощь, на которую я только и надеялся! У других есть надежда на Высшую помощь, но ее отверг мой развратный ум. Время шло; болезнь моя еще больше усилилась; на теле появились прыщи, которые перешли в гнойные раны, от которых несся смрадный запах; я не знал, что и делать. Целые ночи я не спал и не находил себе покоя. И какие страшныя картины рисовались тогда в моем воображении! Вот, как теперь помню, однажды мне представилось мрачное сырое, душное подземелье, смрад не дает дохнуть, кругом тьма, всюду несутся стоны, крики и какое-то дикое рычание. Страшно стало мне, мороз по коже пробежал, я вздрогнул и раскрыл глаза. Свеча горела тускло, в комнате было темно, и я насилу забылся. Только что стал я засыпать, вдруг чувствую в своей руке чужую руку. Я вздрогнул, раскрыл глаза и – Боже мой, кого я увидел? Предо мной стояла моя мать. Я не мог вообразить, каким образом она очутилась предо мной. – Да ведь она померла, подумал я; как же она может существовать? – А между тем сердце билось во мне. Мать моя была вся в белом и только в одном месте виднелось черное пятно, ее лицо было сумрачно, и она была вся в каком-то полумраке. – «Я, твоя мать, начала она, твои беззакония и твоя распутная жизнь, полная неверия и безбожия, дошли до Господа и Он хотел истребить тебя, стереть с лица земли, ты не только погубил себя, но даже запятнал и нас, – и это черное пятно на моей одежде – твои тяжкие грехи. Господь, говорю, хотел поразить тебя, но отец твой и я молились пред престолом Всевышнего о тебе; и Он захотел обратить тебя к Себе не милостью, потому что ты этого не мог понять, а строгостью. Он знал, что одна могила наша для тебя дорога здесь и потому не допустил тебя к ней, поражая сверхъестественной болезнью, дабы ты признал над собой Высшую силу, тобой отвергаемую; но ты не обратился. Потом Господь послал меня к тебе; – это последнее средство для твоего исправления. Ты не признавал Бога, будущей жизни, бессмертия души, – вот же тебе доказательство загробной жизни, я умерла, но явилась и говорю с тобой. Уверуй же в отрицаемого тобой Бога! Вспомни твою мать, которая жизни не жалея, старалась сделать из тебя истинного христианина!» С этими словами лицо ее еще больше помрачилось, глухие могильные рыдания раздались в комнате и потрясли всю мою душу – «Еще раз заклинаю тебя, продолжала мать, обратись к Богу! Ты не веришь и, быть может, думаешь объяснить мое явление расстройством твоего воображения, но познай, что твои объяснения ложны и я своим духовным веществом предстою пред тобой. И, в доказательство этого, вот тебе крест, отвергнутый тобой, прими его, иначе погибнешь. Уверуй и твоя болезнь исцелится чудесным образом. Погибель и вечный ад тебе, если ты отвергнешь меня!» – Так сказала мать и скрылась. Я опомнился и увидел в руке своей маленький крестик; во всей комнате пахло чем-то невыразимо приятным. Сверхъестественное явление матери, ее просьбы и проклятия потрясли до самой сокровенной глубины мою душу. Никогда, кажется, не бывало со мной такого переворота, совесть поднялась со всей силой, прежние убеждения рушились и я в минуту, кажется, весь переродился. Какое-то сладостное, непонятное чувство у меня явилось в груди, и я хотел уже поблагодарить Бога за Его милость, за Его благодатное обращение меня; но в эту минуту слышу, что кто-то идет ко мне. Я настроил мой слух и в комнату вошел слуга мой с чайной чашкой, наполненной водой. – «Испей-ка, батюшка, может и полегче будет; это святая водица с животворящего креста», – проговорил он, подавая чашку. Я с радостью принял предложение и приподнятый им, выпил воды. Господи! Не могу вспомнить без волнения этой чудной минуты! Я тут же почувствовал себя здоровым, члены стали повиноваться, язык стал свободно говорить, на месте струпьев остались одни только пятна. Я встал и, первым моим делом было, помолиться перед образом, который принес слуга; своего у меня не было, потому что я считал это глупостью. После этого, я пошел в церковь и там молился, – и сколько было искренности в этой непритворной молитве, когда душа могла свободно высказаться пред Господом, после долговременного рабства в оковах греха! Тут же, я отправился на дорогую могилку, целовал ее и плакал, и эти слезы омывали прежнюю мою жизнь и были раскаянием блудного сына. День моего исцеления – и духовного и физического – было 15-е число июля; и я всегда праздную его, как день моего избавления. Пробывши там еще несколько дней, я решился уехать сюда, потому что в судебные следователи поступил один товарищ моей буйной жизни, а видеться с ним мне не хочется. В свет же я не пойду, потому что он мне опротивел. Я здесь хочу трудиться и загладить свою прежнюю жизнь. Завтра у вас будут причастники и вы, быть может, позволите и мне приобщиться, потому что я лет девять не был удостоен этого. Вы же мне посоветуете, что мне делать для заглаживания прежней моей жизни».

Долго, долго я говорил с этим господином, много и много давал ему советов и, наконец, пошел домой. Слава Тебе, показавшему свет этому человеку, – думал я, идя дорогой и сердечно радуясь обращению грешной души на путь истины (Дом Б, 1866 г., № 12).

Алексий, Епископ Таврический