Англия при первых норманнских королях. Её развитие в сравнении с Францией и Германией

Тяжело было это иноземное иго. Хитёр был Вильгельм. Сначала много ещё оставил он простора саксонскому быту: щадил его особенности и в свою пользу даже вызывал его сердечную энергию, обращаясь в час нужды к чувству чести народной; но это продолжалось недолго. Народные возмущения подали повод или предлог к строгости и к жестоким наказаниям. Целые области были опустошены; сёла и города уничтожены и уступили место своё лесной пустыне, приволью для диких зверей и широкому поприщу для охоты, к которой Франко-Норманцы были также страстны как к войне и корысти. Эти восстания не могли вести ни к какой доброй цели, ни к какой народной пользе; ибо сам народ не видал перед собой ни пути разумного, ни предмета, к которому он мог бы напрячь и направить свои силы. Он не имел искони любви к условности политического быта и привычки к самоправлению в смысле государственном; он не стремился к независимости и самостоятельности племенной; он не мог скликнуться с одного конца на другой по всей Англии для дружного восстания на иноземного насильника, а частные восстания были легко подавлены феодальной дружиной, всегда готовой к бой и всегда сосредоточенной, когда дело шло об её правах на собственность и о самом её существовании. Мужество не изменяло Саксонцу: представитель прежней его аристократии, Геревард, баснословными подвигами внушал почтение и удивление своим норманнским врагам, долго отстаивал от них силой руки и меча свою личную свободу и убежище, выбранное им в глуши лесов и болот и, наконец, принудил их принять его в свои ряды на правах полного равенства. Но частные подвиги не служили ни к чему и отягощали только общую судьбу народа. Правильно и без остатка разделил Англию Вильгельм между своими дружинниками; к разделу допустил он только немногих из прежних землевладельцев и то в низшей степени или в состоянии утеснительной подчинённости. Аристократию саксонскую уничтожил он совершенно. Феодальность, введённая им в Англии на почве новой, отличалась от феодальности всей остальной Европы совершенной строгостью и стройностью вполне выдержанной системы. Такое отличие было последствием самого отношения Англии к остальному Западу. В Европе романо-германской феодальность была плодом веков, делом медленно и неправильно выработанным обстоятельствами и жизнью дружины, созидавшей себе лестницу чиноначалия, которая заменяла чуждые ей идеи отечества и государства в смысле времён древних и новых. Как всякое произведение жизни и неотвлечённой мысли, она везде была исполнена неправильностей и случайностей, часто несогласных с её духом и затрудняющих её стройное движение. В завоёванную землю Вильгельм переносил готовую и выработанную уже систему, и ничто не мешало её совершенству в приложении.

То же самое находим мы и в других землях, завоёванных феодальными дружинами, особенно же в королевстве иерусалимском, которого положение было полнейшим образцом феодальности.

Но, перенося готовое учреждение, герцог нормандский направлял его к новой цели, которая была до тех пор совершенно чужда самому учреждению, к основанию сильного государства. Сохраняя лестницу взаимной подчинённости, которая составляет необходимое условие феодальной дружины, он связывал всех её членов в полнейшем единстве и в прямой зависимости от её главы, феодального короля. Такова, бесспорно, одна из главных причин, почему сила Англии, несравненно более сосредоточенная, чем в других землях, поставила её на такую высокую степень между западными державами ещё прежде, чем высказалось её умственное и духовное превосходство. Тот же самый расчёт, который руководствовал Вильгельма в этом отношении, не допускал его через меру унижать туземцев. Правительство должно было их охранять против феодальных владельцев для того, чтобы они со своей стороны служили ему опорой в возможных сражениях с непокорной дружиной. Действительно, состояние туземцев при Вильгельме и его ближайших преемниках далеко не было так тяжело, как оно стало после войн Стефана, когда вся Англия с конца в конец покрылась укреплёнными замками, притонами норманнского своеволия, наводнилась наёмными войсками из всех стран западной Европы и была предана вполне всякому насилию и всякому разбою, какие только могла злость сильного придумать против беззащитности слабого. За всем тем и в это время ещё часто партия Стефана и его противника Генриха прибегали к помощи народа и поддерживали в нём поневоле желание свободы и надежду на неё. Язва саксонской Англии, многочисленность рабствующего сословия, стала исчезать при Норманнах, и мало-помалу рабство личное сельского населения исчезло вполне, сливаясь с общим вассальством и наполняя основу будущей народной силы. Освобождение всех низших сословий и возведение их в степень участников в деле правительственном принадлежат позднейшей эпохе. Но нет сомнения, что при самом Вильгельме, а ещё более при его мудром сыне Генрихе Книжнике (ибо так, кажется, следует перевести Beau-clerc), женатом на Саксонке царского происхождения, народ вообще пользовался правами, каких тогда не имел ни один народ в западной Европе, если только можно говорить о народах там, где их почти не было (как например, во Франции). Царствование рыжего тирана Вильгельма II было только мимоходящим бедствием. Но Генрих, восходя на престол, обещал и довольно верно сохранил обещание, что он не будет посягать на те права, которыми пользовались все его подданные во времена Эдуарда. Это обещание относилось, очевидно, только к Англо-Саксам. Тяжкое угнетение пало на них, как сказано, в эпоху борьбы рыцаря Стефана с Матильдой и в царствование Генриха II, несмотря на заступничество духовенства и Беккета; тяжко было им и при безумно воинственном Ричарде и при бездушном Иоанне; но тут уже они нашли заступников в рядах аристократии, взявшей мечом права, известные под названием Magna Charta, а вскоре при Генрихе III великий герцог Лейчестерский положил прочное основание правам низшего сословия, и Эдуард поневоле утвердил их, чтобы иметь возможность вести свои страшные войны против Валлиса, который он сокрушил, и Шотландии, которую он на время покорил, как будто для того только, чтобы вызвать на свет её энергию в лице бессмертного мученика Валласа и счастливого освободителя Брюса. Не королевская власть положила начало народной свободе в Англии, как она во Франции служила освобождению городской общины; нет, эта свобода с одной стороны коренилась в древности, с другой она получила своё конечное утверждение от союза дружины, и оттого-то Англия представляет на западе почти единственный пример земли, в которой аристократия была и до сих пор продолжает быть связана искренней любовью с низшими сословиями.

Так же как зло нравственное, когда проявляется в форме исторической вражды и оскорбления, сильнее действует на виновного, чем на страдальца, заражая его душу целым рядом логически развивающихся пороков и особенно порождая в ней неугасимую злобу (как, например, в Немце против Славянина и в Янки против краснокожего), так и нравственное добро воздействует благодетельно на то лицо или сословие, которое дало ему историческое проявление: английская аристократия, утвердив свободу народа, действительно связалась с ним глубокой и сердечной любовью.

Причина, почему ход освобождения сельской общины (или сельского населения, ибо общинный характер совершенно утратился при Норманнах) в Англии совершенно противоположен освобождению городской общины во Франции, очень проста. Дружина феодальная была во Франции стихией преобладающей. Король должен был поневоле искать против неё опоры в городах. Король был без всякого сравнения сильнее вассалов своих в Англии при систематическом устройстве её Вильгельмом и при частом употреблении наёмных войск (Брабансонов и других) английскими королями. Вассалы искали союза с народом для равновесия. К этому до́лжно прибавить и следующие обстоятельства. Королевский род не только вследствие своего происхождения, но и вследствие значительных владений во Франции был совершенно чужд своим саксонским подданным. Потомки франко-норманнских дружинников постоянным пребыванием своим между людьми саксонской крови и родственными связями с прежней саксонской аристократией были мало-помалу пересозданы в Англичан. Выгоды и необходимость опоры в борьбе с королём, совпадая с внутренним влечением и бытовой привычкой, навели их на прекрасное дело быть освободителями своих соотечественников; а благодеяние предков, хотя и своекорыстное, вознаграждается ещё до наших дней изумительной силой потомков, если не по крови, то по сословию.

Духовенство вооружало Вильгельма для исполнения своих целей; оно достигло их. Духовенство саксонское было или изгнано или порабощено римской власти; но это до́лжно разуметь о началах свободной церкви, племенная же стихия саксонская сохранила свою важность в духовной иерархии, во сколько она сочувствовала с Римом и служила ему. Эта стихия племенная, давшая в скором времени великого примаса Англии в Фоме Беккете²⁵⁰, служила сильным покровительством всякому народному началу и ручалась за его сохранность и целость, готовя его будущее значение в политической жизни. В отношении к королевской власти она скоро вступила в ту борьбу, в которую более или менее вступало в то же время всё духовенство западной Европы. Было, правда, непродолжительное время, в которое рыжий Вильгельм смел сказать²⁵¹: «Тот только и папа, кого я признаю; а в делах Англии духовных так же как и светских, хозяин я один», и находил поддержку в бездушном Фламбарде²⁵²; было время, что глава королевства и представители духовенства вместе грабили духовное достояние, оставляя многие епархии вовсе не замещёнными; но это не могло продлиться. Общий характер духовенства был изменён завоеванием франко-норманнских, и свободная церковь была подавлена не только в своих сановниках, но и в убеждениях правительственной аристократии мирян. Смерть Беккета решила победу в пользу Рима. И за всем тем прежние зародыши свободной мысли не должны были гибнуть. Точно так же, как прежние проповедники западного направления у Саксонцев после жестокой вражды против кельтской свободы духовной мало-помалу сроднились с нею и более или менее стали под её знамёна, новые оруженосцы церковного государства заразились той же свободой, которую усердно подавляли. Конечно, когда Иоанн вздумал отдать Англию в полную подчинённость и в вассальство римскому престолу, сопротивление дворянства и народа истекало из других причин; но дух свободы проявлялся в многочисленности лоллардов, которых помощь доставила почти полный успех йоркской партии во время междоусобия Двух Роз, в беспрестанных попытках определить яснее права Рима на повиновение и дань и в постоянном сопротивлении народа духовенству всякий раз, когда оно, по образцу других стран, старалось окружить себя признаками власти светской и ограждать свои жилища укреплёнными стенами.

В Шотландии торжество Брюса, отлучённого от церкви, имело также немалую важность; но вообще в обеих странах замечательна одна отличительная черта. Во Франции и Германии, за исключением древней области невстрийской, наполненной Альбигойцами, сопротивление Риму шло от правительства и имело значение спора о власти. В земле Англо-Саксов и приселившихся к ним Датчан сопротивление шло от народа и даже духовенства и имело значение спора о самом учении. Оно имеет не столько характер вещественного восстания, сколько стремления к удержанию веры в той области духа и мысли, которая ей принадлежит. Так, например, мы видим, что, несмотря на многие преследования, протестующие мыслители, подобные Оккаму находили защиту и убежище в самых стенах монастырских обителей и удерживали за собой спокойствие жизни и даже общественный почёт.

Нормандцы принесли в Англию глубокое презрение к простоте жизни саксонской и к их мнимой дикости. Действительно, быт европейский отличался от английского роскошью и утончённостью внешних привычек: да иначе и быть не могло. С одной стороны преобладал быт придворный и аристократический; с другой быт народный. Самое это превосходство внешнее объясняет соблазн, вследствие которого саксонская земля стремилась ещё прежде Нормандцев к подражанию странам романским.

То же самое в позднейшую эпоху видим мы в сильнейшей и самобытнейшей из земель славянских.

В сущности же просвещение англо-саксонское было несравненно выше франко-норманнского. Всякое начало слова и сознательной мысли шло от стихии туземной. Ещё прежде завоевания, как уже сказано, словесность саксонская, писаная и неписаная, получила значительное развитие: нередки были духовные гимны и поэмы полученные и дидактические, многочисленные народные песни и сказки. Самая проза, обыкновенно появляющаяся после поэзии, считала немалое число произведений, и все эти творения были на языке англо-саксонском (за весьма небольшим количеством латинских сочинений не только духовного содержания, но и писанных духовенством). Слово норманнское не оставило и не имело памятников, кроме весьма немногих подражаний французским современным трубадурам или труверам, и о них едва ли стоит труда вспоминать. Эпическая сказка была, однако же, не совсем чужда дружинному обществу, но не в себе почерпало оно её начало. Вражда против саксонского племени сближала Нормандцев завоевателей с врагами Саксов, Кельтами, несмотря на то, что кельтский Валлис несравненно более страдал от новых властителей Англии, чем от прежних. Ленивое и сонное воображение пришельцев схватилось за поэтические сказания об эпохе, когда горцы оспаривали у Саксов владение римской провинцией или, как вообще говорится, защищали свободу родины против германских завоевателей. Эти сказания, перестроенные на новый лад в подражание сказкам невстрийской и отчасти австразийской дружины о Карле Великом, составили известный цикл Артура и его круглого стола и мало-помалу сделались общеевропейским достоянием. Лад этих сказок бесспорно уже обличает их переделку франко-норманнскими переводчиками; но основной характер их сохранился и принадлежит несравненно высшему поэтическому настроению. Глубина страсти и нежность, какая-то особенная свежесть чувств, соединённая с простотой, тяжкая скорбь, слышанная даже в самых затейливых и почти весёлых рассказах и постоянно ощущаемая тень трагической судьбы, грозящей этому фантастическому миру, всё это дано кельтской душою языку французскому, а не им создано и не из него почерпнуто. Наконец, в сказании об Сангреале примесь богословской мистики и древнецерковных преданий, связывающихся с ещё древнейшими преданиями о связи, некогда существовавшей между туманной областью Кельто-Кумрийца и жаркими берегами, на которых Семит-Финикиец строил свои торговые столицы, указывает на ту духовную стихию местной свободной церкви, несколько искажённой друидизмом, которую не могла искоренить ни словесная дружина Дунстана, ни железная дружина Вильгельма. За исключением этих займов, сделанных скукой и праздностью замков и королевского двора у народной поэзии Кельта, область слова и мысли у норманнских завоевателей не представляет ничего, кроме бесплодной пустыни. Начало просвещения принадлежало стихии англо-саксонской. Но не совсем без художественного следа прошла эпоха завоевателей. Безмолвное просвещение римского Запада (ибо мы должны назвать безмолвным то просвещение, которое по своему языку совершенно чуждо народам, а по содержанию лишено всякой свободы) связывалось корнями с тем просвещением кушитского начала, которое лежало в основе самого Рима, его условной государственности и его невысказанного, но логически присущего признания «необходимости», как высшего мирового закона. Односторонность этого просвещения выражалась всегда и всегда старалась выражаться в великолепии памятников зодчества. То же самое повторилось и в Англии. Англо-саксонский народ пел и мыслил, Нормандец строился и, глядя на великолепие йоркского собора, на строгую последовательность архитектурной задачи в вестминстерской церкви, на смелые лёгкие стрелы многих старых храмов и монастырей, незлобивый потомок должен сказать слово благодарности за добро, завещанное этою эпохой, прощая зло невольное и без сомнения неизбежное, ибо на Западе отдельная жизнь одного племени не могла устоять в своей цельности и свободе.

Совершился великий переворот. Живой, подвижный, предприимчивый и гордый Франко-Норман на время подавил вещественной связностью своей дружины и своим внешним просвещением тихую и неустроенную энергию Англо-Сакса, но в то же время научил её сосредоточиваться для практического направления. Земля Англо-Саксов вступила Англией в историю западной Европы, получив имя и некоторые начала общинного быта и общинного суда от небольшого племени славянского, силу постоянного труда от германских Саксов, живую стремительность действия и политического движения от норманнской Франции. Великая историческая будущность, огромное развитие могущества, блеск славы, чудные подвиги, первенство перед всеми народами в художестве слова и в ясности мысли: таковы были для Англии плоды норманнских завоеваний. Но за то ей предстояли века тяжёлой и кровавой борьбы, ложное направление мысли и неравенство в состояниях, которых она до сих пор преодолеть не может. Более цельная и разумная, чем вся западная Европа, она не имеет той цельности и простоты, которые были бы её вероятным достоянием, если бы более благоприятные обстоятельства и сношение с просвещением менее односторонним, чем просвещение романо-германское, дозволили саксонскому началу уцелеть и помогли ему достигнуть своего полного развития.

Много бедствий и много тяжких эпох страдания вещественного и уничижения духовного перенесла уже Англия; но она вышла из них с торжеством и может надеяться на такое же торжество в будущем, если только сохранит неприкосновенным сокровище неиссякаемой силы, завещанной ей издавна Кельтами и Саксами, свободу духа и мысли религиозной и истекающие из них свежесть чувства, важность помыслов и ту сосредоточенность душевных сил, которая нелегко прельщается ложью, недолго поддаётся обману и не позволяет человеку утратить любовь к истине и надежду на её приобретение.

Эпоха саксонская миновала; но она оставила следы не в одной Англии (ибо северо-западная Франция получила своё население от Кельтов, бежавших перед саксонским мечом) и даже не в одной Европе: ибо мы имеем предание о бегстве валлийских Кельтов за океан и верное свидетельство о том, что их единородцы Ирландцы, сторонясь от бури, поднятой движением германского и скандинавского мира, удалились на далёкий Запад, в пустыни северной Америки, и основали там колонии в последствии исчезнувшие, но без сомнения, изменившие во многом и племенной состав и даже духовное настроение туземцев²⁵³.

Показания первых скандинавских мореплавателей, посетивших берега Винланда, неопровержимы, и когда изгнанник со славянского поморья, иомсбургский витязь, Биорн Асбрандсон²⁵⁴podpis, князёк маленького американского княжества, сказал своим соотечественникам, что на юго-западе живут Ирландцы и что земля их называется великая Ирландия, критика не имеет ни права, ни даже возможности заподозрить слова, в которых не слыхать ни хвастливости, ни сказочного вымысла. Замечательно то обстоятельство, отчасти случайное, что племя, посетившее берега Америки прежде всех других, теперь почти целиком переселяется в её плодоносный простор. Другое переселение Кельтов во Францию снова сблизило их с землёй Вендов, Вендеей, возобновляя древнюю их чересполосность, о которой никогда память не исчезала, сохраняясь в сказаниях и песнях народных. Так, в народном цикле Артура и его сподвижников одно из самых поэтических и оригинальных лиц, первообраз грациозного Персеваля, называется Передуром, князем Вендским²⁵⁵podpis; и носит на себе весь характер сказочного русского героя Ивана Дурачка.

Наука не может не представить следующего вопроса: почему Германия в своём историческом развитии представляет гораздо менее германского народного характера, чем Англия? Причины этого явления очень просты: северная Германия, которой стихии были особенно чисты и беспримесны, была постоянно подавлена силами средней и южной полосы и завоёвана ими, утрачивая под гнётом рыцарских завоевателей простоту своей народной жизни. Западные и южные области, искажённые и перешедшие в форму быта дружинного сперва от влияния Рима, потом от наплыва готских, свевских и бургундских дружин, были окончательно закованы в эту форму завоеванием Франков поморских (Меровеев) и устройством государственности императорской. Вражда и борьба народов, составляющих германскую империю, заставляли каждую область замыкаться всё более и более в сосредоточенный строй военный и жертвовать народной свободой; аллодиальная система, соединившись с огромной важностью должностей, истекающих от дворов королевских и императорских, рано перешла в могучий феодальный организм. Веча, областные и общие, скоро потеряли всё своё значение, и перешли в съезды феодальных владельцев, не имея ничего общего с виттенами Саксов и Англов. Сочетание Германии, Италии и земель романских ввело в устройство Германии и в её быт вещественный и умственный преобладание стихии римской или романизованной; наконец, главная причина та, что Христианство было введено на британских островах в его простоте и многосторонности первых веков²⁵⁶, а в Германию перешло оно уже со всей односторонностью своего римского развития. Таковы причины, убившие живую самобытность народного мира германского.