Римское государство в III веке. Его внутреннее состояние. Характер философских школ

Со времён Траяна до Константина мужество императоров отстаивало с успехом пределы империи. Мавры были побеждены Марком Аврелием, также как и Маркоманны; Септимий победил Парфян, Германцев и прошёл грозой до самой северной конечности Британии по горам Шотландии, тогда населённой Пиктами (едва ли не Пегт), остатками древних старожилов, и Скотами, воинственными выходцами из Ирландии. Александр Север вступает в борьбу с новой персидской державой, основанной в 226 году после P.X. Арджиром Бабеганом и принуждает его к бегству за Тигр. Свирепый Максимин, родом варвар (сын Сарматки и Свева), великан ростом и силой едва ли не беспримерной, отбрасывает Франков далеко от Рейна и проникает глубоко в землю Алеманнов³⁵⁶. Легионы римские при молодом Гордиане проникают в Персию, опустошают её пределы и принуждают воинственного Шапура просить мира с империей. Готы после гибели Декия, павшего в сражении с ними, ворвались далеко в Элладу и предавали долго мечу и огню беззащитные области востока. Император Клавдий изгоняет их из пределов империи, преследует в их собственную страну, уничтожает их ополчения и до такой степени сокрушает их силу и внушает страх римского имени, что они с тех пор более являются союзниками и подручниками империи, чем её врагами, и впоследствии, прося убежища от Гуннов, соглашаются вступить в полное подданство. Менее пострадавшие, Готы восточные, наученные бедой своих братий, обратили все свои усилия уже не на юг, но на восточные пустыни приднепровские и придонские, вдали от грозных легионов Рима. После долгих бедствий империя оживает при строгом Аврелияне. Пальмира, управляемая после смерти Одената его вдовой Зенобией, падает после кратковременной борьбы. Дружины Алеманнов уничтожены в Италии; Галлия и Британия, давно уже правимые отдельными императорами, возвращены Тетриком государю, которого железная сила могла поддержать единство римского мира; своеволие войска укрощено; развратный Рим наказан за крамолы; взбунтовавшийся Египет покорён. Государство восстаёт в прежнем величии. Благодетельно было влияние неумолимо строгого императора. Восстановив целость империи и уступив германским племенам только задунайскую Дакию, завоёванную Траяном, но бесполезную и не способную к обороне, он в короткое время своего царствования (в 5 лет) так сильно подавил семена раздора, так успешно восстановил покорность законам и законным властям, что после его слишком ранней смерти войско, единственный представитель народа, и Сенат, представитель государства, как будто чувствуя всю важность своей эпохи и опасности, окружающие империю, взаимно уступали друг другу честь и ответственность императорского выбора.

Наконец, избран был Тацит, добродетельный и опытный государь, наказавший Аланов за их набеги; за ним Проб, родом Паннонец, победитель Германцев, достойный преемник великого Аврелияна, восстановитель городов, разорённых варварами в Галлии, государь памятный по делам воинским и по доблестям гражданским, соединивший две границы империи, Дунай и Рейн, непрерывной каменной стеной, разводивший виноградники в Галлии и Паннонии, укротивший на время пограничных дикарей от Чёрного моря до Северного океана, убитый и оплаканный войском, возмутившимся против непривычных трудов; за Пробом Кар, внёсший римские орлы в самое сердце Персии и покоривший её столицы Ктезифон и Селевкию; за Каром, наконец, Диоклетиан, разделивший империю, по тёмному чувству её внутреннего разделения, на восточную и западную и предузнавший будущую эпоху совершенного распадения. Царствования Диоклетиана и его сопрестольника Максимиана и его преемника Галерия были не бесславны. Неприятели везде побеждены, пределы империи сохранены, Германцы отбиты Миксимианом, Британия спасена от Кельто-Кумрийцев кесарем Константием Хлором, Аравитяне и Сарацины укрощены самим Диоклетианом, покорившим также снова кавказское предгорье (Лазику и Иверию), наконец, новая пространная область завоёвана и покорена Риму за Тигром, далеко внутри персидского государства. Так принял империю великий Константин, почти нигде не убавленную и в некоторых местах распространённую, по-видимому, ещё крепкую и не потерявшую надежду на победы.

Но государство уже не могло долго существовать. Оно обезлюдело от междоусобных браней, а ещё более от разврата, между тем как волна варварских народов беспрестанно нарастала от нового наплыва с севера и востока и набегала с новой и новой силой на длинные и пустынные границы. Легионы набирались из наёмных дикарей, всегда готовых к измене и к войне против самого Рима, часто возвращающихся на родину с новыми познаниями в деле ратном, следственно, с новыми средствами к беде, и всегда, даже во время своей службы, гибельных для народа своим грабительством и угнетением, а для государства беспрестанно возрастающими налогами. Эти наборы не были ошибкой государей, но следствием необходимости. Раб земледелец был не надёжен в войске, нужен для господина, нужен для опустевших полей. Свободный горожанин был ослаблен развратом, равнодушен к общему делу, необходим для торговли, единственного источника богатств, покупающих защитников государству. Дух, оживлявший огромное тело, отлетел.

Постоянно оборонительная война в огромных размерах невозможна. Империя должна была завоёвывать или мечом, – но время завоевания военного прошло, – или просвещением, создавая на своих границах новые государства из народов оседлых и мало-помалу привыкающих к гражданственности; но просвещение умирало в ней самой и никогда не имело того животворного и чисто человеческого характера, который призывает всех людей к участию и пробуждает в их душе новые и лучшие потребности.

За всем тем внешнее просвещение ещё не погибло. В художественном отношении столб Траянов, конь Марка Аврелия и многие другие произведения позднейшие заслуживают похвалу, хотя уже заметна утрата прежнего величия. Искусство слова имело представителей замечательных, но оно потеряло свою независимость и существовало только как слуга науки.

Изо всех писателей этой эпохи первое место принадлежит, бесспорно, Тациту. Историк, исполненный силы и поэзии, мыслитель глубокий и практический, но ум тесный, взгляд, обнимающий только область вещественную и слепой к области духовной, душа благородная и крепкая, но чёрствая и лишённая всякого сочувствия с человечеством вне римского государства, – таков Тацит, верный отголосок древнего Рима в Риме упадающем и представитель той свирепой народности, которой Рим подавил, но не заменил для человечества человечность эллинского мира.

Науки положительные и наблюдательные процветали. Математика и астрономия подвигались вперёд. Землеописание и народоведение усовершенствовались. Плиний, Птолемей и многие другие расширили пределы известного мира.

Из них Птолемей особенно замечателен по довольно подробному и отчасти разумному описанию средней Европы. Впрочем, из немецких учёных многие почерпали из него смешную мечту о градостроительстве древних Германцев. Были де города, да никто кроме Птолемея, не замечал их; даже и те не замечали, которые их брали и разрушали, ибо о них не упоминается в римских походах. Просвещённая критика должна заметить, что этих городов весьма немного в западной Германии, несмотря на мнение римского примера и римских прирейнских колоний, населённых германцами, и весьма много в восточной Германии, стране более чем полуславянской, как видно из самого Птолемея, дающего многим местностям около Чехии (например, Кроконты и др.) имена, до сих пор сохранённые тамошними Славянами и, кроме их, никем не употребляемые.

Школы философские были многочисленны, учения затейливы, учители замечательны по остроумию, а иногда по глубине отдельных мыслей; но философия утратила чистый характер науки. Её соприкосновение с религией поколебало все синкретические верования древнего мира, с которыми не могли сжиться ни поэтическая духовность, пробуждённая Платоном, ни искусственная отчётливость аристотелевой логики. В ней самой проявилась потребность восстановить разрушенное и заменить анализ свой синтезом, обнимающим и воссозидающим весь мир и всё сущее, следовательно, религиозным, – и учения философские обратились в новые религии, соединяющие в нестройное целое положения, выведенные из необходимого развития логических данных, с положениями произвольными, созданными жаждой религиозного синтеза. Бесчисленные ученики толпились около учителей, удовлетворяющих более или менее требованиям века; философия достигла, по-видимому, своей новой цели, – перехода в религию. Марк Аврелий и впоследствии Юлиан выразили её надежду на государственное значение.

Некоторые другие императоры и, между прочим, Александр Север представляют в этом отношении сходство с Юлианом и Марком Аврелием; но в них высказалось не столько гордое требование философии, сколько смутное желание нового синкретизма, примирённого с нравственными началами. Таков смысл поклонения мудрецам и великим людям в молельне Александра. Оно напоминает Яинство в Индии и довольно забавно было предложено в наше время высоко просвещённой Европе высоко просвещёнными учёными Германии³⁵⁷.

Но надежды философов были несбыточны. Китай не мог повториться в Европе. Не одинаковые начала и семена лежали в просвещении Китая и в просвещении эллино-римского Мира. Начало буддистское (т. е. Буддизма в его древнейшей форме)³⁵⁸ было принято Китаем искони вместе с первым лучом жизни государственно-образованной; личность божественного духа исчезла из самого основания религиозного верования и заменена была отвлечённым понятием о нравственном благе и бесстрастной гармонии.

Таков смысл Конг-фу-тзеу и Менг-тзеу; Лао-тзеу, несмотря на свою древность, представляет уже иноземное, западное влияние.

Безусловная вера в отвлечённое понятие переходила неприкосновенным наследием, истинным преданием из века в век через все изменения государственной жизни и династических переворотов. Не таков был мир эллино-римский. В основе его лежало верование искажённое, синкретическое, но истекающее из иранского поклонения личному, свободно творящему духу. В мыслях и совестях сохранялось требование положительной веры, личных богов, даже тогда, когда исчезла прежняя вера и уничтожены прежние боги. Философия нравственная и логическая была наплывом позднейшим, плодом высокого развития эллинской личности; но, как дело мысли, самознающей себя, она требовала постоянно логического оправдания, была чужда характеру предания и не могла создать себе произвольных положений, которым поверила бы безусловно. Её постоянное аналитическое стремление не способно было к переходу в религиозный синтезис, и все усилия философов в первых столетиях после P.X. оставались бесплодными.

Требованиям века менее соответствовали логические школы, подпавшие влиянию Аристотеля, чем школа платоновская, сохранившая, при великом развитии анализа, тёмную память о древнем предании и веру в поэтические гадания духа человеческого. Эта школа стала первенствовать над всеми другими, но утрачивала всё более и более свою логическую основу и переходила в нестройный мистицизм, принимающий начала чисто-произвольные и в то же время подчиняющий их развитие законам логической необходимости и логических определений. Так образовался Неоплатонизм, совершенно бесплодный в отношении к расширению человеческой мысли, но важный в истории и вполне обличающей страну, в которой он образовался – страну эллинизованных Кушитов.

Сродство Неоплатонизма с Гнозисом, с системами эманационными, т. е. мнимыми примирителями иранской веры в свободу и кушитского учения о необходимости со склонностью к таинствам и гадательному символизму, особенно же с древним учением о заклинаниях и о власти духа над невидимым миром посредством действий вещественных, очень явно. В Юлиане и Марке Аврелии оно обличается страстным желанием быть посвящённым в таинства египетские, елевзинские и другие. Мистицизм же не есть собственно вера в невидимое и неизвестное, но неразумное желание определить то, что признаётся неизвестным, как будто известное: смешение признанного с сознанным и заменение ясного выражения (явно в этом случае невозможного) выражением приблизительным и метафорическим, соединённое с притязанием на логическую строгость. Наукообразная личина на веровании более или менее произвольном: таков общий характер всех мистиков и, между прочим, неоплатоников. Впрочем, школа неоплатоников весьма замечательна по особенному развитию Платоновой идеи о первобытном Слове. Это развитие важно в смысле философском, потому что указывает на темное понятие о необходимости предмета для мысли в её общем значении и, следовательно, совпадает с позднейшими и нам современными выводами философских школ в Германии; оно важно и в смысле религиозном по влиянию своему на учение многих церковных писателей и на учение гностических ересеначальников; особенно же важно потому, что выражение, избранное Платоном и его последователями, получило в христианстве силу положения догматического, которого действие не истощено до нашего времени. Не должно, однако же, предполагать (как многие ученые) тождество между мыслью платоновой и положением христианским. Разница ясна для беспристрастной критики и указана не раз; но внутреннее, хотя и довольно далёкое, сродство обличается избранием выражения уже известного и не может быть отвергнуто без явной натяжки.

Усилия философии были бесплодны к созданию религии, они были точно так же бесплодны в борьбе с нравственным упадком эллино-римского мира. Разврат и буйство страстей находили поощрение в искажённом эпикурействе, некогда проповедавшем поклонение всему гармонически прекрасному, как выражению гармонии божественной, но уже давно ограничившемся поклонением чувственному наслаждению, и в школе полного сомнения, вышедшей из аристотелевского эмпиризма, они не могли уступить ни себялюбивой гордости Стои, чуждой всякой любви и всякому сочувствию с человечеством, ни произвольным умствованиям шаткого Неоплатонизма, но продолжали истощать всю духовную и всю вещественную силу Империи, покоряясь иногда бичу положительного закона, часто вызывая его строгость и постоянно избегая её посредством юридических уловок. Постыдное царствование Гелиогабала явило миру полное торжество разврата, забывшего всякий стыд; уменьшение самоубийств показывало, что энергическое отчаяние цезарской эпохи заменилось полусонной и неисцельной безнадёжностью. Общество требовало новых жизненных начал.