Характеристика эпохи первых Кесарей

Таков был последний блистательный подвиг кесарской эпохи. Кровожадное тиранство Титова преемника призвало на престол новых владык и с ними новую систему правления; но должно признать, что, несмотря на безумие или на свирепство большей части из Кесарей, время их царствования было временем полного развития римской власти. Самоё сосредоточение всей империи в городе Риме, предавая её на произвол диких страстей и беспредельного разврата столичной черни, было за всем тем не без полезных последствий. Тесная и тяжкая зависимость провинции от столицы ускорила сращение разнородных стихий. Области, пользовавшиеся особыми, местными правами и узаконениями, поступили под общий римский закон; частные владетели, наследственно правившие своими мелкими государствами, лишились престола и власти. Обычаи, нравы и язык Италии сделались общими для всех новопокорённых стран. Незадолго до первого императора Цицерон говорил, что весь мир знал по-гречески и никто по-латыни. Во время последних кесарей латинский язык вытеснил изо всех западных провинций их древние наречия и положил основание будущему романскому, посредством которого древняя образованность перешла к новым народам со своими добрыми и злыми плодами. Наконец, самоё имя Рима, как источника силы и просвещения, облеклось во мнении народов тем чудным и полубожественным блеском, который дал особый характер всей истории европейского Запада, даже после совершенного падения всемирной столицы в её политическом значении.

Мир римский не был подобно эллинскому миром обоготворённой красоты; он не имел также и высокого смысла духовного. Он не мог, следовательно, первенствовать ни в художествах, ни в искусстве слова; но он воспользовался творениями Эллады. Подражания его, в сравнении с подлинником, холодны и нестройны, заклеймены педантизмом и напыщенностью, но в них слышно какое-то величие, обличающее величие духа, создавшего или отражающего в себе империю. Римские поэты доходят до истинного вдохновения, когда перед их воображением носится образ Рима. Вера в добродетель погибла: Брут произнёс над нею приговор; но отголоски её слышались ещё в лучших душах и давали часто поэзии тот сердечно-нравственный характер, который сближает её с позднейшей эпохой и с высшим нравственным смыслом христианских народов. Художества пластические утратили эллинскую чистоту; но зодчество, более других зависящее от пространственных размеров, нашло отголосок в душе народа, воздвигнувшего империю почти беспредельную. Явились громадные здания, перед которыми до сих пор благоговеет потомство. Особенный строй души и свод, новоизобретённое усовершенствование, дали зодчеству римскому характер, отличающий его от прежних. В нём нет ни гармонической красоты, во всём доступной одному Эллину, ни таинственной религиозности Египта; но огромность и смелость масс, верный расчёт удобства и пользы, роскошь украшений и какой-то гордо торжественный стиль скрывают от наблюдателя недостаток стройности и отсутствие художнической мысли в большей части римских памятников. Непросвещённый вкус Римлянина наполнял свои бани, дворцы и площади мраморным и медным народом богов, некогда созданным религиозным чувством Эллады; но громадность этих бань, дворцов и площадей заставляла забывать про унижение ваяния, обращённого в бессмысленную декорацию. Зритель чувствует религиозное вдохновение в банях, по-видимому, не посвящённых религии, и не ошибается: Рим кесарский поклонялся самому себе. Было что-то религиозное в театрах, созданных для бесчеловечных забав народа-царя, точно также как в непонятом до нашего времени обоготворении государей, временных представителей народа, в свободном и бесстыдном разгуле безнравственности и кровожадности, в требовании праздности, как права, и в опьянении гордости, ничем уже не оправдываемой, но завещанной древним Римом Риму кесарскому, а Римом кесарским новейшему, даже до нашего времени. Впрочем, такая религия, не чуждая даже лучшим Римлянам, была удовлетворительна только для худших. Души опустели, и беспрестанные самоубийства выражали мщение духа человеческого за своё унижение.

Весьма трудно доказать, чтобы один из первых последователей³³⁰ Христа называл Рим Вавилоном; но тот, кто вспомнит сказание о Вавилоне, характер его жизни и зодчества и чудную повесть или притчу об истукане на поле Деирском, легко поймёт глубоко художественную возможность такого названия, относя его к Риму кесарскому, а не к древнему и, следовательно, не к державе, им созданной.

Художества упали вскоре после кесарей, гораздо прежде самой империи. Так и должно было быть. Они не были созданием духа римского, но плодом праздности, гоняющейся за изящным, как за наслаждением, плодом барства города перед государством; они исчезли, когда государство освободилось от города и отняло у него его временное царское значение.

Основатель императорской власти, Август, не учредил никакого порядка для престолонаследия. Характер самого императорского звания был, очевидно, избирательный в своём основании и никогда действительно не изменялся ни законом, ни обычаем; но так как всё собрание народа и войска представляемо было государем, то государям же было предоставлено и право назначать, при чисто формальном согласии Сената, своих преемников. Покорность провинций утверждала сомнительное право, но не была обязательна. В позднейшее время войско одно сосредоточило в себе право народного собрания (как видно из собрания после смерти Аврелияна); но вооружённый протест провинции или войскового отряда не был действительно ни мятежом, ни преступлением. Победитель наказывал побеждённых; но никогда совесть их не признавала своей вины, ибо они не нарушали ни положительного (т. е. писаного), ни обычного закона. Попытки некоторых императоров для утверждения семейного престолонаследия не имели никакого успеха или успех только временный, потому что они не были основаны на коренных законах римской державы. Этот взгляд на престолонаследие перешёл в позднейшие века и управлял римским миром и его обломком, Византией, до их конечного разрушения. Люди, отличнейшие по добродетели и по беспорочности жизни, восставали против государей, новоизбранных в Риме, и суд потомства над ними должен быть свободным от невольного влияния новых мыслей и новых законов, управляющих государствами другой эпохи или основанных на других началах.

Побеждённые притязатели на престол были убиваемы, но не судимы; милости, оказанные Тетрику строгим Аврелияном³³¹, показывают глубокое убеждение в праве избрания императоров каждой отдельной провинцией. Историки часто забывают про это основное правило, особенно когда доходит дело до Византии, к которой западные писатели постоянно не благоволят.

Внутренние раздоры были неизбежным последствием избирательного престолонаследия, не охранённого никакими формами законного порядка. Права Сената на утверждение выбора мало уважались и мало заслуживали уважения; право провинций на выбор государя не могло быть ограничено ничем, кроме превосходной силы других провинций, и междоусобная война должна была решать вечно возникающий вопрос: ибо римский мир требовал единства.

Царствование первых Кесарей было свободно от подобных смут. Август, после победы над другими Триумвирами, восстановив правительственное значение Рима, удалил на время развитие начала, уже давно существовавшего. Его преемники, государи избранные (как видно из предпочтения Калигулы ближайшему Клавдию), были утверждаемы одной только столицей, а столица покорялась вооружённой силе преторианской стражи. Родство первых Кесарей с основателем престола было обстоятельством второстепенным, облегчающим, но не определяющим избрание. Равнодушие развратного Рима и покорность государства восстановленному значению столичного города обеспечивали власть новоизбранных правителей. Наконец, безумие кровожадного скомороха утомило всеобщее долготерпение. Его свергли с престола. Провинции избрали и возвели на престол новых государей. Величие города, упадавшее со времён Силлы, исчезнувшее во время триумвирата, возобновлённое Августом, исчезло навсегда. Новые владыки не поняли совершившегося переворота, до Траяна, первого всеримского владыки; но он был понят бессознательно прозорливостью народов. С Нероном погиб Рим, в последний раз воплощённый в Нероне. Исчез величественный кумир, которому так долго покорялись побеждённые племена. В этой внутренней связи Рима и Нерона и в суеверном поклонении поэтическому образу миродержавного города, а не в мнимых достоинствах безумца и не в ничтожном родстве его с Кесарями, скрывается причина появления столь многих самозванцев, охотно принимавших имя, которое впоследствии было обращено в клеймо для недостойных царей.

Странное явление самозванцев-Неронов упоминается всеми³³², не объясняется никем: такова ослепляющая сила стародавней ошибки. После Домицияна, последнего из Кесарей, не было самозванцев. Завоевание столицы государством совершилось после Нерона; а эпоха Траяна представляет только всеобщее сознание совершившегося дела и расширение государственного круга.