Сабинская стихия

С гор, лежащих на Востоке от области латинской, сдвинулись в равнину Сабины. Рим принял их поневоле в свои недра, но по своему чисто условному началу усыновил их, не покоряясь им и не покоряя, но миряся. Высшее духовное стремление, к которому были способны Сабины и которое, как очевидно из пифагорейства, получило даже некоторое развитие у полупросвещённых жрецов, дало первенство пришельцам над дикими дружинниками, основателями общины. Веста помирилась с богами сабинскими; религия, некогда не чуждая крови (как видно из рассказов об Альбе), приняла характер отвлечённый и бескровный; роды (gentes) сделались святыней, и патрициат стал на основе твёрдой и разумной.

О бескровности древнеримской религии, т. е. религии второй эпохи, много свидетельств. Главное же и неоспоримое то, что один взгляд на войско уже осквернял первосвященника²⁶⁸.

Начало альбанское (троянское или восточно-иранское) было в высшей степени родовое и семейное; начало сабинское было также не чуждо семейности. Очевидно, Рим не мог развиться иначе, как в строго семейном быте.

Не так как Эллада, в которой характер завоевательной дружины везде уничтожал семью, кроме мирно созданных Афин.

С другой стороны, воинственный быт первой римской эпохи должен был отозваться унижением женщин в отношении прав гражданских²⁶⁹. Так и было.

То же самое заметно и в некоторых областях славянских в противность общему славянскому быту, уравнивающему женщин и мужчин; но такие области заселены казачеством.

Между тем самая основа государства была чисто условная и произвольная, обращённая с самого начала не на внутреннюю, но на внешнюю жизнь; родовое устройство приняло в себя ту же стихию условности и удалилось совершенно от своей первобытной простоты. Gentes, т. е. роды, определялись не кровным родством, но принятием пришельцев, без сомнения даже чужеземцев, в права родовые, в общение родовой святыни и в законы подчинённости со стороны мнимых родичей, и покровительства со стороны родоначальников. Семья же, не принимая в себя такой искусственной примеси, замкнулась в форму государственного положения и уничтожила личность всех своих членов, заключая их в одном лице полного гражданина, отца семьи. Нравственная чистота могла развиться и развилась в высокой степени под влиянием нравственно-отвлечённой религии (Сабинской), религии, исполненной духовного символизма и философских стремлений (пифагорейских). Таким образом, добро нравственное сделалось главным двигателем жизни личной у Римлянина, между тем как у Эллина истинным божеством был сам человек во всех его проявлениях. В Элладе идеал человеческий, облагораживаясь мало-помалу и в тоже время отвлекаясь от всех случайностей и отыскивая себе разумной (т. е. рассудочно-верной) опоры, дошёл до идеала чисто логического и сосредоточился в одном, в красоте знания – истине; в Риме идеал сохранил свою отвлечённость и остался себе верным в отвлечённой красоте воли – добродетели. Но вся жизнь общества Римского, заключённая в условиях произвольных и чисто внешних, отозвалась в самом идеале добродетели и наложила на него характер грубой внешности, не имеющей и не объявляющей притязания на средоточие духовной жизни и заключённой единственно в правде относительной или условной. Деятельность внутреннего человека ограничилась тесными пределами односторонности, и из этой односторонности, убившей лучшие способности духа, развилось впоследствии право, – великолепное римское право, многообъемлющее, стройное, строго логическое, но мёртвое и умерщвляющее. Между тем как лица, составляющие общину римскую, подчинились высокому закону правды, самоё государство не могло и не думало покорить свою дружинную условность нравственным требованиям, обязательным для отдельных лиц. Оттого римское право осталось исключительно судебным и не обняло ни государственных положений, ни даже самых скудных начал права народного. Таков характер второй эпохи Римской, определившей со стороны деятельности патрицианской всю последовавшую жизнь миродержавного города.

Нельзя не заметить сходства между отвлечёнными началами Рима и далёкой восточной державы Китая; но притом не до́лжно упускать из вида и великого различия. В обоих преобладает идея внешней правды; но в одном (Китае), поставившем себе в первоначальную задачу устроение логического государства на отвлечённо-нравственных началах, преобладает право государственное, и вся его условность есть плод отвлечённого умствования, в котором все части приносятся в жертву целому; в другом (Риме) условность полагается случайными потребностями дружины и налагает свою печать, печать грубой безнравственности, на всё государство: идея внешней правды созидает только право судебное. В началах Китая выразилось высшее требование духа. С другой стороны, в Риме самый произвол, основавший дружину, и позднейшее столкновение плебеев с патрициями, развили идею личной свободы, но свободы подчинённой строгим требованиям правды, т. е. идею свободы правомерной. В этом отношении Рим не идёт в сравнение ни с каким древним государством. Задача Китая была религиозная, и предметом религии было самоё государство, точно так же как стройность, подражающая законам мировым, была задачей всех чисто кушитских государств. В этой религиозной, но односторонней основе должно искать тайну их долгого существования. Всеобъемлющее требование иранского духа не могло создать себе достаточных форм и бессознательно подражало чужим, несвойственным ему законам, за исключением двух эпох Иудеи: до Саула и после вавилонского плена. Эллада и Рим принадлежат периоду погибших верований и преобладания личной свободы. Государственный их закон один: грубая, беззаконная польза. Но Рим нашёл в нравственной чистоте своих граждан-патрициев силу и святость, которой не доставало Элладе; точно так же как и самую пользу он положил в пользе истинной, вещественной, а не в красоте славы и наружного блеска, которую Эллины принимали за пользу. Должно заметить, что несравненное превосходство нравов римских перед эллинскими вполне зависело от сохранившегося во всей Италии и утраченного в Элладе предания о бессмертии душ и высоком их загробном значении. «Лучше быть какой хочешь дрянью на земле, чем царем всех теней», – говорит Ахилл в Одиссее. Для древнего Грека мертвый – бессильная тень; для древнего Италиота он могущий и полубожественный дух, принимающий достойную славу или достойную казнь²⁷⁰.