Индия. Внутреннее её развитие

Жизнь Египта в конце III и начале II тысячелетия до Р.Х. состояла в борьбе местного начала кушитского с влиянием чуждого Ирана и в окончательном торжестве южной стихии, спасённой политическим возвышением южного Египта. В древней колыбели своего народа почерпали Фараоны силы для отражения северо-восточного нажима. В продолжение той же эпохи жизнь Индостана следовала тем же законам, но в противоположном направлении. Около середины третьего тысячелетия напор народов Декана, выраженный в мифах победами Шивы над Брахмой и непреодолимым могуществом Ассура Равана, преодолел сопротивление Брахманов при-гангесских. Иранская стихия почерпнула новые силы из своего источника, и Бактрия выслала воинственные толпы водопоклонников через преграду Гималаев. Мало-помалу Кушиты-завоеватели были вытеснены из северной Индии и отодвинуты к её южной оконечности. Цейлон был их последним убежищем, но и царство островное ненадолго сохранило свою независимость. Ланка и царь её Равана пали под ударами Рамы, мифической эмблемы всего Вишнуизма. Торжествующая стихия Севера наполнила весь Юг своими колониями. Парасу-Рама отодвинул волны морские, чтобы дать простор богоизбранному народу Брахманов. Религия Ирана и священный язык Кави проникли в бесконечную область океанических островов. Опустели вековые святыни кушитских Деканцев. Заглохли пути к пещерным храмам Карли, Элефанты и Сальсетты, первенцам африканского зодчества на земле азийской; прибои океана врезались в покинутый Мавалипурам, и недовершённые чудеса Эллоры в своём одиноком величии остались, как красноречивое свидетельство быстрого переворота общественного. Проклятье Иранских победителей легло на памятниках побеждённых Кушитов.

Нет сомнения, что ещё прежде торжества Вишнуитов религиозный синкретизм стал вкрадываться в верования Юга и Севера. Самые остатки древнего зодчества служат тому ясным доказательством. Капища были покинуты не как святыни враждебной веры, но как святыни враждебного племени, как произведения чуждого начала и как здания, которых основа не была благословлена богоизбранной кастой Брахманов. Северное Брахманство, несмотря на свою строгую исключительность и на соединение духовности с высоким развитием философского мышления, точно так же как и южный Буддо-Шиваизм, не избегло смешения. Напор с юга торжествующих Деканцев, заложивших даже в Индостане капища своей вещественной веры, и прикосновение к северо-западным Шиваитам в Пенджабе ввели в философско-религиозную систему Индостана многие стихии религии необходимости и поклонение Шиве с его органической двойственностью. Вишнуизм довершил давно начавшееся смешение. Движение новой северной колонизации не было налётом горного потока, прорвавшего свои преграды, но медленным наплывом воды, переполнившей свои озёрные берега и выливающейся мало-помалу в соседние равнины. Бактрийцы (вероятно во время своего державства в земле иранской) подали помощь своим угнетённым братьям Брахманам против южных утеснителей. Пришлые союзники смешались с туземцами и поселились на роскошных берегах Гангеса. Сперва отодвинув, потом вполне сокрушив государство деканское, Вишнуизм начал междоусобную брань с Брахманством и одержал победу над своим духовным соперником. Признаки позднейшего нашествия Вишнуитов ясны: они заметны в самом человекообразии религии и в наплыве словесных стихий, уже носящих клеймо вано-славянского развития. В то же время можно убедиться из божественных принадлежностей Вишну, что восточный Иран, несмотря на своё водопоклонство, ещё не совсем расторг союз с западным Ираном-огнепоклонником. Пояс и булава Индостанского бога вполне напоминают Мифру (Великий Фра) и Аза-Тора сарматского. Точно тоже видно и из самого лица Вишну в его первоначальном значении. Это не то, что Брахма, творец, или Шива, воплощённая идея вечной и необходимой жизни, но это посредник между видимым миром и невидимым Богом, вооружённый и чистый защитник чистого творения от нечистой силы враждебных духов. Его характер, ничтожный в смысле религии истинной и в мире философских отвлечённостей, должен был своим человекообразием, своей близостью к человеческой природе дать Вишнуизму первенство и перед высоко-духовным Брахмой, и перед грубо-вещественным Шивой. Так и было на самом деле.

Все вероятности или, лучше сказать, все доводы здравой критики указывают на северо-западную колыбель вишнуитского антропоморфизма. Поэтому не без удивления можно заметить, что вообще поэмы индийские помещают на северо-западе царей, покровительствуемых Мага-девой. Объяснение этого затруднения весьма легко. Когда пала Бактрия и остатки одичалых Бактрийцев, Сако-Геты, смешанные с чуждыми началами финно-турецкими и средне-азийскими, стали во враждебном отношении ко всем окружным племенам, память о прежнем союзе и единстве веры исчезла. Индостан, мало и тёмно знавший про неприязненный Запад, перенёс на него верования своих ближайших северо-западных соседей, Шиваитов северного Пятиречия и Кашмира. Ошибка была тем простительнее, что Иран уже перешёл из-под владычества водопоклонников в руки огнеслужителей Азо-Мидийцев и что между пятью стихиями, признанными Индостанской учёностью, огонь был в особенности посвящён грозному Шиве. Уже сказано, что это похищение одной стихии из области Брамы выражается в мифах усечением одной из пяти голов Брахмы чаркой Рудры, в которой нельзя не узнать священного оружия кушитских богов, гарпе (или серп).

Синкретизм начался уже давно. Особенные свойства Вишнуизма ускорили его ход и способствовали совершенному смешению всех религиозных начал. С одной стороны, приняв в человекообразии стихию организма вещественного и, следовательно, полярную двойственность, он легко соединялся и мирился с религиями необходимости и со всеми их выводами и символами. С другой стороны, будучи утверждён на основе иранской и облёкши идей о вечной производительности в образ волющего человека, он сохранил характер свободы и творчества и не расторг союза с чистейшим верованием племени иранского. Таким образом, в нём существовала сила, примиряющая крайности Шиваизма и Брахманства, и, следовательно, в нём были уже все стихии для окончательного искажения того и другого. Из Вишнуизма развилась вся позднейшая бессмыслица индийской мифологии, со всей её мнимой и искусственной полнотой.

Отвлечённая религия Брахмы заключалась в философском слове и мысли. Вещественный Шиваизм ограничивался стройной и художественной борьбой силы и разума человеческого с буйной силой неразумного вещества. Вишнуизм, средний между ними, низвёл мысль и слово из области высоких отвлечённостей философии и в то же время вырвал человека из оков грубо-чувственного мира. В недрах его родилось и выросло искусство слова и песни. Поэзия Индостана, чудный цвет при-гангесской стороны, свежий и благоухающий, как позднейшие цветы поэтической Эллады, вся без исключения заключена в Вишнуизме. Секты Шиваитские, так же как и строгое Брахманство, подражали ему, но без успеха. Груба, натянута, бессмысленна песнь Шиваита; суха и холодна мысль Брахмана, заключённая поневоле в чуждые ей формы певучего слова.

Эллада, так же как и Индостан, получила свою поэзию вместе со сказочным направлением человекообразного верования из одного и того же источника; но это самое сказочное направление, давшее в обеих землях начало высокой поэзии, никогда не достигало в своей родине до того всемирного значения, до которого оно возвысилось на берегах Гангеса и Эгейского моря. Нужно было соединение чисто-иранской, отвлечённой, философствующей мысли с религиозно-вещественным Кушитством, чтобы мелочность бытовой сказки выросла до великих явлений поэзии. Нужна была почва, глубоко возделанная борьбой враждебных сил, нужны были сердца, прокипевшие бурями жизни и мысли, чтобы семя словесного искусства принесло богатые плоды свои. Греция, в которой страсти не разгорались со своим первоначальным ожесточением и в которой стихии Ирана и Куша встречались уже отчасти примирёнными, дала миру поэтической сказки большую стройность и красоту. Лад Эллинской мысли исполнен гармонии и спокойствия. Бурная история древней Индии и свирепые войны двух враждебных племён и религий запечатлели свои следы в самой поэзии. Никогда антропоморфизм не мог развиться, никогда идея спокойной красоты не могла осуществиться вполне. Мысль, вечно обуреваемая, вечно раздвоенная и страждущая в самой себе, всегда слышна сквозь величавые звуки песни Индостанской. Отдавая справедливость чудному совершенству гомерического искусства, дух новых поколений глубже сочувствует величию и широким размерам Вальмики и Вьясы. Со временем, когда Европа короче познакомится с письменными памятниками санскритского языка, она лучше оценит их значение в истории просвещения человеческого и во многом признает их преимущество даже перед произведениями Эллады. В этом ручаются Багават-гита и несколько отрывков из Рамаяны.

Эпоха введения и торжества Вишнуизма (т. е. первые века от половины третьего тысячелетия до Р.Х.) есть начало чисто Индостанской самобытности. Брахманизм принадлежал вполне Ирану, Шиваизм вполне африканской системе. Синкретизм, последовавший за покорением Декана, получил совершенно местный характер. Брахма и Шива, помирённые новым посредником, подчинились ему и утратили ясность своего отдельного значения в бесцветности человекообразной религии; но и Вишну изменился, принимая поочерёдно то вещественность кушитскую, то чистую духовность Брахмы; хотя до́лжно заметить, что в самой духовности своей он никогда не доходит до свободного творчества, а остаётся на степени эманационного начала. Закон религиозный остался брахманским, и никогда никакая из значительных сект не отрицала этого факта. Священные книги изображаются в руках древнего бога Индостанского даже тогда, когда он представлен как проявление Вишну, или как цвет его внутреннего бытия. Веды и устав Ману принадлежат кроткому и светлому началу Ирана. Но жизнь и закон скоро раздвоились. Сказочный Вишнуизм сделался верой народа и только по временам или местностям уступал свои права вещественному Шиваизму. Брахма остался божеством учёного сословия духовного и спасён от совершенного забвения искусственным созданием отвлечённого первообраза Пара-Брахмы, бессмысленного и безличного, но свидетельствующего о древнем единодержавии Иранского божества и о тщетных усилиях для сохранения его первенства.

Форма Пара-Брахма напоминает Славянину о форме Пра-Бог, до сих пор употребляемой западными славянами⁵³, точно так же как и самый санскритский язык находит себе параллельное явление в церковно-славянском. Видно желание оторвать слово духовное от случайностей жизни, в то же время, не отчуждая его от жизни. В последнюю крайность впала церковь римская, избравшая мёртвую Латынь для богослужения, которому следует быть живым и животворящим.

Вишнуизм, являясь посредником между всеми противоположными верованиями, не должен был исключать ни одного из них. Таким образом, уделив престол Брахме и Магадеве, он протянул дружескую руку тайной религии шиваитских жрецов, Буддизму. Эта вера, внутреннее кушитское отрицание кушитского же поклонения видимому миру, оставалась заключённой в самых глубоких святилищах храмов, недоступных черни и открытых только священнослужителям. Она не проявлялась в быте народном, не объявляла притязания на преобладание, но жила как гордая тайна учёного сословия, презирающего вещественный мир, предмет народного поклонения. Когда пали деканские государства, когда отдельный Шиваизм, низверженный со своей высоты и потом принятый победителями, слился с верованиями Севера в один безобразный синкретизм, Буддизм продолжал своё тёмное, тихое существование, равнодушный к случайному миру и внутренним своим сознанием поставленный высоко над ним. Покуда кипели войны, и великие государственные явления сменялись одно другим, он не высказывался, но распространялся, но тихо и неслышно вкрадывался в системы учёных и в чудно-фантастический пантеизм религиозных сект. Он не мог соединиться с Брахмой, на челе которого никогда не погасали лучи свободно-творческой славы, он не мог сродниться с Шиваизмом, которому он служил религиозным отрицанием (несмотря на философское тождество); но он вливался мало-помалу в экектфический Вишнуизм, с которым легко соединялся бесцветной системой эманаций, не полагающих и в то же время не отрицающих необходимости: Багават-гита уже вся проникнута характером Буддизма. Когда улеглись народные волнения и сравнительно мирные века дали больший простор духовному развитию, древнее духовное учение Куша стало пробиваться в жизнь и в бытовые явления. Вишнуизм принял под свой покров возникающую религию и старался овладеть ей, признав Будду за аватар Вишну. Но не под силу было мелко-сказочному человекообразию или бедному и бессвязному эклектизму сковать и подчинить великое и самобытное учение о необходимости и высокую восторженность духа, предпочитающего свободу в ничтожестве рабству в проявлениях. Буддизм продолжал выситься и расширяться до конца второго или начала первого тысячелетия, т. е. до той эпохи, когда Шакия-Муни, или Готама, или другие проповедники восстали, как смелые противники всех брахманских сект и как восстановители жреческих тайн, скрывавшихся в древнем Кушитстве. Мнимый же аватар Вишну в Будде, жалкая попытка Вишнуитов, остался неразвитым и бесплодным. В нём проглядывает политическая хитрость, годная для мелочных интересов жизни, но бессильная в столкновении с могуществом религиозного духа и с его всемирными требованиями. Вишну-Будда был ничтожен в области философии.

Переворот в религии был следствием переворота в жизни общественной, т. е. окончательным торжеством северного племени; но так как Вишнуизм по своему свойству не был исключителен, а народ, решивший судьбу Индостана (Ваны бактрийские), не был склонен к народным ненавистям, самоё завоевание Декана не было сопряжено с уничтожением или совершенным угнетением побеждённых. Это было уже дело позднейшей эпохи. Три главных представителя торжествующего Вишнуизма носят имя Рамы (Чандра, Бала и Парасу-Рама).

Зная единство начал вано-ассирийской династии и бактро-индских основателей Вишнуизма, можно, не без причины, обратить внимание на совпадение слова Рама и второй половины имени Семирамиды. Кажется, в обоих случаях слышен один и тот же корень, сохранившийся в санскритском рам (наслаждаться) и перешедший своей причастной формой в славянское рад (радующийся). Этот корень отзывается ещё, как уже сказано, в слове Бхрам (бытию радующийся) и в искажённом из него Брахм.

Древнейший Рама представляет весь характер чисто исторического лица или исторического события. Им начинается ряд воплощений Вишну в человечестве следовательно, ряд сказаний. Древнейшие же воплощения принадлежат мифу или идеям религиозно-космогоническим, хотя с ними могут быть связаны и идеи о борьбах народных (например, в именах Магду или Гиранья-Касипу, отзывающихся именем Мидийцев и Ирана). Завоевание южной Индии и Цейлона племенем северным есть явно событие историческое, относящееся по всем вероятностям к середине III тысячелетия до Р.Х. Имя победоносного вождя скрылось под мифическим именем Рамы; но существование его, как лица исторического, едва ли подлежит сомнению. Быть может, священное прозвище, данное народной благодарностью, вытеснило собственное имя царя; но какое бы ни было его название, явны кроткий характер его власти и союз с горными туземцами, угнетёнными прежней властью деканских Кушитов. Во всяком случае, Рамаяна, воспевающая его славу, должна уже считаться памятником историческим, поздним по составлению, но весьма древним по предмету своему. В нём отзывается первая эпоха деятельности Вишнуитов в Индостане.

Парасу-Рама относится в порядке мифов к векам, предшествовавшим Рама-Чандре. Он как будто составляет переход от космогонических воплощений к историческим; но едва ли здравая критика может допустить очередь аватаров⁵⁴, утверждённую греческим произволом. Завоевание южных держав предполагает совокупное действие северного племени и отсутствие внутренних раздоров. Сверх того, в Рамаяне и в Мага-Барате нет ещё никаких следов борьбы между кастами и совершившегося переворота: Брахман и Кшатрия ещё идут дружно к общей цели с полным сознанием своего значения земного и небесного. В Мага-Барате уже заметно стремление воинов оспорить преимущество жреца, уже есть оправдание убиения Брахмана и недружелюбный вспышки гордости в обеих первенствующих кастах; но дело не дошло до разрыва. Помина нет ещё о бегстве изгнанных Кшатрий и об удалении их от средоточий Индостана в горные области или на прибрежье Пятиречья. Когда Карна (в Мага-Барате) упрекает жителей северо-западной стороны в нечистоте и разврате нравов, он ни одним словом не указывает на их происхождение от воинов и только упоминает о смешении каст; в этом попрёке, кажется, можно уже угадать Буддизм, который действительно, как сказано, был с Шиваизмом древней религией кушитских колоний (в Куш-мер, Куш-гаре и Куш-Двине вообще).

Нельзя верить безусловно древности Мага-Бараты в её теперешнем виде, но без нужды не до́лжно предполагать вставок и изменений. Общее мнение, что слово Явана везде указывает на позднейшую эпоху (именно эллинскую в Азии), основано на ложном толковании слова, которое более относится к Яз-ванам, чем к Ионийцам. Из этого не следует, однако, заключать, чтобы имя Яваны не означало часто у Индостанцев всех западных народов, т. е. и Эллинов, и даже иногда Аравитян. Астрономические же знания, приписанные Яванам в поэзии Индии⁵⁵, могут точно также относиться к древней славе аза-ванского Ирана, как и к позднейшей эллино-александрийской системе.

Кажется, в лице Парасу-Рамы, аватара, которому весьма мало поклоняются, смешаны два мифа или, лучше сказать, миф географический, местный (следовательно, не столь древний, как космогонические или общемировые), о сотворении южной Индии с позднейшей сагой о царе, отвергшем дружбу военной касты и прилепившемся к жрецам Брахманам. Эта сага, соединённая уже с завоеванием области деканской, но с основанием жреческих колоний на южном приморье, принадлежит времени несравненно позднейшему и слита со спором между воинами и Брахманами о правах духовных. Мифическое выражение духовных притязаний со стороны Кшатрий (похищение священной коровы) находится в сказании о Парасу-Раме так же как и в рассказе о Вайсиште и Висвамитре. Брахманы, оставшиеся одними хранителями всех начал просвещения, для собственных выгод приписали глубочайшую древность своему политическому торжеству. Итак, если Парасу-Рама может быть признан за лицо историческое, то он относится к векам, протекшим между войной, воспетой в Маге-Барате, и восстанием Буддизма при Готаме и Шакья-Муни. Но, кажется, согласнее было бы с просвещённой критикой отвергнуть вообще историческое содержание в Парасу-Раме и признать его за изобретение Брахманов, связавших с древним мифом вымышленное торжество своё над Кшатриями. Цель выдумки была ясная: надобно было в самом Вишнуизме освятить преимущество Брахманов, так же как оно уже было освящено коренным Брахманством. Истинное же торжество Брахманов было не последствием одного какого-нибудь переворота или войны, но медленного развития религиозных начал, взявших перевес над государственными и бытовыми.

Желание не раздражать воинов и не слишком глубоко оскорблять их самолюбие выражается в изгнании Парасу-Рамы теми самыми Брахманами, которым он доставил торжество.

Историческое содержание Кришны, как лица, также подвержено сомнению. Поэма, посвящённая его прославлению, не приписывает ему никакой прямой деятельности. Очевидно, дело идёт о владычестве в Индостане. Царь Кришна при Пандуитах не имеет никакого смысла. Он окружён призраком жизни политической, но истинная его деятельность ограничивается духовным управлением всеми явлениями мира. Кришна является часто в сказаниях, кроме Мага-Бараты, и жизнь его обнимает множество веков и государственных переворотов. Исторического зерна в ней нельзя найти. Наконец он представляет все признаки олицетворения, а не лица̀, и его до́лжно признать олицетворением самого Индостана в эпоху его цветения под духовным руководством Вишнуизма, или, ещё лучше, олицетворением самого Вишнуизма, как духовной жизни Индостана. Таков он в междоусобиях и в войне против Шиваитов (Куруидов); таков же в рассказе о торжествах и гибели Кала-Яваны, победившего Кришну, но спасённого гневным взором воскресшего Мучукунды, т. е. в новом нашествии северо-западных Бактрийцев, завоевавших Индостан, но павших перед воскресшей силой древнего начала духовного. Таков же он в своей тёмной и насильственной смерти, указывающей на бесславные междоусобия, прекратившие государственное благоденствие Индостана.

Более историческими лицами можно считать Бала-Раму и братьев Пандуидов, особенно же Юдиштиру и Арджуну, с которым связано множество исторических сказаний во всём Индостане и, кажется, даже на Зундских островах. По всей вероятности это имена царей, соединивших весь полуостров в одну государственную систему и окончивших великое дело, начатое Чандра-Рамой, т. е. утверждение одних общественных начал от Гималаев до Коморинского мыса. В самом же Кришне нельзя видеть никакого смысла, кроме чисто религиозного и, может быть, ещё изображения духовного первенства, присвоенного одной из областей Индостанских и признанного всеми другими.

Многие исторические подробности, скрывающиеся под полумифическими сказаниями, объяснятся со временем. Связь Индостана с Ираном представится яснее; но уже теперь можно смело утверждать, что время его позднейшего цвета началось с последней половины III тысячелетия и продолжалось до восстания Буддизма в силе около конца II или начала I тысячелетия до Р.Х. Нет сомнения, что и эти века, лучшие в истории Индостана, были свидетелями многих нашествий с севера. Неукротимая сила народов иранских и загорных часто врывалась в области при-гангесские и налагала оковы на развитие туземных государств. Кришна и отец его Васудева не раз преклоняли главу свою и бежали перед утеснителями; но главная борьба, борьба с Югом, уже не возобновлялась. Государства кушитские были сокрушены, Декан приобщён к системе Индостанской, заселён северными кастами, в особенности Брахманами, доселе гордящимися чистотой своего происхождения, и весь полуостров, несмотря на разнообразие своих племенных начал, принял вид однородного целого. Впрочем, жизнь государственная никогда не проявлялась в широких размерах на юг от Нербудды. точно так же как жизнь религиозная и поэтическая. Декан прозябал, разделённый на мелкие государства и общины и только изредка (например, при Пандуидах) соединялся в плотную массу с севером. Племена и понятия смешались, но ничего могучего и самостоятельного не возникало из этого бессмысленного смешения.

Вишнуизм, как уже сказано, был основой государственной системы и религиозного синкретизма в Индии. Он был, в продолжение более чем тысячелетия, владыкой всего полуострова. Его характер бытовой, кроткий и поэтический был чужд нетерпимости в верованиях и ненавистей народных. Нет сомнения, что при нём самые касты не были разделены между собой с той бесчеловечной строгостью, которую мы находим в позднейшее время и которая утверждена духовной гордостью Брахманов. Вишнуизм был собственно религией воинов или дворянства. Можно заметить в Индостане, в эпоху, обозначенную Кришной, существование какого-то благородного рыцарства, не лишённого даров духовных и не слишком подчинённого власти жреческой. До сих пор праздник Джагарната (или Джагарнаута) соединяет в себе все касты, очищает всякое осквернение, происходящее от нарушения внешних обрядов, точно так же как сам Вишну-Джагарнаут соединяет всё творение в одно святое целое и вмещает в своём тройственном образе все три формы – Вишну, Брахму и Шиву. Жестокие гонения каст начинаются уже после падения Вишнуизма, снова вытесненного или отброшенного на низшую степень Брахманизмом и Шиваизмом, древними врагами, которых он же помирил. Совершенное торжество Вишну утвердило бы, вероятно, государственное единство в Индии; но он не мог преодолеть своих противников, точно так же как самая государственная стихия (выражаемая историей) не могла сделаться преобладающей в стране, получившей из своих начал стремление к отвлечённости духовной и философской. Всё бытовое, среднее, ничтожно в глазах Индостанца, как временная случайность. Он пользуется временной жизнью, но не преклоняется пред ней. Великое же видит он только в вечном, будь оно вещественное, как в Шиваизме, или мысленное, как в Брахманстве. Возвышенность первоначальных и коренных стремлений уничтожает возможность истории в Индостане.

Торговое благоденствие было необходимым следствием водворения Бактрийцев Вишнуитов на берегах Гангеса. Их единоплеменность с современной династией вано-ассирийской на приречье Евфрата и с торговыми Ванами Европы должна была дать простор дружеским сношениям, на которых основывается возможность разменов.

Изучение памятников древней санскритской письменности покажет, вероятно, всю важность караванных путей северо-западных, т. е. бактрийских, и даже самые товары, которые перевозились по ним. Заметим мимоходом, что один из учёных Германцев (кажется Герен) удивляется, находя в числе предметов, получаемых с севера, орехи под названием арек. Он замечает весьма остроумно, что арек принадлежит к произведениям тропического Юга, и не понимает ошибки Индусов только потому, что тут ошибки совсем нет и явно обозначена торговля орехами простыми или кедровыми, ввозимыми из Севера в Индостан ванскими купцами.

Усиление сношений с Севером в огромном размере и процветание областей между Индом и Гангесом сопровождалось, без сомнения, упадком торговли в областях южных. Побеждённые Кушиты деканские потеряли своё государственное значение, и этот переворот должен был отозваться в центрах африканских. Оттого корабли Египта, привыкшие к путям Южного океана, уже не могли приставать к западному берегу Индии, как желанные гости, и картины, сохранённые нам от династий, царствовавших в начале II тысячелетия до Р.Х., представляют нам только свидетельство о столкновениях неприязненных. Морская сила Египта не могла упасть внезапно; но по мере усиления северной стихии в стране некогда кушитской, круг его торговли стеснялся более и более. Когда в позднейшее время строгая исключительность Брахманства взяла верх над Вишнуизмом, все сношения Африки со старинными её колониями должны были прекратиться, и бесполезные суда сгнили в пристанях, из которых некуда уже было им отплывать. Таково объяснение ничтожности египетской торговли и в то же время памяти о прежнем судоходстве и могучих флотах. Смелые Финикийцы, которых характер не так резко носил на себе отпечаток южного начала, заменили Египтян даже на водах океана Индийского. Но нет сомнений, что величайший блеск торговли, так же как и политической жизни, в настоящем Индостане относится к эпохе преобладания Вишнуитов, т. е. к концу III или к началу или половине II тысячелетия до Р.Х.