Юлиан
Споры о догматах были прерваны временным восстановлением язычества. Его числительная сила выразилась в быстром и беспрепятственном торжестве; его духовное бессилие в мгновенном и безвозвратном падении. Восстановитель язычества, Юлиан, остроумный софист, ритор не без красноречия, достойный ученик философских школ умирающей Эллады, отличался умом быстрым и предприимчивым, блистательными воинскими дарованиями и неутомимым славолюбием. Идолопоклонство им возобновляемое, не было тем случайным, нестройным и бессмысленным синкретизмом, который составлял религии эллино-римского мира, но символизацию новых философских учений, в которых произвольный мистицизм являлся с притязаниями на логическую последовательность. Имена древних богов сохранялись; смысл им приписывался новый, далёкий от народного поверья и неясный для самих нововводителей. В Юлиане выражались вражда к христианству, общая всем философским школам того времени, и желание основать веру новую, давнишняя надежда неоплатоников, а не безусловная любовь к языческой древности и не притязание государства быть единственной религией всех граждан, – притязание навсегда убитое христианством. В средствах, употреблённых для восстановления язычества и для угнетения христиан, грубое насилие прежних императоров, уже едва ли возможное, заменялось по большей части ядовитой насмешкой, полуучёной критикой христианского учения и еврейского предания, лестью гордости народной, великолепием обрядов идолослужения, хитрым устранением христиан от источников просвещения, наконец, соблазнами и обманами, не достойными ни государя, ни человека. За всем тем успех был ничтожен, и это ничтожество зависело отчасти от характера императора, отчасти от его учения. Явное безверие философа, созидающего себе произвольные, следовательно, условные предметы поклонений и беспрестанно просящего помощи от аналитической науки, резко разногласило со старушечьим суеверием, трепещущим перед нелепыми заклинаниями кушитского мира. В личном характере Юлиана мужество более блестящее, чем благоразумное, ум более острый, чем последовательный, доброта неоспоримая, но не всегда соединённая с правосудием, простота нравов, напоминающая не древний Рим, но Диогенову школу, и целомудрие, зависящее может быть от физического организма, но странное в язычнике, – были недостаточными вознаграждениями за отсутствие разумной цели, величавой откровенности, политической мудрости и той целости душевной, без которой люди могут быть знаменитыми, но никогда не бывают великими.
Часто сравнивают Юлиана с его предшественником – Константином. Такое сравнение показывает или великое пристрастие, или крайнее тупоумие. Константин понял всё и его потребности; Юлиан был к ним совершенно слеп. Сверх того, ясно, что основатель Византии и христианской империи был создан в размерах, далеко превосходящих мелкие размеры софиста, взявшегося за восстановление язычества. Нельзя не заметить, что крутой, строгий и холодный Константин напоминает Англию (тогда ещё Британию), в которой он родился380 или провёл раннюю молодость, и что суетно тщеславный, самоуверенный, но любезный в домашнем быте Юлиан представляет разительное сходство с любимым его Парижем (тогдашней Лутецией). Впрочем, первый был воспитанником практической жизни, а второй питомцем умствуюших школ.
Царствование Юлиана было не бесславно. Римские легионы под его предводительством врывались в леса Германии и устрашали персидскую державу; но все эти подвиги остались без плода, и усилия его в борьбе с христианством послужили только к указанию бессилия и к скорейшему падению язычества. Нельзя без улыбки читать рассказ о резне быков и овец при дворе императора-философа или без негодования вспомнить о его хитрых гонениях на христиан; но нельзя также отказать в сострадании ранней смерти молодого полководца среди его победного поприща.
Впрочем, произнося приговор над Юлианом, не до́лжно забывать, что история в нём, безусловно, порицала много такого, что она же привыкла безусловно хвалить в Марке Аврелии.
С Юлианом пресёкся род Константина Великого. Неправильное избрание возвело на престол новых императоров, и скрытая двойственность состава Империи потребовала снова её раздела на Запад и Восток. Арианские споры и натиск дикарей германских нанесли ей тяжёлые удары. Франки и Алеманны беспрестанно прорывались через рейнскую границу. Парфяне громили берега Евфрата и Сирии; Готы, бежавшие перед мечом Гуннов, сперва дружелюбно принятые, потом нагло обманутые и притеснённые в римских пределах, опустошали всю область от Дуная до южной оконечности Пелопонеса. Сильная рука Феодосия восстановила на время падающее государство. При нём христианство получило новое значение. Константин и его преемники вступили в христианскую общину, не изменяя ничего в прежнем порядке государственном; христианство было ещё только личной верой императора и большинства его подданных: Феодосий признал его верой самого государства.
Первый шаг был сделан Грацианом, отказавшимся от звания первосвященника (pontifex maximus)381, сохранённого ещё ближайшими преемниками Константина. Отречение Грациана от этого звания и в то же время его римское убеждение в необходимости первосвященника достаточно объясняют закон того же императора, утвердивший первенство епископа римского перед другими епископами Запада. Это было учреждение государственное, а не церковное, и оттого оно сначала не имело никакой важности в смысле религиозном.
* * *
Более чем сомнительно. Изд.
Грациан отказался от облачения Pontifex’a. Neander: K.G. I, 445.