Письмо в Петербург по поводу железной дороги²³

Любезный друг!

Ты предлагаешь мне довольно странный вопрос: «вот де вам строится железная дорога; что же у вас говорится об железных дорогах? Понимают ли у вас их пользу?» А я у тебя спрошу: какое вам дело, мои милые Петербуржцы, до того, что говорится в Москве, о чём бы то ни было? Вероятно, говорятся такие вещи, которые вам не могут внушить сочувствия и на которые вы только будете самодовольно улыбаться: так казалось бы, не о чем и спрашивать. Впрочем, я всё-таки буду отвечать на твой вопрос. О железной дороге в Москве мало говорится. Когда прошёл слух о том, что строится дорога, многие утверждали, что такой длинной дороги и выстроить нельзя, на что другие отвечали, что если семь стовёрстных дорог приставить концами одну к одной, то выйдет семисот-вёрстная дорога, а что стовёрстных дорог за границей немало. Говорили ещё много других подобных сему глубокомысленных рассуждений; кончили же тем, что возложили упование на время и перестали о ней говорить.

«Да», спрашиваешь ты, «какой же именно ждут в Москве пользы от железной дороги?» На этот вопрос гораздо труднее отвечать, чем на первый. Все или почти все согласны в необходимости железных дорог. Когда Немецкий монах Шварц открыл давно уже открытый порох, и был этот порох введён в употребление, нельзя уже было никакому народу отказаться от него, чтобы не отстать от других в военном деле; позднее то же самое повторилось с паровыми машинами, теперь повторяется с железными дорогами. Когда все другие государства пересекаются железными дорогами и получают возможность быстро сосредоточивать свои силы, быстро их переносить с конца в конец, – необходимо надобно и России пользоваться тою же возможностью. Трудно, дорого, да что же делать? Необходимо. Надобно России соединить свои моря, Балтийское и его Петербургскую пристань, Чёрное и его цветущую Одессу, Каспийское и его многонародную Астрахань в одном средоточии, в Москве, естественном центре нашего главного каменноугольного бассейна. Теперь кладётся начало великого дела; будем ждать и исполнения.

В деле железных дорог, как и во многом другом, мы особенно счастливы: не потратились на опыты, не утруждали своего воображения, а можем и будем пожинать плоды чужого труда. Много усовершенствований введено в течение последних лет в строении самих дорог и паровозов, много новых вводится и, без сомнения, введётся до окончания наших длинных путей, как бы они скоро ни строились. Но изо всех усовершенствований самое важное принадлежит Французскому механику Андро̀. Оно обещает богатое развитие в приложениях своих и большое упрощение в строении двигательных машин. От того-то, вероятно, оно мало замечено и совсем не оценено по достоинству. Изобретение г. Андро̀ состоит в употреблении сжатого воздуха как двигательной силы, заменяющей пары; и это изобретение, которого важность до сих пор не оценена никем и едва ли оценена самим изобретателем, может составить почти новую эпоху в прикладной механике.

До сих пор механика рассчитывает силы и придумывает их приложение, ожидая открытия новых сил от других наук или от случая, величайшего изобретателя в мире. Сама же она остаётся совершенно равнодушною к свойствам употребляемых ею сил. Вообще известно правило, что никакое действие механическое не получается иначе, как посредством силы живой, и эта сила есть всегда произведение или химического процесса, или действия органического. Это правило не подлежит никакому сомнению; но действительно силы, употребляемые в механике, делятся на два разряда: на силы непосредственные и посредственные, или на прямые и возвратные. Наука осталась до сих пор равнодушною к этому разделению, между тем как оно заключает в себе начало самых богатых и самых разнообразных приложений. Копье и пуля бросаются прямою силою руки или пороха; стрела силою возвратною выпрямляющегося лука. Молот бьёт по железу, повинуясь прямой силе руки; баба, поднятая высоко силами живыми, вколачивает сваи возвратною силою освобождённого тяготения. Во всех случаях начало силы одно: оно даётся или органической природой или химией; ибо лук получает силу от натягивающей руки, и баба поднимается на воздух механизмом, которого двигатель должен быть или человек, или лошадь, или пар. Но в одном случае сила действует прямо на предмет, которому она должна сообщить движение; в другом она только нарушает какой-нибудь закон вещественной природы, и этот закон, освобождаясь от временного нарушения, сообщает движение посредством новопробуждённых сил. Эти силы до́лжно назвать возвратными (forcesderetour). К ним, бесспорно, принадлежит сила воздуха и воды, при ветре и падении; но в приложениях до́лжно причислять ветер и тяжесть падающей воды к силам прямым, потому что не-человеческая воля поднимает на горы источники рек и гонит массу окружающего нас воздуха.

Мы видим, что употребление прямых и возвратных сил известно давным-давно, а всё-таки мало обратили внимания на их различие и мало им воспользовались. Сила прямая, переходя в возвратную, может совершенно изменить свой характер. Иногда медленная и многосложная, она может сосредоточиться в одно простое и мгновенное движение; так, например, сила винта, натягивающего самопал в продолжение долгого времени, переходит в мгновенный выстрел самопала. Иногда быстрая и мгновенная, она переходит в возвратную силу, действующую медленно и правильно в продолжение долгого времени. Так взрыв пороха, направленный посредством дула в конец спицы, укреплённой в подвижную ось, может на эту ось намотать часовую гирю, и освобождённая гиря, возвратною силою, может дать движение часам в продолжение дня или недели, или года.

Нет сомнения, что переход силы прямой в силу возвратную всегда сопряжён с большею или меньшею утратою силы, но с другой стороны употребление сил возвратных может представить во многих случаях неисчислимые выгоды. Так, например, можно заметить, что действие их гораздо правильнее, ровнее и менее подвержено случайностями. Истина этого положения уже бессознательно замечена всеми. Все часовые ходы, начиная от песочных и водяных до карманных, основаны на силах возвратных; а без сомнения изо всех машин часы более всего должны удовлетворять требованию постоянства и неизменности. Другая выгода возвратных сил заключается в том, что они особенно удобны во всех случаях, в которых всякая лишняя тягость составляет лишнюю препону; так, например, воздух атмосферический, будучи сжат в чугунном вместилище, представит менее затруднений для езды по железным дорогам, чем пары и многосложная машина, которая их производит. Неподвижными остаются печки и котлы с их запасами угля и воды, заготовляя постоянно новые запасы сил для беспрестанных поездов; а пробуждённая ими возвратная сила гонит самые поезда, не отягчая их излишним механизмом, не грозя им лишними опасностями. Задача аэростата ещё не разрешена. Справится ли человек с прихотями воздуха? Мы этого не знаем, хотя беспрестанное усовершенствование опытных наук подаёт надежду на успех. Кажется, что и эта задача ближе всего может разрешиться приложением тех же возвратных сил, которые нынче стараются приложить к железной дороге. Опыт с такою возвратною силою, будь она в виде пружины или сжатого воздуха, представил бы менее затруднений и более вероятностей успеха, чем тот же опыт с прямою силою паров, или газовых вспышек, или даже гальванических токов, слишком подверженных влиянию атмосферических перемен. Другая выгода употребления сил возвратных находится в их способности обращаться в запас силы, не требующей ни нового расхода, ни постоянного, часто бесполезного употребления. Древний самопал, натянутый несколькими десятками рук посредством рычагов или винтов, и лежащий спокойно на городской стене в ожидании неприятеля, представлял уже пример такой силы, обращённой в запас; и нет сомнения, что в наше время, при разнообразии промышленной жизни, беспрестанно более и более развивающейся, должны беспрестанно встречаться случаи, в которых большие затруднения легко бы были побеждены запасом правильной силы, всегда готовой, но не требующей новых издержек и беспрестанной деятельности. Таким образом, со временем могла бы открыться, и без сомнения откроется, торговля запасными силами (вероятно возвратными), и газ или воздух будут предметом продажи для употреблений механических, точно также, как теперь он уже сделался предметом продажи для употреблении химического – в освещении. Цилиндр с поршнями и рычажками будет стоять настороже у купца в ожидании тягости, которую он должен поднять, или работы, которую он должен исполнить, так же как теперь стоит сосуд с горючим газом в ожидании ночи. Наконец, многие силы, до сих пор бесполезные для человека, сделаются его орудиями, и многие препоны обратятся в пособия. Неисчислимая сила водяного тяготения в глубинах моря может служить кораблю, производя возвратную силу воздуха в чугунном цилиндре с подвижною крышею и клапанами. Воспламеняемые газы и взрывные составы могут быть обращены в производителей возвратных сил. Наконец, реки и водяные протоки, которыми пересекаются железные дороги и затрудняются сообщения, могут служить облегчением этим самым сообщениям, заменив собою неподвижные паровые машины и производя бесконечные запасы возвратных сил не только для железных дорог, но и для всего прибрежного края.

Таковы будут, без сомнения, следствия хорошо постигнутого закона возвратной силы в механике. Его частные приложения принадлежат догадливой науке, а ещё более догадливой деньге. Впрочем, этот закон, до сих пор мало замеченный в механике, вероятно, нашёл бы своё приложение и в других областях, и многие, необъяснимые до сих пор, исторические вопросы, вероятно, легко бы объяснились законом силы возвратной.

Что̀ касается до рассуждений о пользе железных дорог, то, конечно, здесь иногда слышны сомнения: «товар Русский грузен, следовательно, для ускоренной перевозки неудобен; население в России редко, следовательно, движения сравнительно мало; нужна нам дешевизна, а не скорость, и проч. и проч.» Тут и спорить трудно. Но вопрос о пользе исчезает перед явной необходимостью. Невозможно теперь определить ясно, какую именно пользу принесут железные дороги. Разумеется, нашлись уже люди, которые говорили и писали об этой пользе и, разумеется, они-то менее всех про неё и знают. Сообщение между Москвой и Балтийским морем в Петербурге есть только начало, только часть путевой системы, которою должна перерезаться России. Полные плоды принесёт оконченный труд, и этот труд так велик и его результаты должны быть так многосложны, что невозможно даже пытаться определять их. Не день и не год покажет последствия такого огромного предприятия; можно сказать более, не год научит нас приноровлению его к нашей общественной и частной жизни. Россия ещё не перехвачена, как Европа с давних времён, линиями покойных и удобных шоссе, и мы переносимся прямо, так сказать, без перехода, от нашего общего беспутья на самые усовершенствованные пути, изобретённые прихотливою движимостью Запада. Не вдруг можем мы примениться к новым удобствам, к которым мы не приготовлены ничем.

Необходимого нельзя мерить на мелкую мерку полезного; от великого предприятия нельзя ожидать мгновенных плодов. Наконец, когда дело идёт о земле Русской, невозможно определять наперёд даже приблизительно результатов какого бы ни было нововведения, как бы оно ни было необходимо.

Иные начала Западной Европы, иные наши. Там всё возникло на Римской почве, затопленной нашествием Германских дружин; там всё возникло из завоевания и из вековой борьбы, незаметной, но беспрестанной между победителем и побеждённым. Беспрестанная война беспрестанно усыплялась временными договорами, и из этого вечного колебания возникла жизнь вполне условная, жизнь контракта или договора, подчиненная законам логического и, так сказать, вещественного расчёта. Правильная алгебраическая формула была действительно тем идеалом, к которому бессознательно стремилась вся жизнь Европейских народов. Иное дело Россия; в ней не было ни борьбы, ни завоевания, ни вечной войны, ни вечных договоров; она не есть создание условия, но произведение органического живого развития; она, не построена, а выросла. Легко сказать, какую перемену сделает любое нововведение в обществе чисто условном; это новый член, введённый в уравнение, которого все остальные члены известны, и математике не трудно исчислить изменение всего уравнения; но трудно и почти невозможно определить наперёд перемену, которую должно произвести введение новой составной части в тело живое, и какие новые явления произойдут в целости организма. Железная дорога представляет, по-видимому, две или четыре полосы, положенные от места до места; но человеческое изобретение не то, что простое создание природы. В этих полосах железа есть жизнь и мысль человеческая. Страна, придумавшая их, положила на них печать своего развития, вложила в них часть своей жизни. Они созданы усиленною движимостью, они пробуждают потребность усиленной движимости. Всякое творение человека или народа передаётся другому человеку или другому народу не как простое механическое орудие, но как оболочка мысли, как мысль, вызывающая новую деятельность на пользу или вред, на добро или зло. И часто самый здоровый организм нескоро перерабатывает свои новые умственные приобретения.

Западным народам легко занимать друг у друга новые мысли и новые изобретения. Они все выросли на одной почве, составлены из одних стихий, жили одною жизнью, а между тем даже у них заменены частые волнения при переходе мысли из государства в государство. Россия около полутораста лет занимает у своих Западных братий просвещение умственное и вещественное; и за всем тем много ли она себе усвоила, со многим ли сладила? Мы многое узнали, во многом почти уравнялись со своими учителями, но ничто нам не досталось даром. Не вошла к нам ни одна стихия науки, художества или быта (от Западной философии до Немецкого кафтана), которая бы слилась с нами вполне, которая бы не оставила нам глубокого раздвоения. Мы называем свою словесность и считаем ряды более или менее почётных имён, и эта словесность по мысли и слову доступна только тем, которые и по внутренней жизни, и даже по наружности, уже расторгли живую цепь преданий старины; за то и бледное слово и бледная мысль обличают чужеземное происхождение привитого растения. Были, без сомнения, и в словесности нашей явления, которые кажутся исключениями; но эти явления суть только отдельные произведения или только части произведений, и никогда, до нашего времени, не было ни одного поэта (в стихах или прозе), который бы во всей целости своих творений выступил как человек вполне Русский, как человек вполне свободный от примеси чужой. Конечно тупа та критика, которая не слышит Русской жизни в Державине, Языкове и особенно в Крылове, а в Жуковском, в Пушкине, и ещё более может быть в Лермонтове не видит живых следов старорусского песенного слова, и которая не замечает, что эти следы всегда живо и сильно потрясают Русского читателя, согревая ему сердце чем-то родным и чего он сам не угадывает. Тупа та критика, которая не сознаёт во всей нашей словесности характера особенного и принадлежащего только нам. Но этот характер никогда не развивался вполне: он робко выглядывал из-под чужих форм, не сознавая себя, иногда и стыдясь самого себя. Нашему времени было предоставлено услышать, наконец, голос художника вполне свободного, вполне самостоятельного. Трудно сказать, чем он спасён, – силою ли своего внутреннего духа, особенностью ли прекрасной, истинно художнической области, в которой он родился и которая была менее северных областей захвачена нашею умственною жизнью прошедшего столетия? Во всяком случай он принадлежит будущей эпохе, а не прошедшей. В нашу он является великим исключением, мало ещё понятным для большей части читателей, получивших от образованности завидное право быть судьями.

Художество звука подвергалось той же участи, как художество слова. Оба они были богаты и самобытны у нас в своём народном развитии, богаче, чем у какого другого народа; оба обеднели с введением в Россию новых художественных стихий, которыми не овладела ещё вполне Русская жизнь; но и в музыке, как и в словесности, наступило духовное освобождение, и великий художник пробудил заснувшую силу нашего музыкального творчества. Но мы ещё боимся верить своему мелодическому богатству: привычные к подражанию и к коленопреклонению перед чудными образцами Западного художества, мы не смеем ещё думать, что нам предстоит поприще оригинального развития, что мы должны найти своё выражение для своего внутреннего чувства. Разумная потребность искусства самобытного для нас ясна и зовёт нас на подвиг, а вековая покорность перед чуждыми образцами останавливает наши шаги и холодит нашу надежду. Так, ещё недавно, просвещённый знаток и горячий любитель музыки обещал нам новое Русское искусство, составленное из Итальянской мелодии, Немецкой гармонии и Французской драматичности, как будто бы не к этой цели (за исключением сомнительной Французской драматичности) стремится всякий художник во всяком Западном народе, как будто бы не её достиг Моцарт в своём Дон-Джиованни. Странная была бы наша оригинальность, оригинальность всеподражания, оригинальность художественного эклектизма. Такая музыкальная будущность могла бы порадовать какой-нибудь народ, никогда не создавший ни одной живой мелодии, например, Французов. Но можно ли её обещать нам, детям Славянского племени, племени самого богатого изо всех Европейских племён разнообразною, самобытною и глубоко сердечною песнью? Разве те чувства, которыми жили мы исстари, заглохли совсем? Разве звуки, которые так верно и художественно выражали эти чувства, могут когда-нибудь сделаться нам чужими? Разве когда-нибудь может перерваться та чудная, тайная цепь, которая связывает Русскую душу с Русскою песнью? А какой-нибудь закон иноземной мелодии, т. е. иноземной души (ибо мелодия есть также её слово) может быть нам роднее нашей родной?

Художество звука и художество слова были нашим достоянием издревле; они изменялись с изменением жизни, но беспрестанно в них прорывались родное чувство и родная мысль. Художество формы явилось нам как новая стихия, как новый мир деятельности духовной, совершенно чуждой нашей старине. Если и была когда-нибудь в России школа живописи, и если высокие произведения, недавно отысканные на стенах наших старых церквей в Киеве и Владимире, действительно принадлежали художникам Русским, а не Византийским, то по крайней мере, цепь предания была так совершенно разорвана в продолжение стольких веков, что она не могла представить никакого руководства для новой художественной школы. Поэтому живопись была нововведением вполне. Не без славы стали мы на новое поприще, не без гордого удовольствия можем мы сказать, что художники наши занимают едва ли не первое место между всеми художниками современной Европы, за исключением одной Германии (хотя и это исключение сомнительно); но добросовестная критика, отдавая справедливость прекрасным произведениям, созданным в России и отчасти Русскими, может и должна спросить: принадлежат ли они вполне России? Созданы ли они Русским духом? Фламандец, вступая в свою национальную галерею, узнаёт в ней себя. Он чувствует, что не его рукою, но его душою, его внутреннею жизни живут и дышат волшебные произведения Рубенса или Рембрандта. Эти грубые и тяжело материальные формы – это его Фламандское воображение; эта добродушная и весёлая простота – это его Фламандский характер; эти солнечные лучи, эта чудная светотень, схваченные и увековеченные кистью – это его Фламандская радость и любовь. То же самое чувствует и Немец перед своими Гольбейнами и Дюрерами, сухими, скудными, но полными задумчивости и глубокомыслия. То же самое чувствует Итальянец перед своим Леонардом, перед Михель-Анжелом, перед своим Рафаэлем, перед всеми этими царями живописи, перед всеми этими чудесами очерка и выражения, которых едва ли когда-нибудь достигнет другой какой народ, которых без сомнения никто не превзойдёт. Что же общего между Русской душою и Российскою живописью? Рождённая на краю России, на перепутье её с Западом, выращенная чужою мыслью, чужими образцами, под чужим влиянием, носит ли она на себе хоть признаки Русской жизни? В ней узнаёт ли себя Русская душа? Глядя на произведения Российских живописцев, мы любуемся ими, как достоянием всемирным; мы называем их своими, а чувствуем полу-чужими: растения без воздуха и без земли, выведенные на стекле под соломенной настилкой, согретые солнцем тепличным. Говорить, что где-то в Европе живёт наш художник, человек исполненный жара и любви, давно обдумывающий чудные произведения, произведения стиля нового и великого, и что он готовит нам новую школу. Правда ли это, или нет – мы не знаем. Но покуда в нашей живописи мы видим только признак художественных способностей, залог прекрасного будущего, а Русского художества видеть не можем.

И всё это не укор нашим литераторам, нашим компонистам, нашим живописцам. Они заслуживают от нас дань признательности, многие даже удивления. Но мир художества, также как и большая часть нашего просвещения и нашего быта, доказывает всю трудность, всю медленность усвоения чуждых начал и всю неизбежность временного (да, смело можно сказать, только временного) раздвоения. Следует ли из этого, что мы должны, как полагают защитники всех старинных форм, отвергать всякое нововведение, будь оно в науке, в художестве, в промышленности или в быте? Из-за зла сомнительного и которое само может быть переходом к высшему сознательному добру, можем ли мы отвергать, несомненно, полезное, необходимое или прекрасное? Есть что-то смешное и даже что-то безнравственное в этом фанатизме неподвижности. В нем есть смешение понятий о добре и зле. Как бы Запад ни скрывал нравственное зло под предлогом пользы вещественной, отвергайте всё то, что̀ основывается на дурном начале, всякую регуляризацию порока, всякое приведение безнравственности в законный порядок (как например, прежние игорные дома во Франции, воровские цехи в древнем Египте и т. д.). Этого от вас требует ваше достоинство человеческое, ваше почтение к Русскому обществу и святость вашей духовной жизни; ибо общество может сознавать в себе разврат как нравственную язву, но не имеет права его узаконивать, как будто бы снисходительно одобряя его, или малодушно отчаиваясь в исцелении. Отвергайте всякое нравственное зло, но не воображайте, что вы имеете право отвергать какое бы ни было умственное или вещественное усовершенствование (будь оно художество, паровая машина или железная дорога) под тем предлогом, что оно опасно для целости жизни и что оно вводит в неё новую стихию раздвоения. Мы обязаны принять всё то, чем может укрепиться земля, расшириться промыслы, улучшиться общественное благосостояние. Как бы ни были вероятны недоразумения, как бы ни были неизбежны частные ошибки, мы обязаны принимать всё то, что полезно и честно в своём начале. Все раздвоения примирятся, все ошибки изгладятся. Эту надежду налагает на нас, как обязанность, наша вера (если мы только верим) в силу истины и в здоровье Русской жизни.

Уже почти полтора века как мы стали подражать Западной Европе, и мы продолжаем и долго ещё будем продолжать пользоваться её изобретениями. Быть может, со временем и мы ей будем служить во многом образцами; но не может быть, чтобы когда-нибудь её умственные труды были нам совершенно бесполезными. В области наук отвлечённых и прикладных весь образованный мир составляет одно целое, и всякий народ пользуется открытиями и изобретениями другого народа без унижения собственного достоинства, без утраты прав на самостоятельное развитие. Довольно того для нас, что мы уже теперь поняли разницу между всем общечеловеческим достоянием, которое мы принимаем от своей Западной братии, и формами совершенно местными и случайными, в которые оно облечено у них. Это различие ещё не могло быть понято ни во времена Петра, ни во время Ломоносова, двух первых двигателей нашего наукообразного просвещения. Эту тайну нам открыли жизнь, история и созревающее в нас сознание. Мы ещё долго и даже всегда будем многое перенимать у других народов. Мы будем перенимать добросовестно, добродушно, не торопясь приноровлением к нашей жизни и зная, что жизнь сама возьмёт на себя труд этого приноровления. Нелегко понять тайный смысл и дух какого бы то ни было обычая, изобретения или художественного произведения. Нелегко узнать, в чём и как он может срастись с жизнью, его принимающею извне, или как он может ею усвоиться. Приноровление чужого к своему родному кажется делом нетрудным только переводчикам водевилей, да тем людям, которым даже и не мерещилось никогда глубокое значение частных явлений в жизни народной. Так например, Франция смело принимает чужое и бойко прилаживает к своему обиходу, нимало не запинаясь и не задумываясь о смысле новоприобретённой стихии. Так она поступила в художестве с так называемым романтизмом, в науке с философией Немецких школ, в жизни с Английскими учреждениями. Так, перенимая суд присяжных, она, нимало не задумавшись, приладила его устройство к своим понятиям и заменила единогласный приговор приговором большинства. Дайте ей нашу Русскую сельскую общину, и она с нею поступит точно также. Ей не придёт никогда в голову бесконечная разница между большинством – выражением грубо-вещественного превосходства, и единодушием – выражением высоконравственного единства, в котором все отдельные члены, частные лица, теряют свою строптивую личность, а община выступает как нравственное лицо. И Англия приняла суд присяжных, как известно, от другого, (кажется Славянского) начала, но она не изменяла занятого ею учреждения, и суд присяжных сохранился, как драгоценный остаток нравственно понятого единства между её условными и вещественными учреждениями, освящая и возвышая всё её историческое бытие. Франция и ученики её школ не понимают святости нравственного лица. Англия поклоняется ему бессознательно, между тем как её историки и учёные точно также чужды этому понятию, как и Французы; но оно становится доступным более просвещённой Германии, и ещё недавно беспристрастный Немецкий путешественник говорил о Славянской сельской общине, о нашем Русском мире с его старинным единодушием, как о лучшем, о святейшем остатке народной старины, которому должна бы подражать и должна завидовать вся остальная Европа.

Чуждые стихии, занимаемые по необходимости одним народом у другого, поступают в область новой жизни и нового организма. Они переделываются и усваиваются этим организмом в силу его внутренних неуловимых законов; они подвергаются неизбежным изменениям, которых не может угадать практический рассудок и которых не должна предварять торопливая догадка. Жизнь всегда предшествует логическому сознанию и всегда остаётся шире его.

Первые попытки художественные у нас были рабским подражанием образцам иноземным: мы переносили к себе готовые формы чувства и мысли, мы переносили к себе даже обороты языков чужих, приноравливая только к ним свой родной язык. Это была дань поклонения, принесённая нами всему прекрасному, созданному другими народами, обогнавшими нас в просвещении. Теперь мы знаем и чувствуем, что художество, – свободное выражение прекрасного, также разнообразно, как самая жизнь народов и как идеалы их внутренней красоты. Время подражания в искусстве проходит. Мы не можем даже удовлетвориться тем, чем недавно восхищались. Мы понимаем, что формы, принятые извне, не могут служить выражением нашего духа, и что всякая духовная личность народа может выразиться только в формах, созданных ею самой. В этом отношении мы опередили своих Западных учителей и даже высоко просвещённую Германию, которая до сих пор верит в существование Баварского искусства, т. е. искусства, основанного на прямом разногласии между художником и его произведениями. Немец думает, что он нынче может быть Греком и излить гармонии своей Греческой души в формах, которым позавидовала бы древняя Иония; завтра художником средних времён и выразить всё бурное кипение тогдашней религиозной и общественной жизни живым и непроизвольным языком художества; послезавтра Византийцем, Византийцем-художником, т. е. Византийцем вполне (ибо художество есть гармоническое выражение полноты жизни), даже не понимая порядочно Византии. Мы знаем, что это невозможно и что художество в России будет выражением её современного духа, выражением разнообразным по разнообразии лиц, но²⁴ связанному тою неразрывною цепью внутреннего единства, которое соединяет все лица в живое единство народа. За всем тем, при таком сознании или, лучше сказать, предзнании будущего, мы не можем сказать или отгадать тех художественных форм, в которые должно со временем вылиться богатство Русской мысли и Русского чувства.

То, что̀ сказано о художестве, относится и к жизни вообще, в её бытовом, историческом развитии. Разум и чувство узнают прекрасное или необходимое у иных народов и переносят к себе на народную почву. Время и народный толк усваивают и переделывают новое приобретение. Так и в теперешнем случае можно сказать, что цепь железных дорог перехватит Россию с конца в конец, сосредоточиваясь в её естественном центре, и дело, созданное необходимостью, оживится жизнью народною и принесёт, без сомнения, богатые плоды, которых не может определить вперёд самая дальновидная догадка.

На твой вопрос я отвечать определительно не мог: вместо общего мнения, я высказал своё собственное. Не знаю, далеко ли оно от общего.