К истории гомилетики: отзыв о сочинении проф. КДА В. Певницкого «Из истории гомилетики. Средневековые гомилетики»

Отзыв о сочинении профессора киевской духовной академии В. Певницкого: «Из истории гомилетики. Средневековая гомилетика» (Киев 1895 г.) с приложением брошюры: «Первая, самая древняя, гомилетика», – представленном на премию покойного митрополита Московского Макария).

Средневековый период представляет собой бесспорно любопытную эпоху в истории науки о церковном проповедничестве. Со специальной, теоретическо-гомилетической точки зрения научный интерес представляет эта эпоха уже потому одному, что в средние века на Западе, где собственно и родилась гомилетика, она замечательно успешно привилась к почве, развилась и типически сформировалась в смысле систематической теории проповеднического искусства. Особые исторические условия подняли значение гомилетики в средние века, сделали ее предметом общего внимания, интереса и вкуса, центром тяготения учено-литературных симпатий и удивительно настойчивого, энергичного труда самых выдающихся представителей средневековой учености. Гомилетике посвящают свое перо замечательнейшие авторитеты в истории западной церковно-христианской письменности; ею труженически, по целым годам, занимаются самые корифеи схоластики; в излюбленной гомилетической области мы встречаемся с первыми светилами своего века, отмеченными эпитетами не просто «великих», а «величайших схоластиков» (summi scholastici), с генералами монашеского ордена «Братьев проповедников» (Fratres praedicatores); страницы средневековых гомилетических сочинений украшают собой внушительные имена докторов «серафимских», докторов «херувимских», докторов «самых остроумных», докторов «неопровержимых» и т.п.

В средневековой энциклопедии наук едва ли найдется соперница «sacrae retoricae», на долю которой выпала бы такое же обилие сочинений, какое представляет средневековая гомилетическая литература. Сообразно господствующему направлению средневековой науки вообще, характеризующемуся преобладанием формы над содержанием, самую подробную разработку в средневековой гомилетике получила реторическо-техническая сторона.

Влияние схоластической гомилетики на дальнейшую судьбу этой науки и историю самой проповеди было очень велико и продолжительно: оно пережило самую эпоху схоластики и родной язык ее. Камертон реторическо-схоластической гомилетики звучал целые века в истории науки о проповеди; к нему прислушивалась и по нему настраивалась подчас и реформированная уже гомилетика новейшего времени.

Латино-схоластическое направление в истории гомилетической литературы можно приравнять в этом, как и во многих других отношениях, к ложноклассическому направлению в истории светской художественной литературы. В непосредственной зависимости от средневековой гомилетики схоластического типа находилась более двух столетий (с XVI до половины XVIII в.) и русская проповедь.

Было бы несправедливо сводить все в средневековой науке о проповедничестве, даже в схоластическом направлении ее, к одной лишь отрицательной стороне дела. Историко-генетическая связь ее с современной формальной гомилетикой очевидна. Понятна отсюда и важность знакомства с западно-схоластической гомилетической литературой средневекового периода. История выработки гомилетических форм и приемов построения и изложения была бы во многом не понятна без истории средневековой гомилетики.

И вообще говоря, нельзя серьезно изучить искусство, не знакомясь, при изучении произведений его, вместе и с различными теориями его; а чтобы основательно ознакомиться с какою либо специальной теорией, нельзя не знать и исторического процесса ее развития на протяжении веков, процесса постепенных изменений и осложнений в области ее по мере накопления материала науки, точнейшего определения задач ее и испытания методов исследования научного материала. «При историческом обозрении прежних научных трудов» – справедливо говорит г. Певницкий – «из сравнения и сопоставления их, яснее открываются с одной стороны недосмотры и неправильности, в них допущенные; с другой стороны достоинства прежних работ и данные ими ценные приобретения, которые должны быть неизменным достоянием науки, и виднее большая или меньшая годность известных методов построения науки» (I стр. пред.).

Но если в силу этих соображений и каждая вообще наука или отрасль знания значительно выигрывает оттого, когда она изучается, как говорят немцы, не только в своем Sein, но и в своем Gewordensein, то по отношению к гомилетике, особенно в нашей отечественной литературе, это требование является делом не только существенной важности, но и необходимости. Чуть не современная литературному христианству, как предмета общих пастырско-гомилетических суждений и отрывочных специальных замечаний представителей церковно-христианской письменности, гомилетика доселе еще, можно сказать, не определилась и не остановилась как наука, в смысле систематической теории проповеднического искусства. «Ее положение, по крайней мере в нашей литературе, крайне шаткое и неопределенное, и научное значение ее и даже практическая польза весьма часто подвергаются сомнению»¹.

Услуга историко-гомилетического труда в нашей литературе при таком положении дела несомненна. Автор рассматриваемого труда определяет значение и пользу его в следующих словах: «При ближайшем знакомстве с прежними трудами по гомилетике перестает казаться скудным материалом науки, вырастает ее научное значение и вместе с тем получаются полезный указания для более правильной постановки науки в настоящее время»².

Сочинения г. проф. Певницкого: «Первая, самая древняя, Гомилетика» и «Средневековые Гомилетики» представляют собой отдельные оттиски из целого ряда статей, печатавшихся с 1892 г. в журнале: «Труды Киевской Д. Академии» под общим заглавием: «Из истории Гомилетики». Изданные в разное время (первое в 1892, второе в 1895 году) и посвященные разным периодам в истории гомилетики, названные сочинения не представляются однако произведениями разнородными; их объединяет не одно только общее заглавие, даже не общий только предмет содержания; их внутренне соединяет самый характер излагаемых в них гомилетических фактов, как генетически связывает он, по непосредственной преемственности в развитии гомилетических идей, и обнимаемые этими сочинениями исторические эпохи.

Бл. Августин, влиятельнейший церковно-христианский писатель в области западной богословской науки вообще, считается отцом и гомилетической науки в частности. Он сам лично, строго говоря, не обладал выдающимся ораторским талантом; но высокий авторитет его, как представителя западной латино-христианской письменности и христианской жизни, как «руководителя всей западной церкви» (Fuhrer der ganzen abendlandischen Kirche), «князя среди церковных отцов» (Furst unter den Kirchenvatern), заставляет историков церковной проповеди видеть в нем «кульминационную точку» церковного красноречия в западной церкви, «идеал» проповедника для позднейших ораторов западной церкви³. Так или иначе с именем Августина тесно связаны древний и средний периоды в истории науки о проповедничестве.

Если Августин, как церковный оратор, и не был «Lex orandi», то Августин, как гомилет, олицетворял собой христианского Цицерона в западной теоретическо-гомилетической литературе. То, что Квинтилиан говорит о Цицероне, что имя его для потомства стало уже не именем человека, а именем красноречия⁴, это приложимо и к Августину: имя его долго не сходило со страниц произведений западно-гомилетической литературы; авторитет его царит в ней на протяжении всего средневекового периода. «Подобного или разного ему» – замечает почтенный автор – «по влиянию на позднейшую латинскую письменность не указывает история западной латино-христианской литературы... К слову его относились средневековые представители гомилетики, как к слову учителя, видоизменяя и дополняя его своими замечаниями»⁵.

«Христианская наука» его, как «первая самая древняя, гомилетика», легла в основу всего дальнейшего развитая этой науки на латинском западе, определив и узаконив надолго для нее общий тип научной обработки и в частности – задачи, метод, строй и стиль гомилетической архитектоники.

Естественно, что и между сочинениями, посвященными разбору гомилетики бл. Августина и обзору гомилетик средневековых должно быть много общего по самому существу дела.

К «Христианской Науке» бл. Августина проф. Певницкий приступает в настоящей брошюре не в первый раз. Уже в своем сочинении о св. Григории Двоеслове (1871) он имел случай коснуться этого труда бл. Августина, сопоставляя с ним в гомилетическом отношении «Пастырское Правило» Григория Двоеслова. Наметив точки зрения, с которых определяется различие двух сравниваемых гомилетических сочинений, автор уже там дал краткую характеристику «Христианской Науки». Теперь в специальной брошюре о «Первой, самой древней, гомилетике» проф. Певницкий входит в подробный историко-гомилетический разбор содержания этого сочинения. Предметом брошюры, таким образом, служит анализ второй части (IV книги) «Христианской Науки» бл. Августина с гомилетической точки зрения. Задача труда – уяснение вопросов: «в каком виде является наука о церковном красноречии в первоначальном ее изложении? И какие автор ее дает руководственные указания касательно того предмета, исследованию которого посвящена наука, существующая ныне в школах под именем гомилетики»? По смыслу вопросов этих, непосредственно касающихся только данного содержания подлежащего разбору сочинения, автор мог бы и прямо приступить ad rem, т.е. к фактической передаче лишь содержания «Христ. Науки». Но подобный труд не имел бы характера научной работы, не имел бы и научной ценности. Взглянув на свою задачу серьезнее и глубже, как специалист, автор при рассмотрении гомилетики Августина не ограничился узкими рамками текстуального изложения содержания ее; в разборе фактической стороны дела он вносит, с одной стороны, историческое освещение, с другой – критическо-гомилетический элемент, переплетающийся с объективным изложением тех или других частных пунктов содержания рассматриваемого им сочинения. При такой постановка дела историко-гомилетический этюд проф. Певницкого выигрывает в полноте научного раскрытия предмета, отчетливости и законченности. Специальный интерес этому этюду придает особенно принципиальная сторона его, в смысле критического разбора и оценки с теоретическо-гомилетической точки зрения основных начал и опирающихся на них руководственных правил гомилетики Августина.

В частности.

В начала сочинения автор знакомить читателя с историческим прошлым гомилетики, как науки; сообщает, так сказать, «curriculum vitae» ее; говорит о судьбе гомилетики по выделении ее из реторики, отмечает место и значение ее в кругу наук, обнимаемых современным курсом учения в духовных школах.

Останавливаясь на самом имени гомилетики, автор дает краткий исторический очерк происхождения этого названия; маленькая историко-гомилетическая справка на этот счет дает автору повод справедливо заметить, что разнообразный средневековые названия науки о проповедничестве, захватывавшие шире существо ее, были точнее нынешнего технического названия ее. В прямую зависимость от неудачного названия гомилетики, «мало популярного у нас вне школьного духовного миpa», автор ставит непопулярность в обществе самой науки о проповедничестве, двусмысленное скептическое отношение к ней даже в самой духовной школе. Тут, мне кажется, несколько преувеличена роль имени гомилетики. Что наука эта «не обретается у нас в авантаже» – это, к сожалению, бесспорный факт; что «люди, стоящие в стороне от духовной школы, почти не понимают названия этой науки, не соединяют с ним отчетливого представления» – это также совершенно верно, нам приходилось даже слышать в обществе искажения слова «гомилетика» в «галематику» (не намек ли это на протестантскую «галиевтику»?). Но из того, что люди не соединяют отчетливого представления со словом «гомилетика», вряд ли серьезно можно заключать, что «поэтому и не считают они гомилетику наукою важною и нужною» (стр. 3). Если бы в самом деле только поэтому не жаловали нашу науку в обществе, то тогда людям, дорожащим судьбою ее, нечего было бы особенно и печалиться: ведь имена: «литургика», «каноника», «экзегетика», «метафизика», едва ли больше, чем «гомилетика», говорят людям, стоящим в стороне от духовной школы. Тут дело не в том, что неудачно и непонятно название науки, а в том, что неудовлетворительна ни научная обработка ее, ни учебная постановка ее. Напрасно также, по-нашему мнению, почтенный профессор гомилетики, сделавший у нас наиболее ценные вклады в научную область ее, в настоящем гомилетическом сочинении своем, представленном на ученую премию, отказывается быть защитником научного интереса гомилетики⁶. Он желал бы только «спасти ее от унижения, не для нее самой, а во внимание к той высокой задаче, которой она призвана служить». Но во-первых, осуществимо ли это желание спасения науки при нежелании видеть и отстаивать научный интерес ее? Во-вторых, если по собственным словам автора «в германских богословских энциклопедиях гомилетика (при своей солидной научной постановке в Германии) составляет существенную, самую главную часть так называемого практического богословия, то почему же принципиально отказывать ей в научном интересе у нас в России? И не становится ли почтенный проф. в некоторое противоречие с самим собой, когда он, мотивируя издание своих «Средневековых гомилетик», говорит, между прочим: «При ближайшем знакомстве с прежними трудами по гомилетике перестает казаться скудным материал науки, вырастает ее научное значение и вместе с тем получаются полезные указания для более правильной постановки науки в настоящее время» (II стр.). Нам и думается, что если гомилетика отвечает своей высокой задаче, если она, как наука, ведет свое дело с тем философским прагматизмом, который развивает и объясняет излагаемые им законы и наблюдения из их оснований, и вообще удовлетворяет научным требованиям, то она занимает тогда в системе знаний весьма почетное место, как наука не только очень полезная, но и высокоинтересная.

Кратким историческим обзором опытов изложения гомилетических правил до Августина автор подводит читателя к непосредственной задаче своей. В самом начале своего критического анализа «первой гомилетики» г. Певницкий обращаете внимание на односторонность суждения Августина о задача риторики и красноречия. Выходя из неверного взгляда на реторику, как на «искусство убеждать других и в истинном и в ложном», бл. Августин сводит все существо науки о красноречии к одной лишь внешней, формально-риторической стороне. Область риторики представляется ему областью чистой диалектики. «Наука витийства» – говорит Августин стоит по природе своей как бы посреди двух крайностей (!), оказывая большую силу убеждения как в ложных, так и в правильных понятиях» (Ш гл.). Т.е. другими словами: риторике, собственно, нет дела до того, чему призвано служить ораторское искусство; ее задача – выработать только из него сильное оружие, которым по своему усмотрению может воспользоваться тот, кто сумеет. «Такое понимание красноречия» – справедливо замечает проф. Певницкий – «не может служить к чести науки о нем». В истории теории красноречия оно служит свидетельством упадка этой науки, которая опередила риторические воззрения Августина уже за целые века до него. Превратное понимание красноречия в смысле софистического «ars dicendi» осуждено было уже в классическую пору языческой риторики самым талантливым и симпатичным представителем ее – Квинтилианом, которому наука о красноречии обязана не только самой обширной и полной, но и наиболее здравой и беспристрастной теорией ораторского искусства. Сопоставляя определение реторики Квинтилиана: «scintia bene dicendi» с известным правилом его, по которому «пето orator, nisi vir bonus», проф. Певницкий основательно заключает, что «под benedicendi разумелась у Квинтилиана не одна внешняя красота слова, но и доброе внутреннее содержание. Оратор, по учению Квинтилиана, должен убеждать в том, что честно или что должно быть (quod honestum est, sive quod oporteat)». Основная мысль Квинтилиана, что «сердце только делает красноречивым» (Pectus est, quod disertos facit) попадает в жизненный нерв истинного красноречия, как светского, так и церковного, и составляет центр всей христианской гомилетики. И эта мысль идет в разрез с теорией «ars dicendi», в смысле искусства убеждать других и в истинном и в ложном. То верно, что «в развитии и уяснении правил, долженствующих направлять деятельность проповедника на надлежащей путь, бл. Августин не держится этого ложного понятия о красноречии, которому по его словам должна служить риторика» (Певницкий: «Первая гомил. стр. 10). Тем не менее, в общериторическом элементе его «первой гомилетики» ложноклассическая теория ораторского искусства имеете свое звено, через которое она проходить по всей средневековой риторическо-гомилетической литературе.

Дальнейший ход мыслей в рассматриваемой брошюре определяется ходом содержания глав IV книги «Христианской Науки», посвященных развитию частных гомилетических наставлений. Главы эти рассматриваются одна за другой в последовательном порядке, но при этом не упускается из виду и внутренняя систематическая связь их между собой. Автор искусно применяет к делу аналитическо-синтетический метод, благодаря которому в изложении содержания гомилетики Августина рельефнее выделяются основные мысли сочинения, раскрываются и уясняются существенные стороны его, заслуживающие внимания в научно – или практическо-гомилетическом отношении, частности же и незначительные детали стушёвываются и отходят на второй план. Прежде всего отмечает проф. Певницкий общую мысль, которая «проходит по всей широте книги бл. Августина и к которой он не раз возвращается при частных своих наставлениях», что «красноречию нужно учиться практически, читая и слушая образцовых ораторов, и по мере возможности подражая им. Этот способ обучения красноречию гораздо важнее обучения теоретического, и скорее приведете к цели, чем изучение и точное исполнение правил ораторского искусства» (стр. 10). Затем разъясняется взгляд бл. Августина на взаимоотношение двух сторон проповеди, внутренней и внешней – содержания и изложения. Сопоставление 7 главы с 30 дает основание г. Певницкому утверждать, что бл. Августин отдает предпочтение внутренней стороне проповеди, содержанию, пред внешней, – что он не отвергает красноречия (искусства говорить eloquenter и придает ему немалое значение, но только тогда, когда оно соединяется с мудрым и полезным содержанием (с тем, что Августин называет «говорите sapienter»)». Из дальнейшего обсуждения и разбора понятий, соединяемых с терминами sapienter и eloquenter, и подробного анализа источников и доказательств этих гомилетических основоположений г. Певницкий дает видеть читателю, что ъ бл. Августине оживает прежний ритор, который «к писаниям нового рода, не подходящим под одну рубрику с ораторскими произведениями, прежде его занимавшими, при их разборе, прилагает прежнюю реторическую мерку, так ему знакомую» (стр. 16, 21:40). Становясь на точку зрения древне-эстетических требований по отношению к внешнему строению ораторской речи, г. Певницкий входит в подробное специальное объяснение законов музыкальности древне-ораторской речи (16–17) и этими требованиями гармонии речи и в частности закономерного течения слогов и слов в периоде объясняет и извиняет суждения бл. Августина о риторических красотах в примерах из библейских писателей; с современной же точки зрения – «напрасно с реторическою указкой искать красоты в библейских книгах и речениях; к ним неприложимы утонченно риторические правила... Мы красноречие видим не в одном внешнем блеске и гармонии речи, а во внутренней силе истины, находящей себе соответственное выражение в слове и создающей себе достойную внешнюю форму» (20:21). С положительными свойствами внутренней и внешней стороны проповеди тесно связано требование ясности изложения. Так как слово есть орудие мысли, то нецелесообразны, а потому и нежелательны в проповеди выражения, которые не могут быть поняты всеми. Ясность содержания гармонирует в совершенной проповеди с ясностью изложения. И бл. Августин вполне прав, выставляя это требование, как главное и обязательное в проповедническом изложении правило. Но подчеркивая настоятельно требование ясности, бл. Августин, по справедливому замечанию г. Певницкого, «переступает уже меру, когда для соблюдения ясности дозволяет и даже прямо рекомендует жертвовать не только изяществом, но даже правильностью выражения. Строгий риторический вкус продолжает почтенный профессор – «едва ли сделает ему уступку в этом случае. И с точки зрения гомилетической правильности языка в церковных поучениях также (так же) обязательна, как и ясность выражения... И не будет ли унижением для высокой истины, составляющей содержание проповеданного слова, если об ней с церковной кафедры будут говорить языком небрежным и неправильным. Самый слух слушателей, привыкших с благоговением относиться к святому учению Церкви,... может оскорбиться, если с церковной кафедры будут раздаваться выражения из грубого простонародного говора» (стр. 25).

Это замечание г. Певницкого заслуживает внимания, особенно в виду того, что стремление к простонародности, к крайней общедоступности и упрощенности проповеднического изложения в последнее время чаще и чаще стало переходить у нас в нежелательное для церковной кафедры увлечение этим народным направлением. Подделываясь под народный язык и вкус, под тон и склад простонародной речи, народники-проповедники, как в 70 годах народники-литераторы, утрируют свое излюбленное направление даже до некоторого шаржа. Есть, очевидно, немало охотников смешивать так называемую популярность проповеди с вульгарностью ее – понятия, которые, при некотором сходстве в вербальном определении, взаимно исключают одно другое в существе дела. Центральный пункт в учении о красноречии, получивший значение, со времени Аристотеля, основания всей риторической теории, составляет вопрос о цели его. Этим принципиальным вопросом в гомилетике бл. Августина заняты подряд три главы, 27, 28 и 29. Но трактат о цели красноречия не принадлежит лично Августину, «как автору: Августин взял его целиком из древне-классической риторики и, повторяя в своей гомилетике положения древних риторов, впадает в старые риторические погрешности. Древние, как известно, не имели точного и вполне определенного взгляда на красноречие. Они понимали его то как искусство, то как науку, то просто как способность. Сбивчивость классической терминологии в определении красноречия условливалось, прежде всего, неясным выразумением сущности его; в понятии его смешивалась психологическая сторона красноречия с технической, субъективное начало с объективным элементом, этический момент с эстетическим. Отсюда и теория трех целей ораторства: научать (docere), нравиться (delectare) и трогать (movere) – со строго психологической точки зрения не выдерживает критики: она (теория) страдает также спутанностью и сбивчивостью понятий, смешивая психологические моменты и принимая средства красноречия за цель его. Проф. Певницкий, входя с критическим анализом в трактат Августина о цели ораторства, вносит в него две существенные, на мой взгляд, поправки: первая – когда он говорить, что «три цели» указываемые древними риторами, в практике не должны быть отделяемы одна от другой.

Совершенный оратор в одно и то же время должен иметь в виду все эти цели и удовлетворять всем требованиям, отсюда вытекающим. В каждом истинно-ораторском произведении должен быть и элемент художественный, – внешняя форма, отличающаяся чистотой и изяществом, и элемент дидактический, – мысли и представления, отличающиеся большею или меньшею глубиною, большею или меньшею ясностью понимания дела, и свидетельствующая об основательных знаниях оратора, и наконец элемент деятельный, который отвечает риторическому movere, как первые две отвечают понятиям delectare и docere (28). Я мог бы только заметить со своей стороны, что название этих трех псилогических моментов в красноречии тремя целями его неправильно и неточно: docere, delectare и movere, в сущности, вовсе не цели красноречия, в смысле параллельных, координарных понятий к понятию persuadere настоящей цели ораторства; те элементы – только средство в отношении к этой главной цели и, как такие, они суть факторы, имеющие служебное, а не самостоятельное значение в красноречии⁷.

Поэтому я совершенно согласен с проф. Певницким, когда он, внося, по моему мнению, вторую поправку в риторическо-теоретический трактат Августина о целях красноречия, говорит, что «центр тяжести тут нужно ставить не в том, что древние выражали словом docere, а в том, что у них означалось словом πεἰϑειν» (29). Но этому πεἰϑειν, по моему мнению, не соответствует movere, как отождествляет или параллелизирует эти два термина г. Певницкий. Словом movere (по Квинтилиану) или flectere (по Цицерону) обозначался у древних собственно патетический элемент в красноречии, благодаря которому оратор мог трогать души слушателей; но в понятии этого трогания, в смысле возбуждения чувств или движений души (аффектов), отнюдь не заключалось понятие действия на самую волю, в смысле побуждения к свободному стремлению человека; эта настоящая цель красноречия выражалась у древних именно понятием πεἰϑειν, persuadere; и понятие πεϑανόν, pessuasibile, обнимает собой все три означенные момента. Сам же почтенный проф. в начале своего разбора 27 главы справедливо отступил от неправильного, по моему мнению, в русском переводе (ср. гл. 34) термина «убеждать» (=movere, flectere), заменив его словом «трогать». Строго и последовательно выдерживая это единственно-вернее значение риторического термина movere, нельзя смешивать его с понятием πεἰϑειν, к которому оно относится как средство, как служебное орудие к главной цели.

С теорией троякой цели красноречия бл. Августин ставит в тесную связь древне-риторическое учение о трех родах слога – простом, среднем и высоком (34 гл.) Связующим звеном между трактатом о трех целях ораторства и учением о трех родах слога служит у него положение, что оратор, удовлетворяя требованиям: учить, нравиться и трогать, должен говорить внятно, охотно и покорно (inttelligenter, libenter, obedienter = внятно, приятно и убедительно; 33, 34; 56). Августин вводит, таким образом, учение о трех родах слога во внутреннюю связь, в логическое соотношение с основными положениями своей теории.

И едва ли он из одного лишь подражания древним риторам, как «верный и усердный последователь их», вносит в свою «науку» трактат о родах слогов. Критическое отношение к этому трактату с точки зрения специально-гомилетической теории и видоизменение его применительно к особым целям показывают в авторе уже не совсем «верного и усердного последователя» древних риторов. Его личное сознание важности и целесообразности учета о родах слогов, его искреннее убеждение в необходимости этого учета в теории красноречия достаточно сказались в самом увлечении его образцами различия слогов из текста священных и церковных писателей. Недаром и посвятил он этому трактату 25 глав, чуть не половину книги.

За это излюбленное учете о трех родах слога крепко держались старые реторики. «Об этих трех родах слога» – говорит проф. Певницкий – «речь велась в реториках из поколения в поколение, из века в век, и даже в учебниках, бывших в употребивши в наших школах несколько десятилетий назад, на памяти людей, живущих еще ныне, воспроизводили рассуждения древних риторов» (34).

Мало того; не только воспроизводили учение древних риторов: были попытки даже научно обосновать его. Ломоносов пытался, как известно, лингвистически определить границу между тремя родами слога – высоким, средним и низким. Эта теория его быть может и имела свое оправдание в современном ему состоянии языка; но с тех пор, как пришли в равновесие стихии русского языка – славяно-церковная, простонародная и литературная – теория Ломоносова о трех родах слога потеряла всякое значение. С современной точки зрения, во всяком случае, справедливо замечание проф. Певницкого, что «длинный трактат бл. Августина о родах слога не вносит ничего существенно-нового в исследование о законах проповедничества и не дает прямых, полезных практических указаний проповеднику» (34).

Лучшим и наиболее практичным правилом во всем этом трактате, бесспорно, нужно считать общее положение бл. Августина, что искусство проповедника в отношении слога, собственно – в том, чтобы «уметь произвести сколько можно приличное смешение в слогах и разнообразить проповедь свою всеми способами выражения. Если поучение слишком долго и пространно выражается одним каким-либо из трех слогов, то скоро наскучивает слушателю. Напротив, если делает приличные отливы и переходы от одного слога к другому, тогда и длинная проповедь бывает гораздо занимательнее» (51 г.)

Свой последовательный и подробный анализ гомилетики Августина проф. Певницкий оканчивает критическим замечанием относительно рассуждения Августина по вопросу о сказывании чужих проповедей (гл. 62). Нельзя не согласиться с основным положением г. Певницкого в этом замечании: «Если взять во внимание, что от проповедника требуется живое свидетельство божественной истины, согретое личным дыханием убежденной души и вынесенное ею из глубины сердца, то чтение чужой проповеди прямо противоречит понятию о проповеди, как живом свидетельстве истины» (44). Этому критическому замечанию своему г. Певницкий остается верен и в сочинении своем: «Средневековые Гомилетики», встречаясь там с тем же советом бл. Августина в устах средневекового гомилета Гумберта (65–66 стр.). Останавливаясь там несколько подробнее на этом спорном суждении Гумберта, г. Певницкий делает одну уступку для чужих проповедей, когда таковыми являются творения святых отцов церкви, представляющие, после книг Свящ. Писания, наиболее ценное достояние церковной письменности.

Исчерпав все существенное в книге бл. Августина, проф. Певницкий излагает в заключении своего сочинения выводы; опираясь на данных своего анализа, он высказывает свой общий взгляд на книгу бл. Августина; указывает ее историческое значение, ее ценность и важность в историческо-гомилетической науке, отмечаем «достоинство главной мысли, лежащей в основе всех гомилетических наставлений Августина и дающей направление проповеднической деятельности церковных ораторов или учителей, – именно, мысли, что «доброе и полезное содержание проповеданного слова важнее и предпочтительнее внешнего изящества речи».

Общий вывод брошюры: гомилетика бл. Августина представляет интерес в историческо-гомилетическом отношении; но некоторые добрые и полезные советы в ней не лишают ее значения и в качестве практически-руководственной гомилетической книги.

Это общее заключение почтенного профессора Певницкого должен в точности повторить вслед за ним и рецензент его брошюры, формулируя как раз в тех же выражениях свои личные суждения о достоинствах, значении и ценности рассмотренного труда его.

В сочинении: «Средневековые Гомилетики» автор ставит своей задачей «обозреть средневековую гомилетическую литературу» (стр. 4). Цель и смысл этого обзора он объясняет в предисловии к своему труду, где указывает на важное значение историко-критических обзоров прежних работ, относящихся к известной науке вообще, и в частности – на особенную необходимость исторических обозрений научных трудов в области гомилетической. Самое сочинение свое автор предваряет также вступлением, во котором знакомит читателя с состоянием гомилетической литературы в средние века, даете общую характеристику средневековых гомилетических руководств указывает состав их, направление, цель, содержание и отношение к «Христианской Науке» бл. Августина, к «Пастырскому Правилу» Григория Великого и к языческим авторитетам.

По предметам содержания своего книга г. Певницкого делится на две части: в первой (5–218 стр.) автор обозревает теоретические руководства для проповедников; во второй (219–330) – практические пособия для проповедников в средневековой литературе. Точки зрения, которыми определяется выбор научного материала в книге, намечаются автором в следующих словах его: «Одни из сочинений по гомилетике средневекового периода заслуживают внимания историка потому, что заключают в себе много полезных замечаний касательно проповедей, могущих иметь значение и для нашего времени, – другая потому, что принадлежат авторитетным лицам, высоко стоящим в истории просвещения и схоластической науки, – третьи потому, что представляют результат всего того, что выработала схоластическая наука в течение длинного средневекового периода в гомилетической области, для уяснения законов проповеди и для направления и облегчения проповеднического труда» (стр. 5). На самых типичных представителях средневековой гомилетики автор и останавливается со своим историко-гомилетическим разбором. В пределах периода с XI по XVI вв. он последовательно, в хронологическом порядке, рассматривает гомилитические сочинения Гюнберта, Алана de Insults, Гумберта романского и Эразма Роттердамского. Таким образом, первая часть книги состоит из четырех гомилетических очерков. План и метод изложения, в общем, одинаковы в каждом из них: общие краткие биографические сведения о писателе и билиографические – о сочинении его, подлежащем разбору: указание времени и обстоятельства происхождения сочинения; предметы и задачи его; затем следует общая внутренняя характеристика и анализ содержали его. Отмечая основные мысли, характеризующие гомилетические воззрения писателя или гомилетическую методу его, проф. Певницкий часто подвергает критическому суду и оценке ту или другую мысль с православно-гомилетической или общей церковно-исторической точки зрения. Такова, например, экскурсия его в область древней церковно-исторической практики, представляющая обстоятельную справку по вопросу о том, на ком лежит долг церковного проповедничества. Автор входить в подробное обсуждение этого вопроса по поводу, с одной стороны, требования Гюнберта «чтобы не уклонялись от исполнения церковно-учительского долга и люди, не облеченные званием пастырей (9–13); с другой – как раз обратного положения Алана (38–43) и Эразма Роттердамского (187–138), что проповедь есть долг одних только прелатов или высших представителей церковного клира. Касаясь образа изложения или раскрытия материй у Гумберта, г. Певницкий осуждает схоластическую манеру его, вследствие которой происходит однообразие речи и сухость изложения, доставляющая утомление читателю (52–53). О сочинении Гумберта, впрочем справедливость требует вообще сказать, что с точки зрения обилия материала для критических замечаний трудно найти более благодарное произведение в целой гомилетической литературе средних веков. Но только с этой лишь одной стороны и может быть любопытно сочинение Гумберта, который на одной странице говорит, что «если проповедовать часто, то проповедь теряет свою цену и надоедает слушателям» (75 стр.), а на другой говорит, что «нужно проповедовать постоянно» (79 стр.).

С особенною подробностью и сосредоточенностью внимания останавливается проф. Певницкий в своей книге на гомилетике Эразма Роттердамского. Трактат об этой гомилетике занявший более трети всей книги, является в ней наиболее обстоятельным и тщательно обработанным гомилетическим этюдом. В нем – центр тяжести всего сочинения, в нем – и главный предмет книги, и главный интерес ее. Внимательное изучение Эразма и основательное знакомство с ним внушило г. Певницкому возвышенное представление о личности этого симпатичного гуманиста и о его пастырско-гомилетических воззрениях. «Делает честь Эразму то», говорит г. Певницкий, «что он, сам не будучи проповедником, ставит должность проповедника чрезвычайно высоко, предпочитая проповедничество всем другим отправлениям церковно-общественной жизни» (147).

Что касается гомилетики его, то она, по словам г. Певницкого, «из всех средневековых гомилетик заслуживает особенного внимания. Она устраняет собою гомилетики, прежде нее явившиеся, и будучи полнее и выше их по своему содержанию, дает возможность познакомиться с состоянием науки о проповедничестве в средние века в ее наилучшей обработке» (101). Это положение свое автор обставляет фактическими данными, начиная этюд об Эразме сопоставлением с ним, как гомилетом, самых знаменитых представителей схоластической науки и средневекового просвещения – Бонавентуры, Фомы Аквината, Иоанна Рейхлина, Ульриха Сурганта, – труды которых «блекнут пред сочинением Эразма Роттердамского: под пером его наука о проповеди, достигла высшей степени своего развитая» (102:111).

Во внимание к безусловному превосходству гомилетики Эразма пред трудами «всего предшествующего средневекового периода», проф. Певницкий дорожит каждою частностью, каждою чертою, каждою подробностью, имеющею такое или иное отношение к рассматриваемой им гомилетике. В обширном очерке о средневековом реформаторе проповеди читатель подробнейшим образом знакомится с обстоятельствами происхождения и историей составления гомилетики Эразма, со взглядом его на проповедь и характером его критики, по сатирическому сочинению его: «Похвала глупости»; с составом, потом, самой гомилетики его под заглавием: «Ecclesiastes sive concionator evangelicus»; с честнейшим содержанием каждой из четырех частей ее и со всеми более или менее выдающимися пунктами в ней со стороны принципиальной, формальной и материальной. По тону и характеру изложения этюд об Эразме, сравнительно с предыдущими очерками, отличается относительным преобладанием панегиризма над критическим элементом; этот последний элемент выражен в нем очень слабо, что обусловливается заметным личным сочувствием автора «умной» гомилетики Эразма.

Вторая часть сочинения посвящена обзору практических пособий для проповедников в средневековой литературе, который, по словам автора, «служить той же цели, для какой составлялись и издавались теоретические гомилетики, и являются их непосредственным дополнением» (219). Автор обращает внимание на чрезвычайное обилие и разнообразие средневековых проповеднических сборников, указывает причины, вызвавшие их появление (с ХШ в.) и размножение, разъясняет смысл их и значение, их пользу и их невыгодную сторону во влиянии на проповедь. Далее, классифицирует эти разнообразные сборники или магазины по источникам, откуда почерпались собираемые в них сведения, по свойству или качеству предлагаемых в них материй, по предметам, какие они имели в виду осветить, и по форме, в какой предлагалась в них помощь для проповедника. По схеме этой классификация следует детальное изложение содержания: 1) сборников библейского содержания; 2) сборников свидетельств и изречений святых отцов и церковных учителей; 3) сборников изречений философов и других светских писателей; 4) сборников исторического содержания; 5) сборников естественно-исторического содержания; 6) сборников содержания нравоучительного и догматического; 7) сборников содержания энциклопедического и 8) сборников готовых проповедей. Честнейший историко-гомилетический обзор проповеднических сборников подробно знакомит читателя со всеми видами этих «полезно-забавных» средневековых произведений. С особенным вниманием останавливается автор на сборнике Бонавентуры под заглавием: «Библия бедных» («Biblia pauperum») и на сборнике, известном под именем «Gesta romanorum», «Деяния Римские». Подробный и весьма обстоятельный разбор этих двух важнейших сборников восполняется большими выдержками из них, непосредственно знакомящими читателя с содержанием и характером их.

Резюмируя свое сочинение, автор выдвигает два главных общих положения, что а) средневековая литература представляет большое обилие гомилетических сочинений и б) что характерную особенность средневековой гомилетической литературы составляет чрезвычайное множество разных практических пособий для проповедников или магазинов проповеднического материала.

В заключении сочинения автор, пользуясь метафорой Меффрееа, уподобляет средневековую проповедническую литературу обширному, густо заросшему саду, «где рядом с хорошими плодовыми деревьями и цветами в обилии разрастались разные сорные травы, и эти сорные травы постепенно заглушали добрые насаждения, которые достались средним векам, в качестве наследия, от древних отцов-проповедников, передававших в свое время чистое евангельское учение, и обогативших церковь своими назидательными беседами и словами, которые бы должны стоять всегда образцом для позднейших поколений».

Сочинение профессора Певницкого не представляет собой, в строгом смысле слова, научного исследования, характеризующегося известной научной постановкой дела и научным методом исследования. В нем нет научного обзора литературы по предмету его; нет так называемого «ученого аппарата», в виде историко-критического исследования о подлинности рассматриваемых сочинений средневековых писателей и об их изданиях (за исключением разбора сборника под именем «Gesta romanorum», «Деяния Римские»); нет, или почти нет, характерного в ученых исследованиях так называемого «нижнего этажа», в виде обширных примечаний и ссылок, сообщающих фундаментальную устойчивость каждому положению в тексте.

Но в сочинении историко-литературного характера, имеющем своей задачей не «Forschung», собственно, как говорите немцы, a «Darstellung», т.е. изложение в ряде популярных очерков содержания средневекового гомилетического материала с целью фактического ознакомления с гомилетической литературой средних веков, – тяжеловесные атрибуты специальной учености не вызываются существом дела. Можно бы, пожалуй, пожелать в сочинении побольше философско-исторического освещения дела.

Фактическая сторона сочинения весьма богата и обстоятельна. Но читатель не видит достаточного объяснения излагаемых фактов в исторических условиях и обстоятельствах, внутренне связанных с изображаемыми фактами, как причины со своими следствиями. Связь эта, правда, указана в книге; но она намечена слишком слабо и бледно. Например, первая и последняя мысль в книге – необыкновенное обилие гомилетических руководств, необычайный подъем и оживление гомилетических интересов в средневековый период. Но как и чем вызвано это обилие гомилетических сочинений и это оживление гомилетической науки? Какие обстоятельства благоприятствовали этому? Читатель не удовлетворяется объяснением в роде того, что «обилие гомилетических сборников свидетельствует о том, что на проповедь в то время было обращено большое внимание, и люди знающие не скупились на пособия призываемых к служению церковного слова» (220). Это объяснение, по словам автора, с одной стороны; «с другой стороны – что несшие обязанность проповедничества нуждались в подобного рода пособиях и широко пользовались ими» (ibid). В сущности, тут нет объяснения ни с одной, ни с другой стороны; тут констатируется только самый факт с указанием не причин его, а значения его и нужды в нем. Это все равно, как если бы в объяснение того, например, факта, что в известном месте и в известное время выпало большое обилие атмосферических осадков, стал бы кто указывать на то обстоятельство, что, стало быть, там и тогда земля особенно нуждалась во влаге, и небо не поскупилось на орошение ее и снегом и дождем. Почтенный профессор указывает мимоходом на основание ордена доминиканцев (47 стр.). Совершенно справедливо; но это обстоятельство, как ближайшая причина возбуждения проповеди, само явилось результатом чего-то более глубокого и коренного, чем появление ереси альбигойцев, которое в свою очередь нуждается в объяснении. Историки западно-гомилетической литературы, как Роте, Гарнак, Линзенмайер и др. ставят пробуждение интереса к гомилетическим занятиям и вообще гомилетическо-литературное движение на латинском западе в прямую причинную связь с общим пробуждением умственно-духовной жизни и движением в сфере научной культуры. Отсюда объясняют они и самый характер средневекового проповедничества: с 11 столетия образовалось на почве изучения Аристотелевых сочинений формально-философское направление, которое скоро получило господство под именем схоластики во всех школах. Под влияние этого направления не могла не подпасть и наука о проповеди. Если в общих курсах истории проповедничества средневековая эпоха находит себе более или менее полное объяснение, то желание некоторого концентрического освещения в специально-гомилетическом сочинении, посвященном средневековому периоду, полагаю, нельзя счесть за излишнюю претензию.

Нельзя не пожелать также, в интересе цельности впечатления рецензируемого сочинения на читателя, более внимательной и более достойной его (сочинения) обработки как с внутренней, так и с внешней стороны. В первом отношение впечатлению мешает некоторая дисгармония мыслей, разноречащих, чтобы не сказать противоречащих одна другой на разных страницах. В самом начале своего сочинения, например автор говорит, что «средневековые гомилетические руководства не преследовали научной цели, не входили ни в теоретические, ни в исторические научные исследования предмета, рассматриваемого в гомилетике» (2 стр.). Между тем, при разборе гомилетики Гумберта, автор отмечает «в научном отношении» значение шестой главы в первой части ее. Затем, в первых трех книгах «умной» гомилетики Эразма мы читаем, по словам почтенного автора, «самые подробные гомилетические и риторические правила, и кажется, нет такой частности из области гомилетическо-риторической, о которой бы он не сделал замечания» (216). Еще резче противоречит началу сочинения конец его, где почтенный профессор, суммируя свои выводы, говорит: «По обилию научных трудов, по тому вниманию, какое удаляли гомилетике в прежнее время, она может считаться одною из старейших наук в ряду отраслей знаний, ныне существующих»... (331). И затем, если согласиться с положением автора на 2 странице сочинения его, что «средневековые гомилетические руководства не преследовали научной цели, не задавались учеными вопросами, относящимися к уяснению проповеди, и не входили ни в теоретические, ни в исторические научные исследования предмета, рассматриваемого в гомилетике», то какое же отношение к книге будет иметь II страница предисловия к ней, где мы читаем: «На длинном (историческом) пути, пройденном гомилетикой, мы встречаем большое обилие научных работ, посвященных решению задачи, ей предлежащей, – пожалуй, больше чем в какой либо другой отрасли знаний. Здесь представляется вниманию множество разнообразных опытов изложения гомилетических правил и определения законов проповеднического искусства, и при изучении их открывается, как видоизменялись гомилетические теории, как различно понималась задача науки, и какое было различие во взглядах на методы и способы, наиболее годные к достижению целей, какие должна преследовать гомилетика». Если эти слова относятся не к средневековому периоду гомилетической истории, тогда зачем они и набраны в книге о «средневековых гомилетиках»? Но что автор касается в этих словах научно-гомилетической значимости и средних веков, это видно из нижеследующих строк предисловия, в которых он говорит, что «в средние века на гомилетику впервые обращено было особенное внимание, и люди, во главе умственно-литературного движения, один пред другим спешили излагать гомилетические правила в более или менее полном систематическом виде». А если так, то что это были за «научный работы, посвященные решению гомилетической задачи, что это за разнообразные опыты изложения гомилетических правил и определения законов проповеднического искусства», в которых «не входили в теоретическое научное исследование предмета, рассматриваемого в гомилетике»?

При всем своем опыте и навыке к учено-литературным трудам с талантливым пером в руках почтенный профессор по местам грешит в своей книге против чувства меры, поддаваясь панегиризму. То, что говорит он об Эразме, что «желание быть обстоятельным побудило его быть многоречивым», читателю невольно хочется применить, подчас, к самому автору. Некоторые ненужные подробности, неважные частности без ущерба для сочинения, но к выгоде для читателя, могли бы быть выпущены из книги. Таковы, например, по моему мнению, страницы из Гумберта 57–60, 80 81, представляющие поистине одно лишь словоупражнение: в них нет ни зерна гомилетической мысли, нет даже и остроумия, какое находит добродушие почтенного профессора (81), а есть одно сплошное заблуждение гомилета. Таковы же и страницы 93–100.

Тоном панегиризма отзывается в особенности очерк об Эразме Роттердамском. Что Эразм обладал «острым и живым умом», с этим читатель, без сомнения, согласился бы даже и в том случае, если бы почтенный профессор сказал об этом только один раз в книге, а не четыре раза (стр. 100, 112, 117:331). Но когда Эразм Роттердамский говорит, что «служение проповедника выше служения ангельского, так как ангел возвещает доброе и недоброе, а проповедник возвещает только радость и мир, что проповедник выше Иоанна Крестителя, Предтечи Господня, что проповедник есть современный чудотворец и т.п., то читателю не без основания сдается, что обладатель «острого и широкого ума» заговаривается в своем знаменитом «Экклезиасте» не менее Гумберта Романского, доказывающего в своей гомилетике, что проповедь – выше святых молитв, выше св. таинств крещения, исповеди и др. По крайней мере едва ли можно без ограничения сказать об Эразме, что он «о всем высказывает суждения меткие и здравые, с которыми нельзя не согласиться и которых нельзя не рекомендовать вниманию служителей церковного слова» (215). Если Эразм Роттердамский и может иметь значение для современной науки о проповедничестве и для современных служителей церковного слова, то со стороны не столько положительно гомилетической, сколько со стороны отрицательной, критическо-гомилетической; здесь, в области гомилетической критики его «острый и живой ум», действительно, сослужил услугу наук и проповеди, указав в проповедничестве многие аномалии и недостатки. Но и тут, оставаясь верным историческим фактом и осторожным в своих выражениях нельзя сказать, будто «после его критики средневековой проповеди уже перестали появляться на церковной кафедре представители схоластического проповедничества, со своим тяжелым аппаратом и странными приемами, совершенно неприличными на церковной кафедре» (101).

Как перестали? Разве неприлично-шутливое направление проповедничества, профанировавшее церковную кафедру разными бурлесками и арлекинадами, не продолжало господствовать и после реформации на Западе? Разве история проповеди не отметила на своих страницах даже типичных представителей этого направления в после-эразмовское время? А минорит Cornelius Adriansen – этот комик-проповедник второй половины XVI столетия в Брюгге? Разве «pars ridicula» его проповедей, потешавшая слушателей его, не достойна предреформационного схоластического принципа гомилетики: «ridendo dicere verum»? А популярнейший в XVII столетии во Франции «Le petit pere Andre Augustin» – маленький о. Андрей, августинский монах? Разве не представлял он из себя, в регентство Анны Австрийской тех же Мальяров, Барлетт, Мено, не уступая этим фиглярам церковной кафедры по части шуток и плоских острот? А знаменитый придворный проповедник в Вене Abraham a santa clara (Ulrich Megerle) в том же столетии? Разве в гомилетическом отношении не «достойное сожаление явление», по выражению Крауссо, – «тем более печальное, что шутки его вызывали не только удивление, но и подражание на многих кафедрах»? Но это только представители комизма в проповеди и «неприличных приемов» на церковной кафедре. Что же касается до «тяжелого схоластического аппарата» в проповеди, то с представителями этого схоластического «груза» история проповеди простилась уже чуть ли не на рубеже нашего XIX столетия. Не вернее ли, поэтому, судил об Эразме Роттердамском Геттингер, сказавший о нем, что он «morbem felicius indicat, quam tollit»?

Вообще, некоторую долю похвал гомилетике Эразма в книге г. Певницкого нужно отнести на счет высокого авторитета самого автора гомилетики, «совмещавшего в себе море учености?»

Не свободно сочинение почтенного профессора Певницкого от некоторых, правда, неважных промахов и недосмотров и с внешне-литературной стороны. Позволю себе отметить, например, маленькую неточность перевода на стр. 19. Касаясь психологическо-гомилетического замечания Гюнберта, указывающая источник вдохновения для проповедника в душе человека, г. Певницкий так переводит это замечание: «Нет, кажется мне (говорит Гюнберт), плодотворнее рода проповеди, как тот, который показывает человеку самого себя, и его, рассеянного вовне, собирает внутри себя самого, то есть в уме, и обличая, как бы нарисованного ставить его пред собственным лицом». Перевод этот с формально-филологической стороны совершенно верен, правилен и близок к подлиннику. Но слово «в уме» (in mente restituat), по моему мнению, было бы психологически – вернее и в данном случае точнее передать словом «в душе», сообразно с контекстом целого места (собирает внутри себя самого, – in uteriori suo, – in sein Inneres). Так, именно, и переведено это слово (in sein Gemuth) у немецких историков проповеди, Роте, Ленца и др. И понятно почему: das Innere человека не делится на ум без остатка. А в данном случае ум является даже и не главной силой: важнее еще здесь совесть, чувство, сердце. Можно считать, конечно, эту поправку мелочью; но эта характерная мелочь касается смысла такого превосходного замечания, четыре золотых строки которого, по моему мнению, стоять четырех частей гомилетики Эразма. Попадаются, наконец, в сочинении некоторый фразы и замечания, которые читателю, незнакомому с происхождением книги (из отдельных журнальных статей), могут показаться довольно странными. Так на стр. 125 стоит фраза: «к подробному рассмотрению сочинения Эразма мы приступим в следующий раз». Или, во второй части своего сочинения (стр. 266) автор, цитируя гомилетику Сурганта и гомилетический трактат, составленный на основании сочинений Фомы Аквината, в подстрочном примечании отсылает читателя знакомиться с ними к книжкам «Трудов Киевской Духовной Академии»; между темь читатель гораздо ближе может познакомиться с цитируемыми сочинениями в первой части самой книги автора, на стр. 104 и 108.

Отмеченные мною недосмотры, некоторые недочеты и мелкие погрешности в книге профессора Певницкого существенно не понижают ценности труда его. С высоты достоинств сочинения тени его весьма незначительны и мало заметны... При том же, «у кого» – скажу словами самого почтенного профессора – «в каком ученом или литературном произведении нет недостатков? Самые совершенные произведения подвергаются критике, и она находить в них то недомолвки, то преувеличения, то не вполне верное освещение фактов, то поспешные обобщения и т. под. Вопрос в том, у кого меньше недостатков, у кого эти недостатки извинительны, и у кого крупнее и резче бросаются в глаза» (стр. 116).

И вот с этой то относительной точки зрения сочинения автора нельзя не признать выдающимся трудом, важным и по новизне предмета, и по широте задачи его, и по богатству сообщаемых в нем детальных данных из области гомилетической науки. Средневековый период в истории гомилетики, чрезвычайно богатый гомилетическим материалом, давно уже получившим в западной особенно в немецкой литературе основательную разработку (Остерцее, Круель, Линзенмайер, Леко и др.), в нашей литературе не был еще предметом специального научного исследования, и фактический материал за этот длинный период оставался у нас неизвестным.

Профессор Певницкий взял на себя сложный, нелегкий труд систематически и исторически-последовательно, в главных, выдающихся моментах, обозреть обширную средневековую гомилетическую литературу и таким образом впервые познакомить с любопытнейшим периодом в истории проповеднической науки. Автор отнесся с большим вниманием к своей задаче и, располагая солидной эрудицией в области гомилетической истории, выполнил ее весьма добросовестно.

Своим почтенным трудом он сделал новый ценный вклад в сокровищницу русской гомилетической науки, восполнив в ней один из существенных пробелов.

Эта высокая ценность и интерес труда г. Певницкого дают ему, по моему мнению, несомненное право на получение премии покойного высокопреосвященного митрополита Макария.

Экстраординарный профессор Казанской д. академии Алексей Говоров