Духовник Н.В. Гоголя (К переоценке его характеристики)

О. Матфей Константиновский!

Какая эта приятная и, во всех отношениях, симпатичная личность! Сколько в нём энергии, непреклонной воли, святой ревности о славе имени Творца! Какая могучая, пламенная вера таилась в его душе, управляла всей его жизнью и проникала собою все его подвиги, молитвы, заботы и труды! Какое доброе, отзывчивое, любящее сердце билось в его груди для всех слабых и больных, для труждающихся и обремененных, для униженных и оскорбленных! Сам он ничего не имел. Все отдавал другим, отдавал до последней копейки, до последней одежды. И жил «как птица, даром Божьей пищи». Его ни в чём нельзя было упрекнуть, потому что он жил не для себя, а для Бога и людей. Это был, в полном смысле слова сего, подвижник веры, которых с каждым годом становится все меньше и меньше и которым по всей справедливости может гордиться наша православная церковь.

Несмотря на это, несмотря на святость его жизни, на глубину веры, на пламенность религиозного чувства, «на труды, на славу, на добро», его не поняли, не оценили. Но это зло еще не такой большой руки. Мало ли кого у нас забывают, не ценят, не понимают. Но беда в том, что о. Матфея, этого подвижника и борца за православную веру, опорочили, осмеяли, осудили, оплевали. И за что-ж? За то, что он, будучи духовником Н. В. Гоголя, привлек его к христианской вере, сделал его ревностным сыном православной церкви, и достойным образом подготовил его к загробной жизни.

Вот вся его вина. Но враги христианства не простили ему этого. При всяком удобном и неудобном случае, «временне и безвременне» они клеймят его позорными именами и мечут гром и молнии за то, что он, якобы погубил великого русского писателя, преждевременно отнял его из рук современного общества.

Мы приведем здесь несколько литературных характеристик, чтобы видеть, как не любят, как презирают, как глубоко ненавидят этого замечательного человека.

Вот, например, что пишет Ив. Щеглов в своей книжонке «Подвижник слова», СПБ. Книгоизд. «Мир».

«О. Матфей – изувер. Фигура этого фанатика достаточно выяснена. Ржевский протопоп был грубый, необразованный человек, себе на уме, достаточно практичный, чтобы брать от своих поклонников деньги за свои панихиды и молебны и, самое главное, был человеком с большой силой воли.

Это обычное явление: люди тупые и ограниченные часто импонируют своей волей людям растерянным, нервным, слабовольным, хотя и стоящим неизмеримо выше по своему уму и дарованию.

Гоголь был именно такой развинченной, неврастеничной натурой, жаждущей указки.

Уже первая встреча с о. Матфеем характерна и для Гоголя, и для ржевского Саванароллы в русской переделке. Гоголя представляют о. Матфею.

О. Матфей строго и вопросительно оглядывает Гоголя:

– Вы какого будете вероисповедания?

Гоголь недоумевает:

– Разумеется, православного!

– А вы не лютеранин?

– Нет, не лютеранин...

– И не католик?

Гоголь был окончательно озадачен:

– Да нет же, я православный... Я – Гоголь!

– А, по-моему, выходит – вы просто... свинья!!!– бесцеремонно ответил о. Матфей, – какой вы, сударь, православный, когда не ищете благодати Божией и не подходите под пастырское благословение».

Известный литературный критик К. И. Арабажин в своей интересной книге «Этюды о русских писателях», СПБ. Изд. «Прометей», 1912 г., пишет об о. Матфее вот что.

«Несчастный писатель все более и более подчиняется влиянию о. Матфея. Ищет бесед с ним, много молится, заказывает ему молебны, пишет длинные письма, для нас безнадежно утраченные (стал бы о. Матфей беречь письма русского писателя!), ведет с ним долгие назидательные беседы. Борется с ним, потому что о. Матфей все время наступал на Гоголя и требовал от него все новых и новых жертв и полного отрешения от прошлого, даже от литературы.

И Гоголь, смиряясь и падая духовно все ниже и ниже, сдает одну за другой свои позиции.

«Не прилепляйся к земному» – вот грозный окрик невежественного иерея-фанатика, вкривь и вкось толкующего христианство в смысле полного аскетизма. Литература – «земное, следовательно, нужно отречься от неё».

Речи и послания о. Матфея действовали на Гоголя потрясающе. Однажды, когда о. Матфей зашел слишком далеко в своём обличительном пафосе, Гоголь не выдержал и простонал: «Довольно, довольно... оставьте! Не могу больше слушать... слишком страшно!»

Грудь Гоголя разрывалась от отчаяния...

Известный публицист В. В. Розанов в своей статье: «Небесное и Земное» передает слышанное об одном таком разговоре о.Матфея с Гоголем. Гоголь был в религиозном экстазе. Гоголь уже ото всего отрекся, от суеты, от славы, литературы; казалось, примирился с Богом.

– Нет, еще примирения, – сказал ему о. Матфей, – отрекись от Пушкина и любви к нему: Пушкин был язычником и грешником».

Гоголь был сломлен. На первой неделе великого поста 1852 года, в ночь с понедельника на вторник, за 9 дней до смерти и спустя три дня после разговора с о. Матфеем, Гоголь велел затопить печку, собрал свои рукописи и бросил в огонь.

Он, как «тать в нощи» подкрался к больной, впечатлительной душе великого писателя и вырвал ее из рук России. В его холодных объятьях живой талант Гоголя превратился в «мертвую душу».

Писатель перестал жить. Так как для Гоголя «не писать» – значило не жить.

Такими словами заключает В. Розанов характеристику взаимных отношений Гоголя и его духовника.

Приведем еще мнение по данному вопросу Мережковского.

Мережковский (в книге «Гоголь и черт») считал непреложной истиной печальное участие о. Матфея в душеубийстве Гоголя.

Какова исходная точка о. Матфея? По Мережковскому она такова.

– Не любите мира, ни того, что в мире; все в мире – похоть плоти, похоть очей и гордость житейская... Весь мир во зле лежит.

Это – смысл нашего черного, монашеского христианства. К нему-то и звал Гоголя о. Матфей.

– Беги от прелестей мира! Брось имя литератора и уйди в монастырь!

Гоголь долго защищался:

– Не знаю, брошу ли я, – писал он, – имя литератора, потому что не знаю, есть ли на это воля Божия.

Но о. Матфей упорно стремился к «угашению духа» Гоголя.

За две недели до смерти Гоголя, о. Матфей был у него. То, что произошло между ними и было причиной смерти.

По всей вероятности, – продолжает Мережковский, – о. Матфей в последний раз потребовал ответа, желает ли он бросить литературу и сделаться монахом. Гоголь возмутился и «оскорбил» его. Но как только о. Матфей уехал, Гоголь послал ему последнее письмо, в котором просил извинения и благодарил за что-то.

Если бы Гоголь не согласился на отречение от литературы и от мира, то о. Матфей сказал бы ему, как схимник в «Страшной мести» колдуну:

– Иди, окаянный грешник! Не могу о тебе молиться, нет тебе помилования! Еще никогда в мире не было такого грешника!

Эта анафема носилась пред Гоголем всю жизнь; он боялся ее и готов был на все, чтобы только не подвергнуться ей.

После отсылки письма о. Матфею, началось ужасное умирание Гоголя. Физически он был здоров. Но стал поститься; совсем отказываться от пищи и сна, похудел и таял.

Наконец, истощенный, он умер.

Так смотрит на дело Д. Мережковский.

Мы не будем больше приводить мнений и характеристик литературных критиков и публицистов. Скажем только, что приведенное нами – не первое и не последнее. О. Матфея бранят не только В. Розанов, Д. Мережковский, Щеглов, Арабажин, но все те, кто только писал о Гоголе, о его смерти, о его произведениях. Достаточно вспомнить проф, Д. Овсянико-Куликовского («Гоголь». Изд. «Общественная Польза»), проф. С. Венгерова («Писатель – гражданин», II т. Изд. Прометей), П. Анненкова («Гоголь». Изд. Павленкова), Проф. Веселовского («Этюды и характеристики») и многое другое, чтобы убедиться в этом.

Итак, какими темными красками не рисуют Ржевского протопопа! «Невежественный, изувер, фанатик, святоша, лицемер», «прислужник власть имущих», «мужик села Есько» (так выражался Щеглов в «Новом Времени»), «неособенно умный» (слова Мережковского) и т. д. и т. д.

В то время, как светские писатели так резко отзывались об о. Матфее, наделяли его всевозможными, оскорбляющими человеческое достоинство эпитетами, духовные писатели взяли его под свое покровительство, добросовестно изучили все, относящееся к его биографии материалы, и вынесли ему оправдательный вердикт. Они совершенно беспристрастно посмотрели на его жизнь, на деятельность, на отношение к Гоголю и решили, что это был «подвижник XIX века».¹

Такая резкая противоположность в отзывах ставила в тупик наиболее добросовестных, осторожных литературных критиков. И вот один из них, некто А. С. Панкратов, сотрудник «Русского Слова», чтобы точнее и беспристрастнее решить этот спорный вопрос, решил отправиться в сам город Ржев, где свыше 20 лет пробыл о. Матфей и там, на месте добыть необходимые сведения и решить литературную проблему в ту или другую сторону.

Оказалось, что город еще полон памяти об о. Матфее. Остались лица, знавшие его лично. Жив внук его – Л. Н. Грешищев, жив престарелый пономарь Рафаилыч, живший бок о бок с ним и видевший его ежедневно, живы многие прихожане и прихожанки его. Только недавно скончался сын его, тоже священник.

Все эти лица сообщили А. С. Панкратову массу сведений об о. Матфее, поделились с ним весьма ценными впечатлениями от жизни и деятельности этого знаменитого ржевского протопопа и тем совершенно разрушили в уме и душе паломника те предрассудки, которые создались благодаря тенденциозным литературным характеристикам.

После поездки в Ржев, Панкратов совершенно иными глазами посмотрел на историю взаимных отношений Гоголя и его духовника. Стал иначе думать об о. Матфее и окончательно перешел на сторону его поклонников.

Вот в кратких чертах его думы и впечатления.

О. Матфей был известный проповедник. Знал, что значение печатного слова, когда оно несет людям нравственное поучение, огромно. Поэтому – ото всех ли произведений он требовал отказаться? И почему непременно совсем отказаться от литературного, своего рода – проповеднического поприща, когда он силою своего слова и влияния на писателя мог направить талант Гоголя в сторону проповеди церковно-религиозных идей?

А весь последний, религиозно-мистический период жизни Гоголя разве он не говорит, что на Гоголя, помимо всяких сторонних влияний, легла тяжелым пластом какая-то «страшная тайна смерти», что эта тайна преобразила его и отняла у России художника – Гоголя гораздо раньше, чем стал на него иметь влияние о. Матфей.

Все письма к о. Матфею или умоляют: «Молитесь, молитесь, молитесь за меня!» Или разбивают доводы о. Матфея.

О «победе» о. Матфея над Гоголем можно говорить, – и то, конечно, предположительно, – только в тот момент, когда что-то произошло при последнем личном их свидании. Это было за две недели до смерти Гоголя.

Между тем, Гоголь, начиная со времени «Переписки», совсем перестал походить на прежнего Гоголя – автора «Ревизора». Гениальный «смех сквозь слезы» куда-то исчез, заменившись односторонностью мистика и неоригинального морального реформатора. Протестующая против плесени общественных форм нота заменилась самым беспросветным миросозерцанием, которым оправдывалось крепостное право, как учреждение глубоко народное и христианское, и утверждалось, что вселенское православие спасут живущие по «Домострою» Сквозники-Дмухановские.

Гоголь, гениальный писатель, умер до о. Матфея. Ржевскому протопопу остался Николай Гоголь – больной человек, труп гения с разломом в мировоззрении и полным душевным хаосом, человек испуганный «страхом смерти» – болезнью, которой страдал и от которой умер отец Гоголя.

Такова общая точка зрения А. С. Панкратова. Теперь перейдем к частностям, собственно к тем впечатлениям, какие вынес он из Ржева.

Жизнь о. Матфея, пишет Панкратов, необычная. Ржев при нем жил общиной апостольского времени.

Проповедь слова Божия была задачей жизни о. Матфея. Он ходил, как апостол, по деревням, собирал народ по ночам в церковь, беседовал у себя на дому. Неустанно, непрерывно всю жизнь проповедовал он Евангелие. К старообрядцам ходил в дома, но не грозил им ничем, кроме суда Божия. Полицейскими мерами не пользовался и земной властью не стращал.

Изуверства и фанатизма, как видно, и помину нет.²

Далее. Дар проповеди имел редкий. Впечатление от нее – потрясающее. В храме рыдали, когда он говорил. Слово его было «со властью», а воля непреклонна.

Вот вам и «мужик села Есько», вот вам и «не особенно умный».

Никогда ничего не имел. «На земле живем в гостях, – зачем нам деньги?» Ему массу давали, но он все раздавал. Отдавал и свои деньги. Собрали ему денег на дом, а он раздал нищим. Собрали вновь и уже отдали его жене. У него был странноприимный дом, всегда полный нищеты. Нищим за столом прислуживал иногда он сам.

Как все эти рассказы хорошо знавших и хорошо помнивших о. Матфея не согласуются с такою характеристикою Щеглова: «О. Матфей себе на уме, достаточно практичный, чтобы брать от своих поклонников деньги за панихиды и молебны!»

«О. Матфея, – продолжает Панкратов делиться своими впечатлениями, – обвиняли, что он укрывает беглых от преследования начальства. Он сказал им в ответ:

– Я принимаю меньшего брата Христа. И буду принимать, как велит Евангелие».

Вот как он держал себя в отношении к начальству. Между тем Мережковский говорит о нем: «прислужник власть имущих». Вот клевета!

На него доносили соседние священники, что он «смущает» народ своими проповедями и распространяете ересь. Один из архиереев, грозил ему заточением. Он ответил: «Не верно, потому что считаю себя недостойным счастья пострадать за Христа!»

Всю жизнь провел в молитве и строгом посте. Ел столько, чтобы «сердцу всегда близки были слезы». Жил более в храме, чем дома.

Из семинарии хотел бежать в пустыню. По окончании семинарии стремился в монахи. Но мать упросила, и он пошел в дьяконы. Женился и имел детей. За несколько лет до смерти потерял жену, но в монахи все-таки не пошел.

Если же в монахи не пошел о. Матфей, хотя и мог пойти, значит он и Гоголя не мог склонять к монашеству. Это очевидно, как Божий день.

Говорят и пишут, что о. Матфей был мрачным отшельником. Ненавидел мир. Был грозным судьей. И говорил, что все, что в мире, есть «похоть плоти, похоть очес, гордость житейская». Потому будто бы он и толкал Гоголя в монастырь и учил его ненавидеть мир.

Впечатления Панкратова говорят совсем иное:

«Его праведность, – пишет он, – носила мирской характер.» Он шутил и часто улыбался. Это передает звонарь Рафаилыч, никогда от него и на шаг не отступавший.

Любовно, по-мирски смотрел о. Матфей на мир. Никого не проклинал, никому не грозил. «Даже не осуждал никого никогда» – говорил Рафаилыч.

Сын о. Матвея, тоже священник, теперь умерший, говорил о своих юношеских годах:

– Молодой любил я веселиться, много спать и ленив быль к церковной службе. Отец видел все, но никогда ничего не говорил. Разве зайдет и мимоходом бросит: «А сегодня будет торжественная служба!»

Все говорили, что этот сын похож на отца. А, между тем, сын был жизнерадостен.

О. Матфей любил голубую рясу. Когда здоровье его стало расстраиваться, он стал пить кофе для поддержания сил. Перед смертью лечился и принимал все лекарства.

Таким образом, и это обвинение, будто он ненавидел свет, мрачными глазами смотрел на жизнь, ото всего отказывался – тоже не соответствует действительности. Напротив, он шутил, улыбался, был жизнерадостен, имел голубую рясу и так далее, что совсем не согласуется с тем мрачным о. Матфеем, какой выставлен в критической о Гоголе литературе.

Арабажин говорит: «О. Матфей – невежественный, ярый фанатик». «Не особенно умный» – добавляет Мережковский.

Посмотрим.

Толпа ходила за о. Матфеем, – повествует Панкратов. Все хотели видеть в нем святого, ждали пророчеств, но он всегда с этим боролся.

Рафаилыч рассказывает о комете с хвостом, появившейся однажды в небесном своде.

На всех напал страх. Бросились к о. Матфею:

– Скажи, отец, что это такое? Конец мира?

А тот шутливо ответил:

– Поставьте лестницу и посмотрите... Я-то почем знаю?

Придет бывало мягкотелая святоша – дворянка и рассказываете сон:

– К чему это батюшка?

А он:

– Спишь целый день, чего-нибудь и выспишь. А ты Богу помолись, ерунда в голову и не полезет.

В народной легенде о. Матфей остался без чудес, и только с одним случаем провидения. Это – редкость для такого популярного человека, каким был он. Его борьба с невежественной фантазией толпы обличает в нем человека недюжинного ума и воли. А главное – редкой честности.

Как все это не мирится с голословными обвинениями господ Мережковских, Розановых, Арабажиных, Овсянико-Куликовских, Венгеровых, Анненковых, Веселовских и прочих литературных критиков.

Об отношениях о. Матфея к власть имущим мы уже немного говорили. Теперь еще добавим одну – другую пару слов.

Остался себе верен о. Матфей, пишет А. С. Панкратов, и в отношениях к сильным мира сего. Он страшно не любил лести и сам не любил льстить.

Еще будучи диаконом, он выступил в церкви со словом обличения против помещика – главного прихожанина. Это в крепостное-то время!.. А обличал он помещика за то, что тот смеялся и разговаривал в храме. Помещик обещался отомстить, но ничего не мог поделать.

Его отношения к гр. Адлерберг, Тертию Филиппову, гр.Толстым были чужды унижения. Он и здесь, как везде, был проповедником и живым образцом высокой жизни христианина. И только.

А между тем, что повыдумывали на о. Матвея литературные критики?

Перейдем теперь к самой главной части обвинений, выставленных против о. Матфея.

Мог ли о. Матфей быть душеубийцей Гоголя? Мог ли он грозить ему анафемой, когда «никого никогда не осуждал»?

Да за что анафему? За то, что он занимался литературой? Да?

Но мог ли «вечный молитвенник за всех» отказать одному Гоголю в молитве? Да за какую вину? Опять за литературу?

Нет, г-н Мережковский слишком увлекся. Одной черной краской своего настроения он разрисовал живую картину. Ему вообще приятен демонизм, а страшный конец Гоголя навевает самые мрачные объяснения. И он с лёгким сердцем рядит в мефистофельский костюм о. Матфея.

Последний вопросе: мог ли о. Матфей обратиться с требованием к Гоголю – сбрось имя литератора и уйди в монастырь!

Сам о. Матфей не был монахом, хотя и мог быть им. Он вовсе не суровый Симеон Столпник, ненавидящий лукавый мир. И в монастыре он не мог видеть идеала земной жизни.

Но оставить литературное поприще он мог посоветовать Гоголю.

Почему?

Постараемся ответить на этот вопрос возможно точнее и обстоятельнее.

Сын Н. Д. Квашнина-Самарина, Д. Н. Квашнин-Самарин, передавал мне такую мысль своего отца. Последний, нужно заметить, знал о. Матфея по рассказам близких ему людей.

– О. Матфей быль настолько умный человек, что мог ценить художественный произведения своего духовного сына – Гоголя. Но когда великий писатель стал решать моральные проблемы и мнил быть пророком и спасителем России, чуткий христианин о. Матфей сказал ему: «Сперва сам возвысься духовно, а потом и поучай!»

Так как Гоголь не проявлял склонности возвратиться на прежний путь, то о. Матфей и посоветовал ему: «Лучше брось имя литератора, а то ты больше навредишь, чем окажешь пользы».

Рафаилыч рассказывал о предвидении о. Матфея.

– Волю предсказал.

– А как он сам относился к ней?

– Он видел истязания крестьян помещиками и только радовался воле!..

Это, нужно заметить, как раз тогда, когда Гоголь оправдывал крепостное право и называл его христианским учреждением.

Видел это болезненное направление умный о. Матфей и потому счел за лучшее сказать ему:

– Лучше оставь литературу!

Но это было только советом, о чем ясно говорит спокойный ответ Гоголя в письме из Остенде:

– Бог да наградит вас за ваши добрые строки!

И при последнем свидании ничего демонического не произошло, – о чем ясно говорит спокойное же последнее письмо Гоголя с благодарностью о.Матфею.

К какому же заключению приходит А. С. Панкратов в решении затронутого нами вопроса?

А вот к какому:

Гоголь убил себя сам. Или вернее, его убила прогрессировавшая болезнь «страха смерти».³

Слава Богу! Нашелся хотя один человек, который не пошел по старому пути, не пожелал довериться газетной и бумажной лжи, а вместо этого сам поехал на родину о. Матфея, на месте собрал еще свежие воспоминания и предания о нем; сгруппировал их воедино и с точки зрения новых, проверенных данных весьма удачно и вполне правдоподобно решил те вопросы, которые в освещении поименованных нами литературных критиков казались совершенно непонятными и неразрешимыми.

Пусть же глохнут старые, лживые взгляды гг. Мережковских, Арабажиных, Щегловых и других! Пусть пробивается к свету правда, открытая и поведанная русскому обществу А. С. Панкратовым. Пусть проясняется и очищается светлый лик могучего и симпатичнейшаго пастыря о. Матфея, заплеванный, запачканный и поруганный противниками христианской веры!

Долго над ним смеялись и издевались. Пора оставить эти «заушения и плевания». Пастыри церкви да помогут русской читающей публике освободиться от престарелых предрассудков в отношении к о. Матфею и представить себе его в настоящем, истинном свете.

***

Несомненно, статья А. С. Панкратова вызовет оживленный обмен мыслей как в обществе, так и в печати. Думаем, что при переоценке ценностей и духовенство привлекут, даже вовлекут в могущие появиться споры. Посему, не мешало бы нам, пастырям церкви, оживить в своей памяти скудные биографические сведения об о. Матфее, осмотреть свои старые боевые позиции, чтобы спокойнее, самоувереннее чувствовать себя и с успехом отражать нападения и инсинуации по адресу нашего знаменитого и талантливого собрата – о. Матфея.

О. Матфей Константиновский родился 6 ноября 1791 года в селе Константиновском Новоторжского уезда Тверской губернии.

Первоначальное воспитание он получил под руководством своих благочестивых и набожных родителей, которые передали своему сыну и любовь к храму, и страх пред Богом и людьми, и добрые христианские чувства. Эти добродетельные зачатки, будучи посеяны в его душе, никогда не оставляли его. И он всю свою жизнь дорожил ими, берег их, тщательно развивал и усовершенствовал.

Рассказывают, что, когда он впервые услыхал чтение дьячка на клиросе, и узнал, что читать может всякий, научившийся грамоте, Матфей сейчас же пристал к своим родителям и начал просить, молить их, чтобы они только научили его читать. Конечно, родители не отказали ему в просьбе. Они сообщили ему первоначальные буквы, показали ему правило составления слогов и затем предоставили его самому себе. И что же, путем собственных усилий он достиг таких больших неожиданных результатов, что на седьмом году стал свободно читать церковные книги. Его допустили на клирос и после того не проходило ни одной службы, чтобы он не помогал отцу своим участием. За хорошее, бойкое, вразумительное чтение и за аккуратное посещение храма его полюбил местный священник, который в поощрение каждый раз после обедни давал ему просфору.

Наступил восьмой год. Родители отвезли его в Новый Торжок для определения в духовное училище, где смотритель дал ему фамилию Константиновский. Учился он средне. Но зато отличался скромностью, хорошим поведением, смирением и благочестием.

Так как общежития в то время при училище не было, то Матфей помещался на одном из постоялых дворов города. Когда в этот двор собиралось много народа, мальчик, выучив урок, отправлялся к ночлежникам с Евангелием или катехизисом и читал. Ночлежники с удовольствием слушали усердного чтеца и так полюбили его, так привыкли к этому чтению, что после сами стали просить его почитать им.

По окончании духовного училища он поступил в Тверскую семинарию. Здесь он точно переродился. Умственные способности его окрепли, в нем развилась счастливая память. Рвение к труду, к занятиям, если не утроилось, то, по крайней мере, удвоилось. Он ни одной минуты не оставался без дела. Окончив один урок, он сейчас же принимался за другой. Покончив со всеми уроками, он, вместо того, чтобы отдохнуть, освежиться, набраться сил, сразу садился за чтение.

«В разнообразии труда, в разнообразии потребного к усвоению материала – вот в чем отдых мой», – говаривал он.

И читал все, что только ему попадалось под руку. Но преимущество отдавал, конечно, житиям святых и творениям св. отцов и учителей Церкви. Любимыми книгами его были сочинения св. Иоанна Златоуста и Василия Великого. Читал «с чувством, с толком». Многие места заучивал наизусть, многие записывал, многое перечитывал другим.

Эта любовь к чтению сохранилась у него до самой смерти. И потому как-то странно читать, что о. Матфей был простецом, необразованным. Ведь он окончил и духовное училище, и семинарию. Он перечитал чуть ли не все книги тогдашней семинарской библиотеки. Без чтения не оставался ни минуты. Неужели же за столько лет усердной и кропотливой работы он не заслужил даже звания «образованного»? Нет, это клевета, ложь.

Читая постоянно о подвижнической жизни святых и часто посещая соседние монастыри, Матфей, наконец, и сам порешил уйти в монастырь и постричься в монахи.

Но против этого восстала его мать. Она осталась около этого времени вдовою, без всякой поддержки, без всяких средств и вдобавок к сему – с малолетним сыном на руках. Естественно, что она обратилась к своему старшему сыну за помощью. И тот не отказал.

Сейчас же по окончании курса семинарских наук он женился и 10 февраля 1814 года был рукоположен в дьяконы в погосте Осечно, Вышневолоцкого уезда.

Приход был бедный. Доходы ничтожны. И в продолжение семилетнего здесь пребывания, о. Матфей в полном смысле сего слова мучился или, как говорили о нем, перебивался из кулька да в рогожку.

Всю домашнюю работу, а также и полевую, он исполнял сам. Сам пахал, сам косил, сам засевал, сам собирал урожай. Крестьяне не помогали. И только в последние годы несколько доброжелательно к нему настроенных прихожан облегчали его сельскохозяйственный труд, за что о. Матфей молился о них в течение всей своей жизни.

Да, тяжело ему жилось в первые семь лет. Много приходилось работать. Но, не смотря, на это он не покидал своего любимого занятия – чтения. Куда бы он не ехал, в поле, на сенокос, на работу, он всегда брал с собою какую-нибудь божественную книжицу, большею частью «Камень веры», и читал в свободные от работы минутки. Если же оставался дома, то читал положенное на тот день Евангелие и жития тех святых, которые воспоминались православной церковью.

В этот бедственный период его жизни замечательно еще вот что. Хотя он сам зачастую голодал, и почти всегда нуждался в лишней копейке, тем не менее он не забывал меньших братьев во Христе и всегда делился с ними, кормил, питал и одевал. Насыщал не только телесно, но и духовно, так как без назидания, без чтения каких-нибудь душеспасительных брошюр или Евангелия он никого не отпускал от себя. Это все видели, все знали об этом и потому так дорожили им, так всегда хорошо отзывались о нем, с такою охотою шли к нему нищие и убогие.

Мать и жена, видя такое убожество в жизни, стали упрашивать его перейти на другой приход, подать архиерею прошению о переводе. Но о. Матфей не пожелал этого. Он был доволен своим жребием. Лучшего места не желал и благодарил Бога за то, которое теперь имел. Когда домашние досаждали его просьбами, он шутливо отвечал им: «Нужно ждать, когда и куда Боге призовет. Бог даст – и на печку подаст».

Эти слова были как бы пророчеством. Потому что по прошествии известного времени он получил от местного преосвященного бумагу с предложением ему священнического места в селе Диеве. Получил тогда, когда отдыхал на печи.

В новом селе он прослужил тринадцать лет. Но, к сожалению, из этого периода жизни нам решительно ничего не известно. Биографы о. Матвея молчат и не сохранили для нас никаких сведений. Можно только предполагать, догадываться о его продуктивной и полезной деятельности в новом селе, потому что жители соседней деревни Эсько упросили архиерея отдать им этого энергичного и добродетельного пастыря. Конечно, если бы он ничем не выделялся из ряда современных своих собратьев, то соседи не просили бы так долго и так настойчиво местного архиепископа о переводе его к ним. В этом, нам кажется, не можете быть никакого сомнения.

В селе Эсько о. Матфей пробыл немного, всего три с небольшим года. Но и за это короткое время он так привязал к себе прихожан, так много сделал для них, что те и думать не хотели о его переходе.

Но обстоятельства не благоприятствовали им. Около того времени в городе Ржеве усиливался раскол. Энергичных, способных, призванных к миссионерскому делу пастырей в те годы не было и потому выбор архиепископа естественно остановился на нем.

В 1863 году о. Матфей Константиновский получил от своего владыки такого рода бумагу:

«Отец Матфей, я хочу перевести тебя в город Ржев для действования на раскольников, и в руководство для сего теперь же посылаю тебе три книжки. Бедности не увидишь, нападений не бойся: аще Бог по нас, то кто на ны? Григорий, Архиепископ Тверский».

17 июня 1836 года о. Матфей был перемещен к Спаco-преображенской церкви города Ржева, а его место в селе Эсько было предоставлено его зятю.

Как прихожане не умоляли его остаться, сколько депутаций не посылали они к преосвященному с просьбой возвратить его обратно в Эсько, как не уговаривали его мать и жена не идти к раскольникам, все было напрасно. О. Матфей в переводе на новое место увидел волю Божию и беспрекословно подчинился распоряжению своего владыки.

Трогательным образом прощалось село со своим любимым пастырем. Рассказывают, что старики и старухи, молодые парни, взрослые мужики, девушки, матери с грудными младенцами пять верст провожали его, кланялись ему в ноги, принимая его благословение. Некоторые провожали его до самого Ржева,

На новом месте, ознакомившись с состоянием раскола и подготовившись к полемике с ним, о. Матфей выступил в роли миссионера. Первые его выступления были ознаменованы возвращаем многих раскольников в лоно православной церкви. Сему способствовал отчасти дар его красноречия, а потом и своеобразная метода полемизирования. Он никогда не притеснял их, никогда не обращался за содействием к полицейской власти, никогда не причинял им неприятностей и беспокойств своим личным посещением. Он только увещевал их, говорил о вреде и грехе церковно- отступничества, выясняя несостоятельность старообрядческих основоположений, подолгу беседовал по душе и в результате всего он зачастую обретал заблудшую овцу.

В городе Ржеве он служил до конца своей жизни. Причем, 13 лет был в Спасопреображенской церкви, а остальные восемь лет в Успенской, в которой числился штатным протоиереем.

Это так сказать его послужной список, формуляр мало говорящий нам о жизни и деятельности приснопамятного о. протоиерея.

Теперь перейдем к описанию и к характеристике его воззрений, жизни и деятельности.

Как мы раньше уже говорили, о. Матфей был строгим постником: по преданию, он навсегда отказался от мяса по получении дьяконского сана. И с тех пор, вплоть до последних минут своей жизни, он не нарушал давным-давно данного обета, никогда не ел мяса, даже не любил смотреть, когда другие его ели. Его добрая, чуткая душа не позволяла ему примирится с видом страданий бессловесной Божьей твари и он, следуя заповеди Творца, «блажен, иже и скоты милуете», не желал быть участником убийства ни в чем неповинных тварей и отказался от мяса. Правда, рыбу он ел, но только в скоромные, а не постные дни, ел очень мало, но не смущаясь ничем, ибо пример сего подавал ему Сам Христос Спаситель, неоднократно питавшийся печеною рыбою. Еще два слова к характеристике его поста. О. Матфеей посты соблюдал так, что в первую неделю великого поста, в последнюю, а иногда и во вторую совсем ничего не ел. Никакого вина и напитков не употреблял в течение всей своей жизни и первые десять лет своего служения в Ржеве кроме воды ничего не пил. Только под конец своей жизни, когда силы ослабели, когда энергия угасла, когда усталость сковывала его руки и ноги и овладевала им всецело, только в это тяжелое для простудившегося старика время он подкреплял себя кофе. Причем постясь, он не делал, как фарисеи и лицемеры. Другими словами, он никогда и никому не трубил о своем постничестве. Напротив, он даже скрывал свой пост и нередко случалось, что в гостях он отступал от принятого им обычая.

Нужно еще отметить его величайшую любовь к храмам Божьи. Видя в них огромную воспитательную силу, о. Матфей старался старейшая церкви подновить, бедненькие обогатить утварью, тесненькие расширить, а где совсем не было храма, там выстроить. И все это делал он не на готовенькие денежки, не на церковные средства, а силою своего духа. Ему противодействовали, но он не обращал на тех внимания. Его поднимали в иных случаях на смех, но это не озлобляло его, не охлаждало, а еще более вдохновляло. Ему указывали на неосуществимость затеянного им дела, но он с верой в Божью помощь принимался за то, что уже раз наметил себе.

Так, еще будучи дьяконом в Осечне, он обратил внимание на пришедшую в ветхость колокольню. Потужил, поскорбел и взялся за дело. Стал увещевать крестьян к пожертвованиям на ремонт колокольни, стал просить богачей помочь им поставить новую колокольню, стал всех звать к созданию храма. И вот, как бы в ответ на его могучий призыв, полились обильные пожертвования. Только один генерал, стоявший в стороне от этого дела, ничего не давал, даже и своим крестьянам запретил что-нибудь давать. Но запрещения тут не помогали. Жертвовали тайно. Об этом скоро узнал архиепископ и сейчас же устранил тормозившего работу генерала от участия в деле, а о.Матфея, без прошения с его стороны, назначил священником в село Диево. В Диеве и в Эське были приличные храмы, но зато были бедны утварью. По своему приезду о.Матфей сразу же принялся за благолепие храмов и в короткое время обновил их: покрыл стены живописью, завел хорошую ризницу, снабдил церкви новыми колокольнями. Когда же он был во Ржеве, то там за сорок тысяч выстроил Вознесенскую церковь на Преображенском кладбище, расширил тесный соборный храм, богато отделал его, одарил утварью и на все это не истратил ни одной казенной копейки. Более того, он находил возможность жертвовать даже бедным восточным храмам.

О. Матфей заботился не только о благолепии храма, но и о том, чтобы все присутствующее в храме вели себя чинно, тихо, сообразно святости места. Если же кого замечал в непристойном поведении, сейчас же делал выговор ему. Причем, не обращал никакого внимания на то – барин ли то будет, либо мужик.

Вот прекрасный пример. Когда о. Матфей был еще дьяконом в с. Осечне, он как-то заметил, что главный прихожанин, помещике N беседовал и смеялся в храме. Он об этом сообщил местному священнику и просил его вразумить этого человека. Священнике поручил это сделать дьякону. И о. Матфей кротко обличил помещика. Тот, конечно обиделся и поклялся себе приложить все старание тому, чтобы выжить из Осечни «неблагопристойного» дьякона. Началось дело, как всегда водится, с доносов. Помещик писал архиепископу:

«Дьякон вопреки закону учить народ, ходит с ним по деревням и чем-то сумел привязать к себе не только прихожан, но даже и весь причет, и самих священников. Распоряжается, как ему хочется, и все его слушаются».

В заключение доноса помещик просил архиерея убрать от них о. Матфея.

Преосвященный Филарет (впоследствии митрополит московский) посмотрел на дело иначе. Он затребовал от местного благочинного необходимые об о. Матфее сведения и, по получении и рассмотрении их, предписал благочинному отправиться в Осечну и в присутствии причта передать дьякону Константиновскому благословение от архиепископа за его примерную жизнь и полезную деятельность.

Требуя от других благоговейного поведения в святом храме, о. Матфей и сам подтягивал себя и стремился быть в этом отношении образцом для других, проявляя такое рвение ко святому Божьему дому и такое благоговение во время священнодействий, о каком редко теперь приходится слышать.

В церковь он приходил всегда первым, а уходил последним. Если, случалось, опаздывал звонарь, то о. Матфей, не обращая внимания на свой сан и на свой возраст, сам начинал звонить до прихода звонаря. Когда же опаздывали чтецы или же прислужники, то о. Матфей до их прихода все делал сам. Сам читал, сам пел, сам раздувал кадило. А когда являлись запоздавшие, он не гневался, не кричал, а только говорил о том, что причту следует подавать пример ревности, усердия и благоповедения.

Все церковные правила о. Матфей исполнял до мелочей. В алтарь никого не пускал. Причетников заставлял надевать стихари во все дни, когда только совершалась служба и т. д.

Что любил он, так это совершать литургию. Редкий день обходился без неё. Он служил почти ежедневно. Причет негодовал, тяготился, а причетник так бранился в лицо. Но о. Матфей все это переносил с большим хладнокровием, а когда ярость низших членов причта доходила до крайних пределов, тогда о. Матфей смиренно кланялся хулившим его в ноги и просил у них прощения.

Замечательно еще то, что о. Матфей так высоко смотрел на таинства, что когда приходилось ему совершать, например, крещение, то он ничего не ел с самого утра, хотя бы крещение было назначено на вечер.

Дар слова у о. Матфея был необыкновенный. Речь у него лилась рекой, и он мог, увлекая слушателей, говорить по несколько часов. Он был неистощим и не имел нужды в утомительной подготовке к проповеди. Он сразу обнимал представляющуюся ему тему и говорил всегда громко, живо, увлекательно. Обличения его пробуждали раскаяние, угрозы наводили ужас, мольбы его расстрагивали.

Этот, данный ему Богом талант, о. Матфей никогда не зарывал в землю. Напротив, он всегда пускал его в оборот, постоянно культивировал его и не давал ему заглохнуть. Так, когда он был еще дьяконом и когда ораторские его способности в должной степени не развились, он уже тогда, чувствуя свои способности, решил употребить их на благо. Он попросил у своего священника разрешение ходить в праздники по деревням и учить безграмотных крестьян Закону Божию. Священник охотно благословил его на это дело и молодой отец дьякон с ревностью предался этому новому занятию. Сперва по местам выходили неприятности, потом же дело пошло так успешно, что священники, видя в своих прихожанах значительную перемену к лучшему, стали даже просить его проповедовать не только по домам, но и в храме.

Он учил всегда и всюду. Или, как говорит апостол «временне и безвременне». Перед совершением таинств объяснял народу их значение. Исполняя требы, поминая усопших, соборуя, причащая умирающих – говорил поучения. Нередко собирались у него на дому. Для оживления внимания он пел с прихожанами псалмы и духовные песни. Результаты такой деятельности скоро сказались. В шумном селе реже раздавались соблазнительные песни, их сменили церковные напевы, и даже дети вместо игр пели: Царю Небесный, Богородице Дево, радуйся, Святый Боже и т. д. Нравственность поднималась; буйства, драки, ссоры отходили в область предания. Чувствовалась истинно христианская жизнь. Сказывалось действие благодати. Все это видели, чувствовали, понимали и потому так горячо благодарили о. Матфея, так усердно, вдохновенно прославляли Бога, воздвигнувшего среди них такой яркий светильник веры.

Из всех добродетелей о. Матфея наиболее видной, наиболее славной является милосердие.

Он никому не отказывал. Всем делился с неимущими. В воскресенья и в праздники он собирал к себе в дом бедных и нищих, с ними обедал, часто даже сам прислуживал у стола. Всех приходивших к нему странников он принимал к себе, как братьев во Христе, как бы ни было у него тесно, в каких бы тяжелых обстоятельствах он не находился.

Он жил, будучи переведен во Ржев, на квартире. Прихожане собрали ему для покупки дома достаточную сумму денег и вручили ее ему. Но через несколько дней он все эти деньги роздал бедным, нищим, больным. Узнав об этом, прихожане вторично собрали ему денег для покупки дома и уже не ему отдали их, а жене. И дом был куплен, даже в два этажа. Это обстоятельство еще более развернуло благотворительную деятельность о. Матфея. Весь нижний этаже даже был отведен под странников, которые получали здесь стол и все необходимое. Некоторым он давал деньги на дорогу, душеполезные книжки. Во Ржеве все странники и богомольцы шли прямо к нему. Число их доходило иногда до 40 в день.

Делая доброе дело, о. Матфей старался, чтобы никто об этом не узнал, даже домашние его. Один ржевский приказчик растратил хозяйские деньги и решил было утопиться. О. Матфей, случайно узнавший об этом, дал ему 500 рублей, но просил молчать.

С нищими о. Матфей делился последними. Вот любопытный пример. Раз зимою нищий просил у него теплый подрясник. Не имея ничего другого, о. Мафеей дал ему свой теплый кафтан и прибавил еще шапку. Его мать стала упрекать его за это. Упав ей в ноги, он со слезами сказал: «Прости меня, матушка; во всем готов я тебя слушать, а в этом сам Бог не велел мне тебя слушать».

За все это Господь помогал ему настолько, что никогда его семейство и принятые им странники не оставались голодными. Часто Господь испытывал его веру, доводил его как бы нарочно до последней степени скудости, и когда в подобных обстоятельствах о. Матфей проявлял всю непоколебимость своей веры, Господь облегчал его, посылал к нему неизвестных богатых благотворителей, которые выручали из беды и его с семьей, и его бедных пришельцев.

Любовь о. Матвея ясно выражалась в том, что он никогда никого не осуждал. Осуждение он считал одним из самых великих, преступных грехов и называл его дерзким присвоением прав Творца. В ближнем он искал не недостатков, а добрых качеств, что располагало его ко всем.

Он был приветлив и равен со всеми, ненавидел лесть и унижение. Был прекрасным семьянином. Ничего не делал важного без совета с матерью. Сам живой, остроумный – эти свойства старался он развить и в своих детях. Детям не позволял сидеть без дела, носить щегольскую одежду, не терпел в своем доме мирских развлечений. Часто в зимние вечера, усадив семью за работу, он читал им вслух Евангелие или Четьи Минеи.

Да, светла была его жизнь, но нашлись же люди, как мы видели выше, которые назвали его фанатиком, святошею, лицемером.

Теперь несколько слов о последних днях его добродетельной и подвижнической жизни.

К осени 1856 года о. Матфей стал видимо слабеть. Его мучило удушье. Он уже не мог с такой энергией предаваться делу, как раньше. И это его угнетало. Тем не менее он не опускал рук. Что можно было, он делал и теперь. Так, ежедневно служил, проповедовал, принимал и кормил больных, украшал собор и т. д. По просьбе нескольких невинно преданных суду ржевцев, он ездил в Петербург. Но и там не изменял своей простой трудовой жизни.

С наступлением весны появилась сильная опухоль в ногах и удушье усилилось. Последний год он не мог даже ложиться. Несмотря, однако, на это, он еще усугубил строгость жизни. Изнуренный постом, устав от богослужения, от долгой домашней молитвы, не в силах уже спать – он все исполнял свой долг.

В начале 1857 года окончательно выяснилась его болезнь. Настал великий пост. Он ежедневно служил и проповедовал. Первым приходил к утрене, замирающим голосом начинал службу. Ходя по церкви, шатался, но к концу делался крепче, а во время литургии так оживлялся, что трудно было думать, что служит умирающий. И всякую литургию он говорил в духе кротком, увещательном, как завещание детям отходящего отца. В субботу третьей недели, 9 марта, он в последний раз пришел в устроенный им собор, говорил слово, но выйти из собора он не мог и был вынесен на руках.

Почувствовав приближение смерти, он стал готовиться, 12-го марта исповедовался, причащался, соборовался. С этого дня до смерти он не принимал никакой пищи. В день смерти, 14 апреля, он в последний раз исповедовался, пересказал все грехи, сделанные им с детства, сам приобщился, потом молился до 10-го часа. Тогда он лег, в первый раз за всю длинную болезнь. Глаза его были обращены к иконам и в 10½ часов он вздохнул в последний раз.⁴ Его не стало.