Влияние христианства на социальные отношения

Непосредственно в изменение внешних общественных форм, христианство не вмешивалось. Такое вмешательство не согласовалось бы с духом христианства. Форма – дело внешнее и временное, а так как христианское учение должно было иметь вечное значение, то привязывать это учение к каким бы то ни было внешним формам (хотя бы и лучшим, чем формы существовавшие при появлении христианства) значило бы не подвигать вперед, а напротив задерживать бесконечное развитие христианства. При том изменение внешних форм всегда соединяется с какой-нибудь ломкой, насилием, или внешним, или нравственным, а всякое насилие, и внешнее, и нравственное, противно духу христианства. Поэтому, как мы сказали, христианство не вмешивалось во внешние формы людской жизни. Оно возвещало самые идеи, самые начала, которые должны были преобразовать самый дух человека, а из этого уже само собою должно было вытекать и изменение внешних форм, разумеется, постепенное. Формы создаются духом: меняется дух – меняются постепенно и формы. Так было и с влиянием христианства на внешний общественный быт людей. Само собою, изменяя дух, давая новые идеи, новые начала, христианство прокладывало путь и к изменению самых форм быта семейного, общественного и государственного. Делалось это, следовательно, во-первых, не прямо, не сразу, но так, что новое общество, проникаясь новыми началами, постепенно и последовательно создавало себе и новые формы. Во-вторых, в деле встречалось и много колебаний, обусловливаемых множеством комбинаций, какие завязывались при этом во внутренней истории общества: то шло прогрессивное движение; то являлись такие формы, которые были результатом сделки высших идей с движениями, не совсем соответствующими им; то формы, напротив, отодвигались даже назад, ибо новые начала встречали противодействие со стороны раньше установившихся в жизни начал, принимались, усваивались не без борьбы, и борьбы самой многообразной. С этой точки зрения и может решаться вопрос, нередко спорный: консервативно или прогрессивно христианство, как учение? Пожалуй, и консервативно, ибо оно никогда не выступает с изменением чего-нибудь по внешности, и духу его противна всякая насильственная ломка; но вместе с тем оно и бесконечно прогрессивно, ибо возвещает такие начала, которые способны и внешнюю форму двигать бесконечно вперед, все еще возвышая, еще очищая, еще подвигая ее, так как жизнь будет всегда отставать далеко позади от этих идей и начал.

Так было, во-первых, в отношении к семейной жизни. Большого переворота здесь христианство, по-видимому, сначала не произвело. Оно с самого начала, по-видимому, взяло, признало и освятило семью в том виде, до какого дошла она в своем естественном развитии в прежних обществах – иудейском и языческом. К этому времени в семейной жизни и там и здесь многое уже успело смягчиться и сгладиться, что было в ней прежде грубого, резкого и нечистого. Так в последнее перед христианством время в иудействе многоженство совсем уничтожилось, как уничтожилось оно и в образованнейшей части языческого мира. Наложничество стало казаться уже явлением не нормальным: на него смотрели, как на отступление от семейного идеала; выработалась идея правильного брачного союза, одномужества и одноженства. Однако в практической жизни наложничество все еще держалось, поддерживаемое отчасти государственными законами, отчасти остатком развращённых преданий старого времени; и христианство, по-видимому, сначала не отвергло прямо даже такого ненормального явления. Есть известия от первых веков, что в Риме, у императоров и знатных людей бывали наложницы из верующих евреек, через которых христианское влияние распространялось в римском обществе. Но понятно, что высшие нравственные идеи чистоты, целомудренности, вносимые христианством, делали невыносимым такое положение для лиц, попадавших в эти условия, – так сам собой выходил из употребления этот обычай, без всякого внешнего требования. Затем христианство взяло и освятило семью, как она сложилась до него в язычестве и иудействе, с главенством мужа над женой, с властью родителей над детьми. Было время, когда за это упрекали христианство: с упреком указывали, что оно, особенно в лице ап. Павла, освятило семейный деспотизм мужа и родителей. Конечно на те искажения и злоупотребления, которые являются в жизни, обращать внимания нельзя, когда дело идет о крупных, принципиальных, исторических явлениях. Несомненно, и в христианском обществе бывали злоупотребления властью мужа над женой и родителей над детьми, злоупотребления, которые могли переходить в насилие. Но независимо от злоупотреблений, назвать в основе ненормальным первенство мужа над женой и власть родителей над детьми будет очень рискованно, и вообразить семью с отсутствием первенства известной личности, с отсутствием власти родителей над детьми трудно, и едва ли такая семья представится идеальной семьей. Если же вникнуть в те высокие идеи, какие собственно внушало христианство о значении семейного союза, об отношении мужа и жены, родителей и детей, то всякому можно будет видеть, что тут отрицалось всякое насилие, и полагались в основу самые высокие и свободные нравственные отношения. Мы знаем взгляд христианства на брак. Брачный союз, по этому взгляду (изложенному особенно у ап. Павла в послании к Ефесянам), есть высочайший нравственный союз на земле, образ того союза, выше которого представить нельзя и в религиозной области, – союза Христа с Церковью. Отношения должны быть здесь так же духовны, как и там, и поэтому уже здесь нет места никакому насилию. В основу союза полагаются не какие-нибудь грубые и чувственные побуждения, а стремление осуществить высокое нравственное назначение человека. Каждая семья есть малая церковь, через которую распространяется истина в мире. Каждый член семьи служит к возвышению, освящению другого. Жена здесь не игрушка и не раба мужа, а сотрудница его в деле спасения, иногда прямо орудие Божие к обращению неверующего мужа. Точно также дети для родителей не собственность, не вещь, и также не игрушка и забава, а тоже члены церкви Божией, искупленные кровью Христа, равные всем полноправным членам церкви. Поэтому родители должны их воспитывать как чад церкви Божией, воспитывать в них будущую церковь Божию на земле. А дети также должны были стать в будущем органом распространения церкви. При такой точке зрения в семье место, конечно, не произволу, а самой тесной нравственной близости членов, самой полной любви и в то же время уважения друг к другу. Конечно, и здесь христианский идеал не всегда осуществлялся во всей чистоте своей, и даже может быть большей частью далек был от чистого осуществления. Но важно было то, что такой идеал был заявлен христианством, и под влиянием его стал совершаться переворот в людских понятиях, а вследствие этого и переворот во внутренних семейных отношениях, а затем и во внешних формах жизни семейной и общественной.

В обществе христианство застало много форм совсем не соответствующих его идеалу. Прежде всего, оно встретило здесь много внешних различий, стесняющих развитие человеческой личности и нарушающих единство общества: различия между богатыми и бедными, сильными и слабыми, властвующими и подчиненными, господами и рабами. Христианство и здесь по внешности ничего прямо не изменяло, ничего не ниспровергало, ибо всякая ломка противна его духу. Пока внешнее положение не изменилось само собой под влиянием христианства, христианство даже старалось примирить старые формы с новым направлением, смягчая и освящая всякое положение, делая его по возможности сносным. Поэтому христианство не проповедовало уничтожения различия между богатыми и бедными, рабами и господами и т.д. Но богатым оно внушало милосердие, попечение о бедных, бедным – довольство своим положением и, мало того, уважение к своему состоянию, как освященному примером земной жизни Христа; господам – справедливость, человеколюбие по отношению к рабам, рабам – послушание, а не рабское, из страха послушание, а послушание свободное, состоящее в исполнении и внешней обязанности и при этом свободном подчинении своему положению и само положение могло становиться уже не так тяжелым. Но и здесь, не ниспровергая прямо никаких внешних отношений, христианство с самого начала заявило другой, высокий идеал: что в Иисусе Христе нет рабов и господ, – все – чада Божии, все – братья во Христе, искупленные дорогой ценой крови Его. Поэтому, и при возможности внешнего рабского положения, во всяком человеке остается внутренняя свобода духа: всегда остается эта область мысли, чувства, совести, веры, недоступные ни для какого господина. Напротив и при свободном, по-видимому, внешнем положении, можно быть самым жалким рабом, рабом собственных страстей, греха, быть в рабстве, подавляющем уже не внешнюю жизнь человека, а его действительно личную, духовную жизнь. Но, понятно, что такие идеи, и не производя ломки, должны были иметь влияние на изменение и внешних общественных отношений. И действительно уже во II и III веке господа-христиане отпускают иногда на волю рабов целями сотнями и тысячами. Иногда же и между христианами оставались отношения рабов и господ, но только и здесь отношения эти были совсем не такие, как у язычников. Характерно высказывается это уже на самых первых порах христианства в маленьком, но весьма выразительном послании ап. Павла к Филимону о рабе Филимона, Онисиме. Филимон и Онисим, оба были прежде язычниками, и может быть Филимон был в язычестве жестоким господином: по крайней мере, Онисим, по-видимому, бежал от него. В Риме он встретился с Павлом и был обращен им в христианство. Филимон же еще прежде был обращен Павлом, по-видимому, в Эфесе. Теперь, когда и господин и раб стали христианами, Онисим захотел вернуться к господину. Ап. Павел пишет к Филимону, что он возвращает ему Онисима, но внушает Филимону принять его не как раба уже, но как брата. Сказать впервые такое слово среди римского общества было уже великим делом. Мы не знаем, что было далее между Онисимом и Филимоном, но предание говорит, что Онисим стал впоследствии епископом Эфесской церкви, к которой принадлежал и бывший господин его, так что Филимон мог стать духовным сыном его. Так христианство, внешне и не изменяя общественных отношений, претворяло их внутренне по своему духу.

Те же различия, отделяющие людей друг от друга, нашло христианство и в международных отношениях мира, между племенами. Известно, как резки были эти различия между племенами, это отделение племен друг от друга в языческом мире, где оно поддерживалось и религиями (например, в объяснении происхождениях одних рас из высших частей тела Божества, других – из низших и т.п.). Образованнейшие народы древнего мира – греки и римляне – людьми собственно считали одних себя, остальные племена были «варварами», т.е. собственно лишь полулюдьми. Не говоря уже о тех жестоких отношениях племен, которые могли быть и постоянно бывали последствием таких воззрений, взгляды эти клали большое препятствие и вообще прогрессу человечества, препятствуя объединению истории человечества. И здесь поворот к лучшему начался еще до христианства: под объединяющим политическим давлением Римской Империи стали сближаться племена, подчиненные Риму. Но это объединение было все же чисто внешнее, материальное и невольное, и поэтому оказалось очень непрочным: внешне объединяемые племена и народы не переставали тянуть врознь, ибо корень вражды и разделения лежал во внутренних религиозных отношениях их. Христианство первое провозгласило уничтожение этого разделения в самом корне, первое возвестило универсальную религию: «в христианстве как нет раба и свободного, так нет ни эллина, ни иудея, ни варвара, ни скифа, а есть все и во всех Христос». Впервые явилась среди народов земли идея общечеловеческого союза, основанного не на внешней силе или политическом расчете, а на природе, одной и той же у всех людей, созданной одним и тем же Богом и воссозданной одним и тем же И. Христом: все чада Божии, все искуплены кровью Христа. Все это, правда, собственно относилось к сфере религиозной жизни человека; но, разумеется, должно было отразиться и на внешних отношениях его. Конечно, идеал христианской жизни и в этих внешних отношениях и доселе далек от осуществления, ибо в истории это христианское направление действует не одно, борется со множеством других течений и далеко не всегда господствует. Но христианство делает свое дело: во-первых, оно постоянно, и среди самых грубых времен, воздвигает отдельные личности, далеко возвышающиеся над общим нравственным уровнем, и достигающие, по-видимому, вопреки эпохе, высоты требований христианского идеала на земле; во-вторых, оно постепенно смягчает и сам внешний быт. В этом отношении влияние христианства заметно не только в обществах, прямо признавших христианство, но и там, где его, по-видимому, не признавали. Христианство переродило историю мира, переродило нравственно мир. Мы мало, может быть, замечаем теперь это влияние христианства, ибо уже вырастаем в обществе, значительно напитанном христианскими идеями, взросшем на них. Но если сравним, например, общественный строй народов христианских со строем народов не христианских (где, следовательно, влияние христианства было во всяком случае несравненно меньше), мы увидим, как велика разница. Но в сфере общественных отношений влияние христианства встречает столько противодействующих влияний, что прогресс тут и довольно медлен и далеко не постоянен. Бывали времена особенно чистые от посторонних влияний и потому особенно прогрессивные (так, первые времена христианства); бывали другие, когда христианское течение сильно парализовалось другими началами, и прогресс становился очень медленным или делались даже шаги назад. Но христианство и здесь постоянно продолжало делать свое дело, прежде всего в душах отдельных людей, а оттуда постепенно и в сфере общественных отношений.