Сущность христианского учения об отношениях человека к ближним

ЧЕЛОВЕК, не может жить вне каких бы то ни было отношений к другим людям. С этими последними ему приходится сталкиваться на каждом шагу. Мы не в состоянии даже и представит себе человека, который проводил бы свою жизнь, безусловно замкнувшись в себя, не входя решительно ни в какое соприкосновение с ближним. Великие отшельники, прежде чем уйти из «этого» мира в пустыню, проводили свою жизнь в обществе подобных им лиц. Но, и живя в пустынном одиночестве, иногда по десяткам лет не видя ни одного человека, они, тем не менее, в сущности, не прерывали своего постоянного общения с другими людьми, непрестанно молясь о них, непрестанно продолжая с ними такого рода внутреннее общение. Отсутствие даже и последнего было бы признаком крайне эгоистического настроения пустынника, – настроения, не оправдываемого ни с естественной, ни тем более с христианской точки зрения...

Какое же поведение наше в отношении к окружающим нас людям может быть признано единственно – нормальным с христианской точки зрения?

Жизнь «ближних», с которыми нам постоянно приходится так или иначе сталкиваться, течет при самых разнообразных условиях: обстоятельства, среди каких бывает один, никогда не могут быть, безусловно, тождественны с теми, которые выпадают на долю другого. Отсюда само собою понятно, что частные отношения наши к ближним, заявляющие о себе при разнообразнейших условиях, в свою очередь, также весьма разновидны. Поэтому делать попытку предусмотреть каждое из них или почти каждое в отдельности и, соответственно этому, предначертать правила, определяющие наше поведение во всяком единичном, во всяком частном случае специально, разумеется, значило бы взять на себя задачу неосуществимую. Впрочем, в этом нет и надобности: важны не частные правила в их разобщенности, с их бесконечными видовыми подразделениями, а общие, основные принципы, которые, подобно жизненному нерву, проникают собою все наше поведение и дают нам полную возможность найтись и разобраться в каждом случае наших столкновений с ближними. С этой точки зрения, как единственно целесообразной, мы и поведем дело.

По рассказу священного бытописателя, весь человеческий род произошел от одного первозданного человека и. следовательно, вопрос о тождестве природы всех людей решается, с библейской точки зрения, в положительном смысле. В частности, сначала был сотворен Адам: его тело было создано Творцом из земного праха, а душа его являлась дыханием жизни, вдунутым в лице его Создателем (Быт. II, 7). После того, как Адам был введен в рай и получил от Творца известную райскую заповедь, Бог соблаговолил сотворит ему помощника, соответственного ему (Быт, II, 18), для чего навел на него крепкий сон и, когда он уснул, взял одно из ребр его, и закрыл то место плотию (-21)¹. Таким образом, жена Адама была создана не из чего-либо внешнего, чуждого по отношению к нему, а из его же ребра (- 22). Что касается души жены, то об её творении священный бытописатель не сообщает каких-либо данных, чего-либо подобного тому, что сказано им относительно души Адама. Почему так поступает Моисей, думаем, всем ясно. Душа жены – тождественна с душою мужа и произошла от последней на подобие того, как и поныне происходят от душ родителей души их детей². Следовательно, вести об этом предмете особую речь и не предстояло ни малейшей надобности. А если б творение души жены происходило как либо иначе по сравнению со сказанным нами, то бытописатель несомненно не прошел бы этого важного обстоятельства молчанием. Когда созданная вышеуказанным образом жена была приведена Богом к Адаму (- 22), последний, при взгляде на нее, тотчас понял, что она – кость от костей его и плоть от плоти его, что она, поэтому, как взятая от мужа, будет называться женою (-23). Потому, продолжает бытописатель, оставит человек отца своею и мать свою, и прилепится к жене своей; и будут одна плоть (-24)³. Любовь Адама к его жене, как отсюда видно, ближайшим образом проистекала из сознания первым той истины, что оба они – тождественны по их природе. Таким образом, тождество природы прародителей было первым условием их взаимной любви. Руководимое и растворяемое чувством любви взаимоотношение прародителей было такое: жена являлась помощницею своего мужа (-18. 20)., который, следовательно, занимал первенствующее положение в семье. Отсюда, конечно, нельзя делать вывода о каком-либо рабском подчинении Евы Адаму, о каких-либо деспотических отношениях последнего к первой: где в основе всех взаимоотношений лежит любовь, имеющая, при том, коренной (а не случайный какой-либо) источник, любовь, кроме того, ни мало не омраченная грехом, следовательно, истинно-разумная, там вышеуказанные отношения не могут иметь места и действительно не имели. Назначение Евы быть помощницей Адама определяло только область и характер действий той и другого, было первичным зародышем тех правовых определений, касающихся взаимоотношений людей, какие возникли у человечества с течением времени... Таково было взаимоотношение наших прародителей в раю. Любовь! Любовь и все, что из неё проистекало, что ею обусловливалось! Эта любовь должна была лечь в основу всех взаимоотношений и дальнейших людей, имевших произойти от первой четы. Оправданием такого отношения людей друг к другу являлось и то еще обстоятельство, что все они носят на себе образ Божий, по которому они созданы (Быт. I, 27; IX, 6...) Будучи образом Божиим, «человек стоит немаловажной цены. Сам Создатель любит человека, любит в нем Свой образ, Свое подобие...»⁴. А если так, если в каждом из наших ближних живет образ Божий, любимый нашим Создателем, то прямой вывод отсюда – тот, что и мы обязаны, должны питать к своим ближним любвеобильные чувства, должны почитать в них носителей божественного образа. Итак, то обстоятельство, что все люди, по библейскому повествованию, происходят от одного корня, делает их взаимную любовь вполне естественною и попятною, а то обстоятельство, что каждый человек – образ Божий, делает такую их любовь вполне необходимою: странно было бы, если бы мы, с одной стороны, не любили своих «братьев» по плоти, и преступно было бы, если бы мы, с другой стороны, не любили того, что любит Сам Бог.

Таким образом, сущность нормальных отношений одного человека к другому и другим вполне ясно и определенно намечена уже на первых страницах книги Бытия; уже для райских жителей дело не оставляло никаких недоумений. Не было бы последних никогда и в дальнейшее время, если б жизнь первозданных людей текла вполне нормально.

К сожалению, положение вещей вскоре же изменилось и, при том, существенно. Соблазненные змием наши прародители преступили божественную заповедь и пали (Быт. III, 6). Их взаимные отношения после этого изменились весьма значительно. Там, где доселе имела место только любовь, проникавшая собою все взаимные отношения людей, воцарился эгоизм: каждый человек стал преследовать обыкновенно лишь свои личные интересы, свою личную пользу и выгоду. Оправдываясь пред Богом, Адам эгоистически указал на свою жену, как на виновницу его грехопадения (-12 и т. п.). Это эгоистическое начало проникало затем все глубже и глубже в существо последующего человечества; любовь же мало по малу оттеснялась на второстепенное место. О плодах такого эгоистического отношения людей друг к другу читаем уже в первых главах первой священной книги Ветхого Завета (ИУ, 2 – 8). Эгоистическое чувство Каина возмутилось по поводу того, что принесенная Авелем жертва была принята Богом, тогда как его – Каина – жертвоприношение оказалось не угодным Господу. И вот совершается братоубийство. Если подобные явления могли характеризовать собою отношения людей друг к другу уже тогда, когда человеческий род еще не успел размножиться за пределы тесной семьи, то с течением времени эгоизм во всех его формах стал заявлять о себе, как нечто самое обыденное, как нечто вполне будто бы нормальное. Предание об единстве природы, у всех людей постепенно затемнялось все более и более; о том, что каждый человек – носитель образа единого истинного Бога, разумеется, уже неслышно было среди позабывших Господа людей. Отдельные племена и народы приучились смотреть друг на друга, как на нечто взаимно-чуждое и далекое. Побуждаемые своим ненасытным эгоизмом – они стали употреблять всевозможные усилия к тому, чтобы поработить друг друга – каждый себе. История народов представляет великое множество примеров постоянных войн одних пародов с другими и дикого, бесчеловечного отношения победителей к побеждаемым и вообще поработителей к порабощаемым. Для освещения дела стоит припомнить о пребывании евреев в Египте и об отношении к ним египтян (Исх. I, 11 и след. стихи), о порабощении евреев ассириянами и вавилонянами... (см., напр., IV Цар. XXV, 7. 9. 10. 21...) и т.п. Но не только отдельные народы, движимые эгоистическими чувствами, попирали все, что напоминало собою любовь, справедливость, право, и всячески старались подчинить друг друга себе, с каковою целью вели постоянные войны и пр., – даже члены одного и того же народа построили свои взаимные отношения на тех же грубо эгоистических данных. Отсюда получилось деление народа, напр., на касты, при чем каждая низшая из них рассматривалась высшей её – как принадлежащая к другой природе по сравнению с тою. При такой точке зрения высшая каста смотрела на низшую только как на служебное орудие, при помощи которого (подобно тому, как при помощи, напр., какой либо мертвой вещи) она могла доставлять удовлетворение своим эгоистическим потребностям. Даже в отдельной семье старший сплошь и рядом пытался подобным же образом смотреть на всякого младшего...

Несколько особо стоял еврейский народ. Такого рода своим положением он, впрочем, был обязан не себе: сам по себе он был тоже, что – и все остальные народы, – а только – Богу, избравшему еврейское племя в Свое «наследие» и все время руководившему им. Эгоизм, гнездившийся во внутреннем Я еврейского народа, постоянно и твердо сдерживался в его проявлениях божественным законом, открытым чрез Моисея. До какой высоты простирались требования этого закона, увидим сейчас.

Классическим в данном случае местом является Лев. XIX, 9 – 18. Отношения человека к другим людям здесь намечаются ясно и определенно, причем в раскрытии дела наблюдается замечательная постепенность: формы, в каких должно проявляться нормальное отношение одного человека к другому и другим, постепенно становятся все более и более резкими, краски в этом случае сгущаются все сильнее и сильнее, пока, наконец, бытописатель не достигает здесь самого крайнего пункта, блистательно завершающего всю его речь о данном предмете. В первых двух стихах (9 –10) настоящего отрывка рекомендуется «благотворительность» по отношению к бедному пришельцу: советуется именно не обирать до чиста виноградника, не подбирать попадавших в винограднике ягод, не дожинать поля до края и не подбирать оставшегося от жатвы⁵, но предоставлять все это указанным лицам. Далее, воспрещается красть, лгать, обманывать друг друга, клясться именем Божиим во лжи и бесчестить имя Бога (11 – 12)⁶. Еще далее запрещается обижать ближнего и грабительствовать, а также оставлять у себя до утра плату наемнику (13)⁷. Еврей не должен злословить глухого, насмехаться над слепым (14)⁸, не должен допускать на суде неправду, быть лицеприятным к нищему, угождать лицу великого, обязан судить ближнего своего по правде (15)⁹. Он не должен, затем, ходить переносчиком (т.е., «клеветать» и делать «ложные доносы») в народе своем и восставать на жизнь своею ближнего (16)¹⁰. Требования, предъявляемые законом к еврею, далее усиливаются все более и более. Еврею запрещается враждовать на брата даже и в сердце..., мстить и иметь злобу на сынов его народа, вместо чего, наоборот, повелевается ему любить ближнего своего, как самого себя (17 –18)¹¹. Последним повелением исчерпывается вся сумма всех отношений человека к своему ближнему: если человек будет любить последнего так, как он любит себя самого, то, само собою понятно, он будет исполнять и все то, что непосредственно выше заповедовалось ему законодателем. Таким образом, все отношения человека к ближнему намечены как «отрицательным» путем, так и «положительным». К сказанному в данном отрывке из кн. Левит прибавить что-либо трудно. Могли, конечно, являться лица с «софистическими толкованиями» на устах по поводу того, напр., вопроса: кого надлежит разуметь под «ближним», т.е., не должно-ли под последним разуметь только единоплеменника, только еврея-же? Чтоб заранее заградить уста такого рода «софистам», Моисей в той же главе говорит: когда поселится пришлец в земле вашей, не притесняйте его. Да будет он для вас тоже, что туземец ваш; люби его, как себя; ибо и вы были пришельцами в земле Египетской... (33–34)¹². Ясно, что пришлец считается в числе ближних, на которых должна простираться любовь еврея, равная любви последнего к себе. Но что это за пришлец? «Что под пришлецом (נֵר­«ger») должно понимать не только того, кто принял иудейскую веру, но вообще того, кто, будучи не-иудеем, жил в иудейской стране, это строго филологически вытекает из того уже, что «ger» в 34 ст. употребляется в приложении ко всем евреям, когда они жили в Египте. Но, живя, в Египте, эти пришлецы = (נֵרים­»gerim»), конечно, не исповедовали египетской веры. Таким образом, еврей должен любить, как самого себя, даже и совершенно чуждого ему человека, чуждого в такой, напр., степени, в какой чужды в отношении к египтянам были его – еврея – предки. Вообще к мысли о приравнении иноземца-пришельца туземцу-еврею ветхозаветное Слово Божие возвращается не раз, в одном месте, напр., повелевая, чтоб был один суд как для пришельца, так и для туземца (Лев. XXIV, 22)¹³, в другом предписывая, чтоб при разделении земли, имевшей быть наследием двенадцати колен Израилевых, иноземцам, жившим среди последних, были отведены участки наравне с природными жителями, т. е., самими израильтянами (Иезек. ХLVII, 13. 22. 23)¹⁴ и проч. Словом, понятие: «ближний» (רֵעַ­rea), в виду сказанного, да и «согласно с еврейским словоупотреблением», вполне равносильно с понятием: «другой» (кто-бы это ни-был или даже чтобы это ни-было: сравн. Быт. XV, 10 и др.). Из объёма этого понятия не следует исключать даже и врага, о котором, по-видимому, здесь уже не могло бы быть и речи. Еврей обязывается любить и врага своего. Если, напр., он найдет вола врага своего или осла его, заблудившегося, то должен привести его к хозяину. Если увидит осла врага своего упавшим под ношею своею, то не должен оставлять его, но обязан развьючить его... (Исх. XXIII, 4. 5)¹⁵). Чит. также вышеприведенное место из Лев. XIX, 17. 18 и т. д.¹⁶, где уже довольно ясно намечена эта самая мысль¹⁷... Итак, еврей обязывался любить ближнего, как самого себя, т. е., желать ему того же, чего сам еврей желал бы себе, помогать ближнему, содействовать и пр., как если бы дело шло о личном благополучии самого содействующего.

Впрочем, приходится иногда слышать, что воззрения некоторых представителей и языческого мира будто-бы не уступают в своей возвышенности изложенным принципам, какими должен был руководиться в своей жизни еврейский народ.

Из народов указывают обыкновенно на индийцев, исповедующих буддизм. Буддисты, действительно, «самый кроткий и мягкий народ из языческих». Свою жалость они простирают не только на подобные им существа, т.е., разумные, но и на неразумные, на все, что только так или иначе живёт. Однако такое их поступание и настроение является «не столько выражением деятельной любви, сколько, напротив, лишь сострадания»¹⁸, имеет, следовательно, не столько положительный, сколько один лишь отрицательный характер. «В буддизме нет ни основания, ни цели для утверждения и развития основного принципа христианской нравственности – любви, которая как сама исполнена жизни, так, в свою очередь, повсюду творит жизнь; ее заменяет здесь Шопенгауэровское сострадание, эта «добродетель больного, который чужд корыстных личных стремлений, потому что не чувствует интереса к жизни и не может удовлетворять своим личным целям и стремлениям,– эта добродетель человека разочарованного, который никому не враг, потому что не друг и самому себе, потому что ничего не ждет он от жизни и ничего в ней не ищет»¹⁹ 2).

Из мыслителей древне-классического мира указывают, прежде всего, Платона. Его нравственные воззрения отражаются, между прочим, в книге Премудрости Соломоновой. В ней рекомендуются четыре добродетели: целомудрие, мудрость, справедливость и мужество (VIII, 7), причем делается замечание, что потребнее (­полезнее) их нет ничего для людей в жизни. Великий греческий мудрец, учащий об этих четырех главных добродетелях, «началом и причиною» остальных трех добродетелей, «сообщающею им твердость и постоянство», считает справедливость. Имея в виду взаимные отношения людей, он рекомендует в качестве регулирующего в этом случае начала именно данную добродетель²⁰. Но до любви, как такого начала, притом, любви в библейском смысле он не мог возвыситься. Да и в основе справедливости, проповедуемой им, не может быть положено, как неизвестное Платону, учение о тождестве природы всех без изъятия людей. Справедливость, по воззрению Платона, является, кроме того, «специфическою» принадлежностью только «аристократов»²¹... По примеру Платона, и Аристотель придает первостепенное значение все той же справедливости, как именно регулятору человеческих взаимоотношений²². Но о любви, напоминающей собою библейскую, молчит и Аристотель. Нередко указывают в пример эклектика Цицерона. Он, по-видимому, заслуживает особенного внимания в данном случае. Так, им рекомендуется добродетель «благотворительности», «благожелания» одного человека в отношении к другим («beneficentia, benignitas vel liberalitas»), «и здесь, по видимому, возвещается основная христианская добродетель любви». Но при ближайшем рассмотрении дела приводится разочаровываться все более и более. Так, «высшею добродетелью и, при том, с очень решительным ограничением любви, остается справедливость. Хотя рекомендуется оказывание помощи, однако, оно не должно быть обременительно для даятеля. Высшая норма: suum cuique. В собственном смысле милосердия этика Цицерона не знает. Благожелание ограничивается достоинством другого; следовательно, имеет место и рассматривается «не с точки зрения любви, но с точки зрения только справедливости и нередко – безжалостной, жестокой»²³... Так и припоминаются слова Господни: если вы будете любить любящих вас, какая вам награда? Не то же ли делают и мытари? И если вы приветствуете только братьев ваших, что особенного делаете? Не так же ли поступают и язычники (Матф. V, 46. 47)?²⁴ У Цицерона всюду именно и проглядывает холодная расчетливость, опасение, как-бы нам не оказать своим «друзьям» или вообще ближним благ больше, нежели сколько мы получили от них, больше, нежели насколько они имеют права и проч. – «В собственном смысле сострадание» к ближнему неизвестно и стоику Сенеке. «Древний аристократизм обнаруживается» у него «в чванливости мудреца», который является «земным богом, живущим лишь с одним собою в самосозерцании»²⁵ ... О других языческих мудрецах²⁶ здесь не упоминаем, так как или у них не находим ничего существенно нового по сравнению со сказанным нами, или они учили под прямым или косвенным влиянием христианства, его идей и понятий...

Вполне выяснена сущность нормальных отношений человека к ближнему лишь только христианством.

Что должно лежать в основании наших отношений к ближним? Любовь. Эта мысль разъясняется в новозаветных библейских книгах многократно и с особенною настойчивостью. Весь закон заключается в одном слове: люби ближнего твоего, как самого себя (Гал. V, 14)²⁷. Таково благовествованные, которое вы слышали от начала, чтоб мы любили друг друга (1 Иоанн. III, 11)²⁸. Дети мои! станем любить не словом или языком, но делом и истиною (-18)²⁹. Заповедь Божия – та, чтоб мы... любили друг друга (-23)³⁰... и т.п. ³¹. Итак, любовь и любовь! Ею должны быть проникнуты и растворены все человеческие взаимоотношения. Таково – христианское учение о сущности последних.

На каких же основаниях утверждается требование такого рода наших отношений к ближним? Эти основания – отчасти те же, какие отмечались уже и ветхозаветными библейскими книгами, а отчасти – совершенно новые.

Бог – един (и Тимоф. II, 5). Он – Бог не одних иудеев, но также и язычников (Римл. III, 29). Он от одной крови, – говорил св. ап. Павел в афинском ареопаге, – произвел весь род человеческий, для обитания по всему лицу земли, назначив предопределенные времена и пределы их обитанию (Деян. ХVII, 26)³². Итак, природа у всех людей одна, один у них и Творец. Если же у всех людей – один Отец и если все они имеют в своих телах одну кровь и, следовательно, братья между собою, то ясно, каковы должны быть их взаимные отношения, ясно, что в основе последних должно лежать именно вышеотмеченное начало, т. е., чистая братская любовь: каждый, любя ближнего, в сущности любит себя же, поскольку кровь у того и другого – одна и та же... Язычники, исповедовавшие политеистические религии, в настоящем случае, – помимо сказанного раньше, – стояли пред следующею трудностью. Боги, в которых они веровали, жили далеко не всегда в согласии друг с другом. Для иллюстрации дела стоит припомнить, напр., разделение «греческих» («гомеровских») богов на различные партии во время троянской войны, причем одни из них стояли на стороне греков, а другие – на стороне троян. Такие и подобные им распри между языческими богами, как справедливо замечает один богослов, являются «образцом не любви, а – ненависти»³³...

Оттеняя, подобно ветхозаветной Библии (см. выше), в качестве основания, побуждающего нас к любвеобильным отношениям к ближним, единство природы всех людей, новозаветная Библия естественно имеет в виду у себя и другое основание, приводимое в ветхозаветной, т. е., истину, что человек – носитель Божия образа (см. выше), что он в своем ближнем, следовательно, любит этот божественный образ... Мы, говорит св. ап. Павел, род Божии. По своим характерным чертам, следовательно, мы можем в некоторой степени судить и о свойствах Божиих, не считать Бога подобным золоту, серебру, камню... (Деян. ХVII, 29)³⁴. А раз мы носим в себе черты богоподобия, раз мы – Божий род, мы обязаны любить и в себе самих³⁵, и в своих ближних все то, что говорит о Боге, все то, что так или иначе напоминает Его... (ср. выше).

Но, признавая выставляемые ветхозаветной Библией основания по данному вопросу, христианство в этом случае идет гораздо дальше.

Сын Божий, учит христианская религия, воплотился от Пресвятой Девы, открыл людям божественную истину, знание которой было необходимо для их спасения, и, принесши Себя в искупительную жертву, даровал жизнь всему человечеству. Отныне всякий, верующий во Христа, имеет возможность достигать того-же совершенства, каким обладали райские люди до их грехопадения. Господь, говорит св. ап. Павел, отдал Себя Самого за грехи наши, чтобы избавить нас от настоящего лукавого века, по воле Бога и Отца нашего (Галат. и, 4)³⁶. Все люди отныне уже не чада гнева Божия (Ефес. II, 3)³⁷, чем они были дотоле, а сыны Божии по вере во Христа Иисуса (Галат. III, 26)³⁸. Все они таковы, потому что отныне нет уже иудея, ни язычника; нет раба, ни свободного; нет мужеского пола, ни женского: и все... – одно во Христе Иисусе (- 28)³⁹. Следовательно, отныне люди являются братьями между собою не только в выше отмеченном смысле, т. е., в смысле единства их крови, единства их Творца, сообщившего всем им Свой образ, но и в новом: в смысле единства их Искупителя и Спасителя, даровавшего им небесную жизнь. Отсюда связь людей, как одинаково искупленных Господом от греха и его следствий: проклятия и смерти, становится еще теснее. И если единство крови и проч. служило для них достаточным основанием, побуждавшим их к братскому именно взаимоотношению, то их сыновство Божие по вере во Христа Иисуса служит таким основанием в бесконечно большей еще степени. Все эти сыны Божии – члены друг другу (Ефес. IV, 25)⁴⁰, члены одного и того же тела; они, как искупленные Господом, составляют единый духовно-телесный организм. Как члены обыкновенного телесного организма человека относятся друг к другу с любовью (хотя иногда и ложно понимаемою), помогают и содействуют друг другу, входят в положение один другого, точно так же должны относиться друг к другу и мы все, как члены друг другу. Все эти соображения разъясняются Самим Господом нашим Иисусом Христом. Он – наш Глава, на Которого мы должны взирать, как на высочайший и идеальнейший для нас Образец (сравн. Филипп. II, 5 и друг.), побуждает нас брать Его в пример. В частности, подобно тому, как Он обнаружил к нам Свою бесконечную любовь, и мы, говорит Господь, в свою очередь, должны проявлять любовь же друг к другу (Иоанн. XIII, 34)⁴¹. Подобно тому, как Он из любви к нам принес Себя в умилостивительную жертву, и мы должны жить между собою в любви и жертвовать своими интересами в пользу ближних (Ефес. V, 2)⁴². Любовь, по Христову учению, настолько важна (ср. Колосс. III, 14, где св. апостол называет ее совокупностью совершенства⁴³, что наличность её в человеке будет служить наилучшим признаком того, что он принадлежит к числу Христовых учеников (Иоанн. XIII, 35⁴⁴, тогда как при отсутствии в человеке любви все его духовное богатство теряет всякую ценность... (ср. 1 Корф. XIII, 1 и следщ.)... Бог – любовь. Из любви к нам Он не пощадил Своего Единородного Сына, послав Его на страдания и смерть... Здесь опять – новое основание требовать от нас любви к ближним: если так возлюбил нас Бог, говорит св. ап. Иоанн, то и мы должны любить друг друга (1 Иоанн. IV, 11)⁴⁵; ср. стих. 7 – 10). Любовь – от Бога (-7); всякий, питающий в себе чувство любви, рожден от Бога и знает Бог (ib.⁴⁶), и наоборот (-8). Если мы любим друг друга, то в нас пребывает Бог (12)⁴⁷ и мы – в Боге (-16)⁴⁸. Кто любит своего ближнего, кто, следовательно, поступает, как поступал Сам Господь, тот имеет дерзновение в день суда (- 17)⁴⁹. Любовь человека к ближнему служит одним из показателей и любви его к Богу: не любящий брата, которого видит, как может любить Бога, Которого не видит (-20)⁵⁰?.. и т. п. ⁵¹.

Отмеченные основания безусловно крепче всех тех, какие указываются и могут быть указаны естественною только точкою зрения на дело. Последняя ходит во тьме, ощупью. На истине единства природы всех людей она не всегда может обосновываться, а когда и обосновывается, то никогда ей не удается эта попытка вполне. Причина – та, что данная истина не принадлежит к числу таких, которые считаются окончательно установленными на почве, не признающей вмешательства откровенной точки зрения на предмет. Разнообразие и шаткость в решениях вопросов о тождестве или различии природы у всех людей, поскольку именно имеются в виду решения только естественного ума, поразительны и общеизвестны... Говорить о них мы, конечно, не имеем надобности. Заметим, да и то мимоходом, о взгляде одного современного и отечественного философа-моралиста, именно Вл. Соловьева. Отмечая «первичность, прирожденность чувства жалости», он пытается отсюда вывести все должные отношения человека к ближним. «Принцип альтруизма, психологически основанный на чувстве жалости, вполне оправдывается», говорит Соловьев, «разумом и совестью. Здесь я признаю, что и другие существа суть такие же относительные центры бытия и живых сил, как и я сам. Я утверждаю здесь правду, признаю то, что есть. Из этой правды, о которой внутренне в душе моей свидетельствует чувство жалости, возбуждаемое другими существами как сродными и подобными мне, мой разум выводит принцип или правило отношения моего к этим другим существам: поступай с другими так, как хочешь, чтобы они поступали с тобою самим»⁵². Вл. Соловьев обосновывает указанный выше «принцип» остроумно, несомненно лучше и обстоятельнее, чем кто-бы то ни было другой, по крайней мере, из большинства прочих философов-моралистов. Но позволим себе при этом заметит, что подобный принцип выведен этим моралистом несомненно под влиянием христианского мировоззрения (чит., напр. Матф. VII, 12:... во всем, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними; ибо в этом закон и пророки»⁵³; чит. то же у Лук. VI, 31, также в Деян. Апост. XV, 20), и потому в данном случае степень услуг естественного ума надлежит считать далеко не достаточною саму по-себе, п.ч. неизвестно еще, выведен ли был бы такой принцип этим моралистом, если бы последнему всецело было незнакомо христианское именно нравственное учение, или нет? Затем «чувство жалости» само по себе – нечто не настолько сильное, не настолько убедительное, чтоб могло побудить каждого к вышеуказанному отношению к ближним. Для большинства людей в данном случае нужно что-либо более авторитетное и осязательное, что-либо более побудительное. А возможно ли, далее, из «чувства жалости» вывести без всякой натяжки требование необходимости проявления любви к ближнему, доходящей, до самоотвержения, до совершенного игнорирования своих личных интересов? Одного «чувства жалости» здесь мало; здесь требуется нечто в роде предлагаемых только христианством оснований...

Основания, предлагаемые богооткровенною религией и определяющие человеческие взаимоотношения, уже сами по себе намечают черты, отличающие христианское человеколюбие от естественного и ставящие первое неизмеримо выше последнего. Основная сущность этого различия – та, что тогда как естественное человеколюбие отмечено лишь одним земным характером и в общем неустойчиво в силу недостаточной устойчивости обосновывающих его данных, христианское отмечено и земным, конечно, но гораздо более еще небесным, так сказать, характером, а устойчивость его – выше всяких сомнений. О попытках придать естественному человеколюбию тот «небесный» характер при помощи тех или иных вне откровенных религиозных начал, как попытках, дели не достигавших и особого успеха естественно не имевших, умалчиваем.

Теперь рассмотрим поближе главные особенности и наиболее характерные черты христианского учения об отношении человека к его ближним.

Выше сказано, что, по христианскому учению, каждый человек должен питать и проявлять в отношении к своим ближним чувство любви. Спрашивается: что должно служить мерой, определяющей объём нашего человеколюбия? В качестве такого масштаба христианством ясно указывается наша любовь к самим себе. Выше уже было приведено место из Ветхого Завета, говорящее как раз именно это (Лев. XIX, 18. 34)⁵⁴. В Новом Завете эта истина выражается не раз. На вопрос одного законника: какая наибольшая заповедь в законе? Господь ответил, что первая и наибольшая заповедь – заповедь о любви человека к Богу, а что вторая, подобная ей, заповедь может быть выражена так: возлюби ближнего твоего, как самою себя, и что на этих двух заповедях утверждается весь закон и пророки (Матф. XXII, 35 – 40)⁵⁵ (ср. Лук. 2 X, 27. Галат. V, 14. Иак. II, 8). Этими словами сказано все, что нам нужно. Любовь христианина к самому себе уже охарактеризована нами в одной из наших статей;⁵⁶ сущность этой любви, следовательно, уже известна читателям. Стоит перенести эту её сущность на наши отношения к ближним, и получится надлежащая, требуемая христианством, любовь христианина к последним, подобно «самолюбию», простирающаяся и на телесную, и на духовную жизнь ближних.

После того, как нам известно, что все мы – чада Божии, искупленные крестною смертью Христовою, было бы, конечно, странно, подобно законнику, задаваться вопросом: а кто мой ближний (Лук. X, 29)? Объектами нашей любви, «ближними», которых нам надлежит любить, как самих себя, должны быть не те или эти из окружающих нас людей, а решительно все последние: будут ли они принадлежать к одному с нами семейству, народу, будут-ли они одинаковых с нами религиозных верований и убеждений и проч., или нет, это в данном случае безразлично. Красноречивее всяких слов говорит об этом предмете известная евангельская притча «о милосердом самарянине (Лук. X, 29– 37). Всех почитайте, говорит св. ап. Петр (1Петр. II, 17)⁵⁷. Не оставайтесь должными никому ничем, кроме взаимной любви (Римл. XIII, 8)⁵⁸; будем делать добро всем (Галат. VI, 10)⁵⁹, увещевает св. ап. Павел⁶⁰. – Конечно, любя всех людей без исключения, мы естественно, прежде всего, проявляем свои симпатии в отношении к тем, с кем мы связаны узами веры, узами родственными и другими более или менее крепкими. Это – в порядке вещей: с такими людьми мы и чаще сталкиваемся, и чаще сами получаем от них одолжения, и чаще вызываемся на оказывание одолжений им самим, и проч.; между тем как другие лица, с которыми мы не входим в непосредственные отношения или входим лишь изредка, случайно.., представляются для нас какими-то не столько конкретными, сколько отвлеченными, так сказать, величинами. Человек, поскольку он – человек, естественно поступает именно так (впрочем, не в ущерб его любвеобильным отношениям к остальным людям, где он может и должен проявлять такие отношения). Само Слово Божие высказывается в этом же смысле, убеждая нас делать добро всем, а наипаче своим по вере (Галат. VI, 10)⁶¹ и т.п.⁶²

Итак, нам известны: и мера нашей любви к ближним, и то, кого следует разуметь под последними... Теперь надлежит нам выяснить, о чем мы должны всего более заботиться, желая обнаружить свое любвеобильное по отношению к ближним настроение?

Как и сказано выше, наша любовь к ближним, подобно нашей любви к самим себе, должна простираться и на телесную жизнь тех, и на духовную.

В чем, в частности, должны состоять наши заботы по отношению к телесной жизни ближних?

Ясное дело, что жизнь их должна быть в наших глазах столь же священною, как и наша собственная (Быт. IV, 10; Матф. V, 21; Галат. V, 21; Апокал. XXI, 8...). Всякое посягательство на нее сопровождается пагубными для посягающих результатами: преданием их суду, исключением из царства Божия, ввержением их по смерти в горящее огнем и серою озеро (ibid). Можно убить ближнего, конечно, разнообразно: иной наносит ему каким либо орудием удар, причиняющий мгновенную или вообще быструю смерть, иной медленно умерщвляет ближнего при помощи утонченных приемов, иной сокращает жизнь последнего нанесением ему обид, осуждением его, злоречием, клеветой и проч. Слово Божие, весьма порицательно относясь к человекоубийству, разумеет, конечно, все такого рода проявления последнего. Оно обрекает геенне огненной человека, назвавшего своего ближнего безумным (Матф. V, 22), осуждает даже и сказавшего последнему рака⁶³ (ibid.)⁶⁴, порицает осуждающего своих ближних (Иак. IV, 12), злоречивого, клеветника, обидчика (Римл. I, 30)⁶⁵... А раз всякое человекоубийство, даже попытка к нему, в какой-бы форме все это ни проявлялось, воспрещаются, eo ipso недозволительна и дуэль, как прямое и безусловное посягательство на жизнь ближнего. О дуэли мы уже имели случай говорить в одной из своих статей ⁶⁶, поскольку дуэль стоит в противоречии с нравственною обязанностью человека любить самого себя, в частности – заботиться о своем и телесном благосостоянии. Не повторяя прежних соображений и рассуждений, укажем на то обстоятельство, что взгляд Слова Божия на наши отношения к ближним безусловно несовместим с этим диким и варварским поистине обычаем. Мы, по учению Св. Писания, не должны и в счет ставить наносимых нам ближними обид, так как, предполагается, нашего истинного, внутреннего Я обиды эти коснуться не могут. Советуя нам подставить для удара другую щеку тому, кто ударил нас в одну (Матф. V, 39⁶⁷), – советуя отдать и верхнюю одежду намеревающемуся при помощи суда отнять у нас рубашку (- 40), – советуя нам проявлять к своим врагам любовь, благословляй тех, кто проклинает нас, оказывать всякого рода благодеяния людям, обнаруживающим к нам ненависть, воссылать Богу молитвы за тех, кто причиняет нам обиды и гонит нас (- 44⁶⁸; Лук. VI, 35 и друг.), накормить голодного врага, напоить его (Римл. XII, 20⁶⁹), всячески снисходить друг к другу и прощать друг друга (Ефес. IV, 32), имея пред собою образец в Лице Самого Господа (ibid.; Колосс. III, 13; сравн. 1Солун. V, 14; ср. Евр. XIII, 1 и друг.), – советуя избегать всякого раздражения, также гнева, ярости, крика (Ефес. IV, 31), а в случае невозможности избежать гневливости заботиться о скорейшем е` удалении, так чтоб солнце не зашло в гневе нашем (- 26⁷⁰) и проч. и проч., – короче: советуя побеждать зло добром, заботиться о том, чтобы не оказаться побежденными со стороны зла (Римл. XII, 21⁷¹, советуя вмешиваться в распри других и по мере сил стараться об их прекращении, для большого же поощрения нас к этому обещая нам великие награды миротворцам – наречение сынами Божиими, кротким – наследование небесной земли, получение удела вместе со святыми: Матф. V, 9. 5⁷²), – Слово Божие не дает нам и тени намека на какую-либо позволительность дуэли, а скорее – наоборот – всецело и безусловно против неё вооружается...

Повелевая нам остерегаться каких бы то ни было посягательств на физическую жизнь ближнего, будут ли они практиковаться прямо или косвенно, явно или тайно..., Слово Божие настойчиво рекомендует нам из области неделания зла физическому бытию окружающих нас лиц переходить в область делания им всякого рода добра. В частности, на низшей ступени рекомендуется нам проявлять в отношении к ближним, по крайней мере, справедливость. Для большей убедительности и в то же время наглядности представления дела советуется нам всякий раз ставить самих себя в положение ближних, их желания и потребности проверять и понимать при посредстве наших личных желаний и потребностей: помните узников, говорит св. ап. Павел, как бы и вы с ними были в узах, и страждущих, как и сами находитесь в теле (Евр. XIII⁷³). Как хотим, чтобы с нами поступали другие, так должны и мы поступать в отношении к ним (Матф. VII, 12⁷⁴); если не хотим, чтобы нас осуждали, то и мы не должны осуждать других: последние воздают нам тою же самою мерою, какою пользовались и мы в своих отношениях к ним (- 1. 2.⁷⁵). Словом, нам не следует оставаться должными кому-либо и в каком-либо смысле (Римл. XIII, 8.⁷⁶). Эта точка зрения сама собою приводит нас к любви в отношении к ближним: мы желаем, чтобы ближние любили нас и всячески содействовали нашему благополучию; а для того, чтобы нам получить себе от них такую меру, требуется, как мы видели, чтоб и с нашей стороны по отношению к ним имела место такая же мера, т.е., любовь к ним и всяческое содействование их благополучию. А любить ближнего (поскольку дело касается телесной жизни) – это значит: давать удовлетворение его просьбам о помощи (Матф. V, 42), благотворить ему, конечно, и без всяких с его стороны просьб, при том, не ожидая от него какой-либо отплаты (Лук. VI, 35. Римл. XII, 8. Евр. X, 16 и друг.), – радушно, а не с теми или иными упреками (Римл. XII, 8. Иак. I, 5), подобно тому как то же делает и наш идеальнейший Образец Бог, – благотворить, руководясь только настроением сердца, без огорчения, непринужденно, потому что к подобному благотворителю оказывает благорасположение и Сам Бог (2 Корф. IX, 7). Но благотворение может стоять на должной высоте только под тем условием, если оно практикуется человеком без желания снискать этим путем славу и похвалу от людей, – если делаемое одною рукою скрыто от другой, неизвестно этой (Матф. VI, 3. 4)... Рассматриваемая на дальнейших ступенях своего обнаружения любовь человека к ближнему проявляется еще более осязательным образом. Так, случается, что нашего ближнего постигают какие-либо беды и несчастия, нарушающие обычное равновесие его внешней жизни более или менее чувствительным образом. Любящий ближнего должен разделить с ним его горе, всячески (не па словах только) проявить свое сочувствие к нему, постараться утешить его в печали и т.д. В минуты же счастья, мы, в силу особенностей своей природы, чувствуем потребность поделиться своим благополучием с другими. Истинно любящий ближнего проявляет свое сочувствие к последнему и в этом случае. Радуйтесь с радующимися и плачьте с плачущими, обобщает все эти мысли св. ап, Павел (Римл. XII, 5⁷⁷).

При выше отмеченных условиях становится само собою понятным каждому, что материальная собственность наших ближних, подобно их физическому здоровью, физической их жизни, в наших глазах – нечто священное, нечто неприкосновенное. Отсюда с любовью к ближнему безусловно несовместимы и непримиримы – воровство, лихоимство, хищничество и проч. в этом роде (1 Корф. VI, 10), изгоняющее, по слову Св. Писания, повинных в таких проступках из небесного царства.

Заботами о телесном и вообще внешнем благополучии наших ближних, заботами, конечно, безусловно необходимыми, однако, не ограничиваются наши любвеобильные отношения к ним. Лучше сказать: этими заботами исчерпывается лишь меньшая сравнительно часть всех наших забот, требуемых от нас по отношению к окружающим нас людям. Большая же сравнительно часть этих забот должна быть направлена на духовное, внутреннее благополучие наших ближних. Все, что так или иначе содействует или может содействовать последнему, должно быть, по мере наших сил, проявляемо нами.

Прежде всего, наличное благосостояние, наличное духовное богатство наших ближних должно быть неприкосновенно для нас. Отсюда мы должны всячески остерегаться внесения расстройства в это благополучие. В данном случае, разумеется, особенно так называемый соблазн, подаваемый нами ближним самым различным образом и способом. Действуя с особенною силою и часто даже непреодолимо на людей, не утвердившихся еще (в желательной степени) в духовной жизни, соблазн обыкновенно не оставляет сколько-нибудь незатронутым духовного Я и лиц, по видимому, уже достаточно искусившихся в борьбе с грехом и злом. Соблазн подобен воровству. Вор похищает у ближнего сокровище, которое этот нажил трудом и потом. Соблазнитель похищает у ближнего его духовное богатство, нажитое, быть может, еще с большими усилиями и стараниями. Как обворованный не всегда затем бывает в состоянии вновь приобрести себе богатство, так и соблазненный не всегда в состоянии возвратиться на прежний путь, и чаще – прибавим – действительно не возвращается. Наступившая духовная бедность сплошь и рядом ведет его к духовной – голодной смерти. Понятно, поэтому, если Слово Божие весьма строго относится к виновникам соблазна. От соблазнов, говорит оно, горе миру. Но горе и тому человеку, чрез которого приходит соблазн. Для соблазнителя лучше было бы, если бы ему повесили на шею мельничный жернов и потопили его в морской глубине (Мате. XVIII. 6. 7;⁷⁸) срав. след. ст.). Эти слова Писания многознаменательны и заставят каждого, слушающего или читающего их, человека призадуматься, заставят каждого быть крайне осмотрительным как в словах, так и в делах...

Не посягая на то духовное богатство, каким обладает наш ближний, мы, с одной стороны, из любви к нему должны заботиться об утверждении его в обладании такого рода сокровищем, а с другой, о приумножении последнего в возможно большей степени. Для достижения той и другой цели с нашей стороны должны быть употребляемы средства всякого рода. Здесь, прежде всего, большое значение может иметь и имеет наш личный пример. Так да светит свет ваш пред людьми, чтобы они видели ваши добрый дела и прославляли Отца вашею небесного (Матф. V, 16)⁷⁹. Эти великие божественные слова Спасителя должны быть приняты к сведению каждым из нас. В самом деле, о том, что наш личный пример оказывает весьма действенное влияние на других, спора быть не может: наша правдивость, напр., свидетельствующая о нашей любви как к себе самим⁸⁰, так и к ближним, от которых мы не хотим скрывать своего внутреннего содержания (2 Корф. IV, 2 Ефес. IV, 25 и мног. друг.), невольно побуждает и их к подобного рода поведению; наше милосердие (Иак. II, 13. Колосс. III, 12 и др.: 1 Корф. ХШ, 4...), кротость (Колос. III, 12 и др.), великодушие (Кол. I, 11...), братолюбие и почтительность (Римл. XII, 10...), смиренномудрие (Кол. III, 12; Филипп. II, 3 и др.), любовь ко всем, даже и к врагам, подобная солнечным лучам, одинаково освещающим всех, или дождю, орошающему всех одинаково же (Матф. V, 45, сравн. Лук. VI, 35...), наше долготерпение (1Кор. XIII, 4; Колосс. I, 11; III, 12...), наша вообще внимательность к ближнему (Евр. X, 24...), наша свобода от пороков в роде зависти, гордости и проч. (1 Корф. XIII, 4. 5. 6. 7. 8...; срав. Филипп. II, 3...) и т.д. – все эти и подобные им наши качества побуждают к соревнованию нам и наших ближних, между прочим, и таким путем улучшающихся нравственно. Наряду с нашим личным примером в данном случае имеет огромное значение наше действование путем непрерывных и настойчивых увещаний (взаимных) и наставлений, назиданий (1Солун. V, 11. 14) и т. д. Увещавайте друг друга, назидайте один другого, вразумляйте безчинных... (ibid)⁸¹, советует св. ап. Павел. Этим путем можем рассеять облегающую нашего ближнего греховную тьму и дать ему средство увидеть истину в её божественном сиянии, а чрез то – наставить его на путь правой веры и благочестия. Наставляя одних на путь правды, мы тем самым косвенно благотворным образом влияем и па окружающую их среду...

При наличности всех с таким и подобным характером условий наши отношения к ближним могут быть названы нормальными, любвеобильными, в истинном смысле христианскими. Они, таким образом, будут занимать «золотую» средину между крайними направлениями, отмеченными, с одной стороны, слишком оптимистическим элементом, а с другой, пессимистическим: мы знаем истинную себе цену, знаем недостатки своей, испорченной прародительским грехом, природы, знаем сохранившееся хорошие её стороны, знаем – что для неё сделал Господь.., знаем все это и, соответственно тому, надлежащим образом любим себя самих⁸², а затем переносим любовь к себе на наши отношения к ближним, как если бы это были не стоящие вне нашего существа лица, а мы сами...

Но самым высшим, самым крайним обнаружением нашей любви к ближним является наше полное самоотвержение в интересах последних: нет больше той любви, говорит Господь, как если кто положит душу свою за друзей своих (Иоан. XV, 13)⁸³. В этом случае христианин любит своих ближних в большой степени, чем даже себя: забывая о себе, он помнит только о благе ближнего, подобно тому как, напр., самоотверженно любящая своих детей мать ради них бросается и в огонь, и в воду, вовсе забывая при этом о своей собственной опасности, слепая ко всему, что только не относится ко благу её детей. Когда, следуя завету Христову, христианин успеет в той или иной степени приблизиться к созданию в себе такого именно настроения, тогда остальное явится уже без труда, тогда нормальные отношения его к ближнему создадутся сами собою, лишь бы только его самоотверженность не была слепою, неразумною, а была растворена духом (уже изложенного) Христова учения.

После всего сказанного понятными становятся слова Господа, называющего возвещаемую Им заповедь о любви новою: заповедь новую, говорит Он, даю вам, да любите друг друга (Иоанн. ХШ, 34)⁸⁴. Эта заповедь, действительно, новая во всех отношениях. Она – новая в том смысле, что была неизвестна, со стороны её сущности, языческому миру. Она – новая и в том смысле, что сущность её была искажена, ко времени явления в мир Христа Спасителя, нелепыми раввинистическими лжетолкованиями. Эти последние совсем затемнили ее, так что получилась заповедь: люби ближнего твоего и ненавидь врага твоего (Матф. V, 43)⁸⁵. Вырвавши 18-й ст. из ХIХ-й гл. Лев. (не мсти и не имей злобы на «сынов народа твоего»: но люби ближнего твоею, как самого себя)⁸⁶ и совершенно игнорируя другие места из Пятикнижия Моисеева (они приведены у нас выше), надлежащим образом выясняющие смысл этого стиха, раввины ограничили те пределы, в каких должна проявляться нами любовь кт. нашим ближним. По их учению, под ближним надлежит разуметь только еврея, единоплеменника, «сына» еврейского «народа». Ко всем другим людям такая любовь, мол, не требуется; в отношении же ко врагам она естественно должна-де смениться ненавистью и проч. Затемненная таким и подобным путем данная заповедь явилась в божественных устах Христовых совершенно новою. Она – новая, наконец, и в том смысле, что во всей своей полноте, во всем своем блеске была неизвестна ветхозаветному еврею, даже и совершенно правильно понимавшему Моисеевы заповеди и постановления. О любви к ближнему, которая доходила-бы до самоотвержения, ветхозаветный еврей не слышал и не знал из своего закона, хотя последним намечался решительно каждый шаг его поступания, его жизни. Заповедь о любви человека к ближнему, равной его любви к самому себе, не занимает в Моисеевом законодательстве, так сказать, центрального положения, подобного положению её в законе Христовом. Для ветхозаветного еврея чаще и больше выступала на вид сухая, черствая, бессердечная правда, требовавшая души за душу, глаза за глаз, зуба за зуб, руки за руку, ноги за ногу и т.д.⁸⁷) (Исх. XXI, 23. 24. 25 и проч.) Такое взаимоотношение для евреев было понятнее... Законные установления, строго обособлявшие еврейскую нацию от всех других народностей, замыкавшие её в свой особый круг, уже сами по себе делали проявление любви ко всем людям (помимо «пришельцев» и «иноземцев», живших вместе с евреями, о чем уже было выше говорено) более, чем затруднительным для ветхозаветного еврея. Для последнего не было и столь сильных оснований и побуждений к любвеобильным отношениям к ближнему, каковы предъявляются новозаветною христианскою религией... Вследствие всего этого и происходило, что в течение своей ветхозаветной истории евреи заявили себя такими отношениями к ближним, т.е., к другим народам, какие совершенно недопустимы и немыслимы с христианской точки зрения и какие, однако, одобрялись ветхозаветною. Для примера стоит припомнить хотя-бы то поголовное истребление «и мужей, и жен, и молодых, и старых» (и даже «волов и овец, и ослов») (I. Нав. VI, 20; чит. VIII, 26 и др.), какому были преданы побежденные евреями народы и проч. Разве могли-бы быть понятны подобные отношения с чисто-евангельской, христианской точки зрения?!..

Только одно христианство вполне ясно и вполне правильно осветило тот путь, по какому должна направляться наша жизнь, поскольку мы входим в такое или иное соприкосновение с другими людьми⁸⁸.