Предосудителен ли патриотизм?

По поводу литографированнаго письма графа Л. Толстого к одному англичанину («Патриотизм или мир»), отвечающего на вопрос положительно. К вопросу о патриотизме граф Толстой обращался не раз: трактовал о нем в сочинение: «В чем моя вера», писал о нем и в специально посвященной данному предмету брошюрке: «О патриотизме (письмо к одному поляку)», читанной нами в 1896 г. в книжных магазинах г. Вены; о том же рассуждает он, наконец, и в упомянутом нами письме к какому-то, не называемому здесь, англичанину. Положения, имеющиеся в первом сочинении Толстого, уже давно рассмотрены и оценены критикою [:чит., напр., книгу проф. А. Ф. Гусева: «Основныя правила в нравоучении графа Л. Толстого» (Москва. 1893 г., стран. 179 и след.)]. Вторая брошюрка представляет собою какую-то безграмотную и дикую (– просим извинения за употребляемое нами слово –) «галиматью», сочиненную, – весьма возможно, – сначала графом, а потом переделанную несведущим в русском языке и не имеющим логики в голове каким-то фанатиком-поляком и вызывающую у каждого, сколько-нибудь понимающего дело, читателя только одну улыбку на устах и вовсе не заслуживающую рассмотрения. Что ка­сается третьего графова сочинения, которое лишь недавно случайно попало в наши руки¹ на некоторое время, то на нем считаем долгом несколько остановить внимание наших читателей. Оно существует лишь в литографирован­ном виде и, следовательно, широкой публике неизвестно, а появилось, насколько о том можно судить по его содержа­нию, года два тому назад: об этом говорят намеки письма на некоторые тогдашние политические события мира. Впро­чем, дело не в том, когда именно оно появилось (и не в том, между прочим, что оно переписано весьма без­грамотно), а в проводимых в письме взглядах. Итак, что же это за взгляды? Если оставить (вполне заслуженно) без всякого внимания неприлично-комичную часть письма, где делаются излюбленные графом намеки на некоторых живых лиц и пр., если вообще игнорировать некоторые праздные и ничего не говорящие рассуждения Толстого, – то относительно самого суще­ства поставленного нами вопроса о патриотизме в рассматриваемом (объемом в шесть страниц) произведении данного автора находим следующее.

«Народы, восхваляющее патриотизм», ео ipso находятся в состоянии «ослепления», в этом «суеверии воспитывая» и «молодые поколения» (стр. 1). «Патриотизм – зло», ко­торое надлежит «уничтожить» (стр. 3). «Патриотизм – если не завоевательный, то непременно-удержательный, а удержать нельзя..., как только насилием, убийством. Па­триотизм восстановительный покоренных... самый озлоблен­ный и требующий наибольшего насилия». «Патриотизм не может быть хороший». Ведь не «может быть хороший эгоизм? А между тем последний – «естественное чувство, с которым человек рождается»; но «патриотизм – не­естественное, искусственно привитое» (стр. 3). Он – «от­живший остаток старины» (стр. 4), «пережиток варварского времени» (стр. 5). Он «несовместим с учением Христа» (стр. 4). Христианская религия возвещает «мир» (стр. 5), между тем как в качестве и «неизбежного последствия патриотизма» являются «войны» (стр. 1) . Прими­рить проповедь христианства о мире с проповедью высоты патриотизма невозможно-де: придется избрать что-либо одно – или мир, или войны. «Народы», не понимающие истинного положения дела, находятся-де в «вопиющем противоречии» (стр. 1), из которого нельзя выйти иначе, как отбросив или христианское учение, или защиту патриотизма. У дитяти иногда спрашивают: что оно предпочтительно избирает – «ехать кататься, или «сидеть дома»? Оно, соблазняемое и тою, и другою перспективами, иногда отвечает: «и то, и другое», хотя, – само собою понятно, – то и другое несовместимы. «Христианским народам» предлагают вопрос: чти они избирают – «патриотизм или мир»? Они, подобно ди­тяти, отвечают: «и то, и другое, хотя» совмещение первого и второго «невозможно» (стр. 1). «Нельзя» проповедовать христианское учение о «мире» и учение о полезности и нрав­ственности патриотизма «и необходимо примкнуть к тому или другому» (стран. 5). «Общественное мнение, которое карает всякое насилие частного человека, восхваляет, возводит в добродетель патриотизма всякое присвоение чужого для увеличения могущества своего отечества» (стр. 2). «Если величие и благоденствие одной страны или народа не может быть приобретено иначе, как в ущерб другой или иногда и многих других стран и народов, то как не быть войне» (стр. 2–3)? «Производить войну желание исключительного блага своему народу, то, что называется патриотиз­мом» (стр. 3). Что такое нынешние «приготовления к войне всех народов? Все это – плоды патриотизма» (стр. 4) . От­сюда, рассуждает Толстой, следует отказаться от патриотизма, как начала, ведущего лишь к одному злу. «Нельзя», го­ворить он, «сочувствовать могуществу своего отечества, но нужно радоваться ослаблению его и содействовать этому» ... (стр. 5). В этом-де направлении надлежит «воспитывать» «юношей» (ibid.). «Учения Будды и Конфуция», – как бы заключает свою мысль граф, – «без сравнения стоят выше зверского патриотизма. Спасение Европы и вообще христианского мира... – отказаться от патриотизма» ... и следовать примеру братской жизни, которой мы научены Христом» (стр. 6)...

Таким образом, – с точки зрения графа Толстого, мысли которого по вопросу о патриотизме изложены нами по преимуществу собственными его словами, чтоб никто не мог за­подозрить нас в каком либо их искажении, – получается следующее: 1) патриотизм – нечто случайное в человеке и отсюда – хуже эгоизма, как момента в человеке яко бы прирождённого; 2) патриотизм – для нашего времени будто бы анахронизм; 3) он – зло, так как сопряжен с насилием; несовместим с миром и производит войны; отсюда 4) нам безусловно надлежит отказаться от него; 5) он не гармонирует даже с учениями Будды и Конфуция, а тем более 6) Христа, за Которым естественно должно нам – христианам – следовать. Таковы, по крайней мере, основные и существенные положения рассматриваемого нами письма графа Толстого по данному вопросу.

Состоятельны ли они, однако²? Посмотрим...

1. Напрасно заводить речь об эгоизме и об его сравнительных пред чем-либо другим преимуществах. На­прасно потому именно, что хуже эгоизма ничего нет: он именно увлек наших прародителей на путь грехопадения, после того как их соблазнила (мнимая) «возможность делаться, как боги, знающими добро и зло (Быт. 3:5»³. Эгоизм же, а не что-либо другое, служил и служит источником всех несогласий и раздоров, всех вообще ненормальностей в человеческих взаимоотношениях и проч.⁴ И если об искоренении чего особенно надлежит заботиться всякому, кто сколько-нибудь серьезно занят мыслию об удалении зла из мира или, по крайней мере, об уменьшении, о смягчении его, т. е., зла, – то именно и только об искоренении эгоизма – этого зла из зол. Это – во первых. Во вторых, что эгоизм – «чувство естественное», это – неправда: он вошел в природу человека лишь случайно, с момента прародительского грехопадения и вследствие последнего: не было бы этого в истории человечества печального факта, не знали бы мы и об эгоизме, как дурном, непохвальном чувстве. Отсюда эгоизм – явление собственно неестественное и во всяком случае – не современное происхождению самого человека, не вложенное в его природу при его создании Творцом. Человек рождается с различ­ными, унаследованными им от своих ближайших или отдаленных предков, качествами, свойствами, известными предрасположениями, наклонностями и пр.: один со склонностью к пьянству, другой к воровству, третий – ко всякого рода насилиям и т. п. Ужели все такого рода склон­ности и предрасположения могут быть названы естествен­ными только потому, что данные люди с ними рождаются? Ужели они, напротив, не случайны? Ужели, далее, грабеж, совершенный грабителем, унаследовавшим это свое каче­ство от какого-ибо из своих предков (атавизм), сам по себе, со стороны своего существа, не столь нравственно-дурное явление, сколь дурен грабеж, совершенный лицом, приобретшим склонность к грабежу самостоятельно? Не думаем, потому что иначе пришлось бы в нравствен­ной области руководствоваться слишком шаткой и случайной меркой. Идем дальше. Даже оставив в стороне библей­скую точку зрения на возникновение в человеке эгоисти­ческих влечений и проявлений, и в этом случае мы, как известно, не в состоянии доказать «прирожденности» чело­веку, как такому, эгоизма, – его «первичности» по сравнению с чувствами альтруистического характера. Доказать это и подобное ему оказались не в силах ни утилитаризм, ни эволюционизм, о чем уже у нас в свое время была речь, повторение которой, – тем еще более потому, что она была ведена нами сравнительно недавно, – в настоящем случае считаем совершенно излишним...⁵ Итак, поло­жение Толстого об эгоизме по сравнению его с патриотиз­мом должно быть зачеркнуто, как не соответствующее истинному состоянию дела.

Теперь спрашивается: приложима ли к понятию патриотизма черта навязываемой ему графом Толстым «случайности»? Есть ли он, т.е., нечто лишь «искусственно привитое» к человеку? На первый вопрос отвечаем: не­приложима, на второй: нет.

Что такое, в самом деле патриотизм? Это – любовь человека к своему отечеству (лат. «patria» ). Что это за любовь как она возникает? Под отечеством разумеется, с одной стороны, почва, та земля, в пределах которой кто-либо, о ком идет речь, родился, – пределы того государства, внутри которого он появился на свет; с другой стороны и главным образом – тот народ, который населяет это государство и одним из членов которого рассматриваемое нами лицо является. Любить отечество – значит проявлять чувство любви, расположения, признательности... к своим соотечественникам, любить даже самую местность (насколько, конечно, здесь может быть речь о любви), где последние живут, – поддерживать (насколько от каждого из нас зависит) существующий среди них и ими установленный порядок общежития, способствовать (по мере сил) их благополучию и процветанию, защищать их от всех (как извне, так и изнутри) врагов, посягающих каким-либо образом на их достояние и проч. и проч. Только при условии наличности подобной любви каждого человека к своему отечеству последнее и может развиваться, процветать и вообще жить нормально. Иначе же в нем заявят о себе всякого рода неурядицы, беспорядки, оно пойдет к разложению, распадению. Недремлющие враги, заметив отсут­ствие в данном государстве внутреннего согласия, взаимодействия его членов, сейчас же воспользуются этим об­стоятельством и сделают на него нападение, произведут в нем разгром..., причем погибнет и общественное достояние, и частное: все достанется в добычу врагам. Да если бы внешние враги и оставили совершенно в стороне данное государство, то оно, повторяем высказанную нами выше мысль, все равно погибнет под неотвратимым влиянием со стороны внутреннего его неустройства. Все это – общеизвестные картины! Не то же ли бывает и в какой-угодно семь? Она существует и процветает исключительно при условии взаимодействия ее членов, питающих в себе и проявляющих в отношении друг к другу чувство любви. При отсутствии же у них этого чувства семья не может существовать сколько-нибудь прочно и обыкновенно распадается. Примеры у всех ежедневно пред глазами. Их много особенно в наши дни. Всякому, словом, должно быть бесспорно ясно и очевидно, что если малое, так сказать, государство-семья может существовать лишь в том случае, когда члены ее будут проникнуты взаимною любовью, согреты патриотизмом (ведь пределы семьи – для каждого отечество в самом уз­ком смысл этого слова), то все это же и в такой же степени надлежит сказать, конечно, и об огромной семье – о государстве. Оно сильно только мощью общею, крепко только общею крепостью. Ужели кому-либо в семье может придти в голову проповедовать против семейного патриотизма? Едва ли... Семейная жизнь самого графа Толстого говорит как раз тоже самое, что говорим и мы. Нам, конечно, неизвестна она в ее частностях и подробностях, да это и не нужно: важно знать общее положение дела. А о нем мы знаем хотя бы, напр., из (нелепейшей, к слову сказать, и бестолковейшей) книжки некоей Анны Сейрон: «Шесть лет в доме графа Л.Н. Толстого» (Спб. 1895. Перев. с нем.). Почему граф Толстой в своей жизни стоит за семейный, – позволим себе выразиться, – патриотизм? Почему он, – мы в том убеждены, – не отнесся бы бесстрастно и безучастно к нападению чьему бы то ни было на его, напр., детей? Пресловутое «непротивление злу» хо­рошо только тогда, когда дело ограничивается лишь словами. Почему он проявляет большую любовь к членам своей семьи, чем к остальным людям... и проч. (обо всем этом можно судить по содержанию, напр., упомянутой книжки)? Почему же патриотизм неуместен в расширенной семь, в государстве? Стоять за одно и отрицать другое непоследовательно, потому что и первое, и второе по существу – тождественны... Но возвратимся к делу, от которого мы несколько уклонялись в сторону. Мы сказали о том, что такое патриотизм, сказали об его необходимости, необходимости, при том, безусловно – неизбежной для существования семьи, государства, которые, при иных условиях, не могут даже и держаться. Все это, – могут сказать, – ­так, верно; но на поставленный выше вопрос о случай­ности явления патриотизма, о том, что он – явление именно. извне, со стороны пришедшее, «навязанное..., мы пока еще не дали ответа. И если, мол, ответ будет подтверждающий эту случайность..., тогда придется, конечно, отказаться от патриотизма в виду того вреда, каким он, по (близорукому, как увидим ниже) мнению Толстого, сопровождается, – придется отказаться, не смотря на приносимую им пользу семь, известному государству, – придется отказаться во имя характера самого существа дела. И так, что же мы можем сказать о возникновении патриотизма, любви к отечеству? Узы, соединяющие человека с его родиною, с его отече­ством, многоразличные и весьма тесны. Мы родились в из­вестной местности, ее первую созерцали, по ней судили о всех других, здесь протекли наши детские годы, здесь мы резвились и играли, здесь выросли: мы привыкли даже к родному воздуху, который, как заметил еще Карамзин⁶, иногда исцеляет наши недуги, приобретенные нами, где-либо на чужой стороне: наш физический организм, таким обра­зом, сроднился с окружавшею наши детские годы природою; не всякий, уехав с родины может сколько-нибудь при­выкнуть к другой местности; на своей родин нам дорог решительно каждый уголок, который напоминаешь нам о различных случаях из нашей детской жизни и проч. Ужели после всего этого были бы понятны и естественны наши равнодушные чувства к нашей родин»? Уже ли наша любовь к последней – не естественна и случайна? Она, напротив, вполне неизбежна, вполне естественна. Она не прививается со стороны, так как иначе она не у всех бы наблюдалась (исключения, как такие, естественно не принимаются во внимание) и не отличалась бы тою крепостью, какая ей, однако, присуща в действительности. Пусть кто-нибудь припомнит и проанализирует те чувства, какие возникали в нем всякий раз при возвращении его с чужбины на родину, – пусть отнесется к этому беспристрастно и с надлежащею серьезностью, – и тот согласится с выска­занными выше мыслями... Вполне естественная и всецело понятная наша любовь к родине, как такая, делает вполне непонятным иное отношение к последней, равнодушие к ней, незнакомое даже и в мире бессловесных животных, каждое из которых по своему, но непременно любит свою родину, сваи родные леса, свои родные долины .., и увезенное на чужбину хиреет, мучится, а нередко и уми­рает. Разве может быть здесь речь о какой-либо случайности, об искусственном привитии к бессловесным даже животным любви к родине? – От понятия отечества, как известной страны, известной местности, перейдем к понятию его же, но уже как известного народа, племени, нации, и посмотрим, как обстоит дело здесь? дитя, появившееся на свет, уже инстинктивно чувствует себя связанным тес­ными узами любви со своею матерью, с которой оно ране составляло одно целое в течении девятимесячного периода. При одном виде своей матери оно радуется, тянется к ней. Эта любовь постепенно делается уже сознательной и крепнет все более и более. Голос крови неотразимо влечет дитя и отцу, постоянные заботы которого о нем – дитяти, свидетельствуя последнему (по мере пробуждения сознательной его жизни) о любви к нему его отца, – тем самым усили­вают и укрепляют то естественное дитяти влечение... Сло­вом, дитя любит своих родителей, и эта любовь – безу­словно естественна, всецело понятна и ни в каком разе не случайна, ни в каком случае не прививается искус­ственно и со стороны. Это – бесспорный и непререкаемый факт. Далее любовь дитяти к родителям, расширяясь, переходить вполне естественно и на братьев, сестер и дру­гих родственников, связанных с ними узами крови – са­мыми сильными и неотразимыми, а также условиями их жизни, ставящими их в тесное и обыкновенно более или менее постоянное взаимное соприкосновение. Сюда надлежит присоединить единство, все более и более с течением времени устанавливающееся, с растущем и начинающим уже жить сознательною жизнию дитятей у окружающих его чле­нов семьи и вообще его родственников, – единство на почве религиозных убеждений (постепенно передаваемых дитяти окружающими его лицами), знаний вообще, языка, житейских потребностей и интересов и проч. Благодаря всему этому и подобному, растущее дитя безусловно не может равнодушно-безразлично относиться к своим близким, к своим родственникам. Единственно-понятными, един­ствено-естественными их взаимоотношениями являются от­ношения любви, самые тесные, искренние. И они, повторяем настойчиво, не случайны, кроются в единстве крови этих лиц, здесь имеют свое первое основание и побуждение и затем, под взглянем указанных моментов, лишь все бо­лее и более выясняются и укрепляются. Раз возникшие, эти отношения любви, как естественные и не случайные, сохраняют свое значение и во все дальнейшее время жизни данных лиц (исключения, повторяем, ни здесь. ни в дру­гих случаях в расчет не принимаются). Связанное тес­ными узами со своими родственниками, дитя не может относиться безразлично и к другим, окружающим его, ли­цам-землякам: с одними оно разделяет детские игры и забавы, вместе с ними резвится, вместе учится в школе..., со всеми оно одном храме молится Богу, имя одного отца-руководителя, т. е., пастыря Церкви; у всех – множе­ство общих интересов, одинаковых вкусов и наклонно­стей, объясняемых условиями их жизни, значительно или иногда даже и всецело тождественными...; у них общи и радости, и печали, по крайней мере, касающиеся всего местечка или города; у них один язык для выражения мыслей и проч.; настолько они близки друг к другу ду­ховно, что, как говорится, понимают друг друга с полу­слова... До какой степени тесны узы, связывающие нас с нашими земляками, это видно в тех случаях, когда к нам, находящимся вдали от родины, явится кто-либо из них: хотя бы мы до того времени не видали данного зем­ляка ни разу и не знали о нем, но достаточно сказать нам, что он – именно земляк нам, и мы встречаем его

с радостью, в его личности видя ничто родное, нечто особенно нам близкое... Но наша любовь не ограничивается одними земляками в тесном смысле этого слова; она распространяется и на всех наших соотечественников, с которыми мы связаны единством племенной крови, единством нравов, обычаев и проч. и проч. Вполне есте­ственно, что мы любим их, – само собою понятно; что равнодушно относиться к ним не можем. Наше государ­ство, членами которого мы являемся, по сравнению его с другими государствами, для нас – то же, что наша семья по сравнению с другими семьями. Мы чувствуем себя связан­ными, конечно, и с другими государствами немалыми узам, во все это – уже не столь тесные узы. Мы должны быть распо­ложены к членам и других государств, но это расположе­ние, естественно, уже не столь сильно, сколь значительно наше расположение к нашим соотечественникам. Возвра­щаясь из чужих земель, человек рад встрече первого – попавшегося соотечественника, а тем более он рад встре­тить кого-либо из последних заграницей. Всем уже, кажется, известно отношение евреев к нам – русским, – всем уже известно какие чувства они могут внушать нам (не говорим, при этом, о различии религиозных убеждений, племенного происхождения..., разумеем лишь поведение ев­реев в отношении к нам – русским), и, однако, встретившись с одним из них в Австрии, отрекомендовавшимся: «я тозе рушки ж миншкай губернии», мы лично обрадовались ему, как родному, совершенно забыв в это время о действительной значимости этого «русского». И если семья в лице ее членов всячески защищает свои инте­ресы против посягательств на них со стороны тех или иных враждебных элементов, то это же делает и боль­шая семья – государство; и если действия семьи в данном случае; считаются нормальными и естественными (при иных условиях семья исчезла бы, раздавленная теми элементами), то таковыми же должны (по той же причин) считаться и действия большой семьи – государства (впрочем, подробности об этом чат. у нас ноже). Если наша любовь к своим школьным товарищам, с которыми мы случайно встрети­лись в стенах, напр., высшего учебного заведения и про­вели четыре года, после чего снова разошлись в разные стороны, – остается на всю жизнь, и мы, во имя ея, помогаем друг другу в тяжёлые минуты, поддерживаем друг друга и пр., и все это считается естественным и нормальным, а противоположное -неестественным и ненормальным; то все тоже и подобное в гораздо большей степени надлежит ска­зать о наших отношениях к лицам, к которым мы стоим в отношениях не случайных и не временных и проч. и проч. Нет, мы безусловно не в состоянии хотя сколько-нибудь согласиться с положением, что патриотизм, в каком бы смысле (узком или широком) мы ни понимали его, явление случайное, искусственно привитое к человеку. Благодаря чему каждый из нас является изве­стною личностью, обладающею известными убеждениями, известным духовным богатством? Благодаря своему отече­ству, всячески о нас пекущемуся, всячески заботящемуся о нашем умственном, нравственном и, что особенно важно, нашем религиозном просвещении, -дающему нам для целей нашего просвещения всякого рода средства, указывающему разнообразные к тому побуждения и проч. Космополитами, для которых нет определенного отечества, для которых патриотическая любовь незнакома – по нашему убеждению, могут быть только, по крайней мере, в наше время, нрав­ственные уроды, какие-либо нравственные выродки (к числу каковых некоторые иностранные мыслители, спокойно оце­нивающие мировоззрение графа Толстого, – не прочь отнести и последнего), люди без чувства, неблагодарные, в конце концов грубые эгоисты и только эгоисты: кто на словах любить весь мерь вообще, кто любить, по его уверению, всех вообще людей одинаково, почему де и не находит нужды выделят из них тех или иных (напр., соотече­ственников), тот в действительности не любит решительно никого, кроме самого себя: всех людей деятельно любить невозможно по ясным каждому причинам, – каждый, если хочет, может проявлять свою деятельную любовь только к тем людям, с которыми он так или иначе сталкивается; игнорирование же последних, во имя указанной выше цели, – повторяем, – говорит об игнорировании и всех...

2. Если, как мы видели, патриотизм не есть явление случайное, лишь извне привитое искусственными мерами к человеку, а – вполне естественное; если отсутствие в человеке патриотических чувств, напротив, явление неестественное и ненормальное; то отсюда вполне ясен и сам собою понятен тот ответ, какой должен быть нами дан на второй из поставленных у нас выше вопросов: не есть ли в наши дни патриотическое чувство – анахронизм, не есть ли оно «отживший остаток старины», «пережиток варварского времени»? Ответ этот может быть только и только отрицательный. Ни о каком анахронизме здесь не может быть и речи, равно как и ни о каком «остатке старины», являющемся будто бы обломком эпохи варварства. Какая тут «старина» лишь, какое тут «варварство» лишь, когда пред нами явление, которое, согласно с его существенными свойствами, никогда не стареет, всегда юно, потому что соответствует самой природе человека, как такого, и неразрывно с нею связано? Космополитизм, напротив, – понимаемый, конечно, в обычном смысле слова, – есть явление, к которому скорее всего могут быть приурочены признаки анахронизма. Пророками космополитизма в философском мире являются, как известно, «циники» и «особенно римские стоики». Но что лежало в основе такого их учения? «Упадок политической жизни греческих городов после пелопонезской войны», наряду с некоторыми и другими менее существенными причинами, «привел к отрицательному взгляду на требования ограниченного местного патриотизма. Если» доселе «человек понимался только как гражданин своего города, то, с потерею независимости и значения городов (особенно во время македонского, а потом римского владычества), он стал сознавать себя гражданином всего мира». Такому представлению дела, преимущественно заявлявшему себя в римскую эпоху, способствовал... универсальный характер самого римского государства...⁷ Вот какие моменты преимущественно обусловливали собою возникновение космополитических идей в указанную нами эпоху. По временам они же приводили к аналогичным отчасти результатам и позже. В настоящее же время такие моменты менее всего уместны: теперь невозможно мечтать об образовании какого-либо «всемирного» государства на манер римского и проч.; теперь, напротив, сознание обособленности каждого государства, – что преимущественно надлежит сказать о государствах первоклассных, – выступает как нельзя более сильно: малейшее, хотя бы и призрачное, чье-либо посягательство на честь того или иного государства теперь сейчас же вызывает взрыв патриотического негодования в последнем (фактами в подобном роде переполнены нынешние газеты). Словом, космополитические идеи, в их понимании людьми в роде Толстого и К°, в настоящее время являются полным анахронизмом, осколком, выхваченным из древнего времени, особенности которого не соответствуют нынешним. Говоря все это, мы, разумеется, не имеем в виду космополитизма, понимаемого в правильном смысле. Об этом космополитизме у нас речь будет ниже. А теперь по поводу его ограничимся следующими только словами: «весьма часто», – говорит неизвестный автор заметки о космополитизме в Энциклопедическом словаре Брокгауза-Ефрона, – космополитизм берется лишь в отрицательном смысле, как простое отсутствие патриотизма или привязанности к своему народу и отечеству, как будто теряющему всякий интерес сточки зрения универсальных идей. Но такое понимание дела не правильно. Мысль о целом не упраздняет реального значения частей, и как любовь к отечеству, не противоречит непременно привязанности к более тесным социальным группам, напр., к своей семье, так и преданность всечеловеческим интересам не исключает патриотизма»...⁸. Словом, говорить, что патриотизм – какой-то остаток древнего варварства, это значит не понимать дела или заведомо фальшиво, – по указке своей односторонне-близорукой и ложной точки зрения, – представлять его и навязывать свои вымыслы других. Впрочем, – заметим мимоходом, – в данной области столковаться с людьми; подобными Толстому, более, чем трудно, если иметь в виду их взгляды на вопросы в роде исследуемых нами, напр., на рассматривавшийся нами выше вопрос об естественности патриотической любви. Почва, на которой Толстым рассматривается вопрос об «естественности» тех или других человеческих проявлений, в высшей степени скользка, безусловно ненадежна, представляя собою движущейся песок или засасывающую тину. Уж всякому, кажется, ясно, о чем говорит тот факт, что Творцом созданы – мужеский пол и женский. Этот факт, безотносительно к чьим 6ы то ни было сторонним его толкованиям и разъяснениям, сам по себе слишком красноречив. Естественность половых отношений не подлежит никаким сомнениям и может оспариваться только слепыми духом и умом. И, однакож, по мнению Толстого и подобных ему лиц, эти отношения неестественны. Рассуждения этих мыслителей похожи на то, как еслибы кто-либо, напр., стал доказывать, что хотя у нас и есть глаза, но пользоваться ими неестественно, что хотя у нас и есть язык, но говорить неестественно, что неестественно и ходить, хотя нам и даны ноги и проч.⁹)… Возвращаясь к прерванной речи, с настойчивостью утверждаем, что патриотическое чувство и естественно, и всегда современно, – что если оно присуще и варварам, дикарям, то это говорите лишь к их чести – и только! Но, если варвары ненормально применяют это благородное чувство в своей жизнедеятельности, то это уже другой вопрос, нимало не относящийся к существу дела...

3. Однако, нам могут сказать (что и делает, напр., – как ты выше видели, – Толстой), что патриотизм вреден для людей, для их благосостояния. Кто-либо может сказать: допустим, что патриотическое чувство – и естественно, и современно, но, не смотря на это, следует пожертвовать им в виду того, что оно – зло, что оно делает невозможным существование между людьми мирных отношений, что оно служит причиною войн и раздоров. Если все это – верно, тогда, конечно, не будем и спорить и, скрепя сердце, принесем рассматриваемое чувство в жертву человеческому благополучию. Но верно ли? Нет. Даем отрицательный ответ на вопрос по следующим в частности причинам и побуждениям.

Если, как мы видели, патриотизм – чувство естественное, находящее свой корень и объяснение в самой человеческой природе, в ее основных свойствах, то уже отсюда сам собою вытекает вывод, что он не может сопровождаться какими-либо дурными последствиями, если только правильно применяется, при нормальных условиях проявляется. Если Бог, вложил в нашу природу чувство, побуждающее нас любить родителей своих, родственников, соотечественников..., то несомненно вложил его для общего блага, чтоб, благодаря ему – чувству, созидалась и скреплялась семья; а в след за ней получали устойчивость и узы племенные и т. д., – чтоб, благодаря ему, люди помогали друг другу не по одним только корыстным и подобным им побуждениям и проч., а и по мотивам чистым. Если же люди злоупотребляют данными; чувствами, то отсюда ничего не следует такого, что могло бы говорить и говорило бы против существа самого чувства. Мало ли чем мы злоупотребляем; но по таким злоупотреблениям нельзя же судить о пользе или вред, о состоятельности или несостоятельности... того, чем мы ненормально пользуемся.

Но, говорят, патриотизм возбуждает войны, является врагом мирной жизни; а не будь его, не было бы-де и этих печальных явлений: кто-нибудь прямо или косвенно задел интересы нашего отечества, мы, движимые своим патриотическим чувством, немедленно же воспламеняемся против оскорбителя, объявляем ему войну; нам тесно в своем

отечестве, и вот, чтоб дать возможность своим соотечественникам с большими удобствами устроить свою внешнюю жизнь, мы преобретаем новые страны путем, конечно, насилия, – ранее преобретенныя таким же путем мы стараемся удержать ъ своей власти и проч. Но патриотизм ли, как такой, здесь виноват? Не в другом ли чем дело? Не врут ли подобные Толстому лица причины войн не там, где следует? Посмотрим...

Что такое патриотизм, если можно так выразиться «оборонительный»? Мирно живут семья, государство... Враг делает нападение с целью завладеть их достоянием, да и ими самими. Что им делать? «Не противиться злу?», Пожертвовать всем, чем они владеют и что приобритено ими путем долгих и настойчивых усилий? А самим идти в кабалу к поработителям? Лица, проповедующие, что все зло от патриотизма, ответят: да. Они скажут: зачем защищать отечество? Не все ли равно, кто будет вами управлять и проч.? Вот в том то и дело, что не все равно. Прежде всего, почему должны пропадать наши труды, благодаря которым мы приобрели известное достояние? Почему мы должны отдавать все ото врагам (а в них никогда не будет недостатка), отдавать потому только, что на их стороне грубое нахальство? При том, если бы дело касалось одних только нас, а и не наших семей и пр., тогда еще можно было бы при известной точке зрения примириться с подобным положением вещей; но на каком основании мы будем приносить в нелепую жертву окружающих нас? Возможно также, что овладевшие нами враги могут стеснит нашу религиозную свободу (разве подобных явлений не видим даже и теперь, напр., в Австрии, во Франции?). Вполне возможно, что они стеснят нашу нравственную жизнедеятельность, не позволят нашему я развиваться в нормальном отношении (примеров, сколько угодно и ныне: возьмите хоть ту же Австрию, в частности, Галицкую Русь...). А разве все это и подобное для нас безразлично? Развез после всего этого мы имеем какое-либо для себя оправдание, «не противясь злу», пронося ему в жертву, – при том, самую нелепую, – все, что составляет для нас самую дорогую святыни? Никакого. Напротив, будем всецело повинны в том, – что содействуем распространению зла, между том как в нашей власти было воспрепятствовать этому и отвратить вредные последствия от допускаемого нами его распространения. Виновные в попустительстве, мы ео ipso в соответствующей степени ответственны за совершаемое зло и в качестве как бы самих производителей его. Спокойно взирая на нападающих врагов, руководящихся в этом случае одним ненасытным своим эгоизмом, мы ео ipso оказываемся сочувствующими эгоистам, их соучастниками. Рассчитывать, что, видя наше «несопротивление» их насилию, враги устыдятся, изменят затем свое обращение с нами и все вообще свое поведение, было бы более, чем смешно и вполне наивно. Дело в том, что свойства эгоизма – этого исконного и страшного бича человечества – всем известны: чем меньше он встречает препятствий к своему проявлению, чем меньше на его пути лежит преград, тем сильнее и сильнее о себе он заявляет, тем более и более он растёт. В конце концов, при содействии нашего попустительства, эгоизм врагов наших восторжествует, воцарится деспотизм, а с ним вместе водворятся несправедливости, всякого рода притеснения..., все, что угодно, только не мир, о котором, по-видимому, столь искренно хлопочут и заботятся противники патриотизма, каков Толстой. Кажущейся, наружный мир, какой в лучшем случае может быть, – когда какому-либо эгоистическому народу удастся покорить себе все окружающие народы и племена а когда, следовательно, не окажется сколько-нибудь опасных и грозных врагов за пределами данного государства, как то было в древности – в эпохи так называемых всемирных государств, – не будет миром в истинном смысле слова. Пресловутый «рах Romana» в действительности нечто совсем иное, нечто худшее даже и внешних войн, если принять во внимание действительные чувства в отношении друг к другу различных народов и племен, составлявших своею совокупностью римскую, столь восхваляемую некоторыми: ныне, империю. Едва ли где меньше было внутреннего мира, в истинном смысле этого слова, нежели в этом государстве; раздоры же всякого рода были там постоянны (сравн. в миньятуре аналогичное положение дела в нынешних – Австро-Венгрии или в Англии...). Да иначе не может и быть вообще там, где царит, с одной стороны, эгоизм, а с другой, нелепое «непротивление злу»... – Между тем совсем другая картина получается, когда люди делают серьезную попытку; вместо этого «непротивления злу а, поставить преграду эгоистическим поползновениям нападающих на них врагов, движимые в этом случае своим патриотическим чувством. В этом случае уже не будет тех печальных последствий, о каких мы говорила выше. Эгоизм врагов будет стеснен и отсюда он уже не в состоянии будет причинять человечеству столько зла и вреда, сколько он причинял бы ему, ничем не сдерживаемый и не стесняемый. Конечно, выступая с противодействием своим врагам, мы совершаем, зло, зло само по себе нежелательное, но несравненно меньшее, чем то, какое наступило бы при ином, охарактеризованном нами выше, отношении к делу, при нашем попустительстве. А раз мы поставлены в необходимость (именно в необходимость, если принять во внимание то, что нами выше сказано) выбирать между двояким злом – большим и меньшим, само собою понятно, на какую сторону надлежит нам склониться... Словом, руководясь столь нежеланным Толстому патриотизмом, мы поступим сравнительно лучше, чем в противном случае. И самых войн при этих условиях будет меньше, потому что ведение их будет не так легко и не столь безопасно, как и сколь при условии нашего и чьего бы то ни было «несопротивления злу», и уже это одно обстоятельство заставит призадуматься, все взвесить, да рассчитать, прежде чем решиться объявить войну (сравн. ту боязливость и крайнюю осторожность, с какими в наши дни рискуют начинать войну культурные, понимающие дело, государства). Все, при том, отлично понимают, что дело здесь не в патриотизме: не в наличности и не в отсутствии его, а в эгоизме и только в нем одном. Этот эгоизм беспощаден и не смирить его пассивным держанием себя перед нам. Скорее можно подобным путем смирить какого угодно дикого зверя, чем человеческий эгоизм, злее которого не было, нет и не будет ничего. Ясно, что и средств против войн надлежит искать вовсе не там, где их ищет Толстой: не в погашении патриотической любви, а в возможно большем подавлении эгоизма. Если господство последнего никогда не приведет людей к миру, то не приведет к этому и отсутствие первого, пока эгоизм не будет укрощен не внешними, конечно, мерами (против них восстаёт Толстой, да он и по их существу, конечно, не целесообразны до конца), а каждым из нас в самом себе, следовательно, мерами внутренними. В то время, как мы писали эти строки (в начале текущаго года), вышла в свет книга Сутерланда (в русск. переводе): «Происхождение и развитие нравственного инстинкта» (Спб. 1900 г.), – книга, переполненная всякого рода вздором английской эволюционной школы. Но даже и здесь по местам встречаются мысли, не согласиться с которыми невозможно. В частности, по данному вопросу интересны следующие строки Сутерланда: «нация, которая руководилась бы в своих отношениях к другим нациям чисто симпатическими принципами» (т. е., пока, предполагается, эгоизм еще продолжал бы царить между людьми вообще), «погибла бы вследствие обманов и жестокости соседей. Нация, которая попробовала бы обращаться с другими на чисто эгоистическом принципе: бери все и не давай ничего, скоро восстановила бы против себя всех и была бы уничтожена» (стр. 796) (даже и Англия с ее ненасытными стремлениями к захватам – и та изредка поступается своими интересами в пользу государств, которых побаивается: из позднейших событий в этом роде характерны касающиеся вопроса о захватах англичанами германских пароходов в

пресловутой бухте Делагоа)... И так, нам следует помнить, что в эгоизме – корень всяких раздоров (это в достаточной мере уже было выяснено нами в нашей статье: «При каких условиях мог бы наступить вечный мир между отдельными людьми и целыми народами»)¹⁰. Помня это, в соответствующем направлении нам следует и настраивать себя и других, особенно воспитываемое нами молодое поколение. Чем меньше эгоизма, тем лучше! Это с одной стороны. С другой, нам следует с особенною настойчивостью заботиться об усилении и возможном расширении (а повторяем: не об устранении) нашей патриотической любви, об единственно нормальном ее направлении. Как уже выяснено нами раньше, мы вполне естественно проявляем любовь к своим родителям. Эта любовь, как нами выяснено также, вполне естественно же затем переходит и на наших родственников, и на наших земляков, соотечественников вообще. Что при этом особенно замечательно, наш узкий патриотизм (т. е., наша любовь к родителям и родственникам) нимало не служит (ср. выше) тормозом для развития нашего патриотизма -более широкого (т. е., нашей любви к своим соотечественникам). Но сколь естественным является переход узкого патриотизма в указанном смысле в более широкий в отмеченном же смысле, не менее же естественным может быть признано и дальнейшее развитие, дальнейшее расширение этого более широкого патриотизма в еще более широкий, в общечеловеческую любовь. По крайней мере, лица с высокоразвитым нравственным чувством отчетливо сознают необходимость подобного расширения данного чувства, побуждаемые к этому мыслями об единстве происхождения людей (как бы последнее ни понималось ими, это в настоящем случае безразлично), о тождестве их природы, о тождеств испытываемых ими чувств удовольствия и страдания, о тождестве их потребностей и проч. и проч. Все дело в том, чтоб мы заботились о развитии в себе подобного высокого нравственного чувства и подобного указанному сознания, с одной стороны, а с другой, старались о том же, т. е., о развитии этого чувства и этого сознания, и у окружающей нас среды. Чем больше успеха будут иметь такие заботы и старания наши, тем более и более человеческий патриотизм (сам по себе, – снова повторяем, – вполне естественным, необходимый и неотвратимый) будет расширяться и переходить в общечеловеческий, т. е., другими словами: тем больше и больше будет воплощаться в жизни человечества Христова заповедь о любви человека к ближнему, как к самому себе (Гал. 5, 14), тем меньше и меньше мы будет слышать о войнах, столь смущающих Толстого, да и кого угодно другого, тем прочнее и прочнее будет утверждаться на земле вождел1иньtй мир... И так, вот к чему приводят нас размышления о так называемом «оборонительном» патриотизме.

Что такое патриотизм «завоевательный»? Стремление, из желания материальных благ своей родины, к присвоению [путем насилия (явного или скрытого), обыкновенно путем войны] достояния чужого, принадлежащего какому-либо другому народу. Другими словами: здесь мы имеем дело с чистейшим, непререкаемым эгоизмом, с тем проявлением эгоизма, которыми так богата история человечества всех времен, начиная с древнейших и до настоящего включительно. При этом, чем дальше идет время, тем гнуснее и гнуснее данное проявление эгоизма о себе говорит. Если прежде завоеватели обыкновенно не скрывали того, что вели войны по эгоистическим побуждениям, с целью наживы и пр. (таковы, напр., какой-нибудь Навуходоноср, Сеннахирим..., Александр Великий..., Батый и пр. и пр.), то теперь пытаются замаскировать свой эгоизм, прикрыться какими-либо измышляемыми высшими и чистыми побуждениями (пример – пред глазами всех: гнусная война англичан с бурами, в основе которой лежит, как всем прекрасно известно, алчное желание Джона-Буля завладеть золотоносною трансваальскою землею, –данное именно желание и ничто больше, как это в настоящее время уже выяснено и раскрыто различными путями с достаточною ясностию, хотя Англия в лице своих министров и пр. и пытается выставить себя вынужденною к войне и воюющею за свободу, равноправность и прочие, измышляемые ею, цели). Такого патриотизма, конечно, никто не может одобрить, – никто его и не одобряет, исключая разве лиц вроде Чемберлэна, Джемсона, Сесиля Родса и К° (озверевших под влиянием кровавых бифштексов), подобно тому как никто не одобрить человека, вышедшего на большую дорогу, подстерегшего путника и бросившегося на последнего с целию его ограбить. 3десь – разбой, грабеж – и только? Здесь одно зло и зло! Здесь мы, собственно говоря, не видим и патриотизма. «Завоевательный» патриотизм не есть патриотизм, сколько-нибудь приближающийся к истинному. Это, если угодно, патриотизм, но совершенно фальшивый, лживый, подобно тому как никто не назовет нормальною любовью детей к родителям такую, при которой первые, чтобы доставить те или иные блага последним, совершают грабежи, убийства и пр. Это-любовь, но извращенная, ненормальная, болезненная. Если же проповедуют моралисты и пр. патриотизм, то всего меньше думают о «завоевательном». Нечего было Толстому заводить о нем и речь. Последняя здесь могла быть только и только о грубом эгоизме, всеми без того порицаемом. Толстой сражается с им же самим измышленными опасностями или в крайнем случае говорить азбучные истины, для высказывания которых глубокомысленный и уничтожающий своих величием то совсем неуместен. – Нельзя смешивать с этим «завоевательным» патриотизмом стремления сильного народа подать руку помощи слабому против притеснителей последнего, – стремления, потом получающего то или иное вознаграждение на счет притеснителей, наказанных и стесненных в своих деспотических действиях. Сильный защищает слабого (напр., в 1877–1878 гг. Россия – славян) по чувству христианской любви к ближнему, по чувству сострадания к этому, прирожденного человеку. Такое поведение сильного понятно и всеми одобряется. Иное же было бы неестественно и неодобрительно со строго нравственной точки зрения. 3ащитив слабого, сильный для наказания притеснителя и для вознаграждения понесенных им самим трудов и потерь иногда присоединяет к своей территории часть территории притеснителя (так, напр., поступила Россия в отношении к Турции в указанные годы), оказывается таким образом в положении завоевателя... Все это в порядке вещей, и насколько согласно со смыслом нравственного Христова закона, об этом мы не думаем даже и говорить, так как это к изъясняемому нами предмету не имеет решительно никакого отношения. Наше дело – отметить только то, что здесь мы встречаемся не с патриотизмом («завоевательным» в или каким бы то ни было другим), а с явлением совершенно иного порядка, аналогичным с тем, когда совершивший известную работу человек требует себе известного, заслуженного им, вознаграждения за свои труды и усилия. А что гораздо лучше было 6ы, если б он трудился бескорыстно, это, конечно, верно, но в тоже время это – уже совершенно другой вопрос, не имеющий отношения к нашему.

Что такое патриотизм «удержательный»? Это – такого рода любовь к своему отечеству, под влиянием которой мы всячески заботимся о сохранении во власти последнего того, что им ранее было завоевано и что в данную минуту составляет его собственность. Естественны ли такие заботы наши? Да. Могут ли оне быть оправданы? Бесспорно. Вполне понятно стремление каждого сохранить у себя то, что им раз приобретено, при том, ценою больших усилий и упорного труда. Вполне оправдывается такое стремление наличностью моментов, отмеченных нами выше в конце речи о так называемом «завоевательном» патриотизме. Конечно, после приобретения тех или других благ человек может добровольно отказаться от них и возвратить их тем лицам, которым они принадлежали раньше, но такое возвращение вполне честно заслуженного вовсе не обязательно, хотя оно, разумеется, служило бы признаком особенно высокого нравственного развития данного лица. Другой, конечно, разговор был 6ы в том случае, если б мы имели дело с чьим-либо несправедливым захватом, которого, как именно несправедливого, одобрить, без сомнения, мы не могли 6ы. Но о нем у нас нет и речи, так как нечего говорить о том, что само собою уже понятно. – Затем совершенна напрасно говорить, как утверждает Толстой, что «удержать нельзя..., как только насилием, убийством» ... Такое утверждение совсем неверно. Можно народу, овладевшему другим, такт поставить себя в отношении к последнему, так заботиться об интересах этого, об его материальных благах, об его духовном благоустройстве и проч., что он и сам не захочет отделяться от своего сильного покровителя, без которого он, кроме того, мог бы подвергаться постоянной опасности со стороны каких-либо эгоистичных своих соседей, да и предоставленный только себе не мог бы благоденствовать и желательным образом развиваться материально и духовно. Какая тут речь о насилии, об убийствах? Все это прекрасно сознается некоторыми небольшими народцами, и они даже сами иногда (напр., в Средней Азии) просят принять их в подданство какой-либо великой (напр., русской) державы. Словом, насилия и убийства в данном случае не только не неизбежны, но, по мере культурного развития народов, становятся все более и более непонятными и случайными. Дикое обращение англичан с покоренными ими индусами, из которых те высасывают все жизненные соки, для настоящего времени – анахронизм, и когда мы говорим об отношениях завоевателей к подчиненным им народам, то завоевателей, подобных англичанам, как эгоистов и эгоистов только, в виду естественно не имеем. – Идем далее. Иногда надлежит какому-либо сильному народу удерживать в своей власти покоренные им народы – даже и против желания последних, – надлежит удерживать по различным побуждениям в роде следующих. В обыденной жизни нередко назначают опекунов или над малолетними детьми, оставшимися сиротами после своих родителей и без посторонней помощи неспособными ни распоряжаться оставленным им родителями их достоянием, ни вообще вести своей жизни нормальным образом, – или над взрослыми, но слабоумными или даже безумными, которые, предоставленные самим себе, могут причинить ничем непоправимый вред как себе лично, так и окружающим их людям и проч. Аналогичные отношения требуются иногда и по адресу тех или иных народов со стороны других. Нельзя дать свободы некоторым из завоеванных известным народом нациям или потому, что, пользуясь свободою, оно внесли бы в свою внутреннюю жизнь только беспорядки, смуты и раздоры и привели 6ы себя к гибели, или потому, что он не позволили бы своим соседям спокойно жить, по постоянно тревожили бы их нападениями, совершали бы «насилия и убийства» и пр. (таковы, напр., поляки, известные своими невменяемыми выходками в прошлом, таковы же и финляндцы, в лице quasi-интеллигентной своей части обнаруживающие самые невозможно-дикие нравы и инстинкты, свойственные только безумным или слабоумным¹¹ Отсюда опека над ними – дело необходимое и неизбежное. Но, и опекая их, завоеватели обыкновенно щадят их индивидуальные особенности, их нравы, обычаи, религиозные убеждения и т. под. Кто из завоевателей относится к завоеванным народам иначе, тех в виду не имеем (да теперь таких, кроме англичан, австрийских немцев..., почти и нет). По мере того, как опекаемые народы пользуются гуманным к ним отношением их завоевателей нормально, последние все менее и менее их стесняют, и наоборот (подобно тому как все это видим в обыденных отношениях опекунов к опекаемым ими несовершеннолетним, слабоумным и пр.). В конце концов опекаемые народы часто совершенно сливаются с их завоевателями и уже отсюда более не заходить речи об их освобождении из под власти тех. Иногда, впрочем, подобная опека получает лишь временный характер (обратите внимание, напр., на положение Боснии, Герцеговины, Египта и пр. ), и, по миновании тех или иных условий, она совершенно прекращается, после чего опекаемые нации ведут вполне независимую жизнь... и пр. – Словом, в «удержательном» патриотизме, если он нормально понимается и применяется, нет решительно ничего худого, нет ничего, непременно требующего «насилий и убийств». Это худое, эти «насилия и убийства», напротив, были 6ы налицо при ином порядке вещей, когда завоёвываемые нации без разбора восстановлялись 6ы в их свободе и т. д. (подобно тому как если бы, – во имя принципа свободы, во имя отрицания всякого без различия принуждения, – пользовались полною свободою в своей деятельности дети и слабоумные)...

Наконец, патриотизм «восстановительный» есть стремление завоеванного кем-либо народа или народа, утратившего в известной войне или другим каким-либо путем те или другие свои достояния и права, возвратить себе утерянное. Редко такое стремление к восстановлению осуществляется мирным путем (чрез посредство дипломатических переговоров или дипломатического вмешательства со стороны представителей какого-либо третьего государства и проч.). Обыкновенно здесь мы встречаемся с явлениями совершенно иного порядка, с явлениями жестокости, насильственных отношений порабощенного, но стремящегося возвратить свою свободу, народа к его поработителям, с явлениями иногда дикой разнузданности страстей, когда человек уже перестает давать себе ясный и сознательный отчет в своем поведении и пр. Отсюда Толстой, как мы видели, и называет «восстановительный патриотизм покоренных... самым озлобленным и требующим наибольшего насилия». Что можно сказать об этом проявлении патриотической любви? Насилий и тому подобных обнаружений, какие при взрыве последней в настоящем случае имеют место, самих по себе одобрить, разумеется, нет никакой возможности. Они – зло и только зло. Как зла, их следует всячески избегать. Но, вследствие того, что зло, греховная испорченность так переплелись с человеческою жизнию, что не в силах человека, как такого, избежать встречи с ними, обойтись без них, – ему нередко приходится делать выбор между различными видами зла. Уклониться от последнего всякий раз мог бы только тот, чья жизнь текла 6ы всегда нормально. А таких людей, как известно, нет. Наличные люди ненормально пользуются и временем, и дарованными им свыше силами и способностями... Отсюда их встречи со злом необходимы, неизбежны. Не имея возможности всегда избежать зла, человек заботится о том, по крайней мере, чтоб избегать зла большего по сравнению с другим. Такого рода положение дела, к сожалению, ныне неизбежно. Перейдем теперь к трактуемому нами вопросу. Один народ покорен другим и притесняется этим. Притеснения до такой степени сильны, что притесняемые не в состоянии более их выносить. Им остается или отказаться от своих религиозных и национальных, от предков унаследованных, заветов, умереть духовно..., или восстать против притеснителей. Конечно, здесь «datur» и «tertium» : не отказываясь от своих духовных заветов и не восставая против притеснителей, притесняемые могли бы героически переносить страдания и всякого рода мучения до смерти включительно, и это сделало 6ы честь их твердому, чисто-христианскому духу (так и бывало в древние христианские времена), во на такие подвиги способны лишь немногие люди, а большинство последних далеко не таково (что и естественно до известной степени)... Итак, вернемся к обыкновенным людям, неспособным на мученические подвиги. Что им делать? Поясним дело примером. Всем известны те ужасные турецкие зверства, каким подвергались славянские народности, подчинённые Турции, в 70-х годах: грабежи, убийства, всякого рода притеснения и насилия- вот чем непрерывно заявляли себя турки-чудовища в Герцеговине, Боснии, Болгарии; грозил конец народности южных славян, их религиозные убеждения всецело попирались притеснителями, их жены, дочери, сестры обесчещивались, скот угонялся, имущество расхищалось... Худшего положения не могло и быть. Что оставалось делать славянам? Умирать? Но жизнь так привлекательна... И вот они решились, взявши оружие, восстановить свои права, столь долго попиравшиеся турками. Началось восстание со всеми обычными его ужасами, которые, однакож, далеко уступали тем ужасам, какими оно было вызвано. Последнее было злом, но, однакож, меньшим по сравнению с тем, для предотвращения которого оно явилось. Следует ли здесь особенно нападать на взрыв патриотического чувства славян? Бьют меня, бьют моих родителей, братьев, сестер. Ужели я -обыкновенный смертный – могу только «не сопротивляться злу»? Ужели я не стану защищать и себя, и особенно их? Здесь мы, при том, имеем дело не только с одним патриотическим чувством, как двигателем человеческого поступания, но, пожалуй, еще более с инстинктом самосохранения, вложенным в нашу природу при самом ее создании. Человек, защищая себя, свою жизнь, свое достояние, восстает против притеснителя. Против последнего одновременно восстают и другие, вместе сплачиваясь против общего их притеснителя. Инстинкт самосохранения подсказывает каждому, что не единичное, а массовое сопротивление притеснителю целесообразнее... – Нет, патриотизм даже и «восстановительный» не должен быть без оглядки и без разбору всякий раз порицаем. Напрасно каждый раз в подобных случаях твердить о патриотизме и всю вину относить только на его счет. Патриотизм сам по себе не виноват ни в каком случае. Не в нем дело, и устранением его ничего благотворного не достигнуть. Все дело в эгоизме и только в нем. Вот о стеснении эгоизма-то и следует говорить и заботиться. Стеснив его, мы можем достигнуть самых благотворных результатов по части регулирования человеческих взаимоотношений, особенно если, по противоположности эгоистическому началу, будем проводить в своей личной жизни принцип любви – все прощающей, все извиняющей, благотворящей, милосердствующей..., будем располагать к тому же и окружающих нас лиц. По мере того, как учение христианкой любви будет все более и более распространяться и все боле и более будет вытеснять собою из человеческого сознания эгоистические наклонности, будут исчезать из мира и войны и будет исчезать сами собою, подобно тому как в частных отношениях между высоконравственными людьми никогда не имеют места раздоры, ссоры и несогласия, столь обычные, напротив, во взаимоотношениях людей, не достигших достаточной нравственной высоты. И как любовь высоконравственных людей к родителям, братьям, сестрам, детям..., патриотическая в узком смысле слова, насколько не препятствует им проявлять только любовь же и к остальным людям, хотя 6ы эти не состояли и ни в каком с ними родстве; так, напротив, отсутствие патриотизма у эгоистов нисколько не содействует установлению миролюбивых отношений их к окружающим, а скорее – наоборот – содействует установлению отношений как раз противоположных тем. Кто не имеет горячей любви к своим близким, тот никогда не будет иметь действительной (а не призрачной) любви и к остальным людям (об этом сравн. также и выше). Если его не трогают кровные узы, связывающие его с родными, то тем менее тронут сравнительно более слабые узы, соединяющие его с остальными людьми. Все это – истины общеизвестные, азбучные. Спорить против них было 6ы более, чем странно. «О6щие интересы» (по Бенеке) «возможны лишь в той мере, в какой человек причастен различным частным интересам и в какой последние постепенно сливаются между собою. В противном случае выражение: человечество, с каким бы пафосом и одушевлением оно ни произносилось, останется мертвым и пустым звуком» ...¹²) Итак, повторяем, дело не в патриотизме, а в эгоизме. Толстому следовало 6ы говорить о последнем, а не о первом, если только его серьезно озабочивали международные войны, если только он серьезно считает вожделенным благом – всеобщий мир, всеобщее согласие и единение. Разъедающая все человечество болезнь – источник всех других человечески недугов – эгоизм и только он один. Против него и должны быть направлены все лекарства пытающихся уврачевать человечество врачей, а не против того, что само по себе, как напр., патриотизм, к делу не имеет никакого отношения. Все это и подобное не перестанем высказывать хотя бы десятки, сотне раз, так как мы глубоко убеждены в непреложной истинности своих слов.

4. Если же патриотизм сам по себе не предосудителен, – если зло в виде войн и пр. происходит вовсе не от него, а от ложного им пользования, от ложного его применения (а злоупотребление самою по себе прекрасною вещью, как известно, не делает дурною последней), – короче: от эгоизма, то ясно, что нам не зачем и отказываться от патриотической любви. Такой отказ следовать чувству естественному, самому по себе весьма симпатичному, благородному, коренящемуся в чистом нравственном источнике..., был 6ы в высшей степени делом противоестественным, и рекомендовать его, т. е., отказ, более, чем странно. И так, будем не угашать в себе, а напротив, все более и более возгревать столь дорогое патриотическое чувство, направляя его по должному пути и применяя его нормально! Вместо того будем подавлять в себе и всячески стеснять эгоизм, ни на минуту не забывая, что от него – все зло, все бедствия, все раздоры, войны!.. А главным образом (так как об этом у нас речь) будем всегда иметь в сознании, что патриотизм – источник добра и эгоизм – источник зла – два понятия совершено различные.

5) Но патриотизм, – говорит Толстой, – не гармонирует с учениями даже Будды и Конфуция. Тем более, – предполагается, – мы, как уже успевшие далеко уйти от этих древних учителей, должны подобным же образом относиться к данному вопросу. Но действительно ли должны? Обязательно ли нам следовать голосу этих лиц? Отчего кстати было не упомянуть Толстому еще о циниках и стоиках, проповедовавших, как известно, космополитизм? Отчего было не привести нам в пример и этих мыслителей? Для нас – христиан – не могут быть в данном случае какими-либо авторитетами как последние, так особенно первые. Если графу Толстому так нравятся Конфуций и Будда, которых он превозносит по вопросу о патриотизме, то, будучи последовательным, он должен был бы преклоняться и пред другими положениями нравственного мировоззрения того и другого моралистов, так как их взгляд на патриотизм неотделим от общего их нравственного идеала. В частности, он должен был бы, следуя, напр., первому, допустить, что «зло» в мире необходимо, что «утилитаристический» характер нравственного поступания есть желательный момент, вопреки бескорыстному, что «самоубийство дело, достойное почитания» и проч.¹³. Следуя второму, граф должен был бы восхвалять, напр., мнения, что «жизнь-зло», что «не развивать» свои «духовные силы» и способности человек должен, а «подавлять», что мотивы к нравственному поступанию могут быть только своекорыстны, что женщина – «зло», что потеря «личной» сознательной жизни – благо для человека, даже вожделенное и пр.¹⁴ Но допускать подобные нелепости учений Конфуция и Будды более, чем трудно, бесконечно странно. Лишь только по вопросу о корыстности мотивов нравственного человеческого поступания... еще можно было бы без труда сговориться с современными представителями английской эволюционной школы, у которых находим не психологию, а, как характерно (хотя и неудачно с филологической стороны) выразился один наш соотечественник (преждевременно умершей), «скотологию». Впрочем, допустим, что, следуя эклектическому методу, Толстой мог отбросить все остальное, что ему не нравилось, и остановиться на учении Конфуция и Будды по вопросу о патриотизме. Почему китайцы, следуя учению своего религиозного учителя, не ведут войн? Потому ли, что они, – если выразиться языком Толстого, – не «сочувствуют могуществу своего отечества» и «радуются ослаблению его, содействуют этому» (стрн. 5 его письма), короче: «стоят выше зверского патриотизма» (стрн. 6 )..? Вовсе не по этим причинам. Они, как известно, «сочувствуют могуществу своего отечества» в высшей степени, «считая одно свое только государство истинным в полноправным, все же прочие нации варварскими, бесправными, назначенными быть в подчинении Китаю¹⁵». Отсюда ясно, что у китайца нет недостатка в патриотизме. Скорее наоборот: у него оказывается прями – таки избыток этого чувства. И если, однако, китайцы, не смотря на все это, миролюбивы, избегают войн и подобных столкновений с другими народами, то вовсе не по недостатку у них патриотизма, а по совершенно другой причине, именно в силу пассивности их характера. «Народ с активным характером» подобное китайскому мировоззрение «повело бы к наступательным войнам и завоеваниям». Впрочем, даже и китайцы «оправдывают войну оборонительную»...¹⁶ Словом, граф Толстой приписывает Конфуцию, учению последнего черты, ему в действительности не принадлежащие (как и во многих других случаях он берется судить о вещах, ему мало известных или даже и совсем неведомых; что, однакож, не мешает ему вести речь или точнее изрекать премудрость тоном «непогрешимого» римского папы)... Почему буддисты проповедуют мир? Потому ли, что он «дорог» им «в том смысле, как понимает его христианин»? Нет. Для них он «дорог» лишь как «апатическое состояние, безразличное ко всяким движениям духа – добрым и злым». Отсюда понятна причина, по которой они избегают и всякого рода войн... Буддисты – не патриоты. Это – правда. Но почему? Потому что ему нечего любить, так как все, что существует, зло. Любить что-либо значило 6ы поддерживать зло. Помогать кому-либо из любви к нему? 3ачем? Это значило бы содействовать продлению бытия, улучшению жизни известного человека, другими словами: содействовать злу, отдалять человека от блаженного момента погружения в нирвану. 3ачем человеку быть патриотом, оказывать содействие, проявлять любовь к своему государству, когда самое бытие последнего – зло, потому что, по мнению буддиста, «государственный организм не должен, собственно говоря, и существовать», так как он содействует улучшению условий земной жизни человека, т. е., злу... Даже самое понятие любви, как известного положительного качества, буддистам безусловно незнакомо...¹⁷ Ужели просвещенному европейцу (не говоря уж: христианину) в наши дни можно восхвалять подобные буддийские нелепости? Не думаем. Ужели можно указывать на буддистов (с их мифическим или полумифическим учителем), как на образец, взирая на который нам надлежит отказаться от своего патриотизма? То, что понятно с точки зрения буддиста, всецело бессмысленно с точки зрения всякого культурного человека (не говорим уж: христианина). Едва ли кто-либо из последних скажет, что «жизнь» сама по себе – «зло», что следует «подавлять» присущие нам «силы», а не развивать их всячески... (ср. выше)! Отсюда и делаемым из таких нелепых и диких взглядов выводами пользоваться странно и удивительно! – И так, нечему нам учиться ни у Конфуция, ни у Будды, столь восхваляемых графом Толстым. Нечего, поэтому, и указывать нам на них и стыдить нас их взглядами. Если б мы усвоили себе их мировоззрение (правильно понимаемое) и стали проводить его в своей жизни, то получилось 6ы нечто до такой степени дикое, что сам же Толстой раньше других завопиял бы...

6. Что примеру нашего Спасителя, нашего Господа Иисуса Христа мы должны следовать в своей жизнедеятельности, это, конечно, не подлежит никакому сомнению (Мф. 11:29. н. 10:27; 15:12; 13:14–17. 1Ин. 2:6, 3:16. 1Пет. 2:20, 21. Рим. 15: 2, 3. Еф. 5:2: Флп. 2:5. 1Тим. 6:12, 13, 14. Евр. 12:2, 1, 3 и друг.) Если примеры Конфуция и Будды для нас не имеют решительно никакого значения, то пример Богочеловека, спасшего нас от греха и его следствий – проклятия и смерти, безусловно обязателен для нас. И так, спрашивается: как относится к вопросу о патриотизме наш Спаситель и все вообще Слово Божие?

Ветхозаветный еврейский народ находился под особым руководством Божьим. Патриотизм его известен, и, однако, последний не подвергался за нормальное обнаружение своих патриотических чувств никакому порицанию от Бога, каковое он получал лишь за поведение противоположного характера (припомню. историю отношений ветхозаветных евреев к другим народам). Руководители еврейского народа – пророки отличались патриотизмом в высшей степени. Это были «вдохновенные выразители патриотических чувств, чем красноречиво свидетельствуют такие, напр., библейские памятники, как «Плач Иеремии» и СХХХVI «Псалом»¹⁸). Все 5 глав «Плача» от начала и до конца – сплошное выражение глубокого патриотизма писателя. А разве не характерны эти слова указанного псалма: «если я», говорит псалмопевец, «забуду тебя, Иерусалим, забудь меня десница моя. Прильпни язык мой к гортани моей, если не буду помнить тебя, если не поставлю Иерусалима во главе веселия моего» (ст. 5–6)?! Но вот пришел на землю Сын Божий для спасения человечества. Творец всех – Он всех и восхотел спасти. Но, хотя любовь Его «объемлет собою весь человеческий род, не допускает нравственного различия между природою иудея и язычника, обрезанного и необрезанного, раба и свободного; и, однако же, она не обращается в космополитизм и отвлеченную гуманность, в отсутствие чувства национальности и индивидуальных особенностей»¹⁹. «Чувство национальности», чувство, – иначе сказать, – патриотическое, напротив, постоянно и существенно обнаруживалось Господом. Будучи по плоти сыном Израиля, Он прежде всего последнему и возвещает Свое божественное учение, об его именно спасении и печется: «Я», говорит Он хананеянке, просившей Его об исцелении ее бесновавшейся дочери, «послан только к погибшим овцам дома Израилева» (Мф. 15:24... ср. Мк. 12:27...). Посылая двенадцать Своих апостолов проповедовать Его учение, Господь «заповедал им, говоря: на путь к язычникам не ходите и в город Самарянский не входите; а идите наипаче к погибшим овцам дома Израилева» ... (Мф. 10:5, 6). О чем все это говорит? Не о том ли, что Иисус Христос, – поскольку Он был не только Бог, но и человек, являл в Своей Личности глубокого патриота, прежде всего заботившегося о Своих соотечественниках, хотя эти оказались и крайне неблагодарными по отношению к Нему? Не смотря на то, что Израильский народ не приемлет Спасителя своего, что не славен пророк в отечестве своем, истинный Пророк не бежит тотчас из отечества за границу, чтоб оттуда бросать в него грязью или спасать другой народ; но, с терпением перенося предрассудки и ожесточение своего народа, проповедует ему» ... ²⁰ ) и, – повторяем, – раньше, чем другим. Ужели здесь не видно патриотизма? А как Господь скорбел по поводу ожидавшей Иерусалим горькой участи, как Он печалился, когда смотрел на этот город при Своем «торжественном» в него входе»! «И когда приблизился к городу», «повествует св. евангелист, – то, смотря на него, заплакал о нем. И сказал: о, если бы и ты хотя в сей твой день узнал что служит к миру твоему! Но это сокрыто ныне от глаз твоих; ибо придут на, тебя дни, когда враги твои обложат тебя окопами и окружат тебя и стеснят тебя отвсюду, и разорят тебя, и побьют детей твоих в тебе, и не оставят в тебе камня на камне»... (Лк. 19:41–44). Проявляя Свое патриотическое чувство, Господь проявлял Свою бесконечную любовь и ко всему человечеству. Первое чувство нимало не препятствовало обнаружению второго. Так оно, как мы в свое время видели, должно и быть (вопреки Толстому в К^о), когда мы имеем дело с патриотизмом истинным, а не с охранительным чужеядным эгоистическим элементом... Дух Христова учения воплотился и в Его св. апостолах, которые были проникнуты теми же патриотическими чувствами, какие были присущи и их Божественному Учителю. «Если кто», говорить св. ап. Павел, – «о своих, и особенно о домашних, не печется, тот отрекся от веры и хуже неверного (1Тим. 5:8). Но это патриотическое чувство, не ограничиваясь тесными рамками «домашних», так сказать, отношений, расширяется у св. апостола дальше и изливается уже на всех «Израильтян» – его соплеменников. Упорство их, их неверие в Мессию – Иисуса Христа, удаляющие их от царства Божия, от сопричисленные к сонму членов последнего, крайне тягостно для св. Апостола: «истину говорю во Христе», – читаем у него – «не лгу, свидетельствует мне совесть моя в Духе Святом, что великая для меня печаль и непрестанное мучение сердцу моему: я желал бы сам быть отлученным от Христа за братьев моих, родных мне по плоти, то есть, Израильтян» ... (Рим. 9:1–4). Что может быть больше той жертвы, какую готов принести св. апостол за спасение своих соплеменников²¹)? Нет ничего, потому что для христианина, полагающего во Христе весь смысл своей жизни, «быть отлученным» от Него равносильно потере всего, наиболее и даже единственно ценного для него, потере самой жизни. Так велик был патриотизм св. апостола! И однакож, это нисколько не попрепятствовало ему стать апостолом «языков», возвещать проповедь христианской любви всему человечеству!..

На этом мы и окончим свою речь. Хотя мы имели бы возможность привести немало свидетельств в пользу патриотической любви, находящихся в святоотеческой письменности²², но их в настоящей раз оставляем в стороне в виду того отношения к данным свидетельствам, в каком к ним стоят Толстой и его почитатели. Да, кроме того, после ясных библейских – непререкаемых показаний, уже и нет надобности в каких-либо еще новых свидетельствах.

И так, что же мы видели, рассматривая вопрос о патриотизме главным образом пред лицом графа Толстого с его возражениями и недоумениями? Мы видели, что 1) патриотическое чувство не носит признаков случайности, а есть чувство естественное, чего, напротив, об эгоизме сказать нельзя; что 2) патриотическое чувство отсюда не анахронизм ныне, а всегда – самое понятное и даже единственно понятное, коль скоро речь идет об отношениях человека к своему государству, членом которого он состоит; что 3) причина войн, раздоров, несогласий лежит вовсе не в патриотизме, а в эгоизме, придающем ненормальный характер человеческим взаимоотношениям, и что правильно понимаемый и нормально применяемый – патриотизм не есть зло, а есть благо; что 4) отказываться от патриотизма нет никаких оснований; скорее – наоборот: все основания – за укрепление этого чувства; что 5) нам нет никаких побуждений следовать примерам Конфуция и Будды, которых, кроме того, Толстому рекомендуется правильнее уразуметь; и что, наконец, 6) ссылка Толстого на пример Иисуса Христа – Господа нашего говорит не в пользу графа, а в интересах защитников патриотизма. Все дело – в том, что граф неправильно представляет себе данное чувство, судит о нем по его извращениям, обусловленным вмешательством эгоизма. Между тем при правильном понимании патриотизма дело обстоит, как мы видели, совсем иначе. Отсюда вполне понятными представляются нам следующие положения: «едва ли что-нибудь может говорить в такой степени о величии» патриотического «чувства к родине, к народу, как христианство. Христианин и истинный патриот – это – понятия нераздельные. Даже мы можем утверждать, говорит Пальмер, что только тот может быть истинным патриотом, кто в тоже время есть истинный христианин, потому что только в нем мы можем искать чистой любви, чуждой каких 6ы то ни было самолюбивых задних мыслей»..., а ведь «христианский патриотизм» и «чужд», непременно «чужд всякого эгоизма, своекорыстия». Утверждать иное – значит совсем не понимать христианства, «патриотизм» представителей которого, по точному выражению одного православного богослова, «не только не устраняет, но необходимо предполагает уважение ко всякой другой чуждой народности..., уничтожает всякое стремление к насильственным... захватам..., вызывает самое широкое и братское общение между разными народностями..., пробуждает стремление ко взаимной помощи и взаимному содействию»..., его цель – «соединение всех народов в одну братскую семью для устроения царствия Божия на земле, утверждающегося на началах правды, любви и свободы и предполагающего, чрез это самое, счастие всех народов и всего человечества, как живой, органически связанной, совокупности» наций²³.

Все предыдущие рассуждения дают нам право ответить на поставленный в начале нашей статьи вопрос отрицательно. Мы спрашивали: предосудителен ли патриотизм? Отвечаем: патриотизм, правильно понимаемый и нормально применяемый, не предосудителен и даже более того: должен быть всячески поощряем и рекомендуем.

«Dixi еt animam levai»...

Александр Бронзов.

1900 г. 10 Февраля.