III. Человечество как явление жизни земли. Проф. д-р Фридрих Ратцель

Несомненно одно: место истории не рядом с

природой, но в ней самой.

Карл Риттер

Гердер рассказывает в предисловии к своим «Идеям о философии истории человечества», как он искал философию истории и как нашел ее в «движении Бога в природе, в мыслях, которые Предвечный изложил нам на деле в целом ряде Своих творений». Судьбу человека он видел написанною в Книге Творения, и поэтому для него, толкователя и изъяснителя этой судьбы, путь намечен от звездного мира к земле и от земли к формам жизни, которые вместе с нами пользуются солнечным светом. Когда, следовательно, он рассматривает землю как звезду среди звезд, исследует ее положение и развитие в планетной системе, затем изменения гор и морей, которые повели к образованию частей света и стран, то для него это уже не является естественнонаучным вступлением к трактату по философии истории. Он смотрит на землю, как на великую мастерскую для организации разнородных существ, среди которых человек занимает свое заранее определенное место. Это место возможно только на этой почве и только при существующих в природе условиях. Таким образом, земля имеет несравненно более глубокий смысл для истории человечества: это – не просто почва, по которой люди ходят, которую они обрабатывают и в которой находят могилу. Человечество принадлежит земле, как часть земли. В истории земли был момент, когда все, что было раньше сделано и создано, являлось лишь подготовлением к выступлению существа, в котором органическая жизнь планеты должна была достигнуть своего высшего расцвета.

В наших глазах нет более великой эпохи в истории земли, нет такого разделения, которое имело бы больше смысла, чем разделение истории земли на до-человеческий и человеческий периоды. Но человек появился на земле не совсем готовым. Человек есть дитя земли не потому только, что он рожден из земли и, следовательно, построен из земного материала, и не потому, что земля носила в себе человека с появления первого зародыша органической жизни, так что все раньше созданное предсказывало человека. Он явился на землю с потребностью в воспитании и способный к воспитанию. Земля воспитала его в борьбе со всеми ее силами и существами, и его частная история тесно переплетается с историей земли вообще. Периоды тепла и ледниковые периоды то расширяли, то суживали жизненное поприще человечества. Человек видел, как вымирали и вновь появлялись поколения животных и растений. Немыслимо,чтобы он при этом оставался все одним и тем же. Следовательно, человечество, как мы теперь его видим, есть продукт его собственной истории и вместе с тем истории земли. Связь между ними неразрывна и останется такою. Так как человек появился в то время, когда земля имела уже за собою длинную историю, то он, этот высший цветок на дереве творения, мог бы и увянуть раньше, чем настанет вечер для земли. И тогда дальнейшая история земли после человека означала бы для совокупной планеты обеднение, для жизни на земле – начало обратного развития.

Из нашего взгляда на положение человека в природе заметна недостаточность внешнего изучения того, что называют почвою в истории. В ближайшем и практическом смысле это значит, что мы не можем удовлетвориться одним описанием местностей, как введением в историю страны. Будь оно так же ярко, как вступление Иоганна Мюллера к истории Швейцарского Союза или введение Эрнста Курциуса к истории Греции, оно никогда не достигнет ближайшей цели, если не примет во внимание, напр., отношение пространства этой страны ко всему земному пространству, положения этой страны ко всей земле.

Для понимания воздействия природы на историю требуется нечто большее, чем простое знакомство с поверхностью, на которой разыгрывается история, и притом с состоянием ее лишь в тот момент, в который застает ее история. Напротив, тесная связь человека с землею приводит нас к заключению, что необходимо заглянуть за пределы этой поверхности вглубь и вширь. Такая то форма поверхности, такая то степень возвышения, словом, то или другое географическое явление прежде всего существует не само по себе, но составляет продукт более крупной, широко объемлющей силы. Поэтому мы встречаем их группами или распределенными на большом пространстве; или они повторяются в отдаленнейших областях. Особенности греческих морских берегов, с их широкими заливами, крупными мысами и скалистыми островами, встречаются также в Истрии, Италии и Испании, в Малой Азии и даже на Понте. Везде, куда ни заносили грека его суда, от Колхиды до Бетиса, он приставал к берегам с знакомыми очертаниями. Уже Гердер предостерегал от склонности связывать германскую историю с почвою одной только Германии, так как и Германия составляет, по его мнению, лишь продолжение Азии. Кто станет отрицать, что отпрыски эвр-африканской расы, которая в до-арийскую эпоху населяла страны Средиземного моря и проникала глубоко в Африку, могли распространиться вплоть до среднеевропейских стран. Над неподвижной землею протекают подвижные массы воды и еще более подвижный воздух. Следовательно, связь стран заходит за пределы соседства, которое обусловливают сходство и непрерывность земных слоев. Дунай несет пески из Шварцвальдского гранита в Черное море, и наша погода находится в зависимости от воздушных течений, которые идут к нам чрез Атлантический океан, миновав берега Виргинии, Лабрадора или Исландии. Под влиянием тех же воздушных течений теплые атлантические воды устремляются к западным побережьям Европы, и климат их ощущает это тепло далеко вглубь материка. Если на средине Атлантического океана хрупкие суда Колумба попали в другую межконтинентальную систему ветров и понеслись к Вест-Индии, то разве это не является осязательным примером исторического действия неорганического движения? По вопросу о Дунае величайший государственный человек Германии отрицал политическую связь немецких интересов с затруднениями на Черном море. И, однако, есть доля правды в том смутном предчувствии, что река, по природе своей составляющая нераздельное целое, должна служить связующим фактором и в политическом смысле. Эта связь умалилась до неуловимости, когда Бисмарк не признавал за нею политического значения. Но кто станет защищать эту точку зрения теперь, в виду возрастающего значения связи между всеми юго-восточными землями, лежащими по течению Дуная? Дороги на Восток не только не отодвинут Дунай на задний план, но, наоборот, роль его выступит яснее.

Таким образом, каждая страна, хотя и существует сама по себе, но вместе с тем является звеном в цепи влияний. Она сама по себе организм и в то же время орган в ряду других, в группе, в целом. Она то больше приближается к тому, то к другому, и между организмом и органом идет вечная борьба. Назовем ли мы этот орган покоренной провинцией, вассальным, дочерним государством, колонией, членом союзного государства, – стремление его к самостоятельности всегда сводится к стремлению жить собственной жизнью. Борьба за эту жизнь не всегда имеет характер войны. Под гнетом внешнего мирного развития мирового хозяйства организмы также низводятся на степень органов. Когда европейская промышленность подрывает в Полинезии или внутренней Азии самостоятельное процветание искусства и промыслов массовым ввозом плохих, но дешевых произведений, тогда вместе с тем исчезает самостоятельная жизнь целого народа. Он отныне становится в ряды тех, которые вынуждены собирать каучук, выжимать пальмовое масло или охотиться за слонами для удовлетворения потребности европейцев и взамен этого должны покупать плохого качества ткани, водку с примесью серной кислоты, подержанные ружья и старые платья, одним словом, культурное старье. Экономический организм его хиреет, и во многих случаях это является началом вымирания. Более сильный организм подчинил себе слабейший. Не то ли самое было, когда Афины не могли существовать без хлеба, дерева и конопли стран, расположенных по северному побережью Средиземного моря? Не в таком ли положении Англия, которая обречена была бы на голодную смерть без подвоза хлеба и мяса из Северной Америки, восточной Европы и Австралии?

Напрасно искали в горных породах почвы или в составе воздуха отличительные признаки той или другой страны. Представление о больших, стойких, существенных качественных различиях на земле чисто мифическое. Ни рая, ни страны Дорадо на самом деле не существует. Мы не знаем страны, почва которой давала бы ее мужчинам мощную силу, а женщинам необычайную плодовитость. В Индии не растут на скалах благородные камни, а в трещинах земли золото и серебро. Напрасно также философы-историки прошлого века полагали, что легко установить разницу между Старым и Новым Светом. Даже Александр Гумбольдт не безусловно отвергал мнение, что Новый Свет производит более слабые и менее питательные растения, более мелких и слабых животных и, наконец, более хилую человеческую породу. Правда, вымирание краснокожих не являлось бы такой укоризной, если бы мы могли свалить его на великий закон природы вместо того, чтобы объяснять несправедливостью, корыстью и порочностью белых! Именно ход истории отпрысков европейских народов в Америке не открывает ничего похожего на такое существенное и общее различие. Наоборот, подобно истории тех же народов в северной Азии, Африке и Австралии, он все более укрепляет нас в мнении, что самые отдаленные страны, поскольку климат их одинаков, призваны служить почвою аналогичной исторической жизни. До сих пор одним из величайших результатов человеческого труда является бесспорно устранение естественных различий. Посредством орошения и удобрения степи превращаются в плодородные страны, различие между открытою и лесною местностью все более и даже слишком быстро и далеко сглаживается, акклиматизация людей, животных и растений производит нивеллирование все в большем масштабе. Мы предвидим время, когда уцелеют лишь крайности, каковы пустыня и высокие горы, а в остальных местах влияния почвы сделаются одинаковыми. Сущность этого процесса может быть выражена короче всего так: при всех расовых и племенных различиях человечество в своей основе образует такое же единое целое, как и почва его. Своей работой оно все более передает это свойство почве, которая в силу того с своей стороны становится все более единообразною.

Таким образом, зависимость истории от природы носит всегда в высокой степени теллурический характер. На первый взгляд историческое развитие находится в связи только с почвою, на которой оно совершается. Но, проникая глубже, мы находим корни, которые прикреплены к основным свойствам планеты. Этим мы отнюдь не хотим сказать, что всякая история должна быть построена на космологическом фундаменте и, чтобы считаться полною, должна начинаться, как в прежнее время, с сотворения мира или, по меньшей мере, с разрушения Трои. Тем не менее, и для нашего времени сохраняет силу требование Гердера: философия истории человеческого рода, чтобы оставаться сколько-нибудь достойною своего имени, должна начаться с неба и спускаться к земле с полным убеждением, что все существующее в основе одинаково, составляет неделимое понятие и в великом и малом подчинено одному закону.

Для того, чтобы космическое понимание жизни человечества не оставалось мертвой, изолированной идеей, мы должны установить отношение этой жизни к совокупной жизни на земле. Существование человека покоится на всеобщем развитии жизни, которое мы разделяем на растительное и животное царство; или, как осторожно выражается Александр Гумбольдт, человеческий род принимает существенное участие в совокупной жизни на земле. Подобно тому, как в пространственном отношении растения и животные, растительные и животные остатки и продукты становятся между человеком и неодушевленным ядром земли, точно также жизнь человека во многом зависит не непосредственно от земли, но от растений и животных, которые уже, в свою очередь, условиями жизни прикреплены прямо к земле. Это – зависимость позднейшего и высшего развития от более раннего и нисшего. Роберт Майер, в своем составившем эпоху сочинении (1845 г.) «Об органических движениях в их связи с обменом веществ» называет растительный мир резервуаром, в котором летучие солнечные лучи фиксируются и искусно отлагаются для будущего пользования. По его мнению, с этим «экономическим запасом» неразрывно связано физическое существование человеческого рода; он объясняет этим инстинктивное удовольствие, испытываемое взором человека при виде богатой растительности.

История человечества показывает, как различно свойство и действие элементов, которые заключает в себе этот резервуар. Прежде всего растения и животные разделяют с человеком почву, и за эту почву он вынужден бороться с ними. Степь благоприятствует историческому движению, лес тормозит его. Обитатель тропиков едва может совладать с сорными травами, забивающими его поле, тогда как полярный житель видит растительный мир лишь два месяца в году и то в мелких и жалких формах. Неодинаковое распределение полезных растений на земле в значительной мере обусловило различия в ходе развития этнических групп. Австралия и арктические страны почти ничего не получили, тогда как Старый Свет был в изобилии снабжен ценными дарами, и Азия больше, чем Африка и Европа: самые полезные из домашних животных – азиатского происхождения. Доевропейская история Америки, по своему умеренному обладанию полезными растениями и почти полному отсутствию домашних животных, несравненно однообразнее, чем история Старого Света. К величайшим переворотам совокупной жизни на земле относятся пересадки растений из одной страны в другую, сделанные рукою человека. Размеры их трудно определить, так как распространение отдельных культурных растений, напр., бананов, во многих частях света, отстоящих далеко друг от друга, представляется еще загадкою. И этот процесс никогда, вероятно, не будет закончен, пока расселение и скучение людей заставляет их все шире пользоваться этой сокровищницей жизни на земле.

Отношения человека к почве прежде всего такие же, как и всех остальных живых существ. Общие законы распространения жизни обнимают также законы распространения человеческой жизни. Вследствие того, антропогеография составляет лишь ветвь биогеографии, и целый ряд биогеографических понятий может быть непосредственно применен к распространению человека. Сюда относятся область распространения или эйкумена, положение на земле во всех его категориях, как-то по отношению к поясам, к частям света или другим большим отделам земной поверхности, в особенности же к морям, окраинное, внутреннее, внешнее положение, расположение рядами или цепью, рассеянное положение. Сюда же принадлежат пространственные отношения, борьба за пространство, развитие жизни на малых и больших пространствах, на островах и материках, ступени высоты; далее, благоприятное или тормозящее влияние формы поверхности, ускоренное развитие в ограниченных, съуженных областях, защита, доставляемая изолированным положением. Наконец, все свойства границ должны быть рассматриваемы как явления на периферии живых тел.

Если же рассматривать народы, как формы органической жизни, то, с другой стороны, и государственный организм есть нечто большее, чем «относительно наилучшее из всех образных определений государства» (Шеффле). Государство нельзя и понимать иначе, как органическое существо; и если подобный взгляд встречал возражения, то лишь вследствие одностороннего толкования слова организм. Каждый народ, каждое отдельное государство представляет нечто органическое, как соединение органических существ. Кроме того, органический характер заключается в тесной связи групп и отдельных индивидуумов, составляющих народ, государство. В народе, однако, и в государстве такая связь не может быть рассматриваема как вещественная и структурная. Лишь у растений и животных тот организм считается наиболее совершенным, члены которого наиболее жертвуют самостоятельностью в интересах целого. У народов же и государств члены сохраняют самостоятельность, которая еще более возрастает по мере развития. Таким образом, по сравнению с растениями и животными, народы и государства являются как бы весьма несовершенными организмами.

Но превосходство их, исключающее всякое сравнение, заключается совсем в другом. Это – духовные и нравственные организмы. Пробелы животной организации заменяет духовная связь. И эта связь представляет, пожалуй, некоторые аналогии между жизненными процессами народа и государства, с одной стороны, и организма, с другой, так что мы вправе говорить о процессах ассимиляции, обмена и т. п. у народов и государств. Это, однако, не более, как сравнения, которые можно назвать образными. В том же смысле говорят и об органах. Здесь имеется в виду лишь разделение труда между членами государства, которые, благодаря такой локализации, уподобляются органам. В этом смысле пограничные провинции государства могут быть названы периферическими органами, которые предназначены для охраны и обмена. Однако, употребление выражения «орган» требует величайшей осторожности. В растительном и животном организме многие члены, преобразуясь в органы, делаются подчиненными, жертвуя своей самостоятельностью организму. Человек, как член народного и государственного организма, представляет, наоборот, наиболее индивидуализированный продукт творения. Он не жертвует ни единым волокном, ни одной клеткою целому; он поступается лишь своей волею, склоняя ее перед целым или отдавая ее в распоряжение целого. Таким образом, народ и государство покоятся, как живые существа, на тех же основах, что и растения, и животные; но поскольку вообще здесь допускается сравнение, это не организмы в настоящем смысле слова, а аггрегатные организмы, которые лишь под влиянием духовных и нравственных сил не только уподобляются высшим организмам сложностью жизни и деятельности, но далеко опережают их.

Помимо духовной связи члены народа и государства соединены и материальною связью, на которую в спорах об организме государства, к удивлению, мало обращалось внимания. Мы говорим о связи с почвою. Почва – вообще единственное в государстве, что находится в вещественной связи. Поэтому-то по всей истории проходит сильное и возрастающее стремление соединять государство с почвою, как бы прикреплять его корнями. Для организма государства почва есть не только связующая основа, но и единственное осязательное ненарушимое доказательство его единства. В ходе истории эта связь не только не ослабляется, как можно было бы думать в виду прогрессивного освобождения духовных сил, но становится, наоборот, все теснее, переходя от соединения немногих людей со сравнительно обширным пространством в первобытном мелком государстве к крупному, высоко культурному государству, где густое население связано с относительно малым пространством. Во всех превращениях экономических и политических форм проходит красною нитью стремление связывать данное пространство с большим и большим количеством людей. При этом господствует закон, что всякое отношение народа или народца к почве стремится принять политическую форму и что всякая политическая организация ищет союза с землею. Деление Моргана истории человечества на нетерриториальную и территориальную эпохи не верно. Территория необходима во всякой форме государства, даже в зачаточном государстве, образуемом несколькими негрскими хижинами или фермою на дальнем Западе. Развитие заключается лишь в том, что заселяется и эксплуатируется земли все больше и больше и что с возрастанием народонаселения каждый народ как бы пускает все большее число корней в свою землю.

Вместе с тем должен, конечно, изменяться характер народных движений. Вытеснение переходит в более тесное смешение, и вместе с быстрым уменьшением свободной земли неизбежно решается судьба запаздывания на историческом горизонте. Так как государство есть организм, состоящий из самостоятельных отдельных людей и семейных групп, то распадение его нельзя сравнивать с разложением растения или животного, обреченного на смерть и гниение. Вместе с растением распадаются также клетки, из которых оно построено, а в распадающемся государстве освободившиеся индивидуумы продолжают благополучно жить и соединяются в новое государство; они размножаются и среди распадения в них живет прежняя необходимость роста. Распадение государств означает не гибель, а преобразование. Крупная государственная форма умирает, более мелкие формы занимают ее место. Распадение есть жизненная необходимость. Нет ничего ошибочнее мнения, будто рост государств достигнет своего предела, когда одно государство охватит всю землю. Если бы это и случилось когда-нибудь, то задолго до этого великого момента были бы уже в ходу многочисленные процессы роста, которые обеспечили бы распадение и новообразование. До сих пор политическое распространение белых на земле имело своим последствием не однообразие, а, наоборот, разнообразие.

Все состояния народов и государств, которые мы можем географически определять, описывать, чертить и, большею частью, даже измерять, сводятся к движениям. Это – движения, присущие всякой жизни. Конечная причина их – рост и размножение. Как бы ни были они различны сами по себе, но общая всем им черта заключается в том, что они связаны с почвою и, стало быть, всецело зависят от величины, положения и очертания своей почвы. Таким образом, в каждом органическом движении действуют внутренние побудительные силы, свойственные жизни, и влияния почвы, с которою связана жизнь. В народных движениях внутренними побудительными силами являются, с одной стороны, общие органические двигательные силы и затем импульсы духа и воли человека. Некоторые историки принимают во внимание только эти факторы, забывая, что они зависимы еще от двух условий: они не могут действовать дальше пределов, которые вообще поставлены жизни, и не могут отделиться от почвы, с какою связана жизнь. Поэтому для понимания исторических движений нужно прежде всего взвесить чисто механический элемент, который довольно ясно выражается в почве. Упущение этого обстоятельства было причиною того, что сущность упомянутых движений раскрылась так поздно. Говорили о географии, но историю изучали так, как будто она происходит в воздухе. Благодаря тому, приобщение географии к истории, которое предложил Карл Риттер, не оказалось плодотворным, осталось чисто внешним.

Народы суть подвижные тела, удерживаемые в связи общностью происхождения, языка, нравов, положения и часто, главным образом, потребностью защиты. Народ в одном месте выдвигается, в другом отступает. Там, где два народа граничат друг с другом, движение одного означает также движение другого. За активным движением следует пассивное, и наоборот. Всякое движение в пространстве, занятом жизнью, равносильно вытеснению. В жизни народов также встречаются течения и противотечения. Когда в южных штатах американского Союза уничтожено было рабство, белые господа выселились, а бывшие черные рабы иммигрировали, и «черная полоса» негров от южной Каролины до Техаса стала темнее.

Эти внешние движения народов принимают самые различные формы. История слишком односторонне интересуется лишь так называемыми переселениями народов, которые рассматриваются как великие, редкие явления, как исторические бури, которые, в виде исключений, нарушают глубокий покой повседневной народной жизни. Подобное воззрение на исторические движения напоминает отжившее учение о катастрофах в геологии. В истории народов, как и в истории земли, великие последствия не всегда являются непосредственным результатом могущественных причин. Здесь, как и там, нужно принимать во внимание действия маленьких сил, которые, часто повторяясь, вырастают в итоге в большую сумму. Каждому внешнему движению предшествуют внутренние. Народ сперва растет внутри, пока, наконец, избыток не выльется наружу. Прирост арабов в Омане вызвал переселение в восточную Африку по давно известным торговым путям. Переселялись купцы, ремесленники, искатели приключений, рабы. Отдельные личности встречались друг с другом в Занзибаре, Пембе и на материке. С побережья процесс шел дальше, и из суммы функций отдельных индивидуумов, купцов, колонизаторов и миссионеров, выросли затем арабские государства внутренней Африки. В истории, нам известной, крайне редки случаи заселения пустой страны. Самый крупный пример этого рода представляет заселение Исландии норманнами. Обыкновенно пришлый народ внедряется между туземцами и, в виду сопротивления последних, часто дробится на маленькие группы, которые сперва мирно просачиваются в массу туземного населения.

Эти народные движения имеют сходство с движениями жидкостей по земле. Они предпочитают низины высоким местам, обходят препятствия, текут назад или делятся. Если течения идут первоначально рядом, то у цели они сливаются. Примером могут служить потоки переселенцев, направляющиеся к общей колонизационной области. Скучиваясь, где требуется преодолеть препятствия, они затем разливаются на более надежной почве. Народ в движении увлекает за собою другие народы, и толпа переселенцев на длинном пути своем успевает обыкновенно воспринять в себя чуждые элементы. Было бы, однако, ошибочно рассматривать народные движения, как пассивное течение и возводить в закон природы движения народов с гор в речные долины, к морю, как это некогда допускали в отношении египетской культуры, приписывая ей эфиопское происхождение. Воля отдельных лиц суммируется в общую волю, или отдельная воля руководит совокупностью. Эта воля не знает абсолютных препятствий на земле в пределах эйкумены. С течением времени все моря и реки пройдены судами, все горы исследованы по обе стороны, все пустыни измерены. Но все они в свое время служили тормозами; движущиеся народные волны останавливались перед ними или обходили их, пока, наконец, препятствие не было побеждено. Со времени первого выхода финикийского судна в Атлантический океан прошло, по крайней мере, 2000 лет, пока отсюда же у Геркулесовых столбов сделана была первая попытка прорезать Атлантический океан поперек. Римляне, начиная с VII века своего города, обходили Альпы справа и слева, но сколько уголков в глубине гор оставались им еще неизвестными в течение нескольких позднейших столетий! До сих пор Европа находится под влиянием того факта, что Рим проник в сердце средней Европы не прямо чрез средние Альпы, но в обход через Галлию. Таким образом, средиземная культура и христианство пришли в среднюю Европу не с юга, а с запада. Отсюда исходит культурная зависимость Германии от Франции.

Именно римляне при сравнении с варварами показывают нам, что эта воля в народных движениях не всегда растет вместе с культурою, хотя культура предоставляет в ее распоряжение больше средств, увеличивает сношения, облегчает пути. Конные толпы кельтов и германцев также легко переходили Альпы, как и римские легионы, а в умении пробираться через всякие уголки этих гор и Пиренеев варвары всегда имели перевес над римлянами. Толпы варварских переселенцев не так многочисленны, не так требовательны, меньше нагружены. Во всякой горной войне необученные партизаны, благодаря своей большей подвижности, оказывались в выгоде перед регулярными армиями и очень часто одерживали победы. Народы на низшей ступени культуры вообще в целом подвижнее стоящих выше. Этим уравновешиваются для них более усовершенствованные средства передвижения, создаваемые культурою. Правда, это различие не всегда оказывается в их пользу. Подвижность этих народов означает вместе с тем более слабое прикрепление к земле, и по этой причине они легче вытесняются, нежели народы, которые сумели пустить более крепкие корни. В номадизме эта подвижность, сопряженная с занятием обширных пространств, принимает прочную форму, так сказать, организуется, и, благодаря постоянной готовности к переходам является одной из величайших сил истории Старого Света.

Часто народные движения понимаются в том смысле, что какая-то таинственная сила навязывает им определенные направления. Этот взгляд не только облекается в пророческую мантию, когда он возвещает, что история движется по солнцу: он прямо указывает необходимость западного направления исторических движений и старается подтвердить это от Цезаря до искателей золота в Калифорнии. Однако, такая необходимость все еще не выяснена. Ей противоречат обратные переселения, нередко констатированные историей, и еще в большей мере великие движения, происходившие в противоположном направлении на одном и том же материке. Так, в Азии китайцы пробивались через широкие внутренние степи и пустыни на запад к горным узлам Памиров, разделяющим народы и государства, и в том же направлении народы Азии устремлялись в Европу. Наоборот, русские, начиная с XVI века, прошли материк в восточном направлении и отчасти завоевали его. Даже море не остановило их: они проникли с запада в северо-западную Америку и завладели ею. Поэтому мы не будем придавать слишком общего значения употребляемым в исторических сочинениях выражениям, как-то: политическое или историческое притяжение, сродство, тяготение и проч.; тем менее станем мы искать здесь таинственных пружин. Понятно, что сильный народ распространяется в том направлении, в котором он встречает наименьшее сопротивление, и там, где сильный постоянно находится лицом к лицу с слабым, неизбежно возникает движение в направлении к слабому. Так, Египет стремится на юг с древнейших времен и до сих пор. В Судане мы повсюду встречаем следы таких же течений к югу вплоть до Адамауи, где они теперь еще энергически продолжают стремиться дальше. История колонизации Америки показывает и на юге, и на севере отклонение переселенческих течений в сторону менее населенных областей, в обход гуще населенных мест. В исторические эпохи, имевшие в распоряжении избыток свободных земель, народные движения определялись более естественными мотивами. Чем многочисленнее становились народы на земле, тем сильнее были препятствия, возникавшие в них самих.

Народ растет, увеличиваясь в числе, страна – путем прироста земли. Пока в стране еще довольно места, рост народа возможен без увеличения территории; народ заполняет промежутки, оставшиеся свободными внутри. Это – внутренняя колонизация. Но как скоро он вынужден стремиться наружу, он может также выполнять промежутки, остающиеся свободными в местообитании другого народа. Так поступал, напр., в течение многих столетий немецкий народ в Австрии, Венгрии, Польше и Америке. Естественно, что с течением времени он увеличивается вместе с народом, почву которого он обрабатывает. Это – простая эмиграция, которая совпадает, следовательно, с внутренней колонизацией чужой страны. Внешняя колонизация имеет место лишь в том случае, когда государство занимает страну, подчиняет ее и с течением времени, когда страна окажется пригодною, выселяет туда часть своего народа. Вначале эта колонизация может совершаться помимо государства. Если народ живет так разбросанно, как в XVI веке индейцы северной Америки, то чужой народ, обладающий стремлением распространяться, может с успехом заполнять его промежутки, и первоначальная внутренняя колонизация переходит затем в политическое завоевание страны. Тут вмешивается уже государство и объявляет своею страну, которую члены его народа раньше завоевали экономически. Переселенцы образовали в новой стране общество, из которого теперь возникает государство или ядро государства. Такой экономически-общественный рост, предшествующий политическому покорению, создает особенно крепкие и здоровые формы. Обратный ход вещей бывает в том случае, когда государство сперва приобретает страну, потом уже заселяет ее членами своего народа. Это есть завоевание, которое способствует росту только там, где следующее затем переселение подготовляет почву для народа. Завоевание, которое не желает или не может прочно овладеть почвою, свойственно низшим ступеням культуры. Таковы, напр., государства зулусов в Африке, окруженные обширными завоеванными или похищенными территориями, а также древние «мировые государства» передней Азии, тщетно стремившиеся прочно утвердиться во вновь присоединенных землях. Если владения Рима были прочнее, чем все предыдущие «мировые царства», то лишь благодаря земледельческой колонизации, которая всегда следовала по пятам за политическими завоеваниями.

Для пространственного роста страны требуются земля и народ. Если земля увеличивается гораздо быстрее, чем народ, напр., путем завоеваний, то это будет неорганическое, не прочное расширение территории которое обыкновенно очень скоро утрачивается. Если, наоборот, народ увеличивается гораздо быстрее земли, то должно наступить скучение, стеснение внутреннего движения, чрезмерное увеличение населения. Отсюда являются самые разнообразные последствия, вытекающие из больших различий в росте земли и народа. Мы видим, как завоевательное государство оставляет большие территории, для которых ему недостает населения. С другой стороны, пассивные народы в Индии и Китае скучиваются до невозможности питаться от собственной почвы. Отсюда продолжительный застой и повторные голодовки, в связи с которыми могут происходить сравнительно слабые, беспорядочные выселения. Наконец, есть народы, у которых завоевание и колонизация целесообразно чередуются; таковы, по примеру римской империи, все основатели колоний новейшей истории. Между ними, однако, в свою очередь, существуют большие различия. Германия, Австрия и Россия в непосредственной связи с их завоеваниями колонизировались и росли в сторону востока. Германия, несмотря на сильный прирост населения, отстала в заморской колонизации, тогда как Франция с небольшим приростом населения колонизировала энергичнее. Но при этом она занимала больше земли, чем требовалось для колонизации, почему в ее истории колонизация приняла более завоевательный характер. Примером самой здоровой и прочной колонизации с древних времен является Англия, благодаря сильной эмиграции и широкому всестороннему движению.

Подобно тому, как через всю историю можно проследить возрастающее значение территории, точно также мы видим, что при расселении народов простое завоевание стран отступает все более на задний план и выдвигается экономическое приобретение земли шаг за шагом. Это приобретение все более принимает характер мирного вторжения. Присоединения обширных стран без внимания к владельцам их, которые изгонялись или уничтожались то быстро, свинцовыми пулями, то медленно, при помощи водки, либо вследствие эпидемий и отнятия хорошей земли, – такие присоединения ныне уже невозможны. Колонизация превращается в правильное управление, при котором туземцы получают возможность с пользою применять свои силы. Прежняя колонизация не оставила в Соединенных Штатах Америки ни одного индейца к востоку от Миссисипи и не пощадила ни одного тасманийца в Тасмании. Новая колонизация должна уметь разделять страну в Трансваале с 87, в Натале с 84% цветных. Это находится в связи и с климатическими условиями, которые в умеренном поясе дают белому возможность развернуть все свои силы, тогда как в жарком климате он вынужден в значительной мере опираться на содействие туземцев.

В течение веков возникла, таким образом, пестрая масса стран, которые все носят название колоний, хотя чрезвычайно разнятся между собою. Некоторые из них, это – формирующиеся государства: для самостоятельности им недостает только формы; другие некогда были самостоятельны; многие, наконец, производят такое впечатление, что они никогда не могут сделаться самостоятельными. В одних колониях, как в Тасмании, Кубе, Сан-Доминго, туземное население совершенно исчезло; в других, как в Индии или на Яве, сохранилась старая народность и в старых формах управляется и эксплуатируется немногочисленными белыми; в третьих, наконец, как в Сибири, завоеватели смешались с туземцами. Во многих колониях были некогда широко распространены те признаки юношеского периода народов, которые создает во все времена грубая, но прибыльная работа на безграничных пространствах земли. Колонии, однако, видимо заселяются, и даже в них мы можем заметить, что человечество в целом тем быстрее старится, чем ускореннее темп так называемого прогресса культуры. Тем не менее, при суждении о современных народах, различие возраста между матерними странами и колониями еще долго сохранится. Оно также ясно заметно между западными и восточными немцами, как между новоангличанами и калифорнийцами и даже в Австралии между жителями Нового Южного Уэльса и Куинслэнда. Оно выступает не только в людях, но и в распределении земли и труда.

Обособление и дифференцирование составляют великие факторы органического роста. Они управляют и ростом народов и государств как вначале, так и в дальнейшем ходе. Но так как эти организмы состоят из самостоятельных членов, то дифференцирование заключается здесь не в слиянии и преобразовании этих членов, а в распространении и группировании их. Таким образом, дифференцирование народов становится выдающимся географическим процессом. Еще не было примера, чтобы дочерний народ отделился от материнского в самостоятельный отпрыск без предшествовавшего обособления. Всякий рост связан с пространственной переменой и вместе с тем с изменением положения. Чем дальше при этом рост удаляется от первоначального положения, тем быстрее совершается обособление. В Австралии Новый Южный Уэльс растет к северу, и вокруг нового центра Брисбэна возникает новая колония Куинслэнд. Куинслэнд уже значительно разнится от Нового Южного Уэльса. Он продолжает расти к северу, подвигается по ту сторону тропика, захватывает тропический климат, – и развивается более молодой, тропический северный Куинслэнд.

Могучей руководящей силою в исторических движениях является то обстоятельство, что народы крепко держатся своих естественных условий существования даже тогда, когда рост толкает их в других направлениях. Россия растет в своем северном поясе до Тихого океана. Англия по ту сторону Атлантического океана продолжает расти на американской почве приблизительно в том же поясе. Финикияне не остаются береговым народом на побережьях и островах, колонизирующие греки отыскивают местоположения, сходные с их родиною, а нидерландцы проходят всю северную Германию в качестве колонизаторов болот и топей. Все германские государственные поселения по ту сторону Альп и Вогезов исчезли, и сами германцы за ничтожными исключениями романизировались. Народы, которые приспособились к небольшим территориям, как греки, всегда отыскивали таковые же; римляне, наоборот, в обширных основываемых ими земледельческих колониях развертывали всю силу своей государственности. Pycские искали и находили в Сибири бесконечные леса, степи и гигантские реки своей родины. Каждый народ в своем росте стремился обнять то, чем он наиболее дорожил. Победитель занимает хорошие места и вытесняет побежденного в плохие. Это настолько затрудняет в настоящее время конкуренцию колонизирующих государств, что они применяют приблизительно тот же масштаб к свойствам страны. Там, где Англия основала колонии, всем средне- и северно-европейским государствам предоставляется лишь подбирать остатки.

Дифференцирование исходит из определения ценности земли, и вместе с тем оно создает все новые политические ценности, отрешаясь от старых. Каждое место на земле имеет свою политическую ценность, которая может, однако, лежать втуне и должна быть со временем открыта или вызвана к жизни. Таким открытием был выбор Пирея из целого ряда заливов в качестве гавани Афин. Кто придавал ценность до эпохи восточно-германской колонизации обширным болотистым поперечным долинам между Гавелем и Бугом? В сущности всякая колонизация и всякое основание городов есть пробуждение покоющихся политических ценностей. Распознать эти последние составляет удел даровитого государственного человека. Дальновидная политика отчасти в том и заключается, что она различает покоющиеся ценности еще на дальнем горизонте. Конечно, политические ценности будут различны, смотря по тому, с какой стороны они рассматриваются. Французская и немецкая оценка рейнской границы весьма неодинакова. Каждое государство стремится овладеть политическими ценностями, которые оно распознает, и политическому росту ставятся цели в зависимости от тех мест земли, к которым он направляется. Из особенностей в очертании государств вытекают стремления к морским побережьям, к проходам, к устьям рек и т. п. С распространением народов и густотою населения необычайно возросло число мест на земле, важных в политическом отношении, и увеличилась ценность их. Но вместе с этим стал необходим выбор. Так, в период железнодорожного строительства выступают на первый план немногие альпийские проходы; с увеличением осадки кораблей, внимание сосредоточилось на немногих морских гаванях, которые сделались центром оживленнейших сношений, тогда как прочие оттесняются на задний план. Европа имеет сотни потерявших ценность гаваней, проходов, укреплений, которые некогда стояли на главных путях исторических движений, а ныне оставлены, обойдены течением.

Земля с ее разнообразными очертаниями и свойствами почвы дает тысячи точек опор для жизни и ставит ей такое же множество границ. Из почвы выростают силы, которые сдерживают и вместе с тем связывают бесформенную и безграничную расплывчатость жизни. В этом заключается прежде всего смысл естественных областей и естественных границ. Замкнутая страна идет на встречу политической самостоятельности, которая также составляет нечто замкнутое. История народа на определенной территории есть борьба за преимущество этой территории. Существенная выгода области, наделенной естественными границами, заключается в том, что самая замкнутость доставляет ей величайшие выгоды. Этим объясняется более быстрое экономическое и политическое развитие народов на островах и полуостровах, в горных долинах и в местностях устьев рек, сходных с островами. Нередко при таких благоприятных условиях является слишком ранняя, гибельная зрелость. Юное государство думает, что в своей замкнутости, дающей ему самостоятельность, оно обрело все необходимое; слишком поздно оно замечает, что это досталось ему ценою недостатка в пространстве, от которого оно задыхается и умирает, как мелкое государство от гипертрофического развития. В этом ядро истории процветания и упадка Афин и Венеции и всех вообще государств, которые слишком рано замыкались на островах или береговых полосах.

Чем естественнее границы области, тем определеннее политические задачи, предъявляемые ей ее ростом. Как проста и сама собою понятна была задача слияния Англии, Уэльса и Шотландии в Великобританию, как ясно намечены были линии роста Франции между Альпами и Пиренеями, Средиземным морем и океаном! И как туманно, наоборот, стремление к развитию Германии, не имеющей границ на востоке! Таким образом, в общих географических признаках стран заранее намечены движения, наиболее необходимые. Для Франции граница Пиренеев была нужнее рейнской границы, для России поступательное движение к Индийскому океану более важно, чем стремление в южную Европу. Это – самый здоровый рост, когда государство округляется в своих естественных границах. Так, Соединенные Штаты Америки систематически выполняли южную половину своего материка, Швейцария росла в направлении Рейна и Боденского озера. Нередко границы государства с течением времени исправляются в смысле возвращения к естественным границам. Чили, напр., отказалось от владений по ту сторону Анд, несмотря на то, что они принадлежали ему с самого открытия, вытекали из подразделения испанских провинций и достались в борьбе за независимость. Весьма часто благоприятным внешним границам соответствует внутреннее расчленение, которое в такой же мере укрепляет внутреннюю связь, как внешняя обособленность обеспечивает и охраняет развитие. Римское государство являлось извне союзом стран Средиземного моря, и в то же время Средиземное море, расположенное по средине его, замечательно способствовало прочному сохранению связи с отдаленными областями. Факторы, облегчающие сношения, скрепляют в то же время и связь. Отсюда исходит значение речных путей для древних, сетей, каналов и железных дорог для новейших государств. Египет был царством Нила, а Рейн играл роль главной жизненной артерии царства Карла Великого.

Государство не всегда остается в одной и той же естественной области. Как ни выгодна она, но в силу роста приходится расставаться с лучшими границами. При этом обмене одного протяжения на другое играет роль прежде всего закон растущих пространств. Каждая страна, каждое море, речная область, долина есть вместе с тем территория, которая должна быть изучена, заселена и политически заполнена, прежде, чем она в состоянии будет проявить свое действие извне. Так, средиземноморская область должна была пройти свое внутреннее развитие прежде, чем проявить внешние действия. И это внутреннее развитие захватывало сперва маленькие пространства и отсюда уже переходило на большие районы. Так, мы видим, что история шла от лесных прогалин, от политических оазисов, островов, мелких полуостровов (Греция), береговых полос к большим полуостровам (Италия), промежуточным территориям с континентальными размерами (Галлия), и уже под конец остановилась на пространствах, занимающих половину материка (Соединенные Штаты Америки, Канадские владения) и на целых частях света. Европа, вторая по наименьшей величине часть света, служила до сих пор главным средоточием истории, но при этом замечается величайшее раздробление ее пространств. Австралия, наименьший из материков, повидимому, раньше других сомкнулась в континентальное государство. История прилагает все старания, чтобы вывести на сцену три больших части света и противопоставить 108 миллионам квадратных километров, занимаемых ими, 17 миллионов кв. км., принадлежащих малым материкам. Экономические результаты этого сказываются уже весьма чувствительно. Происходит взаимодействие между обособлением и расширением, которое нагляднейшим образом видно на той же истории Рима: первоначальное государство в бассейне нижнего Тибра, состоящее из одного города, охватывает постепенно апеннинскую Италию, весь полуостров, острова и полуострова Средиземного моря и, наконец, целых три, соприкасающихся между собою материка.

Границы естественной области всегда вместе с тем и естественные границы. Пусть это будет предметом политической географии, но и поклонник истории не должен упускать из виду, что вопросы о границах служат самым частым поводом к военным столкновениям. Кроме того, границы составляют необходимый результат исторических движений. Как скоро два государства в своем расширении сталкиваются, является препятствие к дальнейшему движению, и там, где движение прекращается, является граница. В самой природе нашей земли кроется то обстоятельство, что растущие государства весьма часто соприкасаются не с другими государствами, а с неудобными для обитания областями. Такое соприкосновение устанавливает всегда естественные границы. Самую натуральную границу представляет область, недоступная обитанию: прежде всего анэйкумена, затем море. Граница на краю ойкумены – самая верная, потому что за нею нет уже ничего. Великую силу России составляют широкие пограничные с нею области полярной анэйкумены. Другую необитаемую полосу анэйкумены, разделяющую обитаемые области, которые в то же время государственные области, представляют высокие горы. Наконец, даже озеро, болото, река может изображать полосу анэйкумены. Но здесь вторгается фактор сношений, и Рейн, который был для римлян лишь наполненным водою рвом, пригодным преимущественно для защиты, является ныне, с его 30 железнодорожными мостами и тысячами судов, гораздо более связующим путем, чем разъединяющей границей.

От положения, фигуры и движения земли лежит, повидимому, длинный путь до дел и судеб народов. И все-таки, изучая последние, мы каждый раз невольно будем возвращаться к наклонению земной оси, к приблизительно шарообразной форме земли и к тем движениям, которые обусловливают непоколебимую правильность в чередовании дня и ночи, лета и зимы. Действие этих великих теллурических фактов бывает различно в зависимости от положения страны на земном шаре. Практическим выражением положения страны в известном поясе является климат ее. Продолжительность дня и ночи на экваторе равномернее, чем у нас; по ту сторону полярного круга дни и ночи длятся непрерывно целые месяцы. Обитатели Явы почти не знают колебаний температуры, тогда как в восточной Сибири январь показывает 50° холода, а июль 20° тепла, и замерзанию ртути противополагается гнетущий зной. У нас бывают дожди во всякое время года, тогда как уже в Италии и Греции в течение года сухие периоды чередуются с дождливыми. Из этих климатических различий вытекают могучие последствия для всей земли и для всего живущего. И поэтому они должны быть поставлены во главе всякого исторического исследования. Наклонение земной оси в 23 1/2⁰ вызывает прежде всего изменение в распределении тепла. Отсюда возникает вопрос о зависимости ветров и осадков от тепла. А далее обнаруживают тысячи соединительных нитей, которые тесно связывают экономическую деятельность человека, его здоровье, распространение на земле, даже духовную и политическую жизнь его с климатом. Поэтому первое, что я желаю знать о стране, это: каково ее положение на земном шаре? Для географа положение может быть интересно по многим другим причинам, но для историка главный интерес заключается в его многосторонних и широко захватывающих климатических действиях.

Антропогеография открывает нам два пути действия климата на человека. Во-первых, он действует непосредственно на отдельного человека, на целые народы, на обитателей целых поясов, влияет на физическое состояние их, на их настроение и дух; во-вторых, он действует посредственно, оказывая влияние на условия жизни народов. Главным образом, это происходит вследствие того, что от климата зависят растения и животные, с которыми человек находится в самых разнообразных отношениях. Они дают ему пищу, одежду, жилище, они служат ему, как домашние животные и культурные растения, и становятся в высшей степени влиятельными помощниками и орудиями его культурного развития. Кроме того, важные качества почвы также зависят от климата, который создает здесь степь, там пустыню, в третьем месте лес. Оба вида действий климата сливаются затем в политико-географических результатах, которые особенно ясно обнаруживаются в росте государств, их прочности и мощи.

Нет климата на земле, которого человек не мог бы выносить: он принадлежит к органическим существам, обладающим наивысшею приспособляемостью. В самых холодных странах земли живут люди. Место с самыми низкими температурами, Верхоянск (средняя температура в январе – 53°), есть уездный город Сибири, а место, принадлежащее к самымъ жарким, Массова, есть столица итальянской колонии Эритреи. Но вместе с тем, с увеличением холода и жара, уменьшается число людей, размер поселений, экономическая деятельность. Великие события мировой истории совершались между тропиками и полярным кругом. Вопрос о том, сделаться ли северной половине Северной Америки английскою или французскою, решился между 44° и 48° с. ш. Точно также спор о преобладании в северной Европе Швеции или России решился еще южнее 60° с. ш. Не под экватором потеряла Голландия свои индийские владения и вновь приобрела их, а в Европе. Испания пала с высоты властительницы южной и средней Америки потому, что она потеряла силу в Европе. Самые холодные страны земли или совсем необитаемы, как Шпицберген и Земля Франца Иосифа, или же по преимуществу необитаемы. Некоторые, как две, только что названные страны, политически свободны; те же, которые политически заняты, как Гренландия, представляют весьма ничтожную ценность. История показывает, что подобные колонии могут совершенно прекращать сношение с метрополией без ущерба для последней. Самыя жаркие страны на земле составляют ныне, большею частью, колонии европейских государств или находятся в зависимости от последних. Таковы вся тропическая Африка, Азия, Австралия и Океания и отчасти тропическая Америка. Прекращение европейских захватов в Америке произошло не в более опасной тропической Америке, но в Северной Америке на 39° с. ш. Какое различие исторического призвания между ветвью тунгусов, подчиненною в холодном поясе России, и тою, которая в умеренном поясе завоевала Китай и владеет им, или между турками, которые в виде якутов кочуют по Лене, и турками, которые господствуют в западной Азии? Латам называет «Zone of Conquest» («пояс завоевания») тот пояс земли, в пределах которого от Эльбы до Амура живут германцы, сарматы, угры, турки, монголы и манчжуры, – народы, разящие своим мечом в двух направлениях: к полюсу бедных и слабых, к экватору богатых и обессиленных. Обитатели этой полосы одолели своих соседей к северу и к югу, но ни северные, ни южные обитатели не сумели где-либо прочно вытеснить жителей среднего пояса. Германцы выдвинулись от Ледовитого моря до Средиземного, славяне растянулись от Ледовитого до Адриатического моря, турки и монголы проникли до Индии, и были времена, когда монголы господствовали от Ледовитого моря до южной Индии. Наконец, манчжуры распространили свое владычество из северной Азии по ту сторону тропика.

Эти различия выступают и в более тесных кругах и даже в пределах одного умеренного пояса. Так обитатели более холодной половины одной и той же страны очень часто выказывали преобладание над обитателями более теплой части. Причины контраста между севером и югом, управляющего развитием Соединенных Штатов Америки, довольно очевидны: юг был истощен хозяйством плантаций и рабством; белое население там прибывало медленнее, и он в меньшей мере пользовался закаляющим и развивающим влиянием земледелия и промышленности. Поэтому север сделался руководителем сперва в мирной борьбе, а под конец и в войне. В Италии и Франции также отчасти понятен перевес севера; в Германии нам ясно, по крайней мере, пространственное преобладание и выгода близости моря. В истории Англии, наконец, точно также север преобладает над югом. Тем не менее, здесь должны были играть роль еще другие моменты помимо климатических. Есть невесомые факторы, которые проникают глубже, чем солнечные лучи и дождь. Так, нужно вспомнить о поясном расположении народов, из которых произошли нынешние народы. Граница, правда, стушевалась, но северные народы остались на севере, а южные на юге. Аристотель, как известно, предсказывал эллинам политическое преобладание и призвание к всемирному господству на том основании, что они выдавались над мужественными народами севера своей прозорливостью и художественными стремлениями, а над народами Азии – столь-же прозорливыми и склонными к художеству, своим мужеством. «Эллины, занимая в смысле пространства, среднее положение между ними, стоят также по средине и в духовном отношении». Что сочетание крайностей духовной мощи и силы оружия на эллинской почве могло быть следствием этнического смешения, эта плодотворная мысль, повидимому, не приходила ему на ум. Основная идея Аристотеля об аристократическом государстве, в котором единственно одаренный эллин господствует над рабами другого происхождения и прежде всего заставляет работать на себя, была неосуществима и по другим причинам. Тем не менее, он понял, что обе эти стороны дарования были неодинаково распределены между эллинскими племенами, и что они изменяются с течением времени.

При таком влиянии более легких климатических различий расположение тепловых областей и тепловое различие между ними также не могло оставаться безразличным. Карта линий средней годовой теплоты или изотерм в высокой степени поучительна для истории. Там, где эти линии расходятся, мы имеем широкие области с равномерной температурой; где они сближаются, различные температуры идут рука об руку. Сближение климатических различий оживляет и ускоряет ход истории в данном месте земли. Наоборот, при расхождении линий уже не сталкиваются противоположности, которые возбуждают на подобие ферментов, и эффекты бледнеют, теряются. Греция, Альпы: какое сочетание величественных контрастов! Как благотворно было сочетание плодородного, богатого Цюриха с бедными лесными пастухами в деле развития швейцарского союза! Здесь соединились также области с нежным и с суровым климатом. Франция выигрывает оттого, что в ней климаты средней Европы и Средиземного моря сливаются без резкой грани. Там, где климатические противоположности сталкиваются слишком резко, легко возникают исторические трещины, как между севером и югом Соединенных Штатов Америки или между северным и южным Куинслэндом. Если удастся залечить эти раны, то восстановляется оживляющая связь, как показывает история Северо- Американских Соединенных Штатов с 1865 года.

Регулярно дующие ветры облегчали плавание в определенных направлениях в период парусных судов, которые и теперь еще не совсем вытеснены пароходным сообщением. До появления пароходов все морские сообщения в Индийском океане были связаны с переменою муссонов. Важные политические течения следовали направлению муссонов, как, напр., движение арабов к восточному побережью Африки и на Мадагаскаре. Влияние пассатных ветров на открытия испанцев и португальцев вдоль Атлантического побережья Америки хорошо известно. Юго-восточный пассат оказал влияние на добровольные и невольные переселения полинезийцев. В истории Греции ясно выступает более выгодное положение того, кто вместе с Фракийским побережьем приобретал в союзники ветер, дующий здесь весьма регулярно к югу в течение всего хорошего времени года, часто 8 месяцев сряду. Там, где бурные ветры погребают под волнами целые страны, а с ними и тысячи людей, они вынуждают оставшихся в живых делать чрезвычайные напряжения, закалять свое тело и душу, что отражается на общем благосостоянии. В то самое время, когда Нидерланды ограждали себя плотинами от наводнений, утверждалась и политическая свобода их. В другом уголке Немецкого моря фризы все более отступали, стесненные натиском моря, с одной стороны, и гольштинскими натисками, с другой. Буря, которая рассеяла Армаду Филиппа II, составляет одно из важнейших исторических событий его времени, и нельзя отрицать, что снежные вихри в прусском Эйлау способствовали исходу этого первого сражения, потерянного Наполеоном.

Акклиматизация составляет одну из важнейших проблем истории человечества. Как скоро народ, разростаясь, переходит из одного пояса в другой, он должен приспособляться к климату последнего. Человечество, как целое, бесспорно принадлежит к наиболее приспособляющимся группам организмов, какие мы знаем, так как оно расселено во всех поясах от уровня моря до 4000 футов над ним и даже выше. Но отдельные народы привыкли к определенным поясам и частям поясов и платятся за продолжительное пребывание в других поясах болезнями и даже жизнью. Одни из них обладают менее подвижной организацией, чем другие, приспособляются труднее. Китайцы и евреи легче приспособляются к различным климатам, чем германцы, на которых даже климат южной Испании, а тем более северной Африки действует ослабляющим образом. В числе препятствий, стоявших на пути присоединения Италии к германскому государству, всегда находились опустошительные болезни, от которых таяли немецкие дружины. Открытия и завоевания испанцев в Америке в XVI веке уничтожали почти без остатка целые армии. Дело колонизации немцев в Венесуэле больше всего тормозилось климатическими болезнями. Правда, медицинская наука выделила болезнетворные влияния климата, которые зависят от несоотвественности жилища, питания, одежды и проч., благодаря чему цифры потерь среди европейской армии и чиновников на тропиках значительно понизились. Тем не менее, смертные случаи, болезни и отпуски все еще составляют главную статью в бюджете каждой колонии под тропиками. Управление английской Индией возможно только из горных станций, в которых высшие чиновники живут большую часть года.

Влияние климата не исчерпывается физическими заболеваниями. Поговорка «здоровый дух в здоровом теле» распространяется также на последствия климатических влияний. Духовные влияния идут даже дальше физических. Заболевание есть кризис, которому обыкновенно предшествует и за которым следует продолжительное ослабление и недомогание. У людей, родившихся в прохладном климате, ослабление силы воли является одним из первых последствий жизни в более теплом климате. Даже пьемонтский солдат утрачивает свою выдержку в неаполитанском или сицилийском гарнизоне. И здоровый англичанин рассчитывает в Индии только на половину работоспособности, которую он обнаруживал на родине. Многие северяне ускользают от физических заболеваний тропиков; но от этих более топких изменений души едва ли уйдет хотя один из целого народа: тем глубже историческое значение их. Завоевательные народы, которые подвигались с севера на юг, всегда утрачивали в более теплой стране решимость и эпергию. Характер, с которым арйицы спустились в индийскую низменность, утратился. В песнях Вед звучит чуждый дух. Вестготы и вандалы в северной Африке и Испании растворились в туземном поселении, так же, как и лонгобарды в верхней Италии. Никакие передвижения не могут сгладить различий между народами холодных и теплых стран, и более уступчивая натура народа подчиняется природе страны. Сохраняется даже разница между северными и южными племенами одного и того же народа. Так, действует климат то в грубых чертах, то в тонких линиях на народы и судьбы их.

Так как климатические действия по самой сущности своей являются однородными на большом протяжении, то они служат объединяющим моментом для политических областей того же климатического пояса, каковы бы ни были прочие разъединяющие стремления их. Прежде всего создаются в общем одинаковые или сходные условия жизни, и на каждом полушарии возникает контраст между северными и южными народами. Затем они вызывают одинаковые условия производства для обширных областей. Леруа-Болье справедливо считает климат русского государства вместе с очертанием его территории связующей, объединяющей силой. В особенности это относится к зиме, которая каждый год покрывает север и юг общей белой пеленой. Нередко бывают зимы, когда можно в январь проехать на санях от Астрахани до Архангельска. Азовское море и северный конец Каспийского моря замерзают так же, как Финский залив, и Днепр – наравне с С. Двиною.

Положение решает вопрос о принадлежности и отношении. Вследствие того оно представляет важнейшее из всех географических свойств. На положение следует обращать внимание прежде всего; это – рамка, которая охватывает все прочие свойства. Что значат все описания почвенных условий греческой истории в сравнении с решающим фактом, что Греция занимает положение между Европой и Азией, с одной стороны, и Европой и Африкой, с другой? Все остальное бледнеет перед фактом, что Греция лежит на пороге Востока. Как бы ни было богато и велико ее собственное развитие, но оно всегда должно было определяться состояниями стран западной Азии и северной Африки. Даже протяжение, значение которого часто переоценивалось, отступает на второй план перед положением. Положение может ограничиваться одной точкой, но эта точка распространяет могущественные действия. Кто спрашивает о пространстве, когда называют Иерусалим, Афины, Гуанахани, Гибралтар? Если для планов Англии имперского объединения всех колоний независимыми линиями сообщения оказывается безусловно необходимым какой-нибудь остров Фанпинг или Пальмира на Тихом океане только потому, что они удобны для укрепления кабеля Ванкувер-Куинслэндъ, то разве здесь не все заключается в положении независимо от протяжения, почвы, климата и проч.?

Положение есть принадлежность. Каждая часть света наделяет свои страны и народы своими свойствами так же, как и каждую часть этой части света. Германия, особенно как великая держава, мыслима только в Европе, Италия только в южной Европе. Ни Нью-Йорка, ни Петербурга нельзя представить себе во всей Африке и во всей Азии. Наше органическое воззрение на народы и государства не допускает, чтобы мы представляли себе их, в смысла положения, как мертвые, лишь сопредельные предметы. Наоборот, они связаны живыми взаимными соотношениями, дают другим и получают от них. Два сопредельных государства не просто соприкасаются, но оказывают действие друг на друга. Соседство ведет к столь тесным соотношениям, что мы должны рассматривать Китай, Корею и Японию, как части одного культурного круга, история которого заключалась во взаимной передаче, насаждении и обратном действии с крайне важными последствиями. Правда, и здесь есть более самостоятельные и более зависимые положения, и этому существенно способствует сама природа. Возьмем в Европе Англию, имеющую наиболее самостоятельное положение: возможно ли понять ее историю без отношений к Франции, Германии, Нидерландам, северу? Никаким образом.

Чем самостоятельнее положение, тем более оно сводится к естественному положению; чем самостоятельность меньше, тем больше положение обусловливается соседством. Принадлежность к известному полушарию, части света, полуострову, архипелагу, положение относительно морей, озер, рек, пустынь, гор решает ход истории страны. Именно естественное положение ставит в зависимость от природы, создает самые крепкие оковы. Одно центральное положение Италии в Средиземном море, независимо от всех прочих свойств, определяет ее роль средиземноморского государства. Как бы высоко мы ни ставили немецкий народ, но лучшие качества его никогда не разовьются в Германии, стиснутой на континенте, так, как они развернулись бы на острове. Положение Германии есть скорее положение соседства, чем естественное, и уже по этому одному она находится в более неблагоприятных условиях, чем Франция.

В очертании и положении частей света даны самые обширные и важные естественные положения. Выступы материков, как, напр., мыс Доброй Надежды, мыс Горн, Сингапур, Цейлон, Тасмания, Кей-Иест, представляют выдвинутые в море пункты для обладания им, и вместе с тем каждый из них изображает вершину угла, стороны которого могут быть управляемы отсюда. Гадес, Сицилия, Кифера, Крит были такими же пунктами на Средиземном море. Нарушение непрерывной связи между северными и южными материками в трех срединных морях земли, имеющее глубокие геологические причины, выдвинуло Суэцкий канал, будущий междуокеанический канал и архипелаг между Азией и Австралией: всем им в равной мере предстоит функция междуокеанической связи. Если мы пойдем дальше, то и сужения частей света окажутся столь же важными. Франция лежит, как перешеек, между океаном и Средиземным морем, Германия с Австрией – между Немецким и Балтийским морем и Адриатикой. Некоторые страны занимают на своих материках окраинное, другие – срединное положение. Окраинные положения также различаются коренным образом, смотря по тому, имеют ли они форму островов и полуостровов или слиты с массою материка.

Еще большее различие обусловливает положение относительно морей. Сколь неодинаково атлантическое положение в Европе в сравнении с положением на Средиземном, Балтийском или Черном море! Лишь на долю немногих государств, как, напр., Россия и обе страны северной Америки, выпало преимущество иметь в соседстве два больших океана. Идеалом естественного положения государства можно считать занятие им целого мирового острова с одной общей политической системой. Быть может, австралийские колонии в скором времени достигнут этого идеала, благодаря предположенной федерации. Впрочем, тот же идеал лежит в основании принципа Монроэ.

Сходные положения вызывают одинаковые политические явления. И так как некоторые типы положений возвращаются, то история в этих положениях также принимает типический характер. Противоположность между Римом и Карфагеном, как результатъ взаимодействия между северным и южным побережьем Средиземного моря, повторяется и в других местах, находящихся в одинаковых условиях. Она повторяется в отношениях Испании и Марокко, Фракии и Малой Азии, в несколько ином направлении – в отношении Греции и Малой Азии и в меньших размерах в итальянских приморских городах и берберских государствах. Во всех этих местах совершались процессы римско-пунического характера. Япония и Англия во многих отношениях не сходны с собою; тем не менее, и народ, и политика в этих двух величайших островных государствах носят общие островные признаки. Германия и Борну столь же различны, как средняя Европа и средняя Африка, но центральное положение отразилось одинаково на обоих: оно является источником могущества для сильного государства и гибелью для слабого.

Из массы отношений соседства, известных в истории, мы отметим лишь важнейшие. Самый чистый пример соседства представляют те страны, которые, будучи отрезаны от окраины своих материков, со всех сторон окружены другими странами. Если принять во внимание все более обнаруживающееся стремление образовать большие государства, обнимающие возможно больше естественных преимуществ, то в Европе и сходных странах такое положение безусловно равносильно утрате самостоятельности. Только связь с большою рекою, какою обладают Сербия и Парагвай, может спасти в этом положении от гибели. Свободное Оранжевое государство и южно-африканская республика напрасно будут стремиться сохранить полную независимость. Инстинктивное стремление стран к морю вытекает из потребности ускользнуть от континентальных объятий. Это вдвойне понятно там, где не только государство, но и самый народ окружен точно на острове, как, напр., мадьяры в Венгрии. Лишь очень мелкие государства, как Андора, Лихтенштейн, которые и без того не претендуют на полную самостоятельность, могли сохраниться целые века в подобных тисках. С этим положением несколько сходно, в смысле опасности, положение страны между двумя соседями. В таком положении была Франция, когда Германия и Испания находились под общим скипетром. Союз двух соседей может поставить в такое же положение третьего, находящегося между ними. Так, Франция искала союза с Турцией и позднее с Россией против Австрии и Германии.

Каково-бы ни было в отдельности положение соседей, большое значение всегда имеет число их. Много слабых соседей выгоднее, чем немного сильных. Положение Франции ухудшилось вследствие союза Германии с Италией, но ей в то же время выгоден такой слабый сосед, как Испания. Развитие Соединенных Штатов Америки, которые мало по малу вытеснили Испанию на юге и западе, Францию на юге и Мексику на западе и взамен этого с трех сторон пришли в соприкосновение с морем, завидно упростило политические задачи их, благодаря ограничению соседства. Рассеянное положение встречается ныне почти только в различных областях распространения народов и в пределах союзных государств. Сильные государства сосредоточиваются в одном пространстве. Мы видим всюду, что там, где область распространения какой-либо формы жизни уменьшается, она не просто атрофируется, но превращается в ряд островов или оазисов, которые легко могут вызвать представление, как будто эта форма приобрела из своей родной области новые точки опоры. Где же различие между островами прогресса и островами обратного развития? У народов и государств прогресс связан с занятием лучших мест, а утрата их означает регресс. Индейцы, которые оттесняются от моря, от рек, от плодородных земель, образуют острова обратного развития. Европейцы, отнимая у них эти места, овладевая постепенно островами, мысами, гаванями, устьями рек, горными проходами и проч., образовали острова прогресса.

Мы не даром придаем в географии столь большое значение площади, занимаемой государствами. Число квадратных километров и число людей составляют для нас два главных свойства государства. Обозначение их есть простейшее, часто слишком простое средство, чтобы дать представление о величине и силе его. Мы вообще не можем представить себе человека, а тем более человеческое общество без пространства, без территории. Как бы остроумно ни доказывала государственная наука, что территория есть лишь собственность государства, но все мы знаем, что территория слишком тесно связана с государством, чтобы удовлетвориться этой второстепенною ролью. Народ и земля в государстве органически соединены в одно целое, и мерилом этого соединения служат площадь и численность населения. Государство не может переменить или изменить занимаемую им площадь, без того, чтобы самому не сделаться совершенно иным. Не удивительно, поэтому, что войны государств сводятся к борьбе за пространство? Самая война стремится уменьшить область противника; но в еще большей мере вся история государств есть не что иное, как приобретение и утрата пространства. Поляки продолжают существовать, но пространство, на котором они живут, в политическом смысле перестало быть их пространством, и вместе с этим государство их исчезло.

В историческую эпоху в этой борьбе за пространство всегда выдвигаются отдельные крупные политические территории. Восходя от древних времен к нашим, мы видим, что государства пространственно растут. Персидское и римское царства малы в сравнении с русской, британской, китайской империей. Точно также государства ниже стоящих народов малы в сравнении с государствами стоящих выше. Наиболее обширные государства нашего времени – вместе с тем самые молодые. Наоборот, крошечные владения Андорры, Лихтенштейна, Сан-Марино, Монако глядят на нас, точно почтенные, но редкие окаменелости из туманной дали прошлого.

Связь этой градации с ростом пространств и средств сообщения очевидна. Сообщение есть борьба с пространством, и наградою победившему в этой борьбе служит подчинение пространства. Процесс затемняется тем, что вместе с пространством приобретается также содержимое его: выгоды положения, очертания, плодородия, и, наконец, не последнее место занимают самые обитатели страны. Однако, уменьшение ценности этих вещей вследствие рассеяния их на обширном пространстве может быть парализовано лишь завладением пространством, на котором они рассеяны.

История сообщений есть история периода, предшествующего политическому росту. Это справедливо от финикиян до новейших северо-американцев, у которых стоянка American Fur Company (Американской пушной компании) послужила ядром для развития Небраски. Всякая колония есть продукт сношений. Даже в Сибири купцы, переселявшиеся из Великороссии ча Обь, предупредили завоевания на три столетия. Справедливо говорят о завоеваниях всемирной торговли. Устройство дорог служит к чести основателей и охранителей государств. В наше время ту же роль играют таможенные союзы и железнодорожная политика; но во все времена интересы государства совпадали с путями сообщения. Сношения прокладывают путь, государство проводит их. Несомненно, поводимому, что в древнем Перу прочно организованное государство построило пути, которые затем принесли пользу сношениям. На низшей ступени торговля прямо создает государство; на высшей торговые и железнодорожные договоры достаются как приз в успешной войне. Можно ли допустить, чтобы Франция в состоянии была построить дорогу через Сахару, не подчинив туарегов и не овладев навсегда их землями? Пути сообщения, как оружие борющихся государств, громадная роль народов, как посредников торговли и возникновение настоящих торговых народов, стремление сношений подчинить себе политику, наконец, сильные обратные воздействия перемен в путях сообщения на государство, народы и целые культурные круги, – все это мы можем здесь лишь наметить.

Всякому политическому движению, имеет ли оно завоевательный характер или представляет мирное переселение, предшествуют неполитические движения. Собираются сведения, завязываются отношения, намечается цель, исследуются пути. И по мере того, как увеличивается знакомство с миром, лежащим по ту сторону границы, незаметно расширяется и географический горизонт. Он не только расширяется, но вместе с тем просветляется. Рассеиваются сказочные представления об ужасах чужих стран, слабеет страх, и вместе с ясностью представления растет и политическая предприимчивость. Можно сказать, что каждый член государства, который переступает границу, в своем багаже переносит заграницу и самое государство. Правда, в этом процессе есть длинные подготовки и скачки. Римские купцы подготовили изучение и колонизацию Галлии. И, однако, какая разница в отношении римлян к Галлии до и после Цезаря! Как изменились взгляды испанцев на ценность американских государств до и после Кортеса и Писарро! Чем шире и яснее становится географический горизонт, тем грандиознее делаются политические планы и масштабы. И вместе с ними растут государства и народы. Народ, обработывающий обширное пространство, выигрывает в силе, кругозоре и свободе. И в этом награда за труд, полный жертв.

Расширение и прояснение географического горизонта постоянно приводит нас к переселению отдельных лиц или групп для мирных целей. Первая из этих целей есть торговля; затем следуют охота и рыбная ловля. Можно, пожалуй, причислить сюда и непроизвольные переселения заблудившихся и выброшенных бурей. Европа дала Питеаса и Колумба для открытия новых миров; но каждое первобытное маленькое государство должно было иметь своих пионеров, которым приходилось пролагать пути от одной просеки к другой. Возвращаясь домой, эти пионеры увеличивают знакомство с внешним миром, и по их стопам могут отныне следовать другие. Под конец, целые армии или флоты проникают по тем же следам с завоевательными целями. Там, где сношение приводит в движение массы людей и пользуется крупными средствами, оправдывается в самом широком смысле положение: флаг следует за торговлей.

В этой борьбе, в этой работе значение пространства для государства не исчерпывается определенным числом квадратных километров. Пожалуй, можно было бы так думать, читая изложение государственных изменений в таблицах и картах. Но, подобно тому, как отдельные индивидуумы давали государству новыя знания и указывали пути, так и пространство сливается с душою народов. Грек вместе с Аристотелем признавал наилучшим то государство, граждане которого могли ежедневно сходиться на базаре для обсуждения текущих общественных дел. Наоборот, от гражданина Американских Соединенных штатовъ Р. Вальдо Эмерсон требует, чтобы в его политических взглядах отражалась ширь от океана до океана и от полюса до тропика. Какая разница в политическом чувстве пространства! Воззрение, обнимающее обширное пространство, выросло из узкого взгляда на пространство в течение тысячелетий, как один из осязательнейших результатов истории. Некоторые передовые народы были носителем первого, другие, сильно отстававшие – носителем второго. Когда мы говорим, что пространство растет, то хорошо помним, что̀ под этим подразумевается: растет дух, который окидывает его взором, воля, которая его удерживает, и, конечно, также средства, необходимые для того, чтобы поднять дух и волю на должную высоту. В этом кроется одно из величайших различий между народами и одна из существеннейших причин успехов и неудач в истории. Оба воззрения борются в одном и том же народе. Стремление к большим пространствам одержало верх в Риме, который колебался переступить границы Италии, и в итоге явилось основание всемирного государства. Предпочтение маленького пространства одерживает верх в Греции, и Греция распадается. Римское государство в период зрелости и перезрелости благоприятствовало сверхнациональному, всечеловеческому направлению, которое было свойственно первому христианству. Стремление к расширению, раздвигающее границы до пределов возможности, есть признак высшей культуры. Оно опирается на численность народа и духовный прогресс. В Германии изучают географию теоретически и забывают главу о пространстве: Германия игнорирует ценность своего собственного пространства, которое дробится. Англичане, плохие географы в отдельности, оказываются, однако, главными властителями пространства и величайшими практическими географами. Они с замечательным по прозорливости инстинктом ведут свою политику спекуляции на крупные владения и стремятся захватывать все большие и большие территории, предвосхищая выгоды в отдаленном будущем.

Есть, конечно, своего рода красота в этих маленьких политических образованиях древности, в этих государствах-городах, история которых своей определенностью напоминает ясность и рельефность художественного произведения. Точно также Любек и Венеция более привлекательны, чем Россия. Благодаря сосредоточению сил маленького народа на узком, превосходно расположенном и защищенном пространстве, как мы видим это в древних государствах-городах, они могли глубже захватывать и свободнее развивать все свои силы, основательнее исчерпывать их, что дало им возможность раньше и совершеннее создать законченную историческую индивидуальность. По этой причине в историческом развитии больших пространств маленькие области являются руководящими. И это руководительство медленно переходит от небольших территорий на обширные пространства, где прогресс хотя и не так быстр, но более прочен. Так за Грецией следует Италия, за Португалией Испания, за Нидерландами Англия. Оборотная сторона заключается в преждевременной зрелости, которая наступает тем вернее, чем меньше государство сделало в надлежащее время для своего расширения. Венеция и Нидерланды не двигаются в пространственном развитии в то время, как вокруг них пространства растут. Они слабеют, если размножение народа на маленьком пространстве не вызывает гражданских смут, которые так характерны для маленьких государств и ведут к эмиграции или изгнанию. Горизонт их становится слишком узким для данного времени, патриотизм вырождается в местное честолюбие и самые выдающиеся силы остаются без применения. Так возникает система мелких государств, которая вследствие раздробления народа ослабляет великие национальные экономические и религиозные связующие силы и даже территория утрачивает свои политические преимущества, благодаря дроблению. Вспомним непроизводительность немецких рек в «расчлененном» государстве. «В больших государствах есть особые страсти, которые непосредственно питают и занимают наши чувства, в мелких страсть направляется на мелкие интересы». (Нибур).

При таких условиях стремление к новому росту должно быть внесено извне. Туземца, знающего только свою родину, всегда превосходит чужеземец или побывавший в чужих странах, так как он знает по меньшей мере две страны. Замечательно, как часто чужеземцы дают толчок к основанию государств. То это – смелые охотники, как в Африке, то носители высшей культуры, как в Перу, но особенно часто они спускаются с неба на землю. История, описывая манчжурскую династию в Китае или тюркскую в Персии, повествуя об основании русского государства северо-германскими пришельцами или великих государств западного Судана пастушеским народом фулахов, вероятно, в общем правдива, хотя, может быть, в отдельности некоторые мифические рассказы и не достоверны. Основание царства Саравак на Борнео англичанином Бруксом есть факт, и, тем не менее, оно сильно напоминает мифические повествования об основании государств.

Если мы теперь спросим себя, откуда происходит более широкое воззрение на государство, которое, как фермент, вносится здесь в расчлененную массу, то отчасти это будут внешние области, нуждающиеся в географических границах; там, где эти области соприкасаются, государство сильнейшей области растет в направлении более слабого. Народ более подвижный оказывает свое влияние на менее подвижный и, по возможности, увлекает его за собою. Народ, теснее сплоченный, лучше организованный и вооруженный, проникает в менее сильные народы и навязывает им свою организацию. Народ, предоставленный самому себе, обнаруживает склонность распадаться на мелкие группы, из которых каждая живет своею жизнью на своем узком клочке, не интересуясь другими. И по мере того, как эти группы растут, они создают все одно и то же: семейство, – новое семейство, племя, – новые племена. У многих народов мы находим всевозможные приспособления, чтобы остановить рост, не дать ему перешагнуть старый границы – и этим привести народ к новым условиям. Это проливает свет на некоторые, иначе не объяснимые способы уничтожения человеческой жизни, которые иногда вырождаются даже в людоедство. Подобное стремление к самоограничению сделало бы немыслимым рост народов и государств, если бы оно не парализовалось противоположным стремлением к сближению, к росту, к слиянию. Таким образом, стремление выйти из замкнутости и войти в сношения, за которыми должен последовать отлив и слияние, бесспорно составляет один из великих поворотных пунктов в истории человечества.

По мере того, как присоединение земель становилось все более и более главным предметом в борьбе между народами, уравнение земельного владения сделалось главною целью политики. Знаменитое «европейское равновесие», о котором так часто говорят и к которому возвращаются, начиная с XVI века, не есть измышление дипломатов, но составляет необходимое следствие борьбы за пространство. Поэтому оно выдвигается во всех отношениях между государствами, как принцип пространственного уравнения. В простых мелких государствах первобытных народов оно еще не функционирует. Они сходны между собою и все одинаково слабы в смысле обладания пространством; кроме того, здесь принцип пространственной обособленности парализует свободное действие политического соревнования. Но отношение изменяется, как скоро потребность в пространстве приводит государства в непосредственное соприкосновение. Государство с меньшим пространством начинает стремиться сделаться похожим на своего крупного соседа. Оно приобретает столько пространства, сколько нужно, чтобы установить равновесие, или же оно вынуждает соседа уменьшить свою территорию. И то, и другое случается необыкновенно часто. Пруссия увеличивается на счет Силезии и Польши, чтобы сравниться в пространстве с великими державами. Вся Европа борется с Наполеоном до тех пор, пока не оттесняет Францию в пределы равновесия. Австрия теряет провинции в Италии и вознаграждает себя провинциями на Балканском полуострове. История Франции, благодаря таким утратам и вознаграждениям, проходит перед нами, как ряд волнений, которые сменяются состояниями покоя в моменты достигнутого равновесия. Это, следовательно, не случайность, если мы в состоянии выразить в Европе пространства Австро-Венгрии, Германии, Франции и Испании числами 100, 86, 84, 80, Нидерландов и Бельгии 100 и 90, С. Американских Соединенных Штатов и Канадских владений 100 и 96. Для того, чтобы такое уравновешение могло произойти, предполагаются, конечно, сходные культурные условия, которым соответствуют равные силы. Рим настолько превосходил в культурном отношении своих соседей, что он не мог допустить равновесия. Установление границы между Мидией и Лидией есть, быть может, первая попытка основать систему государств на принципе равновесия вместо системы покорения.

Все эти изменения пространства возможны лишь в пределах данных пространств нашей планеты: 506 миллионов квадратных километров земной поверхности – первая пространственная величина, с какою имеет дело история. Она вмещает в себе все прочие величины, служит для них мерилом, в ней даны абсолютные границы всякой физической жизни. Эта величина для истории человечества остается неизменною, хотя она не может считаться таковою в отношении истории земли ни в прошлом, ни в будущем. Она слагается из трех, весьма неодинаковых составных частей: из 135 миллионов квадратных километров суши, из 352 миллионов квадратных километров моря и 22 миллионов квадратных километров земли и моря в северных и южных полярных областях, большею частью, неисследованных. Суша есть данное самой природою место обитания человека, который во всех своих исторических движениях исходит от суши и к ней возвращается. Величина государств измеряется протяжением суши, которое они обнимают. Рост их питался этими 135 миллионами квадратных километров суши, как широко распространенными элементами. Однако, и море нельзя рассматривать, как пустое пространство, которое только разделяет их. 352 миллиона кв. км. моря точно также составляют историческую величину. И площадь каждого моря, и части моря имеют свое историческое значение. История двигалась через моря, от побережья к побережью и от острова к острову, сперва через узкие, потом широкие; возникавшие этим путем государства сохраняли связь через посредство моря. Средиземное море удерживало в связи части Римской империи, как ныне океан соединяет колонии Британской всемирной империи.

По мере роста исторических пространств наши мерила пространства также возрастали. Греческая история представляется в наших глазах миниатюрною, и проходит много времени, пока устанавливается средний масштаб в виде германского, австрийского и французского государства. Наконец, в настоящее время Англия, Россия, Китай и Соединенные Штаты Америки занимают лучшую половину стран на земле, а в другой половине британское всемирное владычество было бы ныне уже немыслимым. История захватывала все бо̀льшие пространства и сплочивала все большие области. При этом она всегда оставалась органическим движением. Государство-деревня повторялось в государстве-городе, и семейное государство в племенном, словом, всегда меньшее в большем. Самые малые, как и самые великие государства, сохраняют те же свойства организмов, более или менее тесно связанных с данной территорией. Только там, где пространство само по себе является существенной чертою государства, как в государстве-городе, не превращаясь в то же время в другой род государства, именно территориальное, различие в величине заранее определяет разницу во всем строе, во всей политической жизни. В прочих случаях рост служит лишь толчком к возникновению второстепенных различий; значение их прежде всего зависит от пространственного расстояния и затем определяется новыми условиями, в которых рост ставит развивающиеся части народа или государства.

Масштабы для политических пространств непрерывно изменяются и от времени до времени должны приспособляться к более широким условиям. Политическая география должна естественно сообразоваться с этой задачей, так как ведению ее подлежит политическое распределение пространств в каждом периоде истории и особенно в данное время. История обращает свой взор назад и поэтому легче теряет из виду пространственный масштаб для настоящего времени и для ближайшего будущего. Современным немцам изображают распространение их предков по ту сторону Эльбы всегда как величайший пространственный факт в истории германцев (которую не следует смешивать с историей германского государства). Но в таком случае занятие англо-саксами Северной Америки и Австралии должно казаться им каким-то необычайным по грандиозности подвигом. Нам думается, что гораздо полезнее объяснять это утратою немцами широкого пространственного масштаба, благодаря тому, что они не принимали участия в великих атлантических и тихоокеанских открытиях и в предприятиях эпохи открытий вообще. Германия потеряла от такого сужения своего горизонта несравненно больше, чем она приобрела от расширения к востоку, все-таки имеющего отчасти лишь преходящее значение.

Площадью государства измеряется, во-первых, доля его в поверхности земли и затем определяется почва, на которой народ этого государства пустил корни, живет, работает. Следовательно, относительно 540500 кв. км. немецкого государства мы можем сказать во-первых, что они обнимают около 1/40 поверхности земли и затем образуют почву для 52 млн. людей, что составит лишь немногим больше одного гектара (1,03) на каждого жителя Германской империи. Если и верно, что совершенно пустые или очень редко населенные части земли, высокие горы, леса, пустыни, могут получить политическое значение, то вместе с тем вся всемирная история учит, что в общем историческая ценность земли возрастает с числом людей, которые на ней обитают. Так, мы видим в настоящее время, что Швеция и Норвегия, которые занимают 772878 кв. км., т. е. превосходят пространство Германской империи на 2/5, но имеют только 6,8 млн. жителей, не считаются великой державой, тогда как Германия принадлежит к таковым наравне с Российской империей, в 43 раза большей и с вдвое бо̀льшим населением. Пространство никогда не служило единственным мерилом политического могущества.

В этом заключается важный источник самых тяжелых ошибок со стороны воинственных завоевателей и государственных людей. Могущественное влияние всемирноисторических маленьких государств (Афины, Палестина, Венеция) доказывают, что большая площадь земли не составляет необходимого условия для великих исторических функций. С другой стороны, мы видим здесь источник политических и экономических успехов в неравномерном распределении людей на определенном пространстве. В эпоху Афин в широких пределах Средиземного моря население сплачивалось всего более в нескольких пунктах, на территории немногих городов и плодородных местностей в роде Египта. Это – очаги истории. В каждой стране, в свою очередь, замечаются области с плотным и редким населением и между ними всюду и всегда исторические трещины: области оседлых и кочевников, обитателей равнин и гор, сѐл и городов. До сих пор культурное и политическое превосходство всегда было на стороне плотных населений. В этом смысле вся история есть движение от редкой к густой населенности. Прогресс начинается с того момента, когда в скученные таким образом суммы человеческих сил проникает принцип разделения труда, который создает жизнеспособные и творческие контрасты. Простое суммирование тел и душ может лишь усиливать существующее, увеличивать, так сказать, вес его массы. В Китае, Индии, Египте плотность населения возрастала уже с давних пор, но она отнюдь не шла рука об руку с культурным подъемом и развитием политического могущества.

Люди – обитатели суши, и поэтому распространению их на земле вода должна была ставить некогда сильнейшие преграды. Первобытное человечество, ограничиваемое непреодолимыми водными границами, могло, следовательно, населять лишь часть земли. И так как мы знаем, что в прежние геологические эпохи деление земной поверхности на сушу и море повиновалось тем же законам, что и ныне, то речь может идти лишь об известной части ныне существующей суши, о более или менее значительном материке или мировом острове. Первый шаг за пределы этого острова означал вместе с тем первый шаг к покорению всей земли для человечества. Поэтому первый плот был важнейшим изобретением, какое мог сделать когда-либо человек в области внешних вспомогательных средств. Этот плот означал не только начало завоевания всех пространств земли до крайних пределов их, но еще нечто большее: предоставление человеку всех возможных на нашей планете способов к расселению и временному обособлению. В этом заключалось также освобождение от необходимости развиваться в тесном пространстве, что всегда тормозит движение вперед, возникновение плодотворных контрастов и спасительных столкновений, одним словом, начало развития рас и народов. С этой точки зрения Прометей является не таким великим двигателем человечества, как тот храбрец, который связал первые древесные стволы в плот и на этом плоту «открыл» ближайший подводный камень.

С этого первого шага история человечества уже так тесно связывается с необитаемой водою, что борьба с морем является одним из могущественнейших двигателей ее. И мы еще так мало ушли от этого, что самый могущественный современный народ из маленького острова владеет морями. Величие Англии доказывает громадное значение моря, как элемента политического и культурного могущества. Для того, однако, чтобы не слишком преувеличивать это значение, мы должны сейчас же оговориться, что оно заключается в предоставлении свободных путей из одной страны в другую. Владычество на воде делает народы сильными потому, что помогает им покорять сушу.

В силу своих всюду одинаковых свойств вода является могучим носителем уравнивающих действий. Такова она в природе, такова и в истории. Народ, который освоился с морем в одном месте, знает его и во всех других местах. Норманн находил в Винланде, испанец у антиподов в Тихом океане такое же зеленое, бурлящее у берегов море, с тем же приливом и отливом, которые следуют тем же законам. Даже на береговые местности море действует уравнивающим образом, и дюны близ Агадира или перед гаванью Веракруса одинаково рисуют воображению моряка Гелы его родину. К тому же море широко разлилось, захватывая три четверти земли. Вследствие того, оно сродняет с миром в такой степени, в какой земля никогда не в состоянии сделать. От моря всегда исходила объединяющая уравнивающая сила в противовес разъединяющим влияниям суши. Все попытки продолжить границы с земли в море не имели прочного результата. Они его не могли иметь и никогда не будут иметь. Карфаген и Тарент могли, правда, запрещать путем договора итальянским мореходцам плавание дальше Лачиниева мыса, венецианцы могли добиться от папы владычества на Адриатике. Дания и Швеция поочередно добивались преобладания на Балтийском море, но все это противоречит природе моря, которое едино и неделимо. Только там, где море очень близко к земле – в трехмильной полосе международного права – в заливах с узким входом можно управлять им как сушей. Однако, Америка никогда не могла добиться признания своих притязаний на господство над Беринговым морем; Англия в состоянии была водвориться на Ирландском море только силою своего флота. Море распространяет свое объединяющее влияние даже на сушу тем, что оно ставит одинаковые цели далеко отстоящим континентальным державам. В эпоху наибольшего раздробления балтийские интересы соединяли отдаленные города Германии. Соединению разрозненных сухопутных государств предшествовало раскрытие широких горизонтов как в Англии XVI, так и в Италии и Германии XII столетия.

Морская держава еще теснее зависит от сношений, чем континентальная; она даже преимущественно зиждется на торговле и сношениях. Но все-таки она есть нечто большее, чем торговое государство и монополия сношений. Несмотря на весь эгоизм, на всю жадность к деньгам и насилия, всем морским державам присуща одна великая черта, которая скрашивает пуническое вероломство и венецианское корыстолюбие. Близость моря придает природе на большом протяжении величественные черты: реки расширяются, позади берега появляются болышие озера и там, где берег плоский, уходят вдаль горизонтальные линии его очертаний и рядов дюн. Вместе с тем расширяется и горизонт приморского населения. Если стимулом к судоходству служила прибыльность торговли и морского грабежа, то все же иной корабль приносил неоценимые выгоды человечеству, так как большие морские открытия никогда не ограничивались открытиями новых морей, но всегда вели и к открытию новых стран и народов. Они больше всего способствовали расширению исторического горизонта. Политические задачи также расширяются, принимают болеe величественный характер, как скоро они освобождаются от континентальных оков, очутившись на свободе морского побережья. Это можно применить даже к восточному вопросу, для разрешения которого сделаны были решительные шаги на Средиземном море, когда он, казалось, затормозился на Балканском полуострове.

Море не является пассивным для народов, которые ему доверяются. Почерпая силу из моря, они подчиняются морю. И чем больше могущества они черпают в море, тем более они теряют почву на суше. В конце концов могущество такого народа совершенно отделяется от почвы, и он уподобляется качающемуся на волнах флоту, который с незначительными средствами производит необычайно обширный круг сильных действий, но вместе с тем может быть уничтожен всякой бурей. Все морские державы были до сих пор не долговечны. Подъем их совершался всегда ослепительно быстро, но на этой высоте они никогда долго не оставались. Обыкновенно падение было столь же быстрое, как и подъем. Все морские державы погибали вследствие узости их фундамента, слишком большого рассеяния внешних владений и трудности защиты их, а также вследствие зависимости от внешних сношений. У многих присоединялись к тому: перевес экономических интересов над политическими, пренебрежение оборонительными средствами, изнеженность вследствие роскоши, доставляемой торговлею.

Рядом с величием, которое дает связь через океаны, замечаются особые черты, которые вытекают из положения моря в виде зоны земли и из положения частей света и островов в море. С моря эти черты обратно отражаются на сушу и обусловливают там исторические группировки. Исторические действия этих группировок выражаются уже в самых названиях, каковы мир Средиземного моря, балтийские страны, атлантические державы, тихоокеанский культурный круг. Речь идет здесь прежде всего о влиянии сообщений, обмена, об оживляющих взаимных сношениях, свойственных всем береговым странам и островам. К ним можно применить в более широком смысле слова, сказанные Эрнстом Курциусом об Эгейском море: «подобно тому, как удары волн передаются от ионийского берега до Саламина, всякое народное движение на одном берегу всегда распространялось на другой.» Когда римляне соединили все полуострова, острова и окраины Средиземного моря в одно государство, они лишь увенчали политически культурное единство, которым уже раньше была проникнута вся область Средиземного моря. И если бы мы попытались определить значение римского расширения с среднеевропейской точки зрения, то короче всего это выразилось бы следующими словами: передача средиземноморской культуры средней Европе через посредство западной. Это было вместе с тем передвижение исторического круга от замкнутого моря к открытому океану. За Средиземным морем последовал Атлантический океан. Американцы и русские, а за ними и японцы утверждают, что ныне Атлантический океан должен уступить место Великому. Они совершенно забывают при этом особенности Средиземного моря и в частности его пространственные условия. Столь обособленное развитие также мало повторяется, как история Афин едва ли повторится на полуостровах Корее или Шантунге. Чем обширнее моря, тем более отдельное море теряется перед океаном. Не в том дело, что Атлантический океан стал на место Средиземного моря: здесь обширный океан вытеснил небольшой замкнутый бассейн, именуемый Средиземным морем.

Тем не менее, между частями всемирного моря всегда существовали различия, и они всегда будут иметь значение, хотя и в более слабой степепи. Тихий океан останется навсегда неизмеримо наибольшим, так как он обнимает 45% поверхности всемирного моря. Далеко раздвинутые контуры его вмещают между побережьями Азии и Америки пути, которые в три и четыре раза длиннее атлантических. К югу он широко раскрывается, чтобы принять в свои объятия Австралию и Океанию, и здесь Тихий океан приобретает самую своеобразную черту: третье побережье, и притом в южном полушарии, с таким богатым развитием островов, какого мы не знаем нигде более на земле. Те особые черты, которые Тихий океан может внести в историю, нужно искать в пределах южного полушария. И если когда-нибудь осуществится великая самостоятельная история антиподов, то местом ее будет южный Тихий океан, окруженный странами с богатейшею будущностью в Австралии, Южной Америке, Новой Зеландии и Океании. Атлантический океан занимает лишь немногим более половины Тихого океана. Но он не по одной этой причине, в сравнении с Тихим океаном, играет скорее роль внутреннего моря, чем всемирного океана. Незначительная ширина его между Старым и Новым Светом, рукава, которые он вдвигает между частями света, полуострова и острова, им омываемые, укорачивают еще более пути между обоими атлантическими побережьями. Он в большей мере соединяет сушу и море, чем разъединяет; до сих пор он был, главным образом, европейско-американским морем. Индийский океан и в физическом, и в историческом отношении является морем лишь наполовину. Хотя важные отделы его лежат к северу от экватора, но он закрыт с севера; к югу он широко открывается и, таким образом, прежде всего принадлежит южному полушарию.

Если эти великие моря открывают широкий простор историческим движениям и дают народам возможность рассееваться от берега к берегу во всех направлениях, то, с другой стороны, закрытые моря вдвигают политические стремления граничащих с ними государств в узкие пространственные рамки. В течение всего исторического периода Средиземное море образует как бы фокус, в котором сосредоточиваются интересы почти всех европейских держав. Кроме того, со времени прорытия Суэцкого перешейка, оно заняло положение проходного моря. Балтийское море имеет с ним некоторое сходство, но было бы слишком много утверждать, что оно занимает такое же положение, как и Средиземное море. Оно в семь раз меньше Средиземного и не обладает его совершенно исключительным положением между материками. Балтийское море скорее напоминает Черное, особенно если принять во внимание его отношение к востоку.

Берег был первоначально порогом моря, но когда народы привыкли к морю, он стал порогом земли. Кроме того, он имеет еще третье самостоятельное значение: это – полоса, в которой совмещаются свойства моря и земли. Благодаря этому последнему обстоятельству, историческое значение ее значительно превышает ее размеры, не говоря уже о том, что это – лучшая граница для расположенных за нею государств. Здесь находятся гавани, укрепления, многочисленные города, всегда самые большие в стране, густые населения. От соприкосновения с морем прибрежные обитатели получают своеобразный черты. Если они не различаются в национальном отношении, как, напр., греки во Фракии и Малой Азии, или малайцы на многих островах Индонезии, то уже внешние сношения дают им особый отпечаток, который в Нидерландах повел даже к политическому обособлению. Во всех вопросах сношений береговая страна стоит в более благоприятных условиях, чем внутренняя, но обе они не могут в течение продолжительного времени существовать одна без другой, и французские департаменты Везера и Эльбы принадлежали к самым кратковременным созданиям недолговечной Наполеоновской эры. Имея море за спиною, береговой народ легче отказывается от связи с своей страною, так как он распространяется по другим побережьям. После финикиян существовало много других колонизаторов побережий и основателей береговых государств. Норманны служат величайшим примером этого рода в европейской истории. Новейшая история Африки сводится, главным образом, к расширению береговых колоний в сторону лежащих позади стран. При этом береговая полоса выказывает всегда внутреннюю и внешнюю сторону. Как далеко простирается действие побережья внутрь? У некоторых диких народов, как, напр., у готтентотов и австралийцев, побережье было мертвым для страны. Для Германии оно также представляло в течение столетий мертвую политическую величину. Устье реки есть наилучший путь для воздействия побережья на внутренность страны.

Со времен Карла Риттера, география придает большое значение культурному действию берегового расчленения. Все историки древности признают, что Средиземное море, благодаря обилию в нем заливов, полуостровов и островов, сделало финикиян и греков мореплавателями. Однако, проверка этого положения на наиболее очевидных фактах новейшей истории не подтверждает его. Искусство мореходства передается от одного народа к другому. Ни один мореходный народ не обязан всем исключительно своему берегу. Не богатый заливами берег Мэна дал северной Америке лучших моряков, а, наоборот, неудобный, по большей части, берег Массачусетса, так как за ним лежала страна, которая побуждала к торговле и сношениям. Сама природа только там толкала береговых обитателей в море, где за узкой береговой полосою скрывается бедная внутренняя страна, как в Норвегии. В этом была и есть могущественная причина оживленного мореходства в Греции. Для политического влияния достаточно стать ногою у моря. Эг-Морт с его болотистою окрестностью был достаточен для Людовика Святого, чтобы открыть Франции Средиземное море; для Венгрии достаточен Фиуме. Пустынные берега оказывали своеобразные задерживающие влияния на историческое развитие. Берега Австралии пришлось вторично открывать через 130 лет после Тасмана и в более благоприятном месте. Поэтому история европеизирования Австралии начинается не с великого Тасмана, а с Кука.

Реки, как часть общей водной поверхности, представляют как бы рукава моря в глубине стран, артерии, которые носят пищу морю из более высоких частей земли. Поэтому они служат естественными путями для исторического движения от моря к странам суши, и наоборот. Представления мифической географии о реках, соединяющих моря, заключает в себе глубокую истину. Соединение между Черным и Балтийским морями через Киев не существовало в то время, когда Адам Бременский принимал его за факт. И, однако, сеть русских каналов осуществила это соединение, предначертанное в природе, так же, как и варяги достигли его в более грубой форме, перетащив свои лодки из С. Двины в Днепр. Когда французы соединили цепь больших озер при посредстве реки Иллинойса с Миссисипи, они получили в свое распоряжение водный путь из северного Атлантического океана в Мексиканский залив, составлявший могущественную линию сообщений в тылу атлантических колоний; эти последние примыкали к соленой, а первые к пресной воде. Нил, который бежит из озера Таны на плоскогорье Абиссины к Красному морю, делит вместе с тем, правда, теперь еще не вполне равномерно, сообщения между северо-восточной Африкой и восточной внутренней Африкой. Железная дорога Момбас – Уганда заканчивает западную средиземно-индийскую соединительную линию, так же, как дорога Евфрата завершит восточную линию к Персидскому заливу: это – две речные линии рядом с линиями Красного моря. С наглядною ясностью мы видим переход морских функций к пресной воде в лагунах, где морские сношения ищут более покойных вод, под защитою косы, Лидо.

Правда, реки образуют лишь обрывки путей мировых сношений, так как они спускаются с более высоких частей стран, и водораздел то там, то сям прерывает течение. Кроме того, в сравнении с необъятными водами морей, реки представляют лишь неглубокие желобки, непрерывность которых нарушается всяким скалистым утесом. Вследствие того, на протяжении одной и той же реки возникают различные области сношений. Только ниже первого порога Египет становится настоящим Египтом; то, что лежит выше рифа, было отвоевано у Нубии. Вверх вода в реках убывает, тогда как наклон увеличивается, отчего кверху сношения уменьшаются. Уже по этому передвижение народов и основание государств по течению рек, так часто допускаемое по аналогии с течением воды вниз, невероятно. Гораздо чаще мы видим в истории движение и рост народов вверх по реке. Во всех частях света история дает нам примеры колоний, насаждаемых с моря, и это направление глубоко коренится в преобладании морских сношений и общей исторической роли моря. Правда, французы колонизировали средний Миссисипи сверху, но они пришли туда с нижнего течения реки св. Лаврентия. Кочующие континентальные народы дают нам редкие примеры великих движений, следовавших по течению рек. Арийцы в Индии спустились по Инду, готы по Дунаю до Черного моря.

Там, где река в своем устье соединяется с морем, она вмещает в себе преимущества морских сношений с сухопутными. К этому присоединяются еще, как особые моменты, сеть каналов, соединяющих рукава дельты и способствующих сношениям, и затем плодородие заливаемой страны. Для первого населения играла, вероятно, большую роль безлесность вследствие частых наводнений и защищенность островов дельты. Во всяком случае, устья больших и малых рек принадлежат к древнейшим культурным и политическим центрам. Египет и Вавилон столь же известны, как и предпочтение, которое отдавали греческие колонизаторы устьям рек. Подобно Милету, Эфесу, Риму, возникали в устьях рек поселения на Роданусе, Бетисе, Борисфене, Инде. Было-бы, однако, ошибочно видеть в этом прямое доказательство потамической (речной) ступени культуры и образования государств, которая будто бы предшествовала талассической, т. е. средиземноморской. Скорее эти государства в устьях рек являются следствием талассической культуры, которая укрепляется в благоприятных береговых точках, ограничивается ими и вытесняется террестрическим направлением в период роста Рима к северу и востоку.

Другая, более прочная последовательность в системе развития наблюдается там, где реки расположены у начала сообщений на обширном пространстве. Они представляют естественные пути в изобилующих водою странах, тем более важные, чем меньше имеется других путей. При этом реки одной системы образуют в своей естественной связи натуральную сеть сообщений. В Америке первых времен исследования и завоевания, в Сибири, в Африке наших дней они являются главнейшими артериями торговых и политических путей. Чем доступнее река для сношений, тем быстрее распространяется в ее бассейне политическое покорение, как показали это варяги в России и португальцы в Бразилии. Величайший пример возникновения государств в связи с естественной системою представляет государство Конго, границы которого отчасти прямо соответствуют линии водораздела. В борьбе за реки решается преобладание в колонизированной области. Это доказали реки Св. Лаврентия и Миссисипи в Северной Америке столь же ясно, как Нигер и Бенуэ в Африке. Насколько эти речные пути облегчают и прокладывают пути к политическому развитию, лучше всего доказывают противоположная судьба Южной Америки и Африки. Африка приобщилась к колонизационному движению слишком на три столетия позже, чем Южная Америка.

Каждая река есть вместе с тем политический путь и, как таковой, она служит в то же время притягивающим центром и направляющей линией. Вдоль Эльбы немцы подвигались между датчанами и славянами, вдоль Вислы между пруссами и славянами. Река, на которую опирается возникающее государство, поддерживает целость готового государства. Миссисипи воспрепятствовала отпадению юга Северо-американских Соединенных Штатов от севера во время мсждуусобной войны. Нил, подобно нити жемчуга, соединяет провинции древнего и нового Египта. Австро-Венгрия сделалась дунайским государством не потому только, что Дунай был жизненным нервом ее развития, но и потому еще, что в бассейне Дуная лежат 82% австро-венгерской территории. С нарушением естественной связи рек прекращается и их связующая сила. Политическое и экономическое разделение Рейна, Майна и др. предшествовало раздроблению немецкого государства.

Там, где встречаются две реки, сталкиваются также две политические линии направления, и в точке слияния их находится пункт, из которого возможно поддерживать их связь. В этом заключается значение положений Майнца, Лиона, Белграда, Сен-Луи, Хартума. Течению воды не свойственна прямолинейность, с какою исторические течения направляются к своим целям. Эти последние отрезывают поэтому излучины или следуют притоку, который принимает направление главной реки, как мы видим это на старом пути по Одеру и Нейсе в Богемию. Острые углы по течению реки ведут вдоль сторон к выдающимся пунктам, каковы Регенсбург или Орлеан. Приток, впадающий в таком месте, есть лучший путь к соседней реке, как, напр., Альтмюль – от Дуная к Майну. Или же речной угол превращается в полуостров, который с третьей стороны ограничивается притоком почти в виде острова, как, напр., остров аллоброгов между дугою Роны и Изерой.

Не столько вода сама по себе, сколько русло реки служит причиною нарушения непрерывности суши речными течениями. Поэтому и пересыхающие реки в значительной мере способствуют такому разъединению и тем сильнее, чем труднее можно расчитать наполнение их водою. Существующие неровности почвы увеличиваются и приподнимаются течением воды. Таким образом речная система разбивает страну на естественные отделы. К этим граням, узким почти, как линии, всегда охотно прибегали при проведении границ, в особенности там, где требовалось обвести общими границами обширную область. Так, Карл Великий ограничил свою империю Эйдером, Эльбою, Раабом и Эбро. Повторение граней, создаваемое слиянием речных рукавов, образует столько же следующих друг за другом отделов, которые приобретают особенное значение в истории войн. Таковы Рейн, Везер, Эльба, Одер или, в меньших размерах, Мозель, Саар. Броды, где легче всего переправляться через реки, составляли всегда важные пункты, а в Африке они служили даже исходными точками образования мелких государств. В качестве путей сообщения, реки не имеют уже истории войн такого значения, какое придал им Фридрих Великий в словах: «Одер – кормилица армии». Но в глубине северной Америки, лишенной дорог, реки имели решающее значение не далее, как в гражданскую войну 1862 и 1863, так что стояние воды оповещалось в важнейших военных бюллетенях. Кроме того, в смысле военных путей сообщения, реки всегда сохраняют то преимущество перед железными дорогами, что их нельзя разрушить.

Отклонения от идеальной формы эллипсоида так ничтожны на земном шаре, что история может пренебречь ими и принять одинаковую выпуклость для всех мест земли. Грушевидное утолщение, которым, по мнению Колумба, отличается Новый Свет в тропическом поясе, составляло лишь иллюзию, лишенную исторического значения. Таким образом, форма всех частей земли существенно одинакова. Однообразие господствует на всем земном шаре, и может быть речь лишь о второстепенных различиях формы. К таковым принадлежат возвышения материков и углубления морей, возвышенности и низменности, горы и долины. Все эти различия ничтожны по сравнению с массою земли. Высочайшие горы Гималая удлиняют радиус земли только на 1/800; столь же незначительны самые глубокие впадины. Это – не более как шереховатости, которых нельзя даже нанести на обыкновенный глобус. Великое историческое значение их объясняется лишь тем, что большие массы морских вод наполняют углубления, из которых выдаются затем величайшие возвышения в форме мировых островов. Прочие неровности на поверхности земли недостаточны для того, чтобы вызвать стойкие различия в распространении народов и государств; они могут только задерживать и отклонять. Даже Гималайские горы не послужили преградою для арийцев на западе и тибетцев на востоке, а британская Индия растянула свою границу далеко за пределами их к Памиру.

Формы поверхности представляют для историка лишь различия в высоте и форме. Разнообразие в строении ее, в развитии, в материале, все процессы преобразования и распадения поверхности, создающие тысячи задач для географа, почти не существуют для историка. Столь же мало интересуют его те величайшие неровности земной поверхности, в которые стекаются морские воды. Возвышается ли над ними море на 8000 или, как мы теперь знаем, на 9000 метров, для истории человечества безразлично, так же, как для истории Греции не имеет значения то обстоятельство, что в восточной части Ионического моря лежит наибольшая глубина Средиземного моря в 4400 метров. Правда, есть известное общее соотношение между глубинами Средиземного моря, запертыми за Гибралтарским порогом, и климатом этой области, который, в свою очередь, оказывает влияние на человека. Но это отношение – отдаленное, и если мы касаемся его здесь, то лишь для того, чтобы напомнить, что нет такого факта в природе земли, который в конце концов не имел бы отношения к человеку. Обыкновенно глубина моря приобретает историческое значение только там, где в нее опускается телеграфный кабель, а это может относиться лишь к самому новейшему времени. Пожалуй, скажут, что и происхождение форм поверхности относится к временам, слишком отдаленным, чтобы влиять на историю человечества, и что его вообще лучше предоставить истории земли. С первым можно согласиться, но второе отсюда не вытекает. Если, напр., вся область Средиземного моря от Кавказа до Атласа и от Оронта до Дуная имеет сходное строение поверхности, то причина этого кроется именно в сходстве развития. Такая же обширная область с одинаковым строением тянется к северу отсюда, между Атлантическим океаном и Судетами.

Есть широкие черты в формах поверхности, которые намечают одинаковые формы для целых групп государств. Россия и Сибирь занимают одну и ту же низменность, к которой принадлежит также большая часть Германии, затем Бельгия и Нидерланды. Германии и Франции принадлежит общая цепь гор средней высоты, которые образуют одну систему от Севенн до Судет. Уже сопредельность с одними и теми же формами поверхности создает сродство, которое мы можем видеть в Альпийских государствах, Швеции и Норвегии, в государствах Андов. Это напоминает группировки вокруг моря. Но то, что разделяет государства Балтийского моря, соединяет их, а то, что соединяет альпийские государства, разъединяет их. Более мелкие черты в форме поверхности разделяют отдельные страны и нередко создают исторические пробелы и скачки тем, что выделяют из политического целого естественные области. Северо-германская низменность имеет другую историю, чем гористая часть Германии; низменность По представляет собою другую Италию, чем область Апеннин. В истории Англии мы точно также можем заметить контраст между гористым промышленным западом и земледельческой восточной равниной. В пределах Шотландии возвышенности и равнины также противоположны друг другу.

Там, где в пределах одной и той же страны соединяются столь различные орографические элементы, необходимо выяснить – образуют ли они при всем своем различии одно целое или же, находясь рядом, не связаны между собою. Для истории элементы строения поверхности важны не только сами по себе, но и потому еще, как они связаны между собой. Греция представляет нам пример в высшей степени запутанного гористого строения, причем обнаженные карстовые плато располагаются рядом с цветущими долинами и заливами. Благодаря морю, такие заливы, как Аттика, Аргос, Лахия, приобретают высокую степень самостоятельности. Они представляют собою маленькие миры и превратились, конечно, в самостоятельные государства, которые слились только под влиянием внешнего насилия. Противоположность такому дроблению, где множество весьма различных форм нагромождаются одна подле другой, представляет деление всей Северной Америки на обширные, переходящие одна в другую области Аллеган, бассейна Миссисипи и западной возвышенности, из которых средняя связывает все части в одно целое. Австро-Венгрия совмещает в себе пять главных орографических элементов: Альпы, Карпаты, Судеты, Адриатические страны и Паннонскую низменность. В том месте, где встречаются Дунай, Морава и пути к Адриатическому морю, лежит главный город Вена, который является для целого связующим началом. Если единство высшего порядка соединяется с пестрым строением поверхности, как в Ирландии островная, в Италии полуостровная природа, то оно связывает орографические звенья в одно целое. Выступавшее во все периоды истории различие между апеннинской Италией, низменностью По и альпийской Италией отражает, как в своем происхождении, так и объединении, орографические контрасты в пределах полуостровного единства. Другой источник, из которого исходит преодоление подобного рода орографических дисгармоний, заключается в больших континентальных покатостях, в которых преобладают определенные направления. В Германии к северу от Дуная преобладает вообще наклон к северу, который пересекает целый ряд особых орографических элементов. Нельзя отрицать, что взаимное скрещивание возвышенности немецкой земли способствовало политическому раздроблению Германии; но еще больше последствий имело, без сомнения, постепенное понижение германской почвы с юга к морю и соответственное расчленение страны на западно-восточные отделы, разграниченные реками. Преобладание одного определенного орографического элемента дает, в свою очередь, иную группировку всех прочих элементов в одно целое. Так, в Северной Америке широким контурам поверхности соответствовал широкий, однообразный ход истории.

В каждой возвышенности, так же, как и в каждой низменности, есть внутренние различия строения, которые оказывают неодинаковое историческое действие. Крутой склон Альп внутрь, т. е. в сторону Италии, делал спуск в долину По более легким, нежели перемещение в противоположном направлении, где Альпы окаймляются гористыми местностями, высокими равнинами и глубокими речными долинами. Переход на внутреннюю сторону, в свою очередь, легче в западных Альпах, чем в восточных, где он задерживается южной альпийской цепью. На западе все препятствия более или менее сосредоточены в тесном пространстве, где при известном усилии они преодолеваются в более короткое время. На востоке расширяющаяся гористая страна разбрасывает многочисленные меньшие препятствия на большем протяжении (путь из Вены в Триест вдвое длиннее пути из Констанца в Комо).

В проходах, открывающих путь через горы, упомянутые различия сосредоточиваются на весьма ограниченных местах, которые именно в силу этого приобретают историческую важность. Такие прорезы тем важнее, чем они реже. Есть горы, богатые и бедныя проходами. Пинд прорезывается лишь Касторейским проходом; из северной Греции в среднюю лежит только один удобный переход в Фермопилах, и один лишь Хайберский проход открывает кратчайший путь из Ирана в Индию. В Альпах рейнский отдел богат проходами, Тауэрн, наоборот, беден ими, и в общем высота проходов уменьшается к востоку. В Индии возможность перейти Гималаи возрастает к западу. Семилетняя война обнаружила большую разницу между удобопроходимыми, широкохребетными Рудными горами и крутыми Эльбскими песчаниковыми горами, испещренными многочисленными ущельями. Проходы всегда находятся в связи с долинами и реками, которые образуют пути к проходам и от них. Долина Рейса и долина Тичино суть естественные пути к Сен-Готардскому проходу. Проход Бреннер не имел бы присущего ему выдающегося значения, если бы Инн и Эч не прокладывали бреши в северных и южных Альпах. Там, где сходятся подобные пути к проходам, возникают важные сборные пункты для мирных сношений и воинственных предприятий; таковы Валлис, Фельтлин, долина верхнего Мура. В Хуре сходятся не менее пяти дорог к проходам: черезъ Юлийский проход, Септимер, Сплюген, Бернардин и Лукманир. Далее значение проходов различно, смотря потому – прорезывают ли они целый хребет или только часть его. Когда аугсбургцы миновали на своем пути в Венецию дальний или Зеефельдский проход, то впереди оставался еще Бреннер; но когда римляне переходили Мон-Женевр, то впереди не было больше альпийских гребней, и они находились уже в Галлии.

Есть также проходы через поперечные гребни гор, как, напр., Арльбергский проход, который пересекает гребень между северными и центральными Альпами. Подобные проходы важны для внутренних сношений в горах тем более, что они, обыкновенно, соединяют большие продольные долины между складками гор, – долины, составляющие в горах средоточие плодородия и самой кипучей жизни, являясь вместе с тем наиболее защищенными. Так проход Фурка соединяет Валлис, представлявший в эпоху римлян самую цветущую страну в Альпах, с долиною верхнего Рейна, Арльбергский проход – Форарльберг с долиною верхнего Инна. Именно эти проходы убеждают нас, в какой степени всякие прорезы и переходы являются не только путями сношений, но вместе с тем жизненными артериями для самих гор. Вдоль путей к проходам возникают поселения на таких высотах, где при других условиях они едва ли могли бы развиться. И самые высокие постоянные жилища в горах примыкают к проходам или располагаются внутри них. Римляне устраивали здесь свои военные колонии; точно также германские императоры обеспечили Ретийские проходы поселениями. Есть политические области, ядро которых образует проход. Подвластное римлянам царство Коттия было проходным в Коттийских Альпах; Ури может считаться государством северного Готарда. Проход Бреннер в Тироле является местом, где сходятся главные жизненные центры страны.

Переход от одной формы поверхности к другой вместе с тем всегда означает границу между двумя областями с различным ходом истории. Движения в одной области отражаются на движениях другой. Этим объясняются замечательные явления на окраине гор. Здесь вступают в конфликт с историческими действиями гор силы, которые проникают в них извне, как бы стремятся бросить здесь якорь, ищут в горах защиты и предела. Рим, выдвигая вперед свои провинции все более и более стеснял политически Альпы, сперва с юга, потом с запада и севера. Австрия, Италия, Германия, Франция с различных сторон вдвигались в Альпы; но они только опираются на Альпы, тогда как центр тяжести их остается вне их. То же явление представляют этнические области. Ретийцы, кельты, романцы, германцы, славяне захватывали Альпы, но главные массы их никогда не принадлежали Альпам. Степень участия в горной жизни и проложение путей через горы решается всегда на окраине гор. Здесь лежат поля битв, здесь находятся и главные перекрестные пункты сообщений, отношение которых к горной окраине напоминает отношение гаваней к побережью, где также соприкасаются два рода путей. Подобно морю, эта окраина имеет свои заливы и свои мысы.

Возвышения поверхности задерживают исторические движения и замедляют ход их. Римляне стояли два столетия у подошвы Альп прежде, чем пробились через горы, понуждаемые к тому непрерывными хищническими набегами альпийских обитателей, для которых горы служили надежными крепостями. Но задолго до этого они обошли Альпы с западной стороны и начали обход их с восточной стороны. Атлантические колонии, предшественники Соединенных Штатов Америки, просуществовали почти 200 лет прежде, чем колонисты в состоянии были перейти Аллеганские горы. И не подлежит сомнению, что эта остановка столь могучего впоследствии движения на запад способствовала экономическому и политическому созреванию юных Соединенных Штатов. При этой задержке играет роль не столько абсолютная высота возвышенности, сколько высота прорезов, свойство долин, общая ширина гор, лесистость, орошение, образование глетчеров и пустынь. Альпы в общем доступнее Пиренеев, так как пиренейские проходы захватывают две трети, альпийские же от половины до трети высоты вершин. Плато в Колорадо в юго-западной части Северной Америки с глубокими крутыми долинами представляет более значительное препятствие, чем более высокая Сиерра-Невада в Калифорнии с ее широкими долинами и отлогими склонами. Лесистый характер германских гор служил препятствием к заселению их вплоть до XII и ХIII века в большей мере, чем умеренная высота их. Широкая пустынная высокая равнина Большой котловины в большей степени изолировала запад от внутренней части Соединенных Штатов, чем Скалистые горы, вершины которых поднимаются выше, чем на 4000 м. Обширное обледенение и бесплодие Скандинавских гор резко разъединяли Швецию и Норвегию и вместе с тем дали возможность лопарям с их стадами северных оленей врезаться между ними клином. Точно также высоко поднимающиеся степи на высоких равнинах широкого центрального Тянь-Шаня дали возможность киргизам перешагнуть горы и кочевать по ним со своими стадами.

В этих случаях человеческое население, связанное с определенной высотою и создающее здесь свой особый мир, еще более затрудняет переход. Величайший пример того показывает нам центральная Азия с ее кочевниками, которые более, чем самая страна, разъединяли азиатские окраинные страны на востоке, западе и юге. Эти кочевники являются, конечно, косвенно продуктом климата и почвы своей обширнейшей на земле плоской возвышенности. Такое же влияние оказывают возвышения поверхности в древней Америке, где сухие возвышенности запада от Сиерра-Мадре в Мексике до Атакамы на юге были покрыты сходными государствами и населены похожими друг на друга народами. Кавказ, который сыграл роль исторической преграды против персов и римлян и только гораздо позднее был перейден русскими, показывает, что горы могут служить также разъединяющим моментом в том случае, когда оне вдвигаются между степью и морем.

Нечто похожее на центральную Азию и американские плоскогорья, но в меньшем масштабе, можно встретить в каждом горном государстве: обширные, не населенные площади, в которых люди соприкасаются с свободной природой. Этим создается независимость характера горцев, а в отношении их государств – перевес пространства над численностью населения. Тироль занимает шестое место в ряду коронных земель Австрии по численности населения и третье по пространству. Политическая сила Швейцарии опирается не на три миллиона швейцарцев, а на то обстоятельство, что в состав страны входит четвертая часть Альп. Сочетанию этого элемента силы, в который входит положение в одном из важнейших проходных мест Европы, с горным духом независимости, которым проникнуты обитатели его, Швейцария обязана тем, что в XV и XVI веках занимала положение почти великой державы. Горные государства вообще имеют значительный перевес над другими. Так, Тироль в 1809 г. стоял выше всех прочих областей Австрии, а кавказские горцы были единственными азиатцами, которые оказывали упорное сопротивление поступательному движению русских. Этому всегда способствует обширность и грубая природа возвышенностей; она же в войнах с горцами вынуждает армии разбрасываться вширь и растягивать свои колонны в длину. Войны горцев вообще замечательны во всех поясах, были-ли они хищническими набегами на окружающие низменности, или упорными, полными самопожертвования оборонительными войнами.

Соприкасаясь с обширной безлюдной природой, горы и в этом отношении давали защиту слабым государствам, какую в других случаях обеспечивает одно только море, и ограждали их независимость. Швейцарию часто сравнивали с Нидерландами; еще больше сходства представляют города-кантоны, как Базель или Женева с Гамбургом или Любеком. Аналогичные причины побудили французский протестантизм в XVI столетии искать надежный оплот в Севеннах, Беарне и Ларошели. Не следует, однако, представлять себе защиту, которую дают горы, чисто пассивною, как она является в сохранении остатков народов (осетины, рето-романцы, кельты в Шотландии и Уэльсе) и старых нравов в горах или в сохранении независимого государства, обособленного на подобие крепости, как Черногория. Для этого требуется еще закаленная, как сталь, натура горных обитателей и скучение их на небольших пространствах, где дана возможность сознательного воспитания в духе самостоятельности.

В низменности различия в высоте не превышают 300 м. и соответственно тому уменьшаются различия формы. Поэтому низменность оказывает препятствие историческим движениям не как таковая, но лишь благодаря обилию в ней рек, озер и болот. Отсюда быстрое распространение народов по обширным областям, граница которых определяется скорее пространством, чем формою поверхности. Низменность встречается в виде связных обширных масс, которые обязаны своим существованием крупным теллурическим процессам. Соответственно широкие размеры представляет здесь распространение народов, соответственно велика территория их государств, соответственно тесна общность истории низменных государств. Германия и Нидерланды так же связаны между собою общностью низменности, как Россия и Сибирь. И подобно тому, как поверхность северно-европейской низменности без резких границ переходит в северно-азиатскую, так и северные славяне первой образуют весьма постепенные переходы к урало-алтайцам последней. Низменность ускоряет историческое движение. О замедляющих и ограждающих моментах гор не может быть речи там, где, как говорит Дальман о саксонцах, народ живет в одной бесконечной равнине со своими врагами. Кочевничество составляет характерную культурную форму для широких и высоких равнин. С другой стороны, и у германцев исторического периода, часть которых давно уже перестала быть кочевниками, движение на запад шло скорее в низменности, где они раньше появились на нижнем Рейне, чем могли достигнуть верхнего Рейна горными путями. В низменности кельты давным давно исчезли (за исключением горных и речных названий), когда остатки их сохранялись еще под защитою Богемских гор. Позднее в той же естественной крепости продолжали держаться славяне, исчезнувшие в северогерманской низменности. Стоит сравнить покорение Сибири русскими в течение одного столетия с бесконечными битвами на Кавказе. И какая низменность может представить что-либо похожее на остатки народов на Кавказе? В низменностях происходят также смешения народов в самых широких размерах. Доказательством служит Сибирь или Судан.

В развитии государств равнины идут впереди гор. Подобно тому, как Рим распространялся от морского берега к Апеннинам и от низменности По к Альпам, так завоевание им Иберии началось с единственных больших равнин полуострова, Андалузии и области Эбро, и остановилось в Британии в виду гор Уэльса и Шотландии. В северной Америке колонизация шла длинной полосою впереди Аллеганских гор прежде, чем она проникла в самые горы. В южном Китае горы, населенные непокоренными горными племенами, расположены точно политические острова среди окитаенных равнин и возвышенностей.

Чем меньше градации высот и форм поверхности в низменности, тем важнее становятся различия в пределах от 0 м. до 300 м. На полях сражения Лейпцига, Ватерлоо и Метца возвышения в несколько десятков метров образовали важные позиции. Значение небольшого порога от Гавра до Гента видели в том, что он допускал переход даже при наводнении. Самое незначительное возвышение в равнинных городах Германии и России производит такую разницу в высоте, дает столько протранства, что на нем воздвигается замок, укрепление, кремль. В северогерманской низменности оба хребта возвышенностей, которые пересекают ее, играют выдающуюся роль как в смысле ландшафта, так и истории. Густые леса, покрывающие их, озера и болота, редкое население дают этим ландшафтам совершенно своеобразный отпечаток, отделяют их от всего прочего, и проникновение в эти области приобретает одинаково важное географическое значение как для войн, так и для сношений. Войны с Швецией и Польшей за территории Одера и Вислы имели решающее значение в истории Пруссии. Там, где нет различий высоты и формы, выдвигается значение воды. Широкие реки, многочисленные озера, болота образуют здесь сильнейшие преграды, границы, крепкие позиции. Наконец, низменность спускается к морю; в нем расположенные здесь государства встречают оплот, который надежнее гор и обещает несравненно более богатые выгоды. Северная Германия примыкает к морю, южная Германия – к горам. Какая же из этих границ более прочная, более способная к политическому и экономическому развитию? Близость моря всегда дает политический перевес.

Растительный покров сообщает почве качества которые часто несравненно важнее для исторических движений, чем формы самой поверхности. Там, где травы застилают почву широким однообразным ковром, мы всегда находим пастушеские народы, которые своими большими стадами, своею подвижностью и воинственной организацией вносят постоянную «тревогу» в историю соседних стран. Так как этот вид растительности, травяные степи, зависит от климата, то кочевничество обнимает весь северный пояс пассатов от западного края Сахары до Гоби. Даже в более юных странах Нового Света номадизм приобрел историческое значение, благодаря гаучосам пампасов и льянеросам Венесуэлы. В противоположность степи, лес является преградою движения. Лесистые полосы разъединяют народы; у окраины первобытного леса восточных Анд остановились государство и культура инков. Густые леса, соединяясь с горами средней высоты, создают самое решительное препятствие (ср. стр. 66). Если представить себе трудности вырубки леса в эпоху, предшествовавшую железному веку, когда приходилось работать одними каменными топорами и огнем, то нам покажется совершенно естественным возникновение древнейших больших государств и культурных центров на окраине степей, в безлесных от природы областях речных устьев и на лессовой почве. Трудности 157-дневного путешествия Стэнли через большой первобытный лес центральной Африки дает самое лучшее представление о том, что значит «задержка» исторического движения. Древнейшая история Швеции характеризуется как борьба с лесом. Это обозначение можно применить ко всякой лесистой местности. Возникновение больших государств медленно проникало из бедных лесами стран в лесистые полосы в направлении к полюсам и к экватору. Мы можем и теперь наблюдать этот процесс на юге, где фулахи, канурии, арабы, рожденные в степях и пустынях, подвигают свои государства в направлении к лесу. Лес дробит образование государств; он допускает лишь соединение небольших племен и поэтому создает только мелкие государства и непрочные союзы. Но там, где обширная речная система образует естественные пути, напр., в области Амазонской реки и Конго, быстро достигается слияние больших лесных областей в одно государство. В других случаях политическому завоеванию должны были предшествовать вырубка лесов и устройство дорог. Китайцы завоевали, таким образом, в 200 лет западную половину Формозы; в восточной половине земля сохранила свой лес, и бурый туземец удержал свою независимость. В одних только обширных лесных странах уцелела форма мелких государств со всеми их тормозами для политического и культурного роста; блуждающие здесь охотничьи орды представляют одну из простейших форм человеческого общества.

Бросая взгляд назад, мы видим, что история человечества, как жизненный факт нашей планеты, этим самым определяется и ограничивается. Мы не можем, следовательно, представить себе бесконечного прогресса, так как всякое теллурическое развитие жизни сохраняет зависимость от земли и должно вновь и вновь возвращаться к ней. Новая жизнь должна идти старыми путями. Космические влияния могут расширять или суживать жизненное пространство человечества. Это испытали люди дилювиальной эпохи, когда лед ограничил в сторону экватора их жизненное пространство; отступая впоследствии назад, он снова расширил это пространство в сторону полюса. Но космические влияния могли бы вообще положить конец жизни на земле. Таким образом, и для человека движение вперед ограничено и в пространстве, и во времени.

Для выяснения вопроса о прогрессе, быть может, будет не бесполезно, если география отметит те движения вперед, несомненность которых может быть подтверждена точными данными. Мы познакомились, во-первых, с пространственным прогрессом, который подвигается в двух направлениях. Человечество разрослось в пределах своей земли: оно не только раздвинуло свои границы вглубь необитаемых полярных областей, но охватило умом всю землю. С этим прогрессом связаны бесчисленные расширения экономических и политических горизонтов, путей сообщения, народных и государственных областей, и этот необычайно разнообразный рост все еще продолжается. Рука об руку с ним идет прогресс в численности и сближении людей. Человечество, распространяя свои внешние границы, в то же время освоивалось все больше и больше с приобретенными пространствами. Открывались свойства их, сокровища, которые обогащали человечество. Дух и воля оплодотворяли эти дары, и это создавало все больше и больше возможностей к совместному сожительству людей: население земли росло в числе и вместе с тем делалось плотнее сперва на маленьких, потом на больших пространствах. В этом численном росте пробуждались дремавшие способности, народы сближались, вступали в соревнование, взаимно проникались и смешивались. Некоторые из них от такого соприкосновения совершенствовались, другие отодвигались на задний план и погибали, если не находили возможности обособиться в каком-либо защищенном уголке земли. В этой борьбе проглядывает уже основной мотив борьбы за пространство, который вместе с тем указывает и границы: возрастание числа на определенном пространстве, благоприятное для прогресса культуры, становится вредным, как скоро оно заходит слишком далеко по отношению к этому пространству. Земля и теперь переполнена в некоторых местах, и число людей будет всегда ограничиваться пределами ее жизненного пространства.

Если уже в различиях плотности населения кроются мотивы внутреннего прогресса человечества, то сама земля, в силу разнообразия в строении поверхности ее, еще более способствует развитию внутренних различий среди человечества. Вследствие того совокупная всемирная история принимает характер непрерывного процесса дифференцирования. Сперва возникает различие между областями эйкумены и анэйкумены; затем в пределах эйкумены действуют различия поясов, частей света, морей, гор, равнин, степей, пустынь, лесов и тысячи отдельных форм и сочетаний этих элементов. Благодаря тому, сделались возможными те различия, которые сперва должны были развиваться в отдельности, прежде, чем они могли оказать взаимное влияние и преобразовать первоначальные качества людей в благоприятном или неблагоприятном смысле. Расовые и культурные различия, которые выказывают народы земли, различия в могуществе государств сводятся в конце концов к процессам дифференцирования под влиянием положения, климата и почвы. Этому способствовали смешения народов, которые становятся все чаще, по мере роста человечества на земле. Происхождение романских дочерних народов от римлян и затем испано-американцев и лузитано- американцев от некоторых из этих дочерних народов показывает нам пример пространственного развития одного от другого, которое можно сравнить лишь со стволом, с его ветвями и ветками. Но ствол, который дал столько ветвей и веток, был в свое время также веткой; таким образом, процесс дифференцирования постоянно возобновляется. Увеличение пространства и численности не подлежит сомнению; но можно ли сравнивать эти дочерние народы с древними римлянами в остальных качествах? Они выказали большую стойкость и способность ассимиляции тем, что отстояли себя, но главная заслуга их в том, что они удержали за собою почву, т. е. остались на ней. Это во всяком случае далеко превосходит внутренний прогресс ветвей, в сравнении с старым стволом.

Они дают нам важное поучение: так как всякая жизнь связана и должна быть связана с почвой, то никакое превосходство не может считаться прочным, если оно не в состоянии приобрести и отстоять пространство, т. е. почву. Таким образом, дальнейшая судьба всякой исторической силы решается отношением ее к почве. И вот почему большие силы изнемогают в долгой борьбе со слабейшими, которые успели пустить более глубокие корни. Воинственные, стремившиеся вперед монголы и манчжуры завоевали Китай, но растворились в плотном населении его и приняли его нравы. Ту же картину представляют все государства, основываемые блуждающими народами, не исключая и южно-европейских германских государств времен переселения. Отсюда контраст между полными свежести и блестящих надежд государствами, созданными англичанами в Австралии и Новой Зеландии и мрачной картиной Индии, смысл которой заключается лишь в эксплуатации 300 млн. людей. Управление этой страной и удерживание ее под своей властью требует величайших усилий. В первом случае завоевана была территория, во втором народ. Наступит ли когда-нибудь время, когда все удобные страны земли будут также плотно населены людьми, как Индия и Китай? Тогда самый лучший народ не найдет более места на земле, где он мог бы развернуть свои лучшие самобытные силы и пустить корни. Победа останется тогда не за деятельными силами, но за преимуществами растительной сферы: отсутствием потребностей, долговечностью и плодовитостью.

Так или иначе, но если бы и произошло соединение всех народов земного шара в одно большое сообщество, о котором говорит еще евангелие от Иоанна, то рост был бы возможен лишь при условии дифференцирования. Поэтому нам нечего опасаться вместе с Феликсом Даном, что всемирное государство уничтожит все национальные и расовыя отличия и сгладить все ступени культуры. Точно также мы не разделяем взгляда Игеринга, будто всемирное государство завершает собою развитие общества, которое продолжается лишь до тех пор, пока государство и человеческое общество не сольются воедино. Мы возвращаемся к нашей гологеической обнимающей всю землю исходной точке и напоминаем о том, что стремление жизни к мировому распространению всегда существовало. Но теллурическая ограниченность побуждала человечество возвращаться в себя в моменты самого широкого распространения и в новых формах вступать на старые пути. Рост государств столь же мало оканчивается образованием всемирного государства, сколь мало мы вправе считать развитие человечества закончившимся с распространением его по всей земле, так же, как и общее развитие жизни не было закончено, когда простейшие жизненные формы распространились по всей земле. Это было скорее началом обратного движения; с этого момента установилось взаимное воздействие, дифференцирование и наступило совершенствование внутреннего развития, которое продолжается до сих пор. Это совершенствование составляет факт физической и духовной жизни человека, который не имеет непосредственного отношения к почве. До какого предела? и куда? На эти вопросы наука вообще не дает ответа.

Таким образом, для географа из того факта, что история есть движение, вытекает необходимость пространственных передвижений в смысле расширения исторической почвы и прогрессивного роста населенности этой почвы. Рядом с этим идет непрерывная борьба за пространство между старыми и новыми формами жизни, влекущая за собою совершенствование форм. Но, с другой стороны, пространственная ограниченность нашей планеты определяет границы арены жизни, и, в конце концов, всякое развитие на планете земле зависит от состояния вселенной, среди которой земля есть не более, как песчинка, а то, что мы называем всемирной историей, один момент. Должны существовать и другие зависимости, определенные пути и отдаленные цели за пределами ее. Мы угадываем существование вечной законности; но чтобы познать ее, мы должны были бы, по выражению Лотце, сами быть Богом. Нам дана в удел одна лишь вера.

* * *