Предлагаем Вашему вниманию конспект лекции диакона Андрея Кураева, которую организовывало общество "Азбука веры".
Тема сегодняшней встречи была объявлена как «Православная церковь. Точки роста». И проблемное поле я вижу вот в чём. У многих людей, как церковных, так и светских людей есть некая общая иллюзия. Иллюзия о том, что в православной церкви ничего не меняется.
Конечно, разные люди по разному оценивают этот кажущийся им факт. Светские люди, не церковные, обычно говорят о том, что в православии ничего не меняется, говорят это в диапазоне от сожаления: «К сожалению, православная церковь застряла в средневековье и не может адаптироваться к жизни в современном мире», до прямого осуждения. А церковные люди напротив часто говорят о консерватизме своей традиции с таким чувством –sancta superba – чувством святой гордости: - «Вот, мол, со времён святых апостолов, вселенских соборов мы храним изначально преданную веру, мы ничего в ней не меняем». Надо сказать, что в этом тезисе есть, все-таки, определенная иллюзорность. Да, в православии есть зона стабильности, неизменности. А сегодня я бы хотел напротив обратить внимание на то, что меняется в жизни церкви, то есть надо разрешить себе заметить перемены.
К примеру, говорят, что не меняются богослужения. Меняются богослужения. Например, в XX веке появилось такое новшество как общенародное пение молитв «
Символ веры» и «Отче наш». Сегодня церковные люди считают, что это само собой разумеется - то, что весь храм, весь народ поет «
Символ веры». На самом деле это постановление поместного Собора 1917-18 годов. И это была удивительная миссионерская реакция на появление большевистской власти. То есть, поскольку большевистская власть заявляла, что она народная и во имя народа преследует верующих,
то в ответ Собор говорит: «Хорошо, так вот пусть народ сам многоголосием своим и декларирует свою веру». И именно весь народ, ни клирошане, ни попы, а именно народ поет: «Верую во единого Бога отца…» и так далее.
А вот пример богослужения, которое появилось и ушло - это молебствование в навечерие Рождества Христова, молебен на изгнание галлов из нашего Отечества. Это была примечательная черта нашей жизни XIX столетия, когда вечером на Рождество в Храмах снова собирались люди и служили торжественный официальный молебен в честь победы над Наполеоном («
Молебен на изгнание двунадесяти языков»). Текст этого молебна написал будущий митрополит Филарет (Дроздов), святитель московский, тогда еще молодой архимандрит. Молебен
был замечательным и служился. Нет его сейчас
в храмах? Нет.
Его перестали его служить в 1915 году. С началом первой мировой войны, когда галлы снова стали союзниками
России, то естественно Синод счел неуместным и дальше их анафематствовать. Этот молебен был отменен. То есть это
пример такой подвижности церковного богослужебного обихода.
С текстом этого молебна была связана отдельная история. Дело в том, что для религиозного сознания естественно архетипическое мышление. И столкновение России и бонапартистской Европы воспринималось, как столкновение добра и зла. Ну, а, естественно, что максимальный для христианского сознания образ зла, максимально концентрированный – это Антихрист. И даже из «Войны и мира» Льва Толстого мы помним, что ростопчинские листовки по Москве толковали «буонапартэ», как именно некое такое имя со значением 666, и Наполеона пробовали принимать, как Антихриста. Так вот отголоски этих настроений сказались и в том тексте молебна, который предложил архимандрит Филарет (Дроздов). Он предложил в этом молебне зачитывать текст Апокалипсиса, о драконе, который был побежден, связан, Сатана и так далее. Так вот Синод с этим не согласился. Синод текст молебна принял и утвердил, а вот это чтение из Апокалипсиса отверг. И эту историю стоит помнить современным церковным людям, потому что одна из модернистских черт современного массового церковного сознания - это совершенно не традиционная обеспокоенность
апокалиптической тематикой.
«Апокалипсис» - единственная книга Нового Завета, которая никогда не читается в храме. То есть, я понимаю, что я все время в поездках, я далеко не каждый день бываю в храме, но, вот я обращаюсь к нашему многолюдному собранию с просьбой: «Слушайте, может быть, я чего-то пропустил? А кто-то из вас где-то слышал такое: выходит чтец, диакон или батюшка на амвон и возглашает: «Откровения святаго Иоанна чтение»?» За четверть века, проведенного мною в церкви, я такого никогда не слыхал. Голос церкви надо уметь слышать даже тогда, когда церковь молчит. То есть, если церковь о чем-то молчит – это молчание громогласное и очень значимое, назидательное для православного человека: значит и ты будь осторожен, не шибко-то громко кричи на эту тему. Если уж хочется покричать, ладно, Бог с тобой, кричи, но всегда скажи: «Простите, это моя личная истерика», за голос Церкви свою истерику не выдавай.
Действительно, Апокалипсис единственная книга, которая никогда в храме не читается. Хотя попытка ввести Апокалипсис в богослужение была предпринята архимандритом Филаретом; - Синод не согласился.
Теперь пример определенной, хотя и очень тайной, подвижности в мире догматики. Тут такие неслышные, но тектонические перемены происходят. Как дрейф материков было трудно заметить и осознать, вот такой же дрейф материков происходит и в мире догматики.
Что я имею ввиду? Любой православный христианин верит, а любой сторонний исследователь православия знает, что мы веруем в Бога единого по существу и троичного в своих ипостасях. Три ипостаси Пресвятой Троицы. Вот я сейчас нечто сказал, но я Вам должен признаться, я сам не очень хорошо понимаю, что я сейчас сказал. По той причине, что слово «ипостась» - немножко не русское. И, соответственно, есть история понимания этого слова и самими греками, а уж тем более, русскими его толкователями. Сами отцы IV века слово «ипостась» понимали по-разному. Еще для
Афанасия Великого слово «ипостась» ничем
не отличается по значению от значения природы. У Василия Великого – уже отличается. Отличается, как общее и частное.
Опять же - природа божества – это общее понятие, а три ипостаси – это три конкретных существа. Но, честно говоря, такого рода модель опасна, в ней есть привкус тритеизма, многобожия. Василий Великий говорил, что какое представление различий сущности и ипостасей ты приобрел, наблюдая за человеком, перенеси на Бога и не согрешишь. Есть единая человеческая природа, но есть же и многообразие людей. И если это так, то тогда их Троица получается все-таки - три раздельных существа, хотя и одной природы. Это путь к политеизму. Поэтому позднейшие отцы, начиная с Григория Нисского, вносят сюда свои коррективы.
Что касается церковно-славянских книжников, то они слово «ипостась» с большим трудом переваривали. И слово «ипостась» в наших богослужебных книгах переводится в зависимости от контекста очень по-разному. По-моему добрым десятком разных слов: смешение, например, состав; в канонах «Великой субботы», в каноне преподобного Косьмы Маюнского. Но чаще всего, конечно, в догматических текстах – это "лице",лицо. Бог – три лица Троицы, три ипостаси.
Затем произошла революция. Уже упомянутый мною митрополит Филарет Московский первым из русских богословов стал употреблять в богословии слово «личность», «три личности в Боге». Это была именно революция, потому что в XIX веке у слова «личность» уже была своя новая европейская история. В философии и психологии XIX века «личность», конечно же, означает нечто совсем иное, чем во времена Платона и Аристотеля означало слово «просопон», или что означало слово «персона» для Августина или Фомы Аквинского. И, соответственно, слово «личность» в русском богословии оказалось уже калькой с
французского «персон», а отнюдь не греческого «просопон».
Дальше, что такое «личность»? Вся полнота, напряженность европейской дискуссии на эту тему, тем самым вошла в христианское догматическое богословие. И вот сначала у отдельных публицистов, богословов нашей церкви, а, в конце концов, и на официальном уровне, на уровне определения Синода утвердилась следующая формула: личность – то есть самосознание. Именно такая формула присутствует, например, в определениях Синода нашей церкви 1932 года, это определение Синода, направленное против «софиологии» отца Сергия Булгакова. Раз десять в этом документе, большом и очень интересном, употребляется эта формула: «личность – то есть самосознание».
Но здесь я должен честно сказать - у святых отцов нет ничего похожего на это. И когда я сегодня семинаристов спрашиваю: что вы понимаете под словом «ипостась»? Они, конечно, говорят «личность». Потому что именно так это в учебнике догматики Владимира Николаевича Лосского, авторитетнейшего и крупнейшего богослова русской церкви XX века. А здесь надо честно признать, у отцов не было этого смысла. И, тем не менее, церковь сегодня этот смысл впустила в себя, именно с ним работает. То есть происходит очень интересная вещь: сохраняется прежняя словесная формула - «Бог один по существу, троичен в ипостасях», но смысловое содержание ключевого термина, то есть термина «ипостась», оказывается, меняется от одного отца к другому отцу в I тысячелетии, и там есть свои оттенки и, наконец, радикальная перемена значения этого слова, начиная с XIX века. То есть даже в святая святых, в сфере догматического богословия перемены есть.
И вновь должен сказать, что далеко не все богословы, не говоря уже о просто обычных приходских священниках или монахов, разрешают себе заметить эти перемены, а уж тем более принять. Потому что есть такой своеобразный православный рефлекс: - Ах, раз даже Кураев признал, что есть перемены, надо срочно анафематствовать, и Лосского заодно тоже. Но это слишком легкое и неправильное решение. В церкви может быть накопление даже такого интеллектуального опыта, опыта постижения своего собственного богословия.
Но я бы сегодня хотел говорить о тех переменах, которые касаются в большей степени каждого из нас, то есть перемены в социальном измерении жизни церкви. Вот здесь перемены есть.
Первую из этих перемен, я бы назвал как феминистская церковная революция. Женщины всегда были большинством в церкви, но это было молчащее большинство, потому что культура высокая, культура храма, культура публицистики, тем паче богослужения – это была культура чисто мужская в античности и в средние века. И вот только вот в XX веке этот голос «молчащего большинства» зазвучал. Сначала просто в буквальном смысле этого слова - женщины стали петь в церковном хоре. До середины XIX века это было нечто немыслимое. Даже когда женщины в XIX веке появились в церковных хорах – это было подпольно. Композиторы по-прежнему писали песнопения «под мальчиков». И только с начала XX века композиторы начали писать с учетом именно женских партий, женских голосов. В 17 году, после революции мужчины разбежались. При смене политической моды, смене власти, когда православие стало презираемо, то многие мужчины от церкви отошли, а женщины остались. И поэтому женщины подобрали те церковные служения, которые были брошены мужчинами. Женщины стали в Храме не только петь, читать молитвы, даже алтарничать, но и чтение кафизм, псалмов, шестопсалмия и даже Апостола - тоже взяли на себя женщины. Очень значимая дата – 1971 год: впервые за 20 веков христианской истории женщины участвовали в выборах патриарха – поместный Собор 71 года, избравший патриарха Пимена. Причем это были не только монахини, но и мирянки. Аналогичная ситуация повторилась в 1990 году, когда поместный собор нашей церкви избирал ныне здравствующего патриарха Алексия II.
Вот пришли 90-е – время свободы. Женщины и этот поворот использовали к расширению своего присутствия в церковной жизни. Прежде всего, появилась женская литература. Причем женская литература в поразительном многообразии жанров. От традиционной богословской литературы до литературы философской, историко-философской. Скажем, в Петербурге живет замечательная писательница и философ Татьяна Михайловна Горичева, в Москве - Анна Павловна Гайденко. Это имена мирового уровня в современной философии. Появились «фэнтези» – романы Юлии Вознесенской; православное женское «фэнтези». Очень неожиданная вещь.
Может быть, самое поразительное, что произошло – это создание нового жанра: православного фельетона. Стоит отметить «Современный патерик» Майи Кучерской, это необычная литература. Мы ведь привыкли к тому, что атеисты пишут фельетоны на церковную жизнь. Мы привыкли к тому, что православные публицисты пишут фельетоны в адрес сект, а вот чтобы православные люди писали фельетоны о своей же собственной церковной жизни – это новизна. Небольшой пример: замечательная сказка есть у Майи Кучерской, о православном ежике. Все звери в лесу давно уже приняли православие. И только одна белочка ходила некрещеная. Ежик очень переживал по этому поводу. И так, и так к белочке подкатывал, а та ни в какую. И тогда ежик из кедровых орешков сделал четки и сказал белочке: «Вот, ежели, крестишься – я тебе подарю эти четки». Белочка ради этого говорит: «Хорошо, крещусь». И повели ее торжественно к ручью. Но когда ее крестили в ручье, белочка поскользнулась и утонула. Все звери расстроились, а православный ежик сказал: «Не плачьте! Она же утонула в крещальной купели, уже омыв свои грехи. Поэтому восхвалим Господа и скажем Аллилуйя!»
Некоторые провинциальные епархиальные газеты на полном серьезе этот стеб начали печатать в разделе «православная педагогика». Что, дескать, так и надо рассказывать детям о православии. А это – стеб! Это как раз некая карикатура на некоторую слишком уж благочестивую церковную педагогику, которая в своем благочестии иногда становится просто совершенно бессовестной. И опять же – это женское перо, современное. Это к слову о женской православной литературе.
Женщины стали педагогами в церкви. В XIX веке это же даже представить себе было невозможно, чтобы женщина вела уроки «Закона Божьего». Ну что вы! Даже мужчина-мирянин не мог этого делать. Только батюшка. А сегодня наоборот. Скорее батюшка скажет, что не мужское это дело - детям сопли вытирать. Поэтому найдет среди своих прихожанок какую-нибудь светскую учительницу и скажет: «Марь Иванна, ты в школе физику преподаешь, давай и «Закон Божий» для наших прихожан тоже». Вот так не заметно, но это – революция. И что самое главное, это то, что она именно не заметна. Потому что самые хорошие интересные перемены происходят неслышно. Вот заметьте, не было никаких постановлений Синода на эту тему, не было дискуссий в церкви, не было богословских конференций, на которых белобородые старцы обсуждали бы в закрытом кругу вопрос: ну что, дадим бабам право голоса в церкви или нет? Не было! Это естественно произошло. И это признак здоровья церковной жизни, ее органических перемен.
Теперь я буду из разных областей брать подобные перемены. Одна из таких перемен касается монахов. Значит, у нас не только прихожанки другими становятся, монахи другими становятся. Дело в том, что монастыри допетровской Руси были
этакими микросоциологическими моделями древнерусского общества. То есть, в одном и том же монастыре были крестьянские дети, были царские дети. А затем пришла петровская эпоха. Эпоха просвещения, екатерининская. И монастыри XVIII века стали социально одномерными. Крестьяне продолжали в монастыри поступать, а дворянские же дети, начитавшиеся Руссо и Вольтера, они уже с монашеством свою жизнь ну никак не связывали. Результат: в 1918 году, на уже упомянутом поместном Соборе нашей церкви митрополит Новгородский Арсений Стадницкий говорит так: «У меня в епархии 45 монастырей. И на эти 45 монастырей только 2 монаха со средним школьным образованием». И
вот эти крестьяне в рясах творили агрономические чудеса: на Соловках арбузы выращивали. Но монастыри XVIII-XIX веков перестали быть центрами культуры: просветительскими центрами, миссионерскими. Они стали чисто аскетическими центрами. И это было некое обеднение по сравнению с тем, чем были монастыри в древней Руси. Те монастыри, которые Георгий Федотов замечательно называл: «Древнерусские монастыри – святые зародыши не родившихся университетов».
Некие изменения начали происходить в монашестве в конце XIX века. Тогда появился термин, введенный митрополитом Антонием Храповицким – «ученое монашество». Мало кто знает, что сегодня в стенах Троице-Сергиевой Лавры в Сергиевом Посаде под Москвой находятся 2 монастыря, а не один. Один монастырь известен всем – собственность Троице-Сергиевой Лавры, но там же, на той же территории, находится и другой, совершенно независимый монастырь. Он называется «монашеское братство преподавателей московской Духовной академии». Дело в том, что именно в конце XIX века было осознано: нельзя честно исполнять повседневные монашеские обязанности и при этом компетентно исполнять свои обязанности преподавателя богословия.
Еще Святитель
Филарет Московский не разрешал разделить монахов
, а его приемник святитель Иннокентий Московский благословил открытие отдельного храма на территории Лавры, чтобы он был именно для студентов и преподавателей академии. Соответственно - своя служба, которая всегда на треть, как минимум, короче, чем служба в Лавре, свой режим поста, позже подъем: у монахов – в 5 утра, у преподавателей – в 8 утра, больше времени на сон, свой игумен, свой духовник, свой ректор….. И начал формироваться клан «ученого монашества». Затем, конечно же, в советские времена все это исчезло... Но и сейчас происходят очень интересные перемены.
Во-первых, ученое монашество возрождается. Сегодня, если поездить по нашим монастырям, то будет заметно, что как раз крестьян среди наших монахов нет. Даже в Псково-Печерском монастыре легче встретить выпускника университета, консерватории или какой-нибудь академии, нежели бывшего колхозного бригадира. То есть появляется ученое монашество – и это новизна.
Мне бы, честно говоря, хотелось, чтобы эта новизна дошла до своего логического предела. А именно - позволю себе высказать почти крамольную мысль, только я прошу, не придирайтесь к словам, попробуйте понять суть: я полагаю, прогнозирую и надеюсь, что в течении XXI века в русской церкви появятся монашеские ордена, подобные тем, которые есть у католиков. То есть речь идет о следующем: у нас есть народная поговорка – «в чужой монастырь со своим уставом не лезут». Поговорка замечательная и хорошая, но, к сожалению, это только красивые слова. Потому что у нас сегодня практически нет разнообразия между уставами монастырей. Личный характер отца наместника - вот это вносит некое разнообразие в жизнь монастырей. А устав на бумажке один и тот же. С точки зрения католиков, уже давно, по их мнению, и по их классификации, все православные монастыри всего мира относятся к одному ордену – ордену базилиан. Это означает, что есть монахи, живущие по уставу святого Василия Великого.
Чем интересна система монашеских орденов? Она минимализирует возможность ошибки. Скажем, приходит мальчик или девочка на порог монастыря где-нибудь в Петербурге или Москве, начал парнишка ходить в храм, к примеру, Александро-Невской Лавры, Данилова монастыря в Москве. Понравилось, понял красоту монашеской жизни, молитвы, пожелал стать монахом. Почитал какие-то монашеские книги, Игнатия (Брянчанинова) почитал, Добротолюбие почитал, пришел в монастырь, принял постриг, а через несколько лет его начинает крутить - ну как так, ну что здесь за монашеская жизнь? Не монастырь, а проходной двор! Как тут заниматься иисусовой молитвой, когда толпы туристов ходят по дворам там и так далее? Так, милый мой, а где твои глаза раньше то были, когда ты сам был в этих толпах туристов? Голову-то на плечах надо иметь? Если ты хочешь уйти от мира, то не надо надеяться сделать это в Петербурге или Москве. Езжай в какой-нибудь скит, основанный на руинах колхоза «Заветы Ильича». Вот там у тебя будет «исихазьм», уединение. Не хочешь, чтобы тебе мешали туристы –
ни в коем случае не поступай в знаменитый монастырь, найди такой монастырь, о котором еще ни одной книжки не написано. Найди такой монастырь, адрес которого не значится в туристических проспектах. И там уединяйся себе на здоровье! А городские монастыри должны быть миссионерскими центрами…
Так вот чтобы не было подобн
ого рода катастроф
, пусть лучше каждый человек, желающий для себя монашества, заранее мог бы подумать, куда он пойдет? Чтобы заранее в уставе монастыря, на его стенах значилось бы примерно следующее: если входишь в наш монастырь, пойми, мы занимаемся вот этим и этим. Мы не просто молимся. Наша обитель занимается работой с больными людьми, у нас – реабилитация наркоманов. Это – крест нашего монастыря. Здесь у нас учено-богословские труды. А это – миссионерский центр. И так далее и тому подобное. И тогда у человека будет возможность выбора. Не просто путь монашеский или не монашеский, но еще и в рамках монашеского пути будет выбор тропки. По какой именно идти, каким своим талантом служить Господу и церкви. Я полагаю, что все-таки некое разнообразие сейчас нелегально пробивается, оно уже есть. Я думаю, что оно и будет официально оформлено в течение, может быть, ближайшего столетия.
Но есть здесь еще одна непонятная неизвестная величина. Дело в том, что в светском сознании слово «монах», «монашество» вызывает ассоциации скорее даже негативные. Якобы монах – это такой социальный труп, или что монах – это значит послушник, который отсек свою волю, стал кем-то таким очень не либеральное. А при этом, если реально посмотреть историю церкви, то выяснится странная вещь: монастыри были школами демократии в истории церкви. Во-первых, потому что в монастырях именно монахи сами выбирали себе игуменов. Кроме, разве что, XX века. При этом, обратите внимание - сегодня у нас ни в одном монастыре нет настоятеля. Всюду только наместники. То есть епископы не дают права монашеским общинам самим выбирать себе своих игуменов. Хотя по традиции монашеское общежитие, монашеское братство должно само для себя решать, кто будет у них руководитель. Далее: монахи все-таки до сих пор сами выбирают себе духовника. Нельзя прислать из епархии человека и сказать: «Будете исповедоваться у него». Даже сейчас на это не решаются. И третья выборная должность в монастырях – это казначей: тот, кому доверяется монастырская братская казна.Ни эконом
, который управляет там имуществом, а именно те копейки, которые люди живьем приносят, такие живые наличные деньги, которые именно братии могут раздаваться на какие-то нужды. Не просто на сахар с чаем, а, может, кому-то матери нужно помочь, поэтому ему нужно больше денег дать, или чтобы какой-то монах мог послать денежный перевод домой. Кому-то на лечение надо дать, на отпуск и прочее, и прочее, поэтому здесь принимаются совершенно неформальные решения, и в связи с этим монахи сами выбирают себе того из своей среды, кому они доверяют, понимая, что деньги к его рукам не прилипнут, к рукам какого-то конкретного старца, и ему можно доверить и пояснить, какие сложности возникли помимо твоей молитвы. Так вот в этом смысле, школа монастырей - это школа демократии.
Монастыри - это полюс свободы в жизни церкви ещё и в том отношении, что у монаха нет мирского имущества, и поэтому его трудно «взять за жабры». Труднее, чем мирского семейного батюшку. И в случае конфликта с властями монах имеет больше степеней свободы, больше шансов остоять свою свободу. В-третьих, если это монах настоящий, он, наконец, свободен в самом главном значении этого слова, то есть он свободен от тирании своих страстей. И это тоже очень важный опыт свободы. Но тут возникает проблема, как в песне Высоцкого: «Мне вчера дали свободу, что я с ней делать буду?» Появление «ученого монашества» - это ведь, на самом деле, довольно двусмысленный фактор в истории церкви. Потому что ученость – это хорошо, но ведь есть же еще и полу-ученость. А это, скорее опасно и плохо. То есть простец-монах – он, действительно, как бы не желает сложности: как благословите, так и буду делать и говорить. И он не лезет в учителя, наставники. А человек, у которого есть какой-то кругозор, круг чтения, диплом, может быть - он чувствует себя по нашим нынешним привычкам, что уже может учить, наставлять…. И вот здесь, я полагаю, уже видно, что в психологии современного монашества происходят серьезные сдвиги. Первый из этих сдвигов заметен вот в чем: появляется чувство корпоративной гордыни, корпоративной превознесённости. Появляются монахи, которые, например, требуют, что вот если в одном храме служат 2 священника (монах и «мирской» священник, семейный), то возглавлять службу должен иеромонах.
Вы само такое слово слышали «мирское духовенство», «мирской батюшка»? Это же просто дикий абсурд! Ведь монахи – миряне, на самом-то деле. По канонам, по традиции церковной жизни, монахи – это миряне. Твое монашество – это чисто твои личные проблемы. Церкви нет дела до того монах ты или нет. Это проблема твоей совести. Ты дал обеты перед Богом, твои проблемы! Хорошо, ты обещал прожить в целомудрии, чистоте, нестяжании. Прекрасно! А сосед Вася обещал никогда в жизни не есть вареную сгущенку. Или не пить кока-колы. Но это твои личные обеты! «Ни в жизнь не зайду в Макдоналдс!» Ну, ради Бога! Хороший обет, вполне достойный. Но это не означает, что этот твой обет делает тебя выше каких-то других христиан…
Когда митрополит Филарет Денисенко, бывший киевский митрополит, объявил себя патриархом Украинским, то он был лишен сана, но не монашества. И на архиерейском Соборе сказали именно так: монашество – это его личные проблемы перед Богом, но не перед церковью. Он взял на себя обет монашества. Не церковь дала ему этот дар. А монашество – это когда человек сам на себя берет этот обет. Сколько у нас есть прихожанок, которые взяли обет понедельничания, то есть поститься по понедельникам. И это личная черта духовной жизни этих женщины или этого прихожанина. Помогает это ему стать лучше – слава Богу. Но главное, чтобы не было превознесенности: я пощусь по понедельникам, ты – нет, значит, я духовитее тебя…
Если вы посмотрите церковные каноны, возьмете электронную библиотеку и выпишете оттуда все каноны, церковные правила, где упоминается слово «монах», то вас ждет очень интересное открытие, что в целом отношение канонов к монашеству довольно отрицательное. Монахи – это казачество. Казаки – это синоним эдакой «вольницы», и такой очень двусмысленный. Ведь почему императрица Екатерина ликвидировала Запорожскую Сечь? Потому что казаки сами решают: сегодня – против татар идем в Крым, потом поразмыслят, что у них нынче урожай бедный – и пойдут молдаван грабить. Неуправляемая стихия. Когда я был семинаристом, меня глубоко возмутили слова отца Георгия Флоровского, который сказал однажды, что «величайшей заслугой святого Василия Великого перед церковью является то, что он приручил монашество». Я, семинарист, был возмущен. Как так? В моем понимании, монашество – это и есть сама церковь, ее становой хребет! Как можно воцерковлять становой хребет церкви? Но потом, по мере изучения церковной истории, знакомства с обычной современной жизнью, в том числе и монашеской, стало понятно - святитель Василий был прав. Это действительно очень непросто: сочетание личного подвига и церковного послушания. Так вот каноны, в основном, как раз ограничивают самодеятельность монахов. Канонами, например, монахам запрещено появляться в городах. Спросите современных монахов, помнят они это правило или нет? А каноны запрещают, говоря: ты – монах, живи один. Твое слово что означает? Вот там у себя в колхозе и живи… И вновь, и вновь говорю, каноны знают только одно деление: клирики и «лаики», миряне и священнослужители. Человек принявший монашеские обеты, остается мирянином, если он не посвящен в сан. То есть, соответственно, иеромонах – это уже клирик, а монах в постриге, но без сана – мирянин. И поэтому, простите, выражение «мирское духовенство» - это горячий лед. С точки зрения канонов – это просто абсурд. И то, что мы сегодня так легко им пользуемся, и то, что в монастырях так легко об этом говорят – это признак кризиса церковного сознания. Я многих епископов спрашивал, ну так, в режиме чаепития, не на официальных собраниях: «Владыка, скажите, в вашей епархии сегодня монастыри – это что? Это помощник вам? Это фактор церковного роста? Или это источник проблем?» Все епископы говорили мне: «Это источник проблем». Сколько я от священников слышал жалоб... Была нормальная женщина-прихожанка. Повадилась по монастырям ездить. Вернулась – глаза квадратные, в сумке пачка листовок про конец света. Доходит до того, что эти паломницы начинают ходить на службы со «Служебником» в руках - подглядывать за батюшкой. «А он ничего не сокращает? Может быть жидомасон?». Я очень надеюсь, что это просто подростковые, детские болезни русского монашества, современного русского монашества, которое практически с нуля возрождается после уничтожения 30-х годов.
С нуля возрождаются обители… Чаще всего, не имея никакого личностного преемства, на уровне передачи духовного опыта. Мне известно как минимум два случая, когда монастыри восстают против своих духовников. Не против епископов, а именно против духовников. В Оптиной Пустыни монахи знать не желают своего старца схиигумена Илия, потому что молодым монахам хочется против ИНН повоевать. А схиигумен Илий говорит: «Да нету в этом греха». В смысле принятия новых паспортов, номеров и так далее. Аналогичный случай был в донецкой епархии, когда братия Святогорского монастыря выгнала от себя схиархимандрита Зосиму. Опять же по той же самой причине. Этот батюшка скончался 2 года назад, схиархимандрит Зосима... Удивительный был человек, конечно…
Редко где в обители есть такая духовная преемственность, особенно с дореволюционными временами. Впрочем, я уже имею право сказать с некой гордостью, что мой коллега, профессор Московской духовной академии Алексей Ильич Осипов, вот он, в отличие от меня - человек, который с детства рос в церкви и у ног старца. Совершенно удивительного старца Игумена Никона (Воробьева). Его письма неоднократно издавались – это чистейшая вода святотеческой мысли. В том числе треть этих писем адресована семинаристу Алеше, это и есть будущий профессор Осипов. И вот, поскольку все знают, что вся жизнь Алексея Ильича прошла в церкви, поэтому у Осипова бывает право на такие поступки, на которые нет права, скажем, у меня. Он, к примеру, однажды сказал следующее патриарху: «Ваше святейшество, у меня волосы дыбом встают каждый раз, когда я читаю постановления Синода. Благословить открытие монастыря там, благословить открытие монастыря там - что вы делаете? Вы же людей в ад посылаете, открывая новые монастыри без духовников, без духовной традиции»… Так вот, я очень надеюсь, что это все-таки пока, что это такой кризис роста. Надеюсь, удастся через него пройти. Конечно,
гарантировать ничего
нельзя, но, по крайней мере, держать в своей памяти то, о чем сейчас говорю, мне кажется, имеет смысл.
Появление образованного
и полуобразованного монашества может быть замечательным обогащением нашей церковной жизни.
Появление образованного иполуобразованного монашества может быть и поводом к созданию проблем. Особенно когда монахами-учеными становятся люди с техническим образованием. Есть серьезная проблема в обращении к церкви технарей, потому что человек, который привык жить в мире таблиц, графиков и двоичного исчисления потом может потеряться в многообразной сложности гуманитарной традиции. У него да-да, нет-нет, или-или – строгая дизъюнкция. У технарей постоянный вопрос: не может быть правильно и это и это, или-или. А гуманитарии знают, что все бывает сложнее, и бывает, что эта правда вот в таких случаях, в таком отношении, для такого человека. А вот это – тоже правда, хотя вроде бы формально сказаны совершенно противоположные вещи. Но это тоже правда для человека в таком-то состоянии, в таком-то отношении и так далее. И вот, когда технари надевают рясу, иногда получаются очень странные вещи. Кстати, довольно типический пример – это история святителя
Игнатия (Брянчанинова), инженера, ставшего монахом: потрясающе буквалистски-упёртое прочтение святоотеческих текстов. «Сказано в Библии – преисподняя земли, значит, ад находится под мантией, под корой земли, где-то там и так далее». Вот такой, я бы сказал, изломанный комплекс у
Игнатия (Брянчанинова). Изломанный комплекс интеллигента, заставившего себя верить. Но однажды, если ты вошел в церковь, ты должен понудить себя, из чувства глубочайшего недоверия к себе былому неверующему, заставить себя поверить во все в абсолютной буквальности и буквализме. А если при этом учесть, что у
Игнатия (Брянчанинова) была порою гордынька. В смысле, когда он говорил о том, что я единственный из архиереев, кто не учился в семинарии. И он этим гордился, а не сожалел. Ведь святой человек, а в его святости я нисколько не сомневаюсь, но как психологический тип – определенный тип церковного человека. Я бы хотел тоже на это обратить внимание, что и в жизни и в творчестве
Игнатия (Брянчанинова) были вещи болезненные. Простой пример: 1860 год. Вся страна знает, что вот-вот будет решен крестьянский вопрос, будет освобождение от крепостного права. Святитель
Филарет Московский уже готовит царский указ об освоб
ождении крестьян. И тут Игнатий (Брянчанинов) выступает со статьею о православном отношении к рабству и, приводя цитаты из Ветхого Завета, из Нового, из Святых отцов, берет и математически, как ему кажется, строго, доказывает: «Надо владеть рабами, никого не отпускать! Управлять жезлом железным». И завершает свою статью: «Таково точное изложение учения церкви о рабстве и рабовладении». Во-первых, он придумал учение церкви о рабстве. Есть учение церкви о Христе. Всё! Больше ни о чем не может быть учения церкви. Только учение о Христе! Не может быть учения церкви о рабстве, коммунизме, капитализме или еще о чем-то. И опять же, нужно обладать техническим мышлением, чтобы из базы данных сделать обобщающий вывод. Да, есть такие данные. Были такие суждения святых отцов, но не торопись суждения отдельных святых выдавать за учение Церкви всей. Итогом было
распоряжение митрополита
Филарета Московского,
святителя Филарета о церковной цензуре: «
Игнатия (Брянчанинова) ничего больше не публиковать». И до смерти Филарета церковная печать никакие проповеди
Игнатия (Брянчанинова) не публиковала… Оба святы: и Филарет, и Игнатий. Но вновь говорю, человеческие черточки, особенности биографии, здесь они все равно сохраняются.
Сегодня это серьезнейшая проблема – «технари в монашестве», технари, начинающие богословствовать. Когда они нашли две-три цитаты у отцов на некую тему, и объявляют что-то только так и не иначе, а все остальное знать не хотим, все остальное – ересь. Так что и в этом смысле вновь говорю, что нынешнее возрождение монашества – это, безусловно, плюс. Но могут быть и неожиданные последствия в отдельных случаях. И на моей памяти, уже порядка пяти историй, когда целые монастыри целиком уходили в расколы. Анафематствовали своего епископа, патриарха (в основном из-за номеров ИНН). В Харькове был такой случай: мужской монастырь заказал автобус, рано утром погрузились и уехали неизвестно куда, и так далее. Объявили, что митрополит, дескать, экуменист, католиков братьями называет. Такой-сякой, нехороший. Во владимирской епархии такой случай был. И еще несколько таких.
Третья сфера перемен - семинаристы. Я вам признаюсь: я своих семинаристов почему-то боюсь. Мы, преподаватели духовных школ, сегодня впервые в истории учим своих студентов критиковать религиозную веру. Потому что исходим из того, что наши ребята, когда станут священниками, будут служить в мире, в котором полно сект. И надо уметь защищать свою веру, но и, естественно, уметь анализировать и ту лапшу, которую привешивают на твои уши. Значит, необходим рациональный анализ предмета чужой религиозной веры. Надо научить ребят навыкам такого рода рационального, научного критического анализа. Делать экспертизы «шишек Анастасии», «кармы Лазарева» и много, много чего другого. Ведь такого раньше не было. До XVII века семинарий вообще не было. В XVIII-XIX века семинарии - это мир зубрежки. В советские времена - это уже не зубрежка, но и учить семинаристов, как полемизировать с советской властью, простите, тоже нельзя было. Поэтому только последние 15 лет мы учим семинаристов, как вести полемику, критиковать чужую позицию, а не просто знать и защищать свою. А здесь вопрос... Сегодня в наших семинариях одновременно учатся свыше 5000 семинаристов. Это большая цифра. По закону больших чисел - с таким большим числом может произойти все, что угодно. И поэтому наверняка кто-то из наших нынешних семинаристов не сможет найти нужную грань между критикой чужой веры и критикой своей веры. В ком-то, окажется, не произошло совмещение теплого, сердечного отношения к православию и спокойного рассудительного анализа тех или иных суеверий, в том числе и бытующих в православно-приходской среде. И поэтому, весьма вероятно, появление в ближайшем будущем определенной плеяды, группы людей изнутри знающих церковную жизнь, владеющих церковным богословием и при этом холодным критическим взглядом, смотрящем на Православие, его жизнь и его историю. А это и есть ядро возможной реформации... Мне бы, естественно, этого не хотелось. Но то, что такого рода литература, проповеди будут появляться в нашей церкви в XXI веке - это несомненно.
Вторая тематика, связанная с семинаристами – важнейшие перемены в их жизни. У них сегодня есть свобода выбора. У меня этой свободы выбора не было. Может быть и хорошо, что не было. В том смысле, что я сделал выбор однажды в жизни: я в церкви или вне нее. Но дальше, если молодой человек в советские времена входил в мир церкви, по большому счету, он уже не имел права оттуда выйти. Подав заявление на поступление в семинарию, ты уже поругался с советской властью. И поэтому если ты после этого поругаешься еще и с церковной властью, то что тогда делать? То есть, конечно, если ты отречешься от Христа - советская власть тебя примет. А если ты во Христа веришь, а с епископом разругался, тогда - тупик... Ни там, ни там... И церковная жизнь была маленькой, окукленной такой, небольшой, в советские годы, все друг друга знали, мир наш был небольшой, полуподпольный. И, в частности, поэтому, полагаю, что и внешняя и внутренняя дисциплина, в том числе и семинаристов, была повыше. Сегодня же что происходит? Вот парень поступил в семинарию, и он всегда знает и понимает, что у него есть всегда возможность вернуться к мирской жизни и при этом, не потеряв свою веру, просто стать обычным прихожанином. Ничего страшного. Во-вторых, у него есть возможность жить в церкви и при этом не быть священником. Потому что есть масса церковных центров: издательских, научных и так далее, миссионерских, но где может работать не священник.
В-третьих, церковь сегодня настолько огромна, что конфликт в одной из семинарий может оказаться совершенно неизвестным где-то вдалеке.
Действительно, сегодня ситуация именно такая, и семинаристы знают, что даже если ты где-то не уживешься в одной системе, можешь перейти в какой-то параллельный мир, опять же церковный и так далее. То есть некая свобода выбора у семинаристов сегодня есть, значит, опять - это другая психологическая ситуация. Значит, церкви очень нужно, чтобы появились не просто ученые богословы в стенах семинарий среди преподавателей, а именно педагоги, не просто хорошие администраторы, не просто хорошие преподаватели, знающие свой материал, а вот именно педагоги нужны в семинарии. И с этим огромная проблема, потому что педагогов в наших семинариях в советские годы не было. Они были не нужны по той простой причине, что педагог – это тот, кто работает с детьми. А детей в наших семинариях в советские годы не было, поступали молодые люди после армии или после университета. Уже отнюдь не детишки. А сегодня, напротив, после школы. Все-таки это большая разница: одно дело, человек всю жизнь преподавал двадцатипятилетним парням, и вдруг шестнадцатилетние приходят. По этой причине у нас сегодня огромная проблема – нет педагогов в семинариях.
Следующая проблема, связанная с семинаристами… и не только с семинаристами. Сейчас есть ряд проектов, которые я пробую пробудить в церковной жизни. Это отдельная тема: почему, зачем они нужны - проекты работы с молодежью, активные миссии в современной молодежной культуре и так далее. И вот прихожу я к семинаристам, помню, впервые в Московской семинарии рассказывал об опыте проповеди на рок-концерте. В ответ слышу вопрос: «Отец Андрей! А как бы нам организовать православную дискотеку?» У меня волосы дыбом становятся от этого, да… А для них это почти в порядке вещей. Сейчас мое возмущение немножко остыло, и я сейчас скорее уже согласен: да, надо организовывать церковные дискотеки, только ни в коем случае называть их так нельзя. Это ж огромная проблема в церковной жизни, где женихаться православным молодым людям… Ведь каждого православного мальчика и девочку родители воспитывают: «Не знакомься на улице с незнакомыми, и так далее, и так далее, молись, постись, воздерживайся». В храме как-то неудобно женихаться. Значит где? В пионерских православных лагерях летом? Но не у всех, здоровье, простите, позволяет и средства. И в данном случае действительно, мне кажется, это было бы интересным, создать не церковные дискотеки, это слово исключено, конечно, а что-то по типу проекта "чистого" Интернета. То есть содружество Интернет-сайтов без навязчивой рекламы, без порнографии, естественно, и так далее. И точно так же попробовать создать под контролем Церкви, но неофициально, какой-то клуб «Дискотека без наркотиков». Это сегодня самое страшное: дискотеки – это реальные наркоцентры, это алкоголь рекой, и это, понятное дело, опять же беспорядочный секс. Дискотека кончилась, и выметаются из всех закоулков груды презервативов и шприцов, пивных банок. Вот чтобы этого не было. То есть, да, молодежь должна веселиться. Не каждый православный молодой человек – это схимник «от младых ногтей». И нужно иметь опыт ухаживания за понравившимся человеком, опыт общения и так далее. Действительно, особенно православную девочку очень страшно отправлять, разрешать ей пойти на обычную, даже школьную дискотеку, не говоря уже районную или городскую. Но и запрещать ей, что вообще единственное телодвижение, дозволенное тебе – это коснуться лбом паркета – тоже не гуманно. В наших же русских селах, деревнях и танцевали, и были праздники. Как это вернуть, чтобы радость была, танцы были, влюбленность была, а чтобы пьянства и наркотиков и сатанизма при этом чтобы не было. Поэтому, убирая слово "православие", я бы сказал, что проект «Чистой дискотеки» - это очень важный проект: и педагогически, и миссионерски.
Мне года четыре пришлось над этим думать. А семинаристы - сразу, они слету схватывают. Вот в этом смысле я немножко и боюсь современных семинаристов, и тем более будущих. Что может оказаться, что их готовность к тем или иным переменам зайдет за такую черту, которая для меня является заповедной. А именно: я могу обсуждать, приветствовать, возражать перемены вне храма. Что касается храма и богослужений – здесь я консерватор. Но есть храм, а есть прихрамовая территория. И вот на этой прихрамовой территории возможны поиски, простительные ошибки и так далее. А вот в самом храме, я - за то, чтобы осталось, как оно есть: остались наши молитвы, остался бы даже наш язык богослужебный церковнославянский, наш старый стиль. Но вот будет ли столь же ясная граница и в сознании нынешних или будущих семинаристов гарантировать нельзя. Вот. Поэтому я, тоже с некоторой, и в этом смысле, тревогой смотрю
на то, что может быть в будущем.
Еще одна из самых значимых перемен, которые стоит заметить – это в целом перемена места церкви в обществе. Ведь из 20 веков нашей истории только 15 лет мы живем в условиях свободы совести. В предыдущие столетия модели взаимных отношений церкви и государства не отличались разнообразием. Сначала римская империя преследовала христиан, потом церковь в союзе с империей преследовала всех остальных. И вот только 15 лет государство религиозно индифферентно: оно не награждает за то или иное отношение к православию или, не отношение, и не наказывает. И вот для церкви – это новый опыт, непривычный, по-своему болезненный…
И для меня одна из самых болезненных, постоянно зудящих зарубок в моем сознании - это то, почему у нас в церковной публицистике почти не ставится вопрос о причинах нашей церковно-национальной катастрофы XX века. У пророка Исаии были такие слова - Господь ему говорит: «В какое место мне еще бить тебя, народ непокорный?» В церковнославянском языке слово «наказание» происходит от слова «наказ», «урок», «вразум-ление». И древнееврейские пророки, и древнерусские летописцы понимали национальные беды и катастрофы, как десницу Божью, которая по милости Божьей коснулась нас, и через огненный бич пробует нас вразумить.
Помните у Максимилиана Волошина стихи эпохи гражданской войны…..: «Божий бич! Приветствую тебя! И из недр обугленной России говорю: «Ты прав, что так судил!»» … У нас не принято в церковных разговорах, периодике, проповедях тем паче, ставить вопрос так, а именно: не один другой церковный народ в мире Господь не посещал столь тяжкими скорбями, как русский народ в XX веке… В Римской империи не было похожих гонений, там гонения были локальные: то в одной провинции, то в другой. И можно было уйти, и даже тогда, когда гонения были общеимперскими. Ведь границы Римской империи не были обнесены колючей проволокой.
И можно было уйти за Дунай или в Персию, в глубины Африки. И эти общеимперские гонения никогда не длились больше 3-4 лет подряд, а потом снова были десятилетия спокойного развития церкви. И только у нас в стране, наглухо изолированной от всего остального мира, из которой уйти и убежать было нельзя, 70 лет непрерывных гонений… Потери страшные. На уровне арифметики, по официальным данным комиссии по реабилитации репрессированных лиц при президенте Российской Федерации; за годы советской власти репрессировано свыше полумиллиона священнослужителей, 200 тысяч из них погибли в лагерях…Ну, если такова была мера Божьего посещения – это означает, что и болячки у нас были накануне революции экстраординарные… Значит, мера нашей болезненности была такова, что она уже не подлежала терапии и даже хирургическому вмешательству, а только прижигание, выжигание… Так вот, у нас не принято сегодня ставить вопрос, а для меня он самый страшный: какие такие были болезни в церковной жизни предреволюционных лет XIX века, которые мы изжили, пройдя через огненное горнило XX века? Чем болела церковь в XIX веке, и чтобы она от этого избавилась в XXI веке? … Знаете, есть в духовной педагогике, медицине такое понятное правило: по тому, как тебя лечат, можно догадаться, от чего тебя лечат. То, что Господь начинает у тебя лечить (а болезнь – это уже шаг к лечению) значит, именно это болело раньше, а ты сам этого не замечал, этой болезни. Она просто обнажилась, вышла наружу. Так вот, средства нашего лечения мы хорошо помним: нас преследовали. Так может, и болело-то у нас именно это? … Может быть, мы слишком много преследовали раньше, других? … И для меня очень болезненно то, что в современной жизни вновь забыта слезинка ребенка. Слишком много церковных изданий и проповедей снова вынашивают мечту: «Эх, нам бы православную опричнину снова! Вот ужо мы всех перепластаем! Вот к власти еще поближе подползем и тогда уже всех остальных заставим стоять по стойке смирно». Понимаете, если человек вышел из тюрьмы, и только покинув порог тюрьмы, начинает мечтать, да еще вслух, как я в эту тюрьму отправлю своих былых палачей, вообще всех своих знакомых, соседей, недругов - это означает, как минимум то, что этот человек – дурак, и он ничему не научился в тюрьме. Как христианин ничему не научился. И вот опять вопрос: а чему мы научились в XX веке, пройдя гонения? Научились ли чему-то или нет? Если не научились, тогда одно из двух: или нам предстоит пройти через еще более суровые уроки, или, что еще хуже, уроки отменяются. То есть, нас или оставляют на второй год – это хороший вариант, или просто исключают из школы. Исключение из школы означает следующее: Господь скажет: «А, ладно. Ничего не понимаете – живите как финны. Чтоб у вас все хорошо было. Не понимаете духовного языка – все, забываем. Догоняйте Португалию. Вы этого хотели? Догоняйте»… И все же, мне поэтому хочется верить в то, что когда патриарх Алексий регулярно говорит о том, что Православная церковь не желает быть государственной, мы уже это проходили - быть частью государственного аппарата, я надеюсь, что это не просто политическая вежливость, не просто тактика, а что за этими словами патриарха действительно стоит выстраданный и осознанный опыт нашего исторического бытия. Хотелось бы, чтобы в этом случае, этот опыт и вывод был бы усвоен максимально большим количеством церковных проповедников, а потом и просто церковных людей…
