Труды членов Российской Духовной Миссии в Пекине. Том I

В. Горский

История маньчжурского дома, двести лет владычествующего в Китае, начинается не ранее XVII столетия, и именно 1616 года, когда Тай-цзу, уже усвоивший себе понятия и правила китайского двора, принял титул Хана, дал название своему правлению, оделся в желтое платье и, как повелитель поднебесной, говорил о себе: чжэнь мы. Тогда были положены твердые основания новому государству и первые семена тех великих событий, которые возникли и развились с необыкновенною быстротою и неисчислимыми следствиями для народов восточной Азии. Различные племена, обитавшие от Ляо-дуна до берегов Амура, мало-помалу соединились под влиянием одной державной власти и общего законодательства; двинутые смелою и могущественною рукою великого основателя на поприще гражданственной и политической жизни, они, с живостью свежего и предприимчивого народа, вступили в круг новой для них деятельности и восторжествовали над трудностями, которыми сопровождается резкий переход от дикой независимости к общественному порядку и гражданственности. Изменение племенами древней своей жизни положило начало существованию маньчжурского народа; появление собственного письма и письменности послужило основанием первым историческим памятникам маньчжурского государства.

Впрочем народ, сделавшийся с началом семнадцатого столетия известным под именем маньчжуров, не был поздним и неведомым пришлецом в историческом мире.

Земли, лежащие на северо-восток от нынешней заставы Шань-хай-гуань, уже с незапамятных времен были известны Китаю. Давно в нем господствовала мысль, что горные хребты, наполняющие собою северо-западные пределы сей империи, оканчиваются в островах и диких скалах берегов Восточного океана; что на востоке от Китая – отечество великих государственных людей. Богдыхан (император) Сюань-юань – лицо, принадлежащее еще к доисторическому миру, по мифическим преданиям Китая, происходил из Ляо, южной части Маньчжурии. Если иметь полную веру к свидетельству самой первой китайской летописи, известной под именем Шу-цзин, то места, прилегающие к Мукдэну, древней столице нынешней династии, были границами Ю-чжоу и Ин-чжоу, учрежденных еще государем Шунь, лицом тоже полуисторическим. С умножением народонаселения, Китайская Империя постепенно распространяясь к востоку, во времена династии Чжоу, вступила в действительные и уже несомненные отношения к маньчжурским племенам; особенно водворение в Корее китайской власти и образованности должно было иметь сильное влияние и на обитателей Гирина, соединенных с Чао-сянь – Кореей связями самого близкого соседства. Чем более приближаемся к позднейшим временам, тем яснее и подробнее становятся сказания Китая о странах, лежавших на северо-восток от Великой Стены. И, наконец, после сменившихся одна за другою династий Ляо и Гинь, из которых первая возникла при берегах Амура, а вторая в лесах Гирина, сведения о внутренних местах и дальних границах Маньчжурии в первый раз получили определенность, истину и полноту.

Племена, населявшие эту обширную страну, по своей физиономии и организации, принадлежат к тому многочисленному отделу человечества, к которому относятся почти все народы северо-восточной Азии и который у физиологов известен под общим именем монгольского поколения. По родовым чертам характера, привычек, верований, образа жизни и по сходству языка, они составляют одно обширное семейство с различными тунгусскими племенами, рассеянными на необозримом пространстве земли от слияния Аргуни с Шилкою – до устьев Лены, от Байкала и Енисея – до берегов Охотского моря. По частной генеалогии, единству исторических преданий и свидетельств, по очевидному и несомненному преемничеству в жизни и народном развитии, большее число племен, соединившихся ныне под общим именем маньчжуров, принадлежит к одному древнему поколению сушэнь. Встречающиеся в китайской истории имена восточных варваров: илоу, уцзи, мохэ, бохай и нюйчжэнь – были названиями могущественнейших племен одного и того, же сушэньского народа, вследствие внутренних или внешних обстоятельств разделившегося на частные поколения, которые, в свою очередь, опять дробились на новые подразделения и делались основателями новых родов. Частные поколения, усилившись в могуществе, подчиняли своей власти прочих родовичей и сообщали им свои названия; в этом обстоятельстве скрывается причина, почему в Маньчжурии постоянно возникали как будто новые, прежде не бывавшие народы и аймаки, и почему в истории рано исчезло имя: сушэнь.

Китай, несмотря на глубокую древность своей истории, в которой сохранил для нас драгоценные сказания о сопредельных с ним государствах и владениях, и на ранние отношения к Маньчжурии, не говорит ни слова о каком-нибудь общем переселении тамошних племен. При самом первом знакомстве с этою страной он уже встретил здесь сушэней и назвал их туземцами востока. Но взгляд на положение племен, которые являются пред нами на самых крайних пределах древнего мира, среди дремучих лесов и непроходимых гор, с одной стороны – окруженные морем (последнею преградой для переселения народов, еще не возвысившихся до искусства господствовать над опасною стихией); а с другой – стесненные огромною массою неприязненных монгольских поколений и чрезвычайным народонаселением Китая, постоянно стремившегося глубже проникнуть во внутренность чуждой страны: сей взгляд естественно рождает мысль о какой-то отдаленной и незапамятной эпохе, когда племена, гонимые силою могущественных врагов, покинули свое древнее отечество и пришли искать себе убежища на берегу Восточного океана.

Где была первоначальная родина беглецов? Каким путем они достигли настоящих своих жилищ? – вопросы, на которые можно отвечать не историческими прямыми свидетельствами, но вероятными предположениями.

Нигде тунгусские племена не достигали такого высокого политического значения, народной образованности и численного могущества, как в лесах и горах нынешней Маньчжурии, где до сих пор потомки сушэней составляют господствующее народонаселение, которое, несмотря на различные перевороты в своей жизни, сохранило национальную независимость, древний язык, верования и нравы. Развалины городов, история домов Бохай, Гинь и ныне царствующей династии, служат неоспоримым доказательством наших слов. Чем далее на север от вершин Амура, тем слабее становятся признаки тунгусской жизни. Племена утрачивают свою многочисленность и самостоятельность; разделены между собою неизмеримым пространством и чуждыми народами, среди которых постепенно теряют чистоту своего языка и родовые черты национального характера; никаких исторических свидетельств и древних памятников, которые хотя неясно говорили бы нам, что в Сибири некогда процветали могущественные тунгусские владения и царства, как то было в Маньчжурии. Среди различных насыпей и курганов, встречающихся на протяжении от устьев Волги до вершин Амура, даурские могилы, по своей бедности и малочисленности, занимают самое последнее место: доказательство, что здешние племена никогда не достигали значительности и богатства.

Такое резкое различие в положении одного и того же народа, по двум сторонам Яблонового хребта, дает нам право вывести следующие заключения: что средоточием тунгусских поколений была страна, заключающаяся в пределах горы Чан-бошани (т. е. длинная, белая гора – в Маньчжурии); что тунгусы, обитающие в Сибири, – только разновременные колонии маньчжурских племен, постепенно распространявшихся в местах нынешней Даурии и что, след., самое древнее и первоначальное поколение достигло лесов Гирина не северным путем. Еще менее можно думать, чтобы оно пришло с северо-западных пределов Китая; потому что империя сия в первый раз вошла в соприкосновение с маньчжурскими племенами только на берегах Ляо. Таким образом, пустынные степи Монголии, всегда бывшие обширным поприщем для странствующих народов, представляются единственным путем, которым тунгусы достигли берегов Сунгари-улы и Хунь-тун-цзяна. Переселение это должно относиться к весьма древним временам, даже до полного завладения монголами Гобийскою степью; иначе переход целого народа, чрез земли чуждых и воинственных поколений, не мог не сопровождаться кровавой борьбой, следствия которой отразились бы в жизни и летописях Китайской Империи, постоянно чувствовавшей ужасные потрясения от подобных переворотов. С другой стороны несомненно, что восточные монголы, известные в китайской истории под общим именем дун-ху, представляются в самых тесных родственных отношениях с поколениями тунгусского происхождения. Факт сей, утверждающийся на подлинных свидетельствах древних летописцев, самым положительным образом указывает на смешение двух народов, происшедшее от того, что один из них водворился в жилищах другого. Если представим себе, что племена, соединившиеся ныне под родовым названием монголов, первоначально возникают на северо-западных пределах песчаной степи называемой Шамо при границах Хухэнора и подошве Алтая; что они постепенно и победоносно распространяются к югу и востоку; то само собою возникает и утверждается мнение, что часть обширных равнин нынешней Монголии некогда была занята тунгусскими поколениями, из которых, с появлением новых могущественных племен, – одни удалились в леса и горы Маньчжурии, другие смешались со своими победителями, в последствии времени образовавши с ними родственное целое, получившее, впрочем, от слияния двух различных элементов некоторые особенные оттенки. Таким воззрением легко объясняется чрезвычайное тождество слов в языке того и другого народа; решается загадочное полумонгольское и тунгусское происхождение династии Ляо, нынешних солонов и дауров. История представляет множество примеров подобных превращений. Сами маньчжуры, на южных границах своих часто терявшие национальный характер под влиянием Китая и Кореи, служат разительным доказательством, подтверждающим наше мнение. Взгляд на физические свойства Монголии и Маньчжурии может объяснить, как легко и без сожаления должны были тунгусские племена променять пустынные равнины на дремучие леса и неприступные горы страны, обещавшей им богатые средства для сохранения жизни и независимости; – между тем глубокая древность этого, вероятно, первого движения народов средней Азии была причиною, что Китай, в весьма ранние времена встретивший сушэнэй уже по ту сторону реки Ляо назвал их туземцами Маньчжурии.

Что касается до Маньчжурских нравов и быта, то они неуклонно следовали за развитием самого народа, и в этом отношении образуют одну непрерывную лествицу постепенного усовершенствования и возвышения.

Древний маньчжур, подобно скифам, готфам и хуннам, с самого младенчества своего учился одному искусству – владеть конем и тугим луком. Стрела, окрыленная орлиным пером, с наконечником, сделанным из острого и твердого камня, была первою драгоценностью дикаря, которую он освящал молитвами к духам и представлял в дань Китаю, как самое лучшее сокровище. Сила и меткость стрелка, на значительном расстоянии, делали это слабое орудие смертельным; а жестокий яд, покрывавший острие, наносил неизбежную гибель при самой легкой ране. Спасая независимость, или гонясь за добычею, маньчжур не дорожил своею жизнью; препятствия пути, далекое расстояние, множество врагов, не могли положить пределов его дерзости и мщению. Соседственные владения, нередко испытывавшие грозную силу маньчжурского лука, страшились народа, более дорожившего мужеством и отвагой, чем человеколюбием и который с суровою жизнью соединял и суровый характер, не преклонявшийся пред самыми священными чувствами. Стариков мало уважали и слеза, пролитая в память родителей, считалась слабостью не только для мужчины, но и для женщины. Все почести, которые Маньчжуры воздавали праху усопших, состояли в том, что тела их они зарывали с несколькими, приносимыми в жертву умершему, свиньями, в могилу, над которой строили деревянный навес, для защиты покойников от дождя. Самый брак, занимающий важное место в обрядах всех народов, совершался без многочисленных церемоний. Воткнуть пучок разноцветных перьев в косу девицы – значило избрать её в невесту; прикоснуться рукою к персям её – служило неоспоримым доказательством заключенного брака. За бедный калым, каждый отец с удовольствием предавал свою дочь в руки неограниченного супруга, для которого слова жена и раба имели почти одинаковый смысл. Вся тяжесть домашних занятий была неразделимою долею женщины, погибавшей от руки своего мужа при первой молве, опозорившей её доброе имя. Часто делался жертвою супружеского мщения и тот, кто осмелился произнести роковое слово о чести семейства. Никто не являлся мстителем за пролитую кровь. Люди, не знавшие ни письмен, ни положительных законов, руководившиеся в своих действиях примерами предков и минутными впечатлениями, безусловно верили непогрешимости самовластного суда, как предопределению неба.

При таком огрубении умственных и нравственных сил, и внешний быт маньчжуров должен был представлять самую печальную картину. Для человека, у которого радость облекалась в грозную форму, песнь была – звуком войны, пляска – подобием битвы; для него не существовало мирных наслаждений изобильной жизни. Маньчжур лучше желал искусно подражать крику диких оленей, или с нежной заботливостью воспитывать кречета, чем думать о благе и спокойствии своего семейства. Зимою – скрывался он в глубокие горные пещеры, или своими руками делал высокую насыпь, на дне которой располагал свое жилище; несколько лестниц вело во внутренность мрачного логовища, куда не проникал солнечный луч и свет достигал только дымовою трубою. Запах сырых кож, только что содранных с убитых зверей, чрезвычайная неопрятность в домашнем быту, странная смесь обитателей, где люди и животные, жившие вместе, делали невыносимою такую подземную жизнь; между тем маньчжур, возвратившись с утомительной, но счастливой охоты, сладко засыпал пред огнем своего очага, или коротал почти полугодовую ночь зимы за чашей кумыса, в живой беседе с друзьями об удальцах последней облавы. Только с наступлением тепла, он покидал зимнее убежище, и ставил шалаш свой на берегу реки, или при опушке леса, доколе, с концом года, холод не заставлял его возвратиться к прежнему пепелищу. Маньчжур питался сырым мясом; любил пить воду, настоянную золою; зимою, для защиты от ветров, мазал свое тело свиным жиром, одевался в звериную или рыбью кожу, на голове носил шапку, украшенную хвостами тигра; а летом – небольшой лоскуток прикрывал наготу дикаря. Наряд самых женщин состоял в длинном платье, сшитом из грубого холста.

Таковы общие черты жизни сушэней, илоу и даже давних мохэ, которые, дикими своими нравами, приближались к быту прочих народов, стоявших с ними на одинаковой степени умственного образования. Впрочем, и в эти времена глубокого невежества и варварства, частные свойства страны, щедро наделенной дарами природы, сообщили племенам благотворное направление, резко отделившее их от кочевых народов – и послужившее прочным основанием самобытной истории маньчжур.

Возвышенные равнины Монголии, постепенно понижаясь к востоку, переходят в Маньчжурии – в глубокие долины; напротив – горы Хинганского хребта, составившие собою северные пределы Китая, по ту сторону реки Ляо образуют из себя ужасные хребты, которые, разделившись на множество отраслей, восточных и западных, на севере соединяются с южными ветвями Яблонового хребта. От такого физического устройства, Маньчжурия, занимающая собою площадь, в 67,500 географических кв. миль, представляется обширною альпийскою страною, горы которой от подошвы до самой вершины покрыты вековыми лесами, а долины орошены бесчисленным множеством рек и потоков, большею частью сливающихся в один Амурский бассейн.

Итак, в Маньчжурии не могла во всей силе развиться пастушеская – кочевая жизнь, для которой нужны равнины Монголии, поражающие путешественника своею необозримостью. Суровость климата, зависящая от близкого соседства с возвышенными пустынями Шамо, от восточных гор, преграждающих течение морских ветров, и дикости страны, где малочисленное народонаселение не могло еще содействовать к возвышению температуры, не благоприятствовали распространению земледелия, так давно известного в Китае и Корее. Маньчжурские племена, естественно, должны были подчиниться могущественному влиянию природы, которая, наделивши их дремучими лесами, полными сокровищ, далеко превышавших потребности людей, не знавших роскоши и неумеренных желаний, сама назначала образ жизни весьма приличный народу, стоявшему на низшей степени образования. Действительно, начиная с самых древних времен, до последней эпохи, придавшей такое высокое значение Маньчжурии, все обитатели этой страны, в своем первобытном состоянии, являются простыми звероловами, и в этом важном обстоятельстве скрываются причины многих других явлений, ознаменовавших историю маньчжурских племен.

Если пастушеская жизнь, непременно требующая обширных пажитей и постоянной перемены мест, по своим коренным условиям противоборствует всякому стремлению к оседлой и общественной жизни, то опасности и труды охотнического быта, часто превышающие силы и мужество одного человека, невольно завязывают узел прочных и необходимых связей. В Маньчжурии, где непроходимые леса занимали собою почти всю поверхность страны; где горные пещеры, сокрытые под навесом вековых кедров, были верным пристанищем тигров и барсов, охота не могла быть ни делом произвола, ни простым поприщем удальства и отваги. Против бесчисленного множества хищных зверей должно было вооружиться такое же множество смелых противников, которые только совокупной борьбой могли сохранять и поддерживать свое существование. От того даже дикие и грубые сушэнь и илоу стремились к образованию частных общин, связывавшихся между собою узами родства, единством нужд и выгод. Несмотря на странную форму своих жилищ, они селились многочисленными деревнями, признававшими над собою власть одного. Важность предводителя охоты так высоко ценилась в глазах простых людей, что его особа была неприкосновенна; его достоинство свято хранилось, чрез целые поколения, в одном роде. Впрочем сушэнец и илуо смотрели на жизнь, как на одну непрерывную облаву; при такой односторонности быта, власть родовых старшин определялась слишком тесными границами. Глава охотников первенствовал только во мраке лесов, и люди, составлявшие покорную дружину его на облаве, возвратившись в свой курень, снимали с себя узы подчиненности. Горы и реки, разделявшие страну на множество мелких участков, удаляли столкновение племен; разъединенные самою природою, они естественно образовали отдельные общины, имевшие свои частные интересы и жизнь, развивавшуюся совершенно независимо от обстоятельств, нужд и выгод целого поколения. Обилие средств к удовлетворению важнейшим потребностям существования подавляли в народе всякое корыстное или честолюбивое желание – силою оружия и храбрости создать для себя могущество и счастье. Каждая из сих частных причин принесла в жизнь сушэнэй и илоу новую черту, запечатлевшую этот период особенным характером. Селения древних маньчжур были более военными колониями, нежели мирными жилищами людей, искавших оседлости. Значение старшин получило характер удельных владельцев, необходимо противившихся соединению и слиянию частных поколений. Воинственный дух народа был простым следствием быта и занятий, но не выражением характера, от природы предприимчивого и властительного. Оттого, не смотря на весьма рано пробудившуюся потребность к утверждению общественных связей сушэнь и илоу не могли создать для себя гражданственной жизни; при полном сознании необходимости подчиниться воле самовластного правителя, они никогда не соединялись под жезлом общего вождя; при воинственном духе, оживлявшем все племена, не были народом-завоевателем, жаждавшим добычи и могущества.

Впрочем, соединение родов и поколений под властью частных старшин, и привычка племен к постоянным жилищам (два великих шага на пути народного образования) сделались богатым источником важных событий. Охотничьей дружине легко было превратиться в отряд воинов; люди, с детства привыкшие управляться волею своего старшины, уже знакомы были с первыми началами подчиненности и порядка; непрестанные облавы, требовавшие совокупного и дружного действия, служили первыми опытами общих военных движений. Единство занятий распространило между племенами единство правил и постановлений, и таким образом незаметно приготовило элементы общественного устройства; внешние нападения и борьбы заставили частных владельцев заключить между собою постоянные и сильные союзы. При первом обстоятельстве, угрожавшем спокойствию и независимости племен, старшины поспешали к сборному месту со своими дружинами и мгновенно являлось целое войско, одушевленное мужеством, подчиненное единству устава и власти. Солдаты, по роду вооружения, делились на секироносцев, копийщиков и стрелков; по числу людей – на тысячи, сотни, десятки и пятки. Каждое из этих подразделений имело своего частного начальника, которому, смотря по его степени и важности, вверялось большое или малое знамя, отдавалась честь ударами в доску или боем в барабан и литавры. План нападений решался общим приговором вождей; пред началом битвы, распоряжения объявлялись и солдатам, имевшим, право делать свои замечания и подавать голоса. С приближением противников, из строя отделялись два человека, для обозрения позиции и сил неприятельского войска. По мановению знаменем отряды, расположенные лавою, бросались в атаку; во время боя действовали вроссыпь; в случае победы сбирались к своим знаменам и пускались в погоню; при отступлении шли сомкнутыми рядами. Для усиления натиска, часто располагались на вершине горы, откуда стремительным потоком низвергались на неприятеля; в больших и решительных сражениях прежде всего вводились в дело секироносцы, за ними следовали копийщики, поддерживаемые стрелками. Потеря начальника, во время битвы, отмщалась казнью нескольких его подчиненных. По возвращении из похода, на общем собрании разбирались заслуги солдат и раздавались, из полученной добычи, награды, утверждавшиеся согласием целого войска. В оборонительной войне – строили укрепления, делали в различных местах засады и сами опустошали свою страну, для лишения неприятеля всех средств к содержанию.

Не так ощутительно, но за то более благотворно, было влияние оседлой жизни на судьбу и характер племен. С вступлением под кров селянина, в них скоро пробудилась мысль, что природа даровала человеку и другие средства к существованию, – не одну травлю зверей. Земледелие, неразлучное с оседлостью, проникло и в леса Гирина, но особенно утвердилось оно по южным пределам нынешнего Шэн-цзина (Мукдена) и на берегах Амура. Умножение взаимных отношений между жителями повело к большему разнообразию в самом управлении. Кроме верховного вождя или бэйлы, учредились другие (более гражданские) власти, заботившиеся о благе и нуждах народа, чинившие суд и расправу между своими подчиненными. Все, без исключения, повиновались приговору своего местного правителя, стоявшего в такой же безусловной покорности общему главе. Народ называл своих властителей именами девяти планет и двадцати восьми созвездий. Самые почетные люди повергались пред конем своего бэй-лы; всякий, облеченный какою-нибудь властью, явившись на суд для защиты своей чести, пользовался исключительным правом – сидеть на крыльце присутственной залы и выпить чашу вина. Жители разделены были на участки, с точным определением податей и повинностей. Посланная стрела, с тремя зарубками, служила знаком, что настало время для взноса оброков, которые немедленно собирались местными властями и поступали в безусловное распоряжение бэйлы. Избытки произведений служили предметами торговли, часто достигавшей высокой значительности. Жемчуг, корень жэнь-шэнь,¹ кречеты и соболя считались четырьмя драгоценностями Маньчжурии, привлекавшими к себе толпы китайских купцов. Соприкосновение с народом, искони знаменитым на востоке мудростью и просвещением, пробудило в маньчжурских племенах жажду к образованию, – и из далеких пределов Гирина стали являться в столице Китая пришлецы с униженною просьбою – посвятить их в тайны письмен и глубокой философии Кун-фу-цзы (Конфуция).

Так из двух начал, положенных еще сушэнями и илоу в основание своего быта, как из доброго и живого семени, естественно и постепенно развились условия другого, высшего образования, сообщившего стране новый вид и значение. Мелкие роды и поколения соединились в группы союзов, где скоро утратили они свои частные права и характер под влиянием общего устройства; из бесчисленных деревень и селений образовалось несколько владений, сильных по народонаселению и оружию. Могущество старейшин пало пред верховною волею главы сейма, безусловно повелевавшего в своем роде и предписывавшего законы всем владельцам, принужденным вступать в состав союза. Наконец, сосредоточением племен под единством управления, нанесен был решительный удар прежнему варварству, и на развалинах древней, дикой независимости созидалось благополучие жизни гражданской, общественной. Первенство бэйлы над родоначальниками поколений, власть его над массою всех племен, торжество оседлой жизни над полукочевым бытом охотника, – эти три важных процесса в преуспеянии народа и составляют основу, характер и историю второго периода в образовании маньчжурских племен, периода аймаков, весьма бедного сказаниями, но весьма важного по своему обширному влиянию на судьбу сих племен и по непрестанным их возрождениям.

Не трудно понять, что в самом составе аймаков, системе, утверждавшейся на шатких основаниях союзов, уже заключались семена нового устройства; что глава сейма, рано или поздно, должен был перейти в прямого вождя и соединить под своею властью других соперников, или не успевших развить своего могущества, или разделивших свое влияние с прочими членами своего союза. Поколению Сумо предоставлена была честь, в первый раз даровать своему отечеству политическое значение и настоящую гражданственность. Сосредоточивши под своею властью большую часть племен, населявших Маньчжурию, оно основало государство, известное в китайской истории под именем Бохай простиравшееся более нежели на 5000 ли и заключавшее в себе часть Кореи. Тогда деревни превратились в города; страна разделилась на 15 провинций, с народонаселением, восходившим свыше миллиона семейств, и несколькими десятками тысяч отличного войска. Пять столиц, воздвигнутых на разных пунктах государства, довершали блеск и могущество бохайского повелителя, принявшего титул «Священнейшего Государя». Гражданская и судебная власть сосредоточены были в палатах, управлявшихся министрами; военные дела зависели от особого комитета генералов, заботившихся о состоянии и образовании армии. Указы государя имели силу закона, и ничто не приводилось в исполнение без его утверждения. Чиновники являлись ко двору с золотыми и серебряными дощечками, в платье, предписанном уставом церемоний. Китайский император бесспорно признал бохайского повелителя самовластным государем, и с удовольствием покровительствовал распространению в Маньчжурии образованности Срединного царства. Сверх ожидания, чуждый язык, идеи, литература и искусства с такою энергичною ревностью были приняты восточными варварами, произвели между ними такое могущественное и благотворное преобразование, что, по точным свидетельствам китайской истории, Бохай было одно из самых цветущих государств на берегу Восточного моря страною просвещения и ученых.

Дом киданьский, мгновенно возникший на берегах Амура, сокрушил счастье самобытное существование маньчжур, доколе в лице Агуды, – основателя династии Гинь, не воскресла древняя независимость их и племена снова и блистательнее прежнего не явились уже под другим именем и властью. С падением ига пало и варварство, воцарившееся на развалинах Бохая. Нюйчжэньцы (минжуры) в одно и тоже время сражались за свою независимость, строили города и поставляли законы. Еще до завоевания северного Китая, они усвоили себе тамошний быт с его многоразличными оттенками. Устройство государства, управления и властей, этикет двора, обряды веры, правила общественной жизни и народного воспитания, – все, чем Китайская Империя возвышалась над окружавшими её владениями и народами, мгновенно перенесено было в Маньчжурию и быстро принялось на её благословенной почве. Мы уже не говорим о том времени, когда династия Гинь, из половины Китая, Монголии и всей Маньчжурии, составила одну могущественную империю, спорившую, по своей силе и образованности, с династией Сун, знаменитою в летописях Срединного царства своим просвещением.

Продолжительная борьба с Китаем за право владения северными пределами сей империи, с монголами за спасение своего существования, наконец совершенно истощили все силы и средства Нюйчжэней, долженствовавших в одно и то же время сражаться на двух краях государства, с двумя могущественными врагами. Тысячи погибли в несчастных сечах с новыми, неумолимыми завоевателями; нюйчжэньский повелитель сам покончил со своею жизнью, для избежания позорного плена; семейство его погибло: города, облитые кровью, дымящиеся пожарами, остались в руках победителей; весь восток Маньчжурии, превращенный в одну провинцию, сделался достоянием юаньской династии. Опустошенная из края в край, утратившая большую часть народонаселения, лишившаяся самобытности, Маньчжурия погрузилась в прежнее, полудикое состояние и одни развалины напоминали о недавнем величии. Расслабление нравственных сил народа было так велико, что события, низвергнувшие владычество монголов над Китайской Империей, не имели для него никаких благодетельных последствий. Миньский дом, возвративший своему отечеству свободу, легко распространил свою власть на восточные племена, снова жившие отдельными группами, без единства в управлении, без сил оружием защитить отчизну от чужеземного влияния. Почти триста лет длилось время изнеможения, и только с концом XVI столетия состояние страны начало принимать более определенную форму и на остатках гиньского владычества стало созидаться могущество другого дома, которому суждено было: третий период в образовании восточных племен, начатый еще Бохаем и продолженный блистательными подвигами нюйчжэней, период устроенного государства, его политической и исторической жизни, возвести до апогея народной славы и особенного значения, утвердить могущество дома, которого жизнь и судьбы также необыкновенны и чудны, как чудно самое предание о его происхождении. Главными источниками дальнейшего нашего рассказа были Кайго-фан-лю, Мин-ци-бей-лю (история северного Китая при конце Миньской династии) и Шэн-цзи; есть даже целые места, которые совершенно удержаны в том виде, в каком они находятся у авторов.

На восток от Мукдена начинается Чан-бо-шань-ский хребет, знаменитый в сказаниях маньчжурской истории. С незапамятных времен восточные племена привыкли смотреть с религиозным благоговением на горы, покрытые вечными снегами, и, по прихоти суеверия, населяли дикие вершины чудесами своего воображения. Здесь, на недоступной высоте, царство духов, скрывающихся от человеческого взора, и чудные пары венчают отдельную треглавую гору. На вершине её разлилось большое озеро Тамунь, питающее своими драгоценными водами три великих реки; Ялу, Хуньтун и Айху – три главных системы вод, орошающих Маньчжурию, рассыпающих жемчуг по её берегам. По скату тянутся прекрасные рощи, как будто насажденные рукою человека; в них обитают редкие звери, которые не страшатся стрел и не вредят человеку. Подошву опоясывают дремучие леса, родная почва корня жэнь-шэнь – царя растений и корня жизни. В цепи священных для маньчжура гор, особенно знаменита одна, известная под именем Букури, внизу которой лежит озеро Булхури. Сюда обыкновенно слетали с неба три девы: Энгулэнь, Чжэнгулэнь и Фэкулэнь, купаться в чистых струях. Один раз горный дух, превратившийся в сороку, пролетал по берегу озера и бросил красный плод в платье младшей из дев, которая, с вкушением от небесного дара, немедленно почувствовала беременность и, лишившись сил воспарить на небо, осталась одна на дикой горе, где и родила чудного мальчика. При самом появлении на свет, дитя уже умело говорить и лицо его сияло небесною красотою: «Да будет прозванием твоим Айжинь-гиоро, а имя Букури Ионшонь!», сказала дева своему сыну, когда тот достиг полного возраста. «Небо родило тебя усмирить мятущееся царство и владычествовать им. Вот челнок, садись в него; плыви по течению реки – и достигнешь твоей страны». С сим последним словом дева поднялась на воздух, а лодка привела Айжинь-гиоро к одному месту, где жили три фамилии, враждовавшие между собою за право первенства и владычества. Давно уже длился кровавый спор и партии, утомленные борьбой, давно желали мира, водворившегося между ними только с появлением чудного пришлеца. При первом взгляде на юношу, блиставшего красотою и величием, враги забыли свои распри, и, когда он сказал: «я Айжинь-гиоро, предназначенный самим небом владычествовать и царствовать над вами» – три фамилии единодушно признали его своим бэйлою. Новый вождь поселился на восточной стороне горы Чан-бо-шань, в городе Одали, и дал своему владению общее имя: Мань-чжу. Несколько поколений, потомки Айжинь-гиоро мирно управляли своим маленьким владением, доколе один из них, несправедливыми поступками, не вооружил своих подданных, которые истребили весь род его, и только один отрок спасся от общей гибели бегством в дикую степь, где и провел всю свою жизнь, скрываясь в неизвестности. Не ранее, как уже после нескольких поколений, является один из потомков изгнанника, хитростью заманивает более сорока человек, принадлежавших к фамилиям, прежде восставшим против владетельного дома, половину их истребляет, другую лишает достояния, и, наконец, сам поселяется в Хэту-ала, более нежели в полутора тысячах ли от первой резиденции своего рода, Одоли. Со времен Чжао-цзу (так называется восстановитель фамилии Гиоро) ряд наследства идет непрерывной линией и события начинают получать больший свет и достоверность. Внук Чжао-цзы, Син-цзу был главою многочисленного семейства; пять сыновей его построили вокруг Хэту-ала пять небольших городов, а шестой, Цзин-цзу, вместе с властью отца наследовал и его резиденцию; отсюда произошли известные в истории маньчжур Нингута-бэйлэ, то есть 6 владетелей. Из детей Цзин-цзу, особенно были знамениты: старший сын Ли-дань, за храбрость получивший название Батуру, (богатырь) и Сян-цзу, – отец Тай-цзу, действительного основателя маньчжурского могущества и государства. Цзин-цзу отличался воинственностью. С помощью Ли-дуня, он мало-помалу распространил свое влияние на близ лежавшие аймаки, и небольшой городок Хэту-ала сделался столицею его владения, простиравшегося на двести ли. Успехи эти породили зависть и вражду.

Никань-вайлань, житель города Туруня, уговорил китайского пограничного правителя, Ли-чан-лина, идти войною против Атая и Агая, владевших городами Гурэ и Шачжи. Китайские войска двумя дорогами проникли в Маньчжурию и Агай погиб, защищая свои стены. Не так легка была осада Гурэ. Крепость, расположенная на вершине горы, по самому положению своему, представляла много препятствий к покорению; трудности еще более увеличились от храбрости защитника. Слух о вторжении китайских войск скоро распространился между соседственными аймаками и Цзин-цзу, с отцом Тай-цзу, поспешил на спасение своей внучки, супруги Агая. Между тем неудачная и продолжительная осада, а равно значительная потеря воинов, ослабили дух китайской армии и Ли-чан-лин, недовольный своим предприятием, уже думал предать Никань-вайланя, как главного виновника раздоров, в руки осажденных и тем окончить свой безуспешный поход. Тогда, страшась за свою жизнь, Никань-вайлань поспешил войти в тайные сношения с жителями; угрозами и обещаниями склонил их к измене своему владельцу и сдаче города в руки китайского военачальника; осажденные убили своего правителя, отворили ворота неприятельским войскам, и признали совершенное подданство свое Китайской Империи. Но Ли-чан-лин, раздраженный потерею своих солдат, принес всех жителей в жертву своего мщения, а Никань-вайлань убедил вождя убить Цзин-цзу и Сянь-цзу. Этим несчастным событием оканчивается доисторический период Маньчжурской династии, запечатленный характером чудес, покрывших таинственностью – и те малочисленные факты, которые сохранила для потомства память народа и его любовь к своей старине.

С гибелью двух старших представителей Маньчжурского дома, главою потрясенного аймака остался 16-ти летний Нурхаци, которого все военное могущество заключалось только в 13-ти латниках, составлявших дружину его отца. Юный возраст наследника не обещал никакой надежды на поддержание и защиту владений, приобретенных силою оружия, и малочисленные данники, по смерти завоевателя Цзин-цзу, спешили возвратить свою древнюю независимость. Самые родственники погибших владельцев, дети и внуки (Нингута) бэйл, устрашенные силою и кровавым мщением Китая, желали одною безусловною покорностью повелениям сей Империи искупить свое жалкое существование. Таким образом, падение едва рождавшегося могущества, по-видимому, было неизбежно и Нурхаци, владевший несколькими бедными хижинами городка Хэту-ала, окруженного врагами или изменниками, казался беззащитною жертвою честолюбия сильных соседей или подозрительной политики Китая.

Но юноша, принявший владычество над остатками расхищенного достояния своих отцов, принадлежал к числу тех немногих лиц, которых провидение нарочно вызывает в бурные времена для блага народов и великих событий. Атлетическое сложение, прекрасные черты лица, взор полный огня и проницательности, речь запечатленная суровою важностью и силою, благородные приемы – рано доставили бессильному сироте почетное прозвание: «Сурэ-бэйлэ» – мудрого бэйлы; точно также, как великие дела и благодарность потомства украсили память его именем: Тай-цзу – верховный предок. От природы прямой и твердый характер служил выражением воли, не знавшей ни утомления, ни препятствий, ни страха. Никто из батырей того времени не превосходил Нурхаци в мужестве и отваге; ни чья рука, вернее его, не пускала меткой стрелы с тугого лука. Народ, хранивший в своих преданиях таинственное пророчество, что скоро среди маньчжур восстанет великий завоеватель, не смотря на своих повелителей, враждовавших против Тай-цзу, относил к нему предсказание, умножавшее страх врагов и преданность друзей юного бэйлы, привлекавшего к себе общее внимание своими ранними потерями и несчастиями.

Будучи десяти лет, Нурхаци уже лишился матери. Вторая жена Сянь-цзу, желавшая в своих детях видеть единственных преемников власти, изгнала Тай-цзу из родительского дома. Лишенный отцовской любви, получивши из рук честолюбивой мачехи весьма бедный участок, вдали от братьев, Нурхаци мужественно нес тяжелое иго гонения и неизвестности, доколе внезапный, кровавый переворот, лишивший его деда и отца, не вручил ему главную власть над его домом, доведенным до гибели и отчаяния.

В эти минуты общего недоумения и страха, 16-ти летний юноша явил присутствие духа, достойное мужа, испытанного несчастиями. Рукою, дрожавшею от сильного душевного волнения, с градом слез, Тай-цзу писал к пограничным правителям Китая грозное письмо, в котором именем неба клялся в непримиримой ненависти к Империи, за нарушение всех прав человечества и невинную гибель своих предков. Тон письма поразил главу Китая своею необыкновенностью, – и правительство сие, с одной стороны худо понимавшее истинное положение дел в Цзянь-чжоу, с другой не желавшее призвать на свои границы мщение раздраженных племен, поспешило отправить посла с извещением, что двор ничего не знал о недавно происшедших событиях, что несчастная кончина двух владетельных лиц Маньчжурского дома была делом ошибки и заблуждения и что Богдохан готов искупить горестные потери Тай-цзу утверждением его во всех правах его предшественников, и, в доказательство своего высокого участия в скорбях злополучного бэйлы, возвращает ему тела убитых предков, с подарками – залогом дружелюбных чувств Китая. Посланник этой Миньской династии в точности исполнил повеления своего правительства; но, собравши на месте самые подробные сведения о положении страны, он с твердостью отказал Тай-цзу в выдаче Никань-вайланя, – главного виновника всех бедствий, и на повторенные требования отвечал угрозою, что Китай в силах лишить своего непокорного вассала всех древних преимуществ и возвести в сан верховного правителя страны – врага Маньчжурского дома. Слова посланника произвели такое глубокое впечатление на всех, что дети и внуки шести бэйл, решившиеся силою заставить Нурхаци подчиниться воле Китайского правительства, уже хотели произнести клятву подданства новому повелителю, – как Тай-цзу, понявший всю важность роковой минуты, прекратил свои требования; а Империя, довольная наружною покорностью своего данника, оставила его пользоваться титулом, не дававшим действительной власти и значения.

Девять лет длились такие неопределенные отношения маленького владельца к своим непримиримым врагам и Китаю. Печальное событие мало-помалу исчезало из общей памяти, и Никань-вайлань, успокоенный бездействием Тай-цзу, смелее обнаруживал свои виды на соседние аймаки. Но юноша мужал в своих силах, а вместе с ними росло и чувство мщения, овладевшего всею душою бэйлы. Преданный одной неизменной мысли, он не делился ни с кем глубокими тайнами своего сердца, и только один был наперсником его чувств и сокровенных замыслов. Страшась найти, даже под кровом родительского дома, предателя или явного врага, Тай-цзу часто удалялся на соседнюю гору и здесь проводил свое время в долгих беседах со своим братом, и эти беседы, всегда сопровождаемые слезами в память отца, были посвящены начертанию планов борьбы против врагов их рода. С вступлением в 25-ти летний возраст, Тай-цзу решился осуществить намерения давно созревшие в его душе.

1583 года Нурхаци, с 13-ю латниками, неожиданно явился в воротах Туруня, где жил Никань-вайлань. Город, не приготовленный к защите, немедленно признал над собою власть Маньчжурского Бэйлы; но Никань-вайлань, со всем своим семейством, успел найти спасение в бегстве. Неожиданное движение Тай-цзу возбудило опасение во всех соседних владениях. Аймаки, отпавшие от Маньчжурского владычества и страшившиеся подчиниться власти человека, имевшего право мстить за прежнюю измену, спешили принять сторону Никань-вайланя. Потомки шести бэйл, видевшие в действиях своего родственника одну безумную борьбу против Китая, долженствовавшую окончиться совершенным истреблением их дома, торжественно, в храме предков, поклялись умертвить беспокойного бэйлу, призывавшего на них вражду Китайской Империи. Наемные убийцы следили за всеми движениями Тай-цзу; неоднократно проникали почти в самое жилище его; один раз, под самым окном, пал от меча их верный телохранитель Бэйлы и нож предателей уже сверкал над головою Нурхаци; но мужество и провидение хранили жизнь человека, предназначенного для славы и подвигов. Самые родственники и малочисленные друзья Тай-цзу подвергались нападениям тайных врагов, и зять его погиб, пронзенный стрелою неизвестного убийцы.

Низкая вражда людей, тесно связанных с Тай-цзу узами родства и общих выгод, должна была только усилить деятельность предприимчивого Бэйлы, для которого оставалось – победить или умереть. В таких обстоятельствах скрытность и быстрота служили единственными средствами к спасению. И вот, в то время, когда враги Маньчжурского владетеля со дня на день ожидали видеть пред собою один труп тревожившего их Тай-цзу, – он, с бесстрашною горстью воинов, идет против городов Чжао-цзя и Мардунь, знаменитых в стране своею неприступностью. Обе крепости расположены были на высотах, окруженных каменных горами; одни тесные проходы вели к городским стенам; местами должно было вырубать лестницы в диких скалах; всадники почти на себе поднимали лошадей на крутизны, где ожидали их неприятельские стрелы: но полные мужества, под прикрытием длинных деревянных щитов, они победили природу и врагов.

Геройский подвиг Тай-цзу имел блистательный успех, родственники Бэйлы, изумленные непреклонностью его и торжеством, забыли вражду свою и снова соединились для блага и славы своего дома. Небольшие соседние владения, не надеясь выдержать борьбы с опасным врагом, искали случая добровольною покорностью примириться с прежним своим повелителем; а Никань-вайлань, гонимый мщением из города в город, скрылся в Олхонь, близ границ Китая; за оградою нескольких аймаков, не подчинившихся влиянию Тай-цзу.

Удаление врага только расширило круг деятельности для непримиримого бэйлы. Подкрепленный силами нескольких союзников, он обошел или покорил враждебные аймаки и явился под стенами небольшого городка, где Никань-вайлань думал оградиться от нападения неприятелей. Беглец, напрасно искавший спасения в своей родной стране, еще надеялся найти себе защиту в пределах Китая и в совершенном подданстве сей Империи; но и за рубежом Маньчжурии преследовало его мщение Нурхаци. «Скажите пограничным начальникам Китайского Государства, чтобы они немедленно поймали и выдали мне Никань-вайланя; в противном случае я иду против Империи» говорил Тай-цзу нескольким захваченным в плен китайцам – и с этим наказом возвратил их на границу. Как ни странны были угрозы ничтожного владельца, думавшего предписывать законы тысячелетней Империи, однако же Китай, забыв о своем вековом величии, повиновался воле бэйлы и покрыл свою честь самым бесславным малодушием. «Нам стыдно», отвечали пограничные правители: «выдать человека, признавшего подданство Империи, вверившего её высокому покровительству свое спасение и честь. Придите сами и умертвите своего врага». 40 человек маньчжурских солдат вступили (1586 г.) в чужие пределы и отрубили голову Никань-вайланю, которому китайцы заранее преградили все пути к дальнейшему бегству. Миньское правительство, кроме того, спешило поднести Тай-цзу пышный титул, с ежегодным окладом в 800 лан серебра.

Совершение кровавого суда над Никань-вайланем придало предприимчивому бэйлэ еще более твердости духа и отваги. Малодушие Богдоханова двора убедило его, что Китай, мало следивший за событиями, совершавшимися вне Великой стены, далек от принятия самого живого участия в Восточных делах, доколе они не будут иметь самых близких и непосредственных отношений к существенным выгодам Империи; возвращение же нескольких аймаков под власть Маньчжурского дома показало, что мелкие аймаки, оставленные без помощи Китая, не в силах бороться с непоколебимою волею человека, решившегося оружием подчинить их своему влиянию. Мудрый бэйлэ ясно понимал состояние своей родной страны и те отношения, в которые ставило его к различным владельцам Маньчжурии его недавнее торжество и почетное внимание к нему Китая.

При Миньской династии, Маньчжурия состояла из трех главных отделов: Цзянь-чжоу, Хай-си-взй и Е-жэнь-вэй. Каждый из них делился на аймаки, управлявшиеся своими владельцами, которые, в случае крайней опасности, подчинялись власти одного, принимавшего на себя достоинство верховного главы сейма. Аймаки, связанные между собою единством союза, составляли род небольших конфедерационных областей, носивших общее название. Их было четыре: Маньчжурская, состоявшая из аймаков Суксуху, Хуньхэ, Вангянь, Донго и Чжэчэнь; Чан-бо-шаньская – из аймаков Нэйень и Ялу; Хулуньская – из аймаков Ехэ, Хада, Хойфа и Ула; наконец область Дун-хая, делившаяся на аймаки Воцзи, Варка и Хурха. Почти все они были между собою в самых близких отношениях по тождеству языка и единству верований, вытекавших из общего источника – шаманства. Впрочем, несмотря на эти два существенные основания народной целости, чрезвычайное раздробление аймаков вело к непрерывным распрям и взаимной ненависти племен. Власть главы сейма была так ограничена произволом частных владельцев, что союзы более существовали в одном имени, нежели на деле.

Цзянь-чжоу и Хай-си-вэй составляли средоточие маньчжурских сил и образования. Здешние племена обитали в городах, воздвигнутых в цветущие времена династий Ляо и Гинь; жили на почве, ознаменованной великими событиями народной славы. Близость китайской границы ставила их в непрерывные отношения к сей Империи; деятельная торговля, связывавшая полуобразованные племена с выгодами Срединного государства, развивала в народе стремление к улучшению своего быта и богатству. Земледелие шло об руку со звероловством и совершенно изгнало пастушескую жизнь с её непрестанным кочеванием. По числу народонаселения и городов, сейм Хулуньский был самый могущественный в целой Маньчжурии; но осторожная политика Китая, страшившаяся соединения племен, разделила тот сейм на две половины, называвшиеся Северною и Южною заставами, и тем в основании потрясла могущество союза. Нигде внутренние неустройства не достигали такой значительности, а взаимные распри – такого ожесточения, как в аймаках Хулуньских.

Е-жэнь-вэй резко отличался от других маньчжурских владений и частными свойствами природы, и особенными чертами народного быта. Начиная с северных пределов Цзянь-чжоу до берегов Восточного океана, страна постепенно принимает самый дикий и грозный вид. Потоки, получающие свое начало в аймаках южной Маньчжурии, в пределах Воцзи, Варка и Хурха, являются огромными реками, орошающими одни пустыни. Вместо прихотливых форм тысячи гор с их пирамидальными вершинами, таинственными пещерами, или возвышаются дикие скалы, где живут одни звери и хищные птицы, или тянутся дебри и обширные луга, оканчивающиеся непроходимыми болотами и топями. Прекрасные рощи, опоясывающие Чан-бо-шань, сменяются дремучими лесами, где под непроницаемым сводом ветвей – царство вечного мрака. Часто, на расстоянии десятков верст, путешественник ни разу не озарится лучом солнца; блуждая по извилистым тропинкам, не найдет себе надежной защиты от бури и зверей. Шалаш, наскоро сделанный из бересты – единственное пристанище для ночлега, а убитый олень – пища, посланная самим небом для спасения скитальца. При первых порывах ветра, тысячи древесных вершин приходят в движение; непрерывный гул, как шум морских волн, несется по беспредельному лесу; вековые иссохшие деревья падают с треском, которого страшные перекаты еще долго вторятся эхом. Бесчисленные совы, визжащие ву (род белки) на каждом шагу преследуют человека своим пронзительным криком и умножают ужас дикой пустыни. Никто из туземцев, без жертвы духам, не вступает в эти мрачные леса, где, по их понятию, корень шаманства, отчизна онготов, пифического беснования, чар, заклинаний, магического бубна, звонков, пред которыми, если верить преданию, некогда повергались почти все народы средней и северо-восточной Азии; которые и до ныне приводят в благоговейный трепет еще многие тамошние полудикие племена. От такой дикости мест самый климат получает чрезвычайную суровость, несообразную с географическим положением страны. Уже в окрестностях Нингуты, не ранее третьей луны (в конце марта) реки начинают мало-помалу освобождаться от льда; но непрестанно, днем и ночью, свирепствующие вихри еще замедляют наступление весны, и деревья еще не развивают почки. Тепло продолжается не более четырех месяцев; в 7-й луне уже начинаются мерзлые инеи; в 8-й выпадают глубокие снега; в 9-й реки покрываются льдом; в 10-й трескается земля от жестоких морозов. Немного далее на восток от Нингуты – земледелие исчезает; звероловство с полукочевым скитальчеством преобладает над оседлостью; города сменяются жалкими деревнями, разбросанными на большом расстоянии одна от другой; племена не образуют сильных аймаков, управляются властью одних родовых старшин. Прямодушные и искренние, как дети природы, они никогда не стремились к завоеваниям; разделенные непроходимыми лесами, всегда были бессильны противостать оружию предприимчивого неприятеля. Наконец, при берегах Восточного океана, совершенно редеет народонаселение и среди маньчжурских поколений являются хэй-цзинь и феха, племена совершенно другого происхождения, чуждые по языку, несходные в образе жизни, кроткие нравами, слабые числом. Кольцо в ушах, раскрашенная кожа на теле, платье из рыбьей шкуры, вышитой цветами, полог и подушка из черных соболей и лисиц, кровля устланная лебяжьим пухом, – вот единственные предметы богатства, желаний и честолюбия прибрежных жителей Восточного океана. Довольные своим состоянием и дарами природы, они желали одного мира; более страшились нападений, чем сами решались поднять оружие против соседних племен.

Несравненно могущественнее были Орочоны, Дучеры, Дахуры и Солоны, обитавшие по ту и другую сторону Амура. На злачных берегах его, с давних времен известно было земледелие; существовали небольшие города и укрепления; жили племена, отличавшиеся воинственностью, сильные числом и искусством в стрелянии из лука, несколько раз предписывавшие законы всей стране. Но, по странному стечению обстоятельств, амурские племена слишком отделились от общей жизни маньчжур и не принимали никакого участия в событиях, совершавшихся при подошве Чан-бо-шани. Подобно всем своим родовичам, они страдали злом разделения и междоусобий; от того половина сих воинственных племен подчинилась власти монголов; другая была бессильна произвести какой-нибудь переворот в судьбах своей отчизны. Таким образом, в конце XVI столетия, вся Маньчжурия представляла обширное поприще для честолюбивых замыслов завоевателя.

Тай-цзу, во время действий против Никань-вайланя восстановивший древние пределы своего владения, покорением аймаков, прилегавших к берегам Ялу, соединивший под своею непосредственною властью весь округ Цзянь-чжоу, мгновенно получил перевес над соседними владельцами. Границы Маньчжурского Государства простирались до самых пределов Китайской Империи; восточный жемчуг, корень жэнъ-шэнь и пушные товары шли туда четырьмя заставами; в замен приносили в Маньчжурию золото, серебро, драгоценные ткани, с множеством других предметов, необходимых для жизни. Торговля целой страны сосредоточилась в одном округе Цзянь-чжоу, который выгодным своим положением победил соперничество других аймаков. Богатства и силы Тай-цзу возрастали с каждым днем и Хулуньский сейм, с беспокойством смотревший на каждое новое завоевание со стороны маньчжурского бэйлы, скоро понял опасность, угрожавшую независимости племен. Призвавши на помощь войска из двух чан-бо-шань-ских и трех монгольских аймаков, хулуньские владельцы, с соединенными силами девяти областей, в числе 30,000 воинов, спешили сокрушить рождавшееся могущество маньчжур. Многочисленность врагов делала борьбу неравною и опасною; при первой вести о приближении грозного ополчения, жители Цзянь-чжоу пришли в волнение и страх. Один бэйлэ, полагавший все свои надежды на разноплеменность неприятелей, спокойно ожидал наступления бури. Чтобы оживить упавший дух своих воинов, Тай-цзу, в виду малочисленной своей дружины, клялся пред небом в своей невинности и молил тени своих предков: – «чтобы кони его воинов не спотыкались в бою и мечи не выпали из рук». При горе Гуху, где Тай-цзу, под прикрытием леса и неприступной вершины, занял твердую позицию, встретились между собою противники. Союзной армией предводительствовали Ехэского аймака бэйлэ Бучжай и Корциньсктй Мингань. Несчастье, поразившее в самом начале сражения двух главных неприятельских вождей, скоро решило судьбу битвы. Соединенные войска были рассеяны и прогнаны; четыре тысячи неприятелей заплатили своею жизнью за неудачное нападение; тысячи шлемов и лат, три тысячи лошадей и младший брат бэйлы аймака Ула, были наградою для победителей.

Первая и удачная борьба с многочисленным неприятелем, в открытом поле, имела весьма важные последствия по тому нравственному влиянию, которое она произвела в той и другой стороне. Тай-цзу, увенчанный славою оружия, спешил сообщить твердые основания своим завоеваниям и аймаку. Как великий законодатель, он рано постиг глубокую истину, что развитие народности есть необходимое условие для образования из мелких и отдельных аймаков стройного политического общества; что утверждение живого языка на неизменных началах письменности есть самое верное и близкое средство дать разнородным племенам характер единства и самобытности. Для осуществления великого замысла, Тай-цзу обратил свое внимание на монгольскую письменность, и, не смотря на возражения и предрассудки людей, не понимавших великих целей, сильною волею своею облек звуки маньчжурского языка в формы и буквы чуждого алфавита, изменивши его сообразно с коренными условиями своего родного языка. В 1599-м году была обнародована по всему государству новая грамота, долженствовавшая совершенно изгнать монгольский язык, до сих пор употреблявшийся для всех письменных сношений. Когда положен был краеугольный камень народного образования, Тай-цзу употребил все возможные меры к развитию численных сил своего государства. По повелению бэйлы, во всем владении сделан был розыск о бедных, которые, по недостатку в самых необходимых потребностях жизни, не могли вступить в брачные условия. Несмотря на скудость своих доходов, Тай-цзу разделил со своими подданными последние богатства, и многочисленные четы, нашедшие счастье и довольство под кровом семейного быта, благословляли своего великодушного повелителя. Такие же мудрые меры приняты были и в отношении военного устройства. До сих пор воины, отправляясь в поход, располагались в бою по родам и деревням, под управлением своих старшин; но Тай-цзу разделил своих подданных на роты и ввел между ними различные достоинства и степени. Триста человек управлялись одним офицером, строго отвечавшим за своих подчиненных. Следствием нового порядка было то, что войска получили устройство и дисциплину: старейшины утратили самостоятельность, вредившую интересам целого аймака; число армии не зависело от случая и произвола частных людей; власть и воля бэйлы стали законом для всех.

Гений Тай-цзу не остановился на этих первых основаниях государственной жизни. Как ни благодетельно было влияние мер, введенных им в управление, однако же они не в силах были мгновенно создать народное величие, а предприимчивый дух Тай-цзу требовал огромных сил и многочисленных деятелей. Итак, он обратил свое внимание на отдаленные аймаки Дун-хая, которые не представляли никаких трудностей к завоеванию, между тем как своим присоединением могли доставить маньчжурскому бэйлэ весьма значительное число храбрых воинов и верных сподвижников. Отсюда начинается непрерывный ряд небольших, походов в леса Гирина, к берегам Восточного океана и Амура, походов, не сопровождавшихся никаким важным отягощением для народа, почти без кровопролития и боя. Каждый раз воины Тай-цзу приходили с сотнями и тысячами пленных, обремененные богатою добычею соболей и лисиц. Покоренные пользовались всеми правами коренных подданных; получали обширные земли, вступали в роты, наравне со всеми участвовали в наградах и добыче, отбитой у неприятеля. Соединенные с маньчжурами религией, языком, нравами, они легко привыкали к новой отчизне; сроднились с её счастьем и выгодами. Молва о цветущем состоянии переселенцев быстро распространялась от одного поколения к другому; старшины спешили явиться с покорностью и данью пред лицо Маньчжурского Бэйлы, принимавшего всех с радушием и почестью. Тай-цзу выезжал на встречу далеким пришельцам, угощал их пирами, награждал богатыми подарками, особенно тех, которые решались остаться в Маньчжурии. Прельщенные ласковым приемом и воодушевленными речами о том, как прежде все племена, разделенные ныне несогласием и ненавистью, составляли одно могущественное целое, – старейшины одни немедленно становились в ряды маньчжурских воинов, другие торопились возвратиться в свои леса, чтобы взять свои семейства и переселиться со всем родом в новую страну. Под влиянием обаяния, они говорили всем: «Тай-цзу желает подданства не для завладения нашими отдаленными и пустынными странами, хочет нашего переселения в свою страну не для умножения числа своих рабов: но чтобы соединить разрозненные члены одного родственного семейства, чтобы сделать нас участниками своего величия, чтобы приобрести в нас другое крыло, для осуществления своих великих предначертаний». Слова таких радостных вестников сильно действовали и на простой народ и на владельцев, льстивших себя надеждою возвысить славу своего рода, потому что Тай-цзу, желавший слить племена в одну нераздельную и безразличную массу, уже положил начало той обширной системы родства, которая, при его преемниках, тесно соединила Монголию с выгодами Китайского Императорского дома. Владельцы, теснимые могущественным врагом, или не чувствовавшие довольно силы и мужества дать своему аймаку независимость и самобытность, охотно признавали свое подданство государю, который награждал их соединяя узами брака со своими дочерями и родственницами, который и сам милостиво принимал все брачные предложения и союзы с дочерями вассалов, который по-видимому, более желал умножить число членов своего царственного семейства, чем приобрести новых данников; он хотел управлять племенами более посредством родственного старшинства, чем силою оружия и законами победителя, и, не нарушая частных прав владельцев, придавал еще им наружный блеск почета и важности.

Не таковы были действия врагов Маньчжурского Бэйлы. Хулуньские владельцы, пораженные своею неудачею, спешили отправить в Цзянь-чжоу своих послов с просьбою о мире и родственном союзе. Предложения, совершенно соответствовавшие тайным видам Тай-цзу, были приняты: но благодетельными следствиями тишины воспользовались одни маньчжуры, а не их противники.

Первоначально главою Хулуньского сейма был аймак Хада, владелец которого Вань-хан за услуги, оказанные Китаю, получил первенство над Ехэ, Хой-фа и Ула. После нескольких поколений, между старшею и младшею линиями Вань-хана загорелся кровавый, спор о праве наследства и Ехэ, завистливо смотревшее на чужие владения, хотело воспользоваться междоусобиями искателей власти. Хада, ослабленная внутренними волнениями, обратилась к Китаю с просьбою о помощи и покровительстве; но сия Империя, всегда следовавшая одной политике – истреблять варваров варварами же, отказалась от всякого участия в судьбе дома Вань-хана, несмотря на то, что Миньский двор сам возвысил Хада над другими аймаками, и что падение её вело к уничтожению равновесия между племенами, а следствия перевеса одного владения над другим могли быть пагубны и для самого Китая. Получивши отказ в первой своей просьбе, жители Хада умоляли Миньское правительство, по крайней мере, позволить им переселиться за Ляо-дунскую границу, под условием совершенного подданства и охранения пределов Империи против других маньчжурских племен; но это новое желание Хада казалось слишком опасным для Китая, страшившегося ввести врагов на границы своих владений, – и потому было совершенно отвергнуто. Тогда Монгэбулу, владетель угнетенного аймака, отправил заложников к Цзянь-чжоу, и две тысячи воинов Тай-цзу шли для занятия Хада. Ехэ, более всего боявшееся вмешательства Цзянь-чжоу, поспешило примириться с главою сейма и, в залог дружбы, потребовало от Монгэбулу истребления двухтысячного маньчжурского отряда. При первой молве о тайных замыслах Хада, Тай-цзу отправился с войском наказать изменников и гибель аймака была бы неизбежна, если бы Китай, недоверчиво смотревший на Цзянь-чжоу, наконец, не принял участия в хулуньских делах и не противопоставил успехам маньчжур грозного голоса своих запрещений. Не желая рано начать спор с Миньским правительством, Тай-цзу подчинился воле Империи; но эта вынужденная покорность послужила новым побуждением для бэйлы ненавидеть Китай. Неудовольствие Тай-цзу достигло высшей степени, когда Ехэ, по удалении маньчжурского войска, снова открыло неприязненные действия против Хада, и когда, несмотря на протест Цзянь-чжоу против насильственных действий Ехэ, Империя хладнокровно смотрела на разграбление аймака, только что принятого ею под свое покровительство. В политике Китая ясно выразилась вражда против Маньчжурского Бэйлы и последующие обстоятельства еще неоспоримее доказали, что Миньский двор вырвал из рук Тай-цзу его добычу, не из желания спасти дом Вань-хана, но из одного опасения, возбужденного в Империи быстрым развитием Цзянь-чжоу. Когда жители Хада, страдавшие двумя ужасными бедствиями, войною и голодом, снова обратились к Миньскому двору с просьбою о дозволении сделать в Кай-юане закупки хлебных припасов, Китай, тайно радовавшийся злополучию племен, отказал в удовлетворении, о котором молили его именем человечества. Не трудно угадать, к каким последствиям должна была привести такая политика: – Хада добровольно и навеки присоединилась к маньчжурскому владению; Китай утратил южную заставу, а Тай-цзу прекратил свои даннические отношения к сей Империи.

Скоро Хой-фа и Ула испытали на себе печальную судьбу Хада. Увлекаемые наветами Ехэ, они вооружили против себя Тай-цзу, тремя походами (в 1608 году против Хой-фа и в 1612 и 1613 годах против Ула) совершенно разрушившего оба владения.

Покорение трех могущественных аймаков Хулуньского сейма должно было изменить политическое значение Цзянь-чжоу, которому не доставало только почетного имени, чтобы занять приличное место среди соседственных государств. Еще в 1607 году монгольские владельцы, чрез послов своих, подносили Тай-цзу титул Богдохана; но в то время могущество и власть Маньчжурского Бэйлы были так неопределенны и шатки, что скромный победитель не хотел пользоваться именем, не соответствовавшим тогдашнему положению дел. Но когда последние победы распространили пределы Маньчжурии от берегов Восточного океана до степей Монголии, и от границ Империи до Амура, когда вассалы и данники толпою приходили предлагать свою покорность и услуги завоевателю, и только одно Ехэ, обессиленное падением союзных аймаков, безнадежно боролось за свою независимость; когда пятьдесят тысяч устроенной армии готовы были, по мановению своего великого вождя, бурным потоком ринуться против врагов и далеко распространить славу своего оружия; когда народ и вельможи, одушевленные счастьем и подвигами своего повелителя, с благоговейною признательностью, молили его, для блага отчизны и славы своего дома, принять власть и имя верховного главы, – Тай-цзу уступил общим желаниям, и с 1616 года начинается царствование нового государя под многозначительным именем Тянь-мин.

Событие, столь важное в истории маньчжур, не могло не обратить на себя внимания Миньского двора; по тысячелетней политике Китая, всякий иноплеменный вассал, провозгласивший себя независимым Государем, явно нарушал законы Империи, считавшей своею неотъемлемою принадлежностью раздавать титулы и утверждать права князей и ханов. В тоже время прибыли послы из Ехэ сказать Китаю: «что из четырех Хулуньских аймаков три уже покорены маньчжурами, что они снова явились на пределах их отчизны, а поработивши нас», говорили послы, «они пойдут и против Империи». При таких известиях Миньский двор не мог равнодушно смотреть на события в Цзянь-чжоу, и тысяча китайских солдат, с огнестрельным оружием, выступили на помощь Ехэ; вместе с тем усилен был гарнизон в Кай-юане, чтобы на двух пунктах противопоставить сильный отпор дальнейшему распространению маньчжурских завоеваний; наконец, отправлен был нарочный посол объявить Тай-цзу, что всякое неприязненное действие против Ехэ будет принято Миньским правительством за объявление войны самому Китаю. Итак, одна покорность со стороны маньчжур могла подавить войну, грозившую вспыхнуть на пределах Ляо-дуна; но Империя, отправившая в Ехэ вспомогательный корпус, сама нарушила трактат, заключенный между Китаем и Маньчжурией, по которому строго воспрещался всякий переход за границы того и другого государства, утвержденные общим согласием.

Тай-цзу поклялся дорого отплатить Китаю за вмешательство в восточные дела. Отложивши на время поход против Ехэ, из опасения, что Миньское правительство воспользуется его отсутствием для нападения на маньчжурские пределы, оставленные без всякой защиты, Хан решился наперед нанести совершенное поражение китайской армии, заставить Империю заботиться о собственной безопасности, а потом уже, пользуясь смятением своих неприятелей, нанести решительный удар последнему аймаку Хулуньского сейма. Два года продолжался сомнительный мир между Китаем и маньчжурами, и в это время они готовили огромные запасы провианта, исправляли военные снаряды и дополняли свои роты новыми данниками из областей Дун-хая.

Наконец в начале лета 1618 года Тай-цзу, собравши на совет князей и вельмож, объявил им, что семь кровавых обид заставляют его поднять оружие против Китая. Какие были эти обиды, вовлекавшие Маньчжурию в опасную борьбу с Империей, превосходившей своих врагов и числом войск и богатством вещественных средств, Хан объявил о том армии и чинам уже пред началом похода в храме предков. Здесь, павши на колена, Хан вознес свои жалобы к небу на несправедливые поступки Миньского двора, всегда питавшего вражду против Маньчжурии.

«Отец и дед мой», говорил Тай-цзу: «во всю свою жизнь не смяли былинки на границах Империи, не присвоили себе клочка земли; но Китай, напрасно вмешавшийся в чужие дела, умертвил их безвинно».

«Долг праведного воздаяния требовал кровавого мщения и только одна любовь к миру заставила меня заключить с Империей трактат о границах. После взаимных совещаний и клятв с той и с другой стороны, мы положили, чтобы каждый, кто бы он ни был, маньчжур или китаец, кто перейдет за определенную границу, продавался смертной казни и каждый, кто давал свободу перебежчику, подвергался суду; но Китай, изменивши собственной клятве, послал свои войска за границу на помощь Ехэ».

«А когда я, на основании договора, казнил нескольких подданных Империи, которые тайно в двух местах переходили за рубеж, для грабежа и разбоя в моих владениях: Миньский двор, не обращая внимания на трактат, не только потребовал у меня ответа, но, в угрозу мне, повелел предать смерти Фаньгяна и Кангуру, посланных мною на границу, для объяснения дела».

«С другой стороны, владелец Ехэ, опираясь только на содействие Империи, на приход вспомогательных войск из Китая, выдал в Монголию свою дочь, еще прежде обещанную мне в следствие взаимного нашего договора».

«Китай высылал свои войска опустошать жатву в Чайха, Сань-чара и Фанаха, трех областях, искони принадлежавших маньчжурам».

«Китай, слушая наветы непримиримых наших врагов, отверженных самим небом, отправил ко мне грамоту, полную презрительных выражений, с дерзким послом, нарочно старавшимся вывести меня из терпения различными оскорблениями».

«И прежде, не Китай ли принудил меня отказаться от Хада, когда само небо даровало мне это владение?... По воле Империи, я возвратил пленных жителей покоренного аймака в их отчизну; Ехэ, в несколько походов, воспользовалось добычею, отнятою из моих рук. Кто не знает, что побеждает и укрепляется в силах только государство, покровительствуемое небом; что падают и разрушаются только государства, свыше обреченные на гибель? Кто может воскресить убитых в сражении? Кто возвращает добычу, приобретенную победою? Пусть Миньский Император, повелитель обширного государства, предназначен быть главою и всех других владений; но что значит та постоянная вражда, которою он преследует наш Дом?.. Прежде, аймаки Хулуньского сейма сами начали войну против меня, и небо осудившее их поступки покрыло меня своим щитом. Ныне, Китай, увлеченный пристрастием к Ехэ, сам идет против истины и справедливости, – и я не в силах более переносить кровавых обид; иду мстить Империи оружием».

«Не я виновник этой войны», сказал Тай-цзу, обратившись ко всем бэйлам и вельможам: «праведное мщение ведет меня к пределам Китая, и, если оружие наше увенчается победою, то да не будут подвергнуты: пленники грабежу, женщины поруганию, муж и жена разлучению. Упорным смерть, покорным пощада; а каждый из вас должен строго смотреть за своими солдатами».

Вечером того же дня (т. е. вечером 20-го числа 4-й луны 1618 года), 20-ти тысячная маньчжурская армия, под предводительством самого Хана, выступила из Син-цзина и на другой день остановилась лагерем в степи Фахунь-омо. Неизвестность опасного предприятия, сила Империи и гибельные следствия, которые поразили бы Маньчжурию, в случае неудачи, сильно занимали Тай-цзу, страшившегося одним разом потерять плоды продолжительных и тяжких трудов. Оставшись в палатке только с тремя близкими родственниками, Тай-цзу, после глубокого и долгого размышления, сказал своим спутникам: «читал я гиньскую историю и вижу, что самые великие государи, не смотря на непрестанные войны и бесчисленные труды, подъятые ими в походах и боях, были не в силах прочно утвердить свое владычество над Империей. Нет, я начинаю борьбу с Китаем не из желания захватить Китайский престол и навсегда воцариться на нем. Гордость и всегдашняя вражда Миньского двора – вот, что заставило меня взяться за оружие». Тревожное чувство Хана достигло высшей степени, когда, с наступлением ночи, полился дождь, как будто само небо полагало преграду дальнейшему движению маньчжур. Немедленно дано было повеление всем бэйлам и вождям явиться на совет, и, когда они вошли в ханскую палатку, Тай-цзу встретил их словами: «не возвратиться ли нам домой? Дождь мешает продолжать поход». – «Сколько лет мы жили с Китаем в мире, возразил бэйлэ Дай-шань, – а кончилось тем, что Китай своими, несправедливыми поступками вынудил нас, с оружием в руках идти на его пределы. Если воротимся назад, снова ли должны мы искать дружбы с Империей, или думать о войне?... Как оскорбить армию, готовую, к бою? И что значит дождь? Разве у наших солдат нет плащей для себя, колчанов для стрел, сайдаков для луков? Не промокнут под такой защитой!... Этот дождь – предвестие нашего торжества и беды для Китая! Враги заснули под шум падающих капель; не ждут нашего прихода, не предчувствуют, как мы нагрянем на их пределы»! Никто не опровергал слов мужественного Бэйлы; сам Хан успокоился при виде воинственного духа, оживлявшего вождей. Утром армия получила повеление продолжать поход, неуклонно следуя наказу, данному для руководства полководцев и солдат в настоящей кампании.

Главное содержание этой инструкции, лучше всего раскрывающей состояние тогдашней маньчжурской стратегии, было следующее: первый долг вождя – не истощать собственных сил, напрасно не подвергать опасности своих людей. При встрече с многочисленным неприятелем – скрыть большую часть своих воинов, другою приманить его к засаде; тогда победа – несомненна; если же он проникнет в тайные замыслы и не дастся в обман: то соединить свои силы, напасть на врагов и гнаться за ними до первого города, чтобы по пятам бегущих ворваться в ворота. При встрече с войском, превосходным в числе, маньчжурский отряд должен заблаговременно и в порядке отступать до крепкой позиции; здесь дожидаться прихода резервов, и, уравнявшись с неприятелем, переменить оборонительное положение на наступательное. Делать приступы только к тем городам, о которых наперед можно быть уверенным, что они не выдержат штурма; напротив, даже не приближаться к городам, хорошо укрепленным; иначе неудачный приступ произведет гибельное нравственное влияние на солдат, бесполезную потерю в людях и, с другой стороны, усилит дух неприятелей. Только победа, одержанная с малым уроном в своих рядах, заслуживает похвалу и тот не вождь, кто устилает путь к неприятелю трупами своих воинов. Солдат, отлучившийся от своей роты или знамени, предается смертной казни. Всякий начальник, не чувствующий в себе довольно силы для исполнения возлагаемого на него поручения, должен о том предварительно объявить; иначе сотни и тысячи будут жертвами его слабости или неопытности. При штурме крепостей и городов, безрассудно, из одной отваги, прежде других не бросаться на стены двум или трем человекам; но идти дружно, по ротам; ослушники повеления, будут ли ранены – не получат награды, будут ли убиты – не удостоятся почестей. Атаку и ретираду производить по сигналам и команде.

На 12-й день маньчжурская армия явилась под стенами пограничного китайского города Фу-шунь. Еще не начиная никаких неприязненных действий, Хан отправил к коменданту письмо, в котором требовал немедленной сдачи укрепления. «Иду войною против Китая, – писал Тай-цзу, – за то, что он выслал вспомогательный отряд в Ехэ; впрочем советую тебе без боя покориться мне. Коменданту ли какого-нибудь пограничного городка питать надежду на славное окончание осады и борьбы?... В случае твоего подданства, мои войска прямою дорогою пойдут вперед; в случае упорства, только напрасно замедлишь мои успехи».

«Ты человек умный; в состоянии хорошо понимать обстоятельства и время; а я нуждаюсь в людях, подобных тебе, и умею ими дорожить. Рука моей дочери (первая степень почестей между моими вельможами) была бы наградою такого человека, если бы он захотел предложить мне свои знания и услуги. За одну покорность предлагаю тебе все прежние права и достоинства, власть над обывателями и солдатами. Ни один солдат мой не войдет в городские ворота, чтобы не разогнать твоих сограждан и тебя не сделать начальником пустых стен».

«Будешь сражаться? Но какая-нибудь стрела, пущенная на удачу и в толпу, может не пощадить и тебя, а что за радость идти на смерть, когда нет средства победить? Посмотри на число моих воинов: подумай, как ничтожен твой город, и пойми, что слова мои – не простые угрозы, что позднее раскаяние не принесет никакой пользы!... Впрочем, предоставляю все это дело на собственное твое рассмотрение; только поберегись поспешностью или неуспешною запальчивостью разрушить свое счастье».

Ли-юн-Фан, так звали коменданта, не заставил в другой раз повторить себе угрозы. Робость овладела им при одном виде неприятельской армии. Не желая обесчестить себя явною изменою, он, по тайному условию с маньчжурами, позволил им овладеть одним углом городской стены, и истребить гарнизон, хотевший вступить с неприятелем в кровопролитный бой. Изменник был милостиво принят Ханом; город срыт до основания, тысяча семейств уведены в плен, а войска, высланные в погоню за возвращавшимися маньчжурами, были разбиты на голову, сам же предводитель пал на поле сражения. Осенью новый набег на границы Империи, свершенное истребление десятитысячного китайского корпуса и покорение города Циньхэ, крепостей: Фу-ань и Сянь-чан – доказали Миньскому правительству, что для смирения восточных варваров нужны не слова, а оружие.

Итак, жребий был брошен. И вот причины той продолжительной и кровопролитной борьбы, которая угасла только на развалинах Миньского владычества, – то военное искусство и тактика, которыми горсть маньчжур распространила свои завоевания от Таракая до Формозы, и от Желтого моря до Бирманского королевства, Ладака, Бухары и Алтая; та система, с одной стороны льстивых обещаний, с другой предательства и измены, которая, еще до покорения маньчжурами Китая, привлекла к ним тысячи его сынов, тесно соединивших свои выгоды с врагами отечества. Вся дальнейшая история борьбы между Маньчжурским Ханом и Китайским Государем есть непрерывное следствие семи кровавых обид, осуществление правил, данных армии во время похода против Фу-шуня и повторение письма к Ли-юн-Фану. Миньский двор в Пекине не предвидел всей опасности от орды полудиких племен, более двух столетий равнодушно подчинявшихся законам Империи; сам Тай-цзу, робко вступавший в спор с древними своими повелителями, не мог знать, какие плоды принесут три начала, положенные им в основание своей борьбы против Китая. Нисколько не думая о завоевании земель в Ляо-дуне, Хан срыл города и крепости, которых не желал и не надеялся удержать за собою, и спешил обратить свое оружие против Ехэ, ближайшего и главного своего врага; но грозная молва о приближении сильной китайской армии, шедшей вторгнуться в пределы Маньчжурии, продлила на несколько времени существование последнего остатка Хулуньского сейма.

Миньский двор, озабоченный положением своей восточной границы, повелел Ляо-дунскому губернатору Ян-хао отмстить маньчжурам за набег на пределы Империи. 200,000 китайских солдат, разделенных на четыре корпуса, должны были четырьмя дорогами и в одно время проникнуть во владения Тай-цзу и соединиться под стенами Син-цзина, столицы Хана. Громадность сил, к которым спешили присоединиться войска из Ехэ и Кореи, слава полководцев, управлявших настоящим походом, служили верным залогом победы. Главнокомандующий войск, Ян-хао, был известен, как человек глубоко изучивший древнюю тактику, так высоко ценимую китайцами; Ду-сун, предводитель среднего корпуса, давно уже приобрел себе имя храброго и правдивого генерала. Когда, до начала настоящего похода, он возвращался со своими войсками с западной границы, толпы народа бежали за поездом своего любимого генерала и раз, тронутый общим участием и похвалами, обнаживши свое тело, все покрытое ранами и язвами, он обратился к зрителям со словами: «вот каков ваш безграмотный Ду-сун!» – толпа, изумленная множеством шрамов и струпов, покрывавших грудь старого воина, пролила слезы и приветствовала его восторженными кликами. Не менее знаменит был и предводитель другого корпуса, Лю-тин, которого необыкновенная физическая сила почти вошла в пословицу во всей Поднебесной, а опытность и страсть к войне были отличительными чертами характера. Покинувши службу, не всегда вознаграждавшую тягостные труды, Лю-тин удалился в свое Ляо-дунское поместье, и там, набравши роту удальцов, проводил свои дни в учении доморощенных солдат. Более или менее замечательны были и прочие генералы, принявшие участие в настоящей войне.

21-го числа второй луны, 1619 года, китайские войска должны были перейти за границу; но в Пекине с таким нетерпением ожидали радостных известий, что каждый день посылали в армию красное знамя, для ускорения похода.

Ду-сун, пылкий по характеру, презиравший опасности и врагов, и сам горел желанием скорее пожать лавры и присвоить себе честь всей кампании. Не дожидаясь условленного времени, он выступил из Цин-хэ; каждый день совершал двойные переходы и еще до срока достиг Хунь-хэ.

Солнце склонялось к западу, когда китайский корпус прибыл к реке, весьма быстрой и опасной для переправы. Солдаты, утомленные продолжительным маршем, просили отдыха и отсрочки перехода до другого дня. Генерал не слушал возражений; говорил, что знамена обращены на восток, что армия должна быстро следовать за предзнаменованием победы и свою речь заключил повелением – немедленно отыскать в реке брод. Вода была весьма мелка; сверх того найдено было несколько десятков челноков, служивших доказательством, что армия застала окрестных жителей врасплох. Обрадованный такими известиями, Ду-сун, снявши с себя платье, первый, на коне, бросился в воду; вся армия, последовавшая примеру вождя, в нескольких местах начала переправу. Уже большая часть войск достигла другого берега, как вдруг маньчжуры, заградившие верхнее течение реки, разрушили плотину и внезапный прилив воды разделил армию на две половины. Тысячи погибли в этом неожиданном потопе, и трепетный холод пробежал даже между теми, которые стояли уже на суше. Едва успели они построиться в боевой порядок, как солнце закатилось и густой туман упал на землю. Устрашенные своим положением на неизвестном берегу, среди общего мрака, пред лицом невидимых врагов, китайцы спешили зажечь фонари и факелы; но свет был самым гибельным предателем расстроенной армии. Маньчжуры, сами прикрытые тьмою, ясно видели своих озаренных неприятелей: десять тысяч стрел сгустились, как дождь и ни одна не ударила мимо меты. Китайцы еще надеялись на свою артиллерию, но, принужденные стрелять из света в мрак, они били по ивовой роще, между тем как неприятель, без ран и потерь, ворвался в ряды злополучного войска и произвел ужасную сечу. Ду-сун погиб, тело его изрублено в куски; самая вестовая стрела полководца осталась в руках победителей; плавающие трупы и знамена покрыли реку и увлечены её быстрыми волнами

Печальное известие о судьбе Ду-суна заставило Ма-лина, предводителя северного корпуса, также бывшего на походе, остановить свои дальнейшие движения и укрепиться при горе Шан-гянь. Лагерь был обнесен тройным валом; вне его расположены были пушки, под защитою конницы; сверх того, два десятитысячных корпуса, под начальством генералов Пань-цзун-яня и Тун-нянь-суя, в нескольких ли далее главного стана, заняли крепкие позиции, чтобы с разных сторон противостать маньчжурам, и спешить, куда призывала опасность, которая не замедлила явиться пред ними.

Четвертый Бэйлэ с тысячью конных воинов ударил на лагерь Тун-нянь-суя, проник за окопы, а в след за конницей вошла и маньчжурская пехота; тогда, соединенными силами, они обратили все свои действия против одного угла, изрубили повозки, разрушили щиты и привели в совершенное замешательство неприятельский стан. В то же время сам Тай-цзу бросился на главную китайскую армию, в числе 20,000 расположившуюся при горе Шань-гянь. Хан уже хотел дать приказание своим войскам занять высоты, чтобы с вершины горы стремительно опрокинуться на врагов, но заметивши, что неприятель оставил окопы и готовится дать решительное сражение. Тай-цзу заменил прежний свой приказ новым, – спешиться всем и идти в рукопашный бой. Не успело это распоряжение распространиться по маньчжурским отрядам, как китайская армия, в строгом порядке, быстро двинулась вперед. В эту минуту рокового замешательства, бэйлэ Дай-шань, схвативший знамя, бросился со своею конницею на встречу китайскому войску; примеру своего брата последовали другие два сына Тай-цзу и атака превосходной конницы, летевшей во весь опор, была так стремительна и ужасна, что бэйлы прорвались сквозь весь неприятельский строй и очутились в тылу изумленной армии; в то же время солдаты шести знамен, не выстроившись в боевую линию, не слушая никаких приказаний, ударили на фронт, и войско Ма-лина, поражаемое с двух сторон, рассыпалось, как черепица и высохшая грязь. Не многие, со своим полководцем, успели уйти в Кай-юань; двадцать тысяч воинов из Ехэ, шедшие на помощь миньской армии, при вести о бегстве Ма-лина, воротились с половины дороги; таким образом два китайских корпуса были разбиты, рассеяны и уничтожены.

Впрочем, еще 120,000 готовы были дорого отмстить маньчжурам за гибель своих товарищей. Войска Ли-жу-бо и Лю-тина, каждое далеко превосходившее своим числом армию Хана, не зная ничего о недавних событиях, не встречая нигде сопротивления и неудачи, с полными надеждами на победу продвигались внутрь страны; но Ян-хао, пораженный ужасными известиями, послал к обоим генералам повеление – отступить к пределам Китая. Ли-жу-бо возвратился, а Лю-тин, уже миновавший все опасные места и уже бывший только в 50 ли от Син-цзина, не мог получить во время приказания. Строгость и порядок, с которыми шли войска, искусство стрелков и канонеров, рогатки, тележные лагеря и собственная опытность полководца, охраняли корпус, оставшийся среди неприятельской страны. Сами маньчжуры хорошо знали искусство своего противника, и потому решились сперва прибегнуть к обману, а после уже к бою.

К Лю-тину явился шпион, в виде офицера Ду-суновой армии и с вестовою стрелою погибшего полководца. Пленный китаец, принявший на себя такую опасную роль, объявил Лю-тину, что Ду-сун уже под стенами Син-цзина и ждет только немедленной помощи для нанесения неприятелю решительного и последнего удара. «Я не конюх Ду-суна», холодно сказал Лю-тин при виде стрелы, уязвившей его самолюбие. «Ваш гнев справедлив, – возразили, гонец, – стрела посылается только к низшим; но, генерал, подчиненные не дожидаются её прихода; при одной молве, они спешат, куда призывает их голос главного вождя. Стрела эта послана со мною только в доказательство критической важности обстоятельств, и как несомненный залог истины моих слов». «От чего же я не слышу вестовой пушки? Разве Ду-сун забыл о том, как при переходе чрез границу, на общем собрании положено было: кто прежде других достигнет неприятельской столицы, тот должен подавать сигналы пушечной пальбой»?... «Маньчжурская земля – не то, что наше Срединное государство! Здесь нет маяков; все известия передаются чрез нарочных, и если бы на расстоянии 50 ли от города расставить пикеты и приказать им стрелять из пушек; то и тогда нельзя было бы подать вести скорее гонца, сменяющегося по станциям». Лю-тин задумался, а мнимый посланник Ду-суна сделал обычное коленопреклонение пред полководцем и вышел из палатки. «Дожидается вестовой пушки», сказал маньчжурам возвратившийся гонец, и гром пальбы раздался в окрестностях Син-цзина.

Между тем Лю-тин, в досаде на то, что одному Ду-суну достанется слава целого похода, не заметил странного бегства гонца и дал повеление своим войскам идти вперед. По мере приближения к неприятельской столице, выстрелы делались слышнее, а нетерпение Лю-тина возрастало более и более. Он думал, что между Ду-суном и маньчжурами завязалось жаркое дело и что, может быть, в сию минуту решается судьба целой войны и счастливый соперник его венчается лаврами, исхищенными у него одним расстоянием. Армия шла самым скорым маршем; но китайскому генералу казалось, что движение её слишком медленно, и потому сперва оставлен был тележный лагерь, за ним брошены рогатки; наконец, при вступлении на узкую дорогу, конница разделена была на четыре полка, а пехота, вместе с корейцами, далеко отстала сзади, под начальством Кан-ин-цяна.

Маньчжуры только и ждали этой минуты. Четвертый Бэйлэ явился со своею конницею на высотах Абудали, где отдыхал отряд самого Лю-тина, и с криком и стрелами напал на изумленного неприятеля. В то же время Бэйлэ Дай-шань, с распущенными знаменами Ду-суна и многочисленным войском, одетым в платье китайских солдат, приближался с противоположной стороны к обманутому Лю-тину и ударил на него с тыла. Поражение было неизбежно; сам полководец погиб; его солдаты или захвачены в плен, или истреблены; и даже пехота, успевшая занять выгодное место, была разбита и рассеяна, а 5,000 корейцев сдались маньчжурам.

Так кончился первый поход китайской армии против Маньчжурии, поход, от которого весьма многого ожидали двор и государство. 50 тысяч маньчжур сокрушили неприятеля, в пять раз превосходившего их числом, с небольшим уроном в своих рядах устлали поля трупами врагов, получили в добычу верблюдов, лошадей, лат, пушек, багажа и всяких военных снарядов до нескольких сот тысяч штук. В течении одного месяца кампания была совершенно окончена; ни одного вооруженного китайца не осталось в пределах Цзянь-чжоу, а в следующей луне победители, в свою очередь, внесли оружие в границы Империи и Ма-лин с изумлением увидел маньчжур под стенами Кай-юаня, куда скрылись остатки двухсоттысячной армии. Город был взят; три дня воины Хана пересчитывали пленников и, за наступлением жаров, возвратились в свою столицу; осенью того же года покорили Ехэ и в целой Маньчжурии не осталось ни одного аймака, признававшего над собою Китайское владычество.

Империя не могла поверить своему несчастию. Главнокомандующего, с нарочным курьером и в цепях, вытребовали ко двору, где должен был начаться над ним самый жестокий и несправедливый суд. Враги успели уверить правительство, что все бедствия похода были злоумышленным делом Ян-хао и Ли-жу-бо, завидовавших Ду-суну. Явились люди, которые говорили, что при самом переходе за границу Ли-жу-бо с хитрой улыбкой сказал Ду-суну. «Вам предоставляем всю славу войны»; что Ду-сун, доверчивый по природе, с удовольствием принял такое предложение и горел желанием осуществить его на деле, а между тем Ян-хао и Ли-жу-бо наделили простодушного генерала подкупленными проводниками, которые должны были навести его на гибельную засаду, и дали тайное известие маньчжурам о всех движениях Ду-суна, особенно страшного для неприятелей; что отступление Ли-жу-бо не было следствием приказания, данного по случаю разбития среднего корпуса, но такая же хитрость людей, решившихся вместе с Ду-суном погубить и Лю-тина, затмевавшего их своими талантами и счастьем; что, еще до начала кампании, Ли-жу-бо получил от Ян-хао это повеление, для приведения его в исполнение, при первом удобном случае. Оправдания подсудимых не были приняты и, по приговору враждебной партии, Ян-хао и Ли-жу-бо, должны были жизнью заплатить за жизнь Ду-суна и Лю-тина.

Преемником несчастного главнокомандующего был назначен Сюнь-тин-би, человек с редкими дарованиями, твердым характером и тою опытностью, которой требовало опасное положение дел на восточной границе. Победы маньчжур распространили страх по всему Ляо-дуну; народ и солдаты бежали из городов и крепостей; на пространстве нескольких сот ли не видно было человеческого следа и общая молва, как в Пекине, так и во всем Китае, родила убеждение, что потеря Ляо-дуна неизбежна.

Сюнь-тин-би, прибывши к месту своего назначения, первым долгом своим поставил призвать бежавших и переселившихся, сделать войскам самый строгий разбор, а главное обратить войну наступательную в оборонительную. Собравши 180,000 воинов, он разделил их по городам и заставам: Ай-ян, Цин-хэ, Фу-шунь, Чай-хэ, Сань-ча и Чжэнь-цзян. Каждое из этих укреплений должно было собственными силами обороняться против неприятеля малочисленного и требовать помощи от других, если могущество врагов угрожало неизбежною опасностью; из самых отборных солдат образованы были летучие отряды для того, чтобы, пользуясь оплошностью противников, истреблять их отдельные патрули, снимать пикеты и тревожить земледельцев и пастухов. Отряды должны были сменяться по очереди, выходить в поле только при благоприятных обстоятельствах. Такая охранная система принесла спокойствие и мир в страну, прежде полную уныния и страха. Тай-цзу, бедный осадными орудиями, не решался идти на покорение городов, защищаемых многочисленными гарнизонами; неприятель не выходил в чистое поле, где с полным успехом могла бы действовать конница, составлявшая главную силу маньчжур, а постоянная осторожность китайцев препятствовала безнаказанно грабить пределы Империи. Больше года царствовала тишина и, может быть, она надолго остановила бы успехи Тай-цзу, если бы Китай сам не разрушил своей защиты.

При дворе с неудовольствием смотрели на видимое бездействие главнокомандующего, и низкие интриги, погубившие Ян-хао, грозили его преемнику. Был сделан доклад Китайскому Государю о странности распоряжений Ляо-дунского губернатора, и государственный стряпчий, никогда не видавший неприятеля, не знавший, что такое война, осмелился представить действие опытного полководца в самом превратном виде. Оскорбленный Сюнь-тин-би написал резкое оправдание всех действий, отказался от всех должностей, отослал к Государю знаки своего достоинства и власти, и, как подсудимый, сел на рогожу, в ожидании воли правительства. Решение скоро последовало; Сюнь-тин-би отставлен и его место занял Юань-ин-тай. Скоро одно неожиданное обстоятельство доказало двору всю бедственную важность его ошибочных действий.

Среди восточных монгольских аймаков открылся жестокий голод; множество народа, вступивши в китайские границы, просило хлеба и принятия в подданство. Юань-ин-тай доказывал, что если не будет исполнено желание пришлецов, то они немедленно отдадутся в руки врагов Империи, и, на основании таких соображений, принял монголов под свое покровительство и поселил их в двух главных городах Ляо-дуна: Ляо-яне и Шэнь-яне. Мера, принятая главнокомандующим, подверглась общему порицанию; говорили, что принятие в подданство было сделано без всякого различия; что, верно, в толпе этих нищих кроются шпионы, подосланные маньчжурами, и что, следовательно, всего безопаснее возвратить их на прежние жилища. Юань-ин-тай не обратил внимания на возражения, но пришлецы скоро отбили у жителей дома, жен и дочерей; народ негодовал и на самого главнокомандующего и на правительство, дозволившее ворваться грабителям в мирные жилища граждан. Тайные приверженцы маньчжур старались всеми мерами раздувать искры общих неудовольствий, так что, мало-помалу, в обоих городах образовалась весьма значительная партия в пользу Хана, умевшего своими действиями и обещаниями приобрести расположение и угнетенных китайцев, и бесчинствовавших монголов. Когда, таким образом, умы жителей были предуготовлены к измене, Тай-цзу, весною 1621-го года, явился под стенами Шэнь-яна.

Маньчжурская армия разбила свой стан в 7 ли от города, который в несколько рядов обнесен был каналами и рвами, огражден тыном, батареями, щитами, тележными лагерями, и защищался 70,000 воинов, расположенных внутри и вне стен. Оборона производилась с самою строгою дисциплиною и взятие Шэнь-яна стоило бы неприятелю чрезвычайных потерь, если бы случай и измена не помогли осаждавшим. Один раз пьяный комендант города, Хэ-ши-сянь, завидел несколько маньчжурских отрядов, далеко отделившихся от главной своей армии. Хэ-ши-сяню захотелось истребить удальцов, тысячи всадников, казалось, достаточно для совершения предприятия и комендант, оставивши город, вверенный его защите, поскакал в погоню за отрядами. При виде, несущегося неприятеля, маньчжуры все подавались назад, доколе не привели китайского генерала к засаде. Тогда Хэ-ши-сянь, в свою очередь, принужден был отступать и сражаться, уже он достиг самого города и спасение было несомненным, как монголы, преданные Хану, разрушили мосты и комендант, получивший 14 ран, пал при воротах Шэнь-яна, который, с потерею главного своего защитника, легко перешел в руки маньчжур. Город был уже во власти Тай-цзу, когда прибыл новый корпус на помощь осажденным. Не смотря на свою малочисленность и поздний приход, китайцы решились дать сражение – и закипел бой, небывалый от самого начала военных действий, по левую сторону реки Ляо. Окруженные в несколько рядов своими врагами, они дрались на смерть; но мужество должно было уступить числу – и победоносные маньчжуры достигли Ляо-яна, где находился сам главнокомандующий.

Юань-ин-тай, собравши из всех ближайших городов гарнизоны и войска, надеялся дать сильный отпор приблизившемуся Хану, доколе первая неудачная битва, в открытом поле, не заставила китайского полководца возвратиться под прикрытие городских стен, скоро также оказавшихся ненадежными против мужества и оружия врагов. После кровопролитной осады, где с той и другой стороны тысячи заплатили жизнью за свою неустрашимость, на одном углу городской стены водружено знамя Тай-цзу. При виде этого символа победы, жители пришли в страшное волнение; пред глазами своих воинов, еще с ожесточением дравшихся на стенах и улицах, готовились к великолепной встрече Маньчжурского Хана. Целую ночь длилась страшная сеча; кто искал смерти, тот погиб; кто искал спасения, тот бежал. Юань-ин-тай сжег себя на одной башне, и с рассветом весь город был во власти маньчжур. Утром дома были увешаны красными шелковыми материями; разряженные женщины стояли в воротах своих жилищ; мужчины, с курящимися благовонными свечами и триумфальною колесницею, вышли на встречу Тай-цзу, который, в сопровождении своей армии, торжественно въехал в покоренный Ляо-ян, при громких приветственных криках народа: «Вань-нянь, Вань-суй»! Следствием завоевания главного города в Ляо-дуне было то, что все, лежавшие на востоке от реки Ляо-хэ, крепости остроги, станции, лагери, 5 округов и, наконец, свыше 70 больших и малых городов, один за другим, пали к ногам победителей.

Хану не хотелось расстаться с таким множеством приобретений. Решившись прочно утвердить свое владычество в новопокоренной стране, Тай-цзу собрал всех своих бэйл и генералов на совет, для решения, общими силами, вопроса о том: должны ли маньчжуры возвратиться домой, или навсегда переселиться в Ляо-ян? – Советники Хана не предавались честолюбивым мечтам; любовь к родине влекла их под кров своих семейств, и единодушным ответом был крик: «домой»! – «Как!» возразил Тай-цзу: «оставить землю полную городов и народа, откуда так легко идти войною и на Китай, и на Монголию, и на Корею; оставить для того, чтобы снова обагрять её своею кровно? Нет! Само небо даровало мне эту страну – и я поселюсь в ней»! – «Воля Хана закон для нас» отвечали бэйлы, и перенесение столицы в Ляо-ян было решено.

Непрестанные потери, близкое соседство маньчжур, наконец, заставили Миньский двор вспомнить о человеке, некогда так несправедливо удаленном от важного поста. Китайский Император, повелев разжаловать людей, наветами и пристрастным судом содействовавших падению Сюнь-тин-би, одобрил действия низвергнутого генерала, и предложил ему снова занять место, обратившее на себя внимание целой Империи. Вместе с тем правительство признало необходимым, учредить три новых губернаторства, в городах: Дэн-чжоу, Лай-чжоу и Гуан-нине; подчинить их власти Цзин-лю, долженствовавшего утвердить свою квартиру в Шань-хай-гуане; а, до прибытия главнокомандующего к месту назначения, управление восточными делами вверить Ван-хуа-чжэню, губернатору Гуан-нина.

Как ни спешил Сюнь-тин-би скорее явиться в Ляо-дуне; но он не мог предупредить распоряжений своего временного наместника, который основал шесть лагерей по берегам Ляо-хэ и разослал большую часть армии по городам: Си-пин, Чжэнь-у, Лю-хэ и Пань-шань. Главнокомандующему не нравился план, раздроблявший военные силы. «В настоящее время, – говорил Сюнь-тин-би, – более всего должно защищать Гуан-нин. Учреждение лагерей только ослабило армию. Если маньчжуры сделают внезапный набег, тайно перейдут чрез Ляо-хэ и разобьют только один какой-нибудь лагерь; то из всех других солдаты сами обратятся в бегство. По моему мнению, должно учредить при берегах разъездные патрули, ходить дозором, попеременно, для скрытия числа их; от реки до Гаун-нина устроить маяки и при них пикеты, для немедленной передачи известий; а главную армию сосредоточить в Гуан-нине, и здесь, под защитою глубоких рвов и высоких валов, ожидать неприятеля». Но губернатор сам имел притязания на стратегическую опытность; к тому же, прежние неприятные отношения к Сюнь-тин-би, желание поддержать свой план и природное упрямство вооружили Ван-хуа-чжэня против всех мер и предложений главнокомандующего. Даже губернатору казалось, что совершенно ненужно заботиться о морских силах в Дэн-чжоу и Лай-чжоу, ибо на острове Пидао живет китайский генерал Мао-вынь-лун; не зачем трудиться над набором солдат, заготовлением ремонта, лат и военных снарядов, – есть вспомогательный корпус из 40,000 Чахарских монголов; напрасно запасать провиант для людей, корм для скота, – у жителей Ляо есть крупа и ведра, полные воды и вина; излишние были бы хлопоты искать проводников, – у Маньчжурского Хана живет Ли-юн-фан: он поспешит выйти навстречу китайским войскам, укажет им верный и ближайший путь к славе и добыче; даже не должно поправлять городов и крепостей, – неприятель, в Ляо-яне и Шэнь-яне, много настроил новых. Тщетно Сюнь-тин-би всеми мерами старался доказать своему противнику, как опасно верить преданности жителей Ляо, как, еще хуже того, возложить все свои надежды и спасение на помощь монголов, или основывать свои планы и успехи на содействии изменника Ли-юн-фана; что в самом Гуан-нине много неприятельских шпионов и что, наконец, нельзя же не привести в исправное положение рвы, валы, лагеря, города и не защищать их с самою неусыпною осторожностью. «Что много рассуждать? – вскричал губернатор: – пусть только дадут мне 60,000 корпус, и я смету неприятеля с лица земли, разрушу города его до основания». После такого разногласия в мнениях, дело было перенесено в Пекин, на решение самого правительства.

К несчастию Империи и Сюнь-тин-би, в китайской столице хорошо знали его строгий и прямодушный характер; при дворе было много людей, которые чувствовали себя неправыми пред Ляо-дунским главнокомандующим; внезапная милость Императора, вызвавшая из частной жизни несправедливо осужденного полководца, страшила виновных любимцев и временщиков; председатель военной платы, Чжэн-хэн-мин, человек, от которого главным образом зависело решение вопроса, был на стороне губернатора; самому сыну неба (Богдохану) нравилась воинственная отвага Ван-хуа-чжэня: и большинство голосов было на стороне людей, вполне уверенных, что великая китайская нация создана для войны наступательной. Следствием такого воззрения на положение дел в Ляо-дуне было то, что у Ван-хуа-чжэня находилась под командою 140,000 армия, а у Сюнь-тин-би ни одного солдата, за то имя главнокомандующего.

В непродолжительном времени открылся губернатору случай доказать (пред Китаем) мудрость своих распоряжений. Зимою 1621 года маньчжуры перешли реку; прибрежные жители, бежавшие при виде врагов, разнесли повсюду страшную молву о нашествии многочисленного неприятеля. Ван-хуа-чжэнь, вверивший все свои войска любимцу своему Сун-дэ-гуну, просившему, чтобы дарован был ему этот случай покрыть свое имя бессмертною славою и заслугами, приказал этому генералу идти на помощь крепости Си-пин, осажденной Ханом. Гарнизоны всех ближайших городов должны были соединиться с главной китайской армией, скоро встретившейся с маньчжурами. При самом начале сражения Сун-дэ-гун первый обратился в бегство, за ним рассеялись войска из Чжэнь-ву и Люй-юна, а Лю-цюй-ци, один верно исполнявший свой долг, погиб во время боя. Маньчжуры сами не верили своей победе; страшась обмана и засады, они не двигались вперед, доколе Сун-дэ-гун, трепетавший ответа пред правительством, не вошел в тайные сношения с Тай-цзу и не убедил его в действительности неожиданного торжества. Китайский генерал захотел оказать еще другую услугу своим новым друзьям; он распустил ложный слух, что маньчжуры уже вблизи Гуан-нина. Жители подняли ужасную тревогу; никто не хотел исследовать справедливости молвы; сам Ван-хуа-чжэнь, повелитель 140,000 армии, не знавший истинного положения дел, ускакал из города, сопровождаемый только двумя слугами, бежавшими за своим господином. При реке Да-лин-хэ беглецы встретились с Сюнь-тин-би, который, при известии о вторжении маньчжур, собрал из окрестностей несколько тысяч войска и спешил с ними к театру войны. Ван-хуа-чжэнь с отчаянием и горькими слезами объявил своему противнику об ужасном несчастии, постигшем армию. Главнокомандующий, выслушав печальный рассказ, посоветовал генералу скорее бежать в Шань-хай-гуань, а для безопасности и прикрытия с тыла, велел пятитысячному корпусу проводить губернатора до самой Великой Стены; между тем сам отправился вперед, сжег все, что могло умножить добычу неприятеля, и наконец, охраняя несколько десятков тысяч народа, доведенного до крайности, удалился в Шань-хай-гуань.

Уже спустя два дня после бегства Ван-хуа-чжэня, маньчжуры вступили в Гуан-нин, так дорого стоивший Китайскому правительству и так легко доставшийся неприятелю. Цзинь-чжоу, Да-лин-хэ, Сяо-лин-хэ, Сун-шань, Сянь-шань, Ю-тунь, Цянь-тун, всего более 40 городов и крепостей, без боя сдались маньчжурам, которые, опустошив страну до самого Чжун-цзо-со, возвратились в Ляо-ян, обремененные бесчисленною добычею. Чиновники, солдаты и народ, жившие по западную сторону реки, переселены были с имуществом и семействами на восточный берег и поступили в число подданных Хана. Набег, нанесший Китаю такие ужасные и невознаградимые потери, всего продолжался только два месяца, – и этого краткого времени достаточно было, чтобы покрыть пеплом и развалинами страну, населенную губернаторами, генералами, войсками; где на каждом шагу возвышались крепости, города, лагеря, маяки и валы; где каждый клочок земли был изрезан каналами и рвами, обнесен тыном и сторожился пикетами!

Миньский двор ужаснулся при вести о внезапных бедствиях, поразивших Ляо-дун. Как прежде, так и ныне, сперва началось следствие о причинах новых потерь; потом уже стали думать о средствах к собственной защите. Сюнь-тин-би и Ван-хуа-чжэнь были преданы строжайшему суду; но так как люди, рассматривавшие настоящее дело, были те же самые, кои недавно и так охотно разделяли мнение губернатора: то естественно, что вся тяжесть приговора пала на одного главнокомандующего, которому суждено было в другой раз испытать падение, еще оскорбительнейшее прежнего. Опасное место Ляо-дунского Цзинь-лю² предоставлено было Ван-цзай-цзиню; но двор, страшившийся уже за спокойствие самой губернии Чжили, повелел и Ван-сян-цяню, губернатору в Цзи-чжоу, соединенными силами с главнокомандующим действовать против маньчжур.

Ван-сян-цянь предложил правительству, как самое верное и легкое средство остановить успехи врагов, – деньгами и торговлею привлечь на свою сторону чахаров-монголов и из них образовать оплот для границ Империи. Между тем Ван-цзай-цзинь считал необходимым оставить весь Ляо-дун на жертву маньчжурам, и заботиться только о спасении городов, лежавших уже в пределах Великой Стены; с этою целью, он советовал правительству основать, в 4 ли от Шань-хай-гуаня, новый город, поселить, в нем 40,000 гарнизона и быть спокойным зрителем, как неприятель станет селится на коренных и древних владениях Китая. Как ни велик был страх Миньского правительства; однако же двор не мог равнодушно принять такого предложения; и министр Сун-чэн-цзун сам испросил себе у Императора разрешение отправиться в Шань-хай-гуань, для принятия новых и более выгодных мер к защите места, требовавшего скорой и деятельной помощи. Планы Ван-цзай-цзиня были отвергнуты; сам он отставлен от должности; а его место предоставлено министру, который доказал равную опытность в делах мира и войны.

Прежде всего Сун-чэн-цзун решил: непременно защищать места, лежащие по ту сторону заставы; Гуан-нин и Цзю-хуа-дао сделать отпорными пунктами против всех нападений маньчжур; в след за тем выгнал монголов, под предлогом охраны и помощи Китаю занявших все города и крепости, находившиеся на запад от Нин-юаня; приказал губернатору Юань-чун-хуаню поселиться в этом городе и управлять местами, лежащими вне Шань-хай-гуаня, на пространстве 200 ли; поселил сильные гарнизоны в городах Цзинь-чжоу, Да-лин-хэ, Сяо-лин-хэ, Сун-шань Синь-шань, Ю-тунь, и возвратил почти все древние владения Китая на западном берегу Ляо. Одним словом, Сун-чэн-цзун в течении четырехлетнего своего пребывания в Шань-хай-гуане, возобновил и возвратил несколько десятков городов и крепостей, образовал 110,000 армию, благоразумием и заботливостью сократил расходы правительства на 680,000 лян серебра (около 1,360,000 руб. сер.) несмотря на то, что в то же время приготовил шлемов, лат, военных снарядов, луков, стрел, пушек, понтонов и больших щитов – несколько миллионов штук, и открыл землепашество на протяжении пяти тысяч десятин (цин) от самого Нин-юаня до Чэн-сюн-чжэня. Пограничные места снова наслаждались давно желанным миром; жители толпами стекались в восстановленные города, и правительству оставалось только осыпать наградами человека, который своею глубокою опытностью и неутомимыми трудами оживил страну, испытавшую все ужасы опустошения.

Но в это время Миньский двор страдал тем ужасным злом, которое так обыкновенно у восточных повелителей. В лице Богдохана управлял Поднебесною Державою евнух Вэй-чжун-сянь; такой человек не мог равнодушно смотреть на истинные заслуги. Собственная безопасность и желание прочно утвердить свое владычество требовали, чтобы все важнейшие посты в целом Китае находились в руках его клевретов. Итак, завистливому евнуху необходимо было унизить славу и заслуги министра. Гао-ди отправлен был сменить Сун-чэн-цзуна и, в угоду достойному покровителю, начал свое управление тем, что разрушил все плоды многолетних и кровавых трудов своего предшественника. Новый главнокомандующий решил, что не нужно защищать городов, лежащих вне заставы, и потому Цзинь-чжоу, Ю-тунь, Да-лин-хэ, Сэо-лин-хэ, Сун-шань, Синь-шань были оставлены; более 100,000 мешков крупы брошено, а войска уведены в Шань-хай-гуань, даже положено было отказаться от Нин-юаня и Цянь-туна; по Цянь-ши-дао и Юань-чун-хуань решились лучше умереть под стенами своих городов, чем оставить их в добычу врагам.

Маньчжуры, занятые перенесением своей столицы в Шэнь-ян, в течение 4 лет не предпринимали ничего важного против Китайской Империи; притом же они не хотели вступать в спор с таким опасным противником, каков был Сун-чэн-цзун. Но когда распоряжения нового главнокомандующего сами открывали широкий путь к распространению завоеваний, Тай-цзу снова взялся за оружие, и 1626 года подошел к стенам Нин-юаня. Защитником города был Юань-чун-хуань, положивший – умереть или победить. Написавши собственною кровью воззвание к солдатам и офицерам, рассеянным в окрестности, он пригласил их оставить открытые места, соединиться всем под защитою крепкого города и мужественно сразиться за славу отчизны. Сюда же пришли войска, занимавшие Цянь-тун, и значительный отряд из Шань-хай-гуаня таким образом Нин-юань наполнился сильным гарнизоном. Строгие меры коменданта, внимательно следившего за всеми, кто возбуждал подозрение на счет своих чувств и замыслов, пресекли в зародыше попытки измены и шпионства, а европейские пушки, в первый раз появившиеся в Ляо-дуне, нанесли маньчжурам такой жестокий урон, что они принуждены были отказаться от приступа и осады.

Раздосадованному Хану хотелось покрыть свои неудачи каким-нибудь блистательным делом; с этою целью он обратился против Цзю-хуа-дао, где было складочное место припасов для всех китайских войск, находившихся вне Шань-хай-гуаня. Успех превзошел ожидания. Два лагеря с 40,000 солдат были разбиты; две тысячи неприятельских судов сожжены и, захвативши в добычу несколько ваней мешков крупы, Хан возвратился в свою столицу.

Этот поход против Китая – был последним в жизни Тай-цзу. Лета, непрестанные труды и заботы изнурили его мощную природу. Еще за месяц до своей кончины, Тай-цзу, кажется уже предчувствовавший близкую смерть, собрал к себе бэйл и вельмож и, прощаясь с ними на веки, просил их не менять трудов и тягостей деятельной жизни на негу роскоши, хранить между собою мир и согласие; пещись о народе как о любимых детях. «Небо, говорил престарелый Хан, видело страдания нашей отчизны и послало меня принять на себя её печали, и я забыл о себе, взял тяжелое бремя и дал жизнь государству. Боюсь только, что вы не знаете всей горечи забот и трудов, подъятых мною для общего блага, боюсь, чтобы вы, предавшись наслаждениям, не удручили моего народа... Во всю свою жизнь, во всех своих делах, я хранил самую строгую справедливость; не лишал награды и врагов, если они были достойны её; не освобождал от наказания и родных, если они были виновны, и небо, всегда милостиво взиравшее на дела мои, даровало мне Ляо-дун. Если же вы не сохраните в сердце своем правды и чести, не будете делать различия между истиною и ложью, не пойдете путем закона и долга, – небо лишит вас своего благословения, хранившего меня во всякое время!».

1626 года, 21 сентября скончался Тай-цзу на 67 году бурной своей жизни, от начала до конца посвященной счастью и славе своего отечества. Народ почтил память своего великого государя искренними и горячими слезами, завещавши и будущим родам благоговейное поклонение праху усопшего. До ныне потомки Хана, обладающие исполинскою Китайской Империей, окруженные роскошью и величием многочисленного двора, со смирением и признательностью приходят на могилу бывшего сироты, изгнанника из родительского дома, обитавшего в жалкой хижине Хэту-ала. – Самые враги и люди, не принадлежавшие к числу маньчжур, приняли участие в их потере. Китай отправил посольство совершить возлияние на гробе Тай-цзу, монгольские князья, иные сами явились отдать последний долг скончавшемуся Хану, другие прислали дружеские грамоты в утешение скорбящим бэйлам и народу. «И Чжакравартин³ (писал Корциньский Тай-цзи) Царь Чжамбудвина, владыка четырех стран, обладатель семи драгоценностей. – и он не переходит за черту определенных ему лет; и белый лев, символ крепости и могущества, обитатель гор Гималая, умирает, когда пробьет для него урочный час; и все сокровища глубоких морей не в силах искупить Нагарачжу, (царя драконов) от последней минуты, потому что все сотворенное должно разрушиться, и все получившее начало должно иметь конец. – Так и покойный Маньчжурский Хан, из ничего родивший величие, соединивший под своею властью большие и малые области, прыжками тигра пробегавший свои и чужие владения, – и он должен был иметь предел, положенный ему самим небом. Но кто во время жизни был столько силен, чтобы из себя создать могущество, тот не умрет и по смерти. Дух его проявится в следующих перерождениях!».

Тай-цзу не назначил себе преемника; но, еще за четыре года до своей кончины, вверяя управление государственными делами восьми бэйлам, он сказал им: «Управляйте государством общими силами и все, но под главным именем одного. Кто более других явится достойным верховного владычества, тот и будет после меня Ханом». Личные заслуги и дарования, народное мнение и особенная любовь Тай-цзу, давно возвысили над всеми четвертого бэйлэ Абахая, которого с редким единодушием и самоотвержением и возвели братья на престол отца. Первым делом нового повелителя было произвести пред всеми торжественный обет: идти по стопам великого своего родителя; уважать старших и миловать младших своих братьев; сообразоваться с правдою и законом; в делах хранить беспристрастие; пролить благодеяния и счастье на народ. «И если, – говорил Абахай, – я нарушу свои клятвы: то да казнит меня небо». Бэйлы и вельможи преклонили колена пред своим повелителем и с 6 февраля 1627 года началось правление Тянь-цунь, государя, известного в истории под именем Тай-цзун.

Новое царствование в полном смысле было продолжением прежнего, с тем различием, что начала, положенные и утвержденные Тай-цзу, при его преемнике получили большую силу и размер. Если основатель Маньчжурской династии должен был прежде всего обратить внимание на сосредоточение однородных племен под сенью общих законов и власти; то Абахаю, наследовавшему прочно устроенное целое, оставалось распространить свое влияние на владения, окружавшие Маньчжурию. Борьба с Китаем, поглотившая всю деятельность Тай-цзу, не позволяла ему принять живого участия во всем, что выходило из круга главных предначертаний; но теперь, когда победы Хана заставили Империю думать только о защите собственных границ, когда Китай, отправивший посланника для принесения жертв на гробе умершего своего врага, хотя и неискренно, однако же сам подавал руку мира, – теперь настало время пользоваться обстоятельствами, открывавшими широкий путь к новым приобретениям, влиянию и могуществу. Две страны особенно должны были обратить на себя внимание маньчжур.

Начиная с берегов Нонни-улы до границ Туркестана и от Великой Стены до подошвы Алтая, тянется необозримая полоса земли, бедной по своим произведениям, не обыкновенной по своей истории. Племена, населяющие эту страну, не строят городов и деревень, не знают домов и постоянных жилищ, не занимаются земледелием, обитают в тесных и низких юртах, кочуя со своими стадами по местам богатым водою и пажитями. Непрестанное скитальчество, точно также, как и однообразие степей, были причиною того, что история, в определении границ различных поколений, не могла руководиться другим признаком, кроме положения их к великой пустыне, известной в Китае под именем песчаной степи Ша-мо или Хань-хай. Так при династии Хань, дом Хуннов делился на правый и левый, во времена Хоу-хань и после явились северные и южные Шань-юй Дун-ху и Си-ху, восточные и западные Тугю; внутренние и внешние Хойхоры; но все эти племена, в течение нескольких тысяч лет заключавшие и расторгавшие между собою союзы, упадавшие и возраставшие в своем числе и могуществе, получали начало и оканчивали свое существование в пределах аймаков Шамо. Династия Тан, после покорения земель, принадлежавших Тугю, хотела внести гражданственность в эту дикую страну, заведением городов и уездов; в то время двор думал, что его могущество достигло высшей степени; но обстоятельства скоро доказали его бессилие управлять инородцами. Династии Ляо и Гинь основали среднюю и западную столицы; впрочем, власть и влияние этих двух домов простирались не далее восточных и западных Хи, не касаясь мест, лежавших на севере Шамо. Только Юаньский дом, возникший на берегах Толы и Кэрулуни и мгновенно покоривший своему владычеству Китай, основал на юге Шамо округи: Да-нин, Шан-цзюнь, Син-хэ, Да-тун, на севере Хоринь, где сосредоточено было управление всеми местами, лежавшими вне Великой Стены; а западный край и Хухэнор разделены были между вновь постановленными князьями и зятьями императорскими. Тогда в первый раз явилось различие между древними и новыми границами Жунов, и племена получили общее название монголов, до сих пор удержанное народом, несмотря на перемены случившиеся в его политической жизни.

Миньский дом, сокрушивший владычество монголов в Китае, прогнал их на север Шамо; но жажда добычи снова привлекла кочевые племена на южные пределы великой степи; с их приходом, открылись на границах Китайской Империи волнения, продолжавшиеся до нового переворота в её судьбе. Впрочем, могущество и влияние царствовавшего там дома упадало с каждым днем. Многочисленные потомки Чингиса, пользуясь бессилием главы, стремились только к своим частным интересам, и к началу XVII столетия из некогда грозной Империи образовалось несколько независимых аймаков. Четыре ойратских поколения, занимавшие весь запад Монголии и Хухэнор, совершенно отделились от общей жизни своих единоплеменников и Гуши-хан, непрестанно умножавший число своих подданных, еще только полагал начало новому могуществу, уже после проявившемуся в борьбе чжунгаров с Империей. На севере халхасские Ханы увлеклись влиянием буддизма, рассуждали о преимуществах желтого и красного закона, и решение этого трудного вопроса находили только в воспламеняющем вдохновении кумыса. Восток весь раздробился на мелкие аймаки, не имевшие никакого особенного значения ни по своей численной силе, ни по влиянию на состав и дела целой Монголии. Сами представители господствующей линии, после различных перемен в своей жизни и владениях, должны были ограничиться именем и пространством аймака чахаров, кочуя на границе Империи, вдоль Великой Стены. Конечно, орда еще страшна была для Китая и брала с него тяжелую дань за безопасность пределов; воля Хана простиралась еще на Ордос и Тумот, и самые восточные аймаки, бедные народонаселением и средствами, несовершенно отказались от повиновения своему родовому главе; но меры, принятые чахарами к утверждению колеблющегося владычества, и появление опасных соперников в лице маньчжур, грозили неизбежными переменами в судьбе расслабевшей Монголии.

Лин-дань, последний Хан дома Чингисова, хотел восстановить древние права своего рода; но, опираясь на законности своих желаний, он требовал не союза, а безусловной покорности. Владельцы аймаков, уже привыкшие руководиться одним своим произволом, не могли легко и добровольно отказаться от нового своего положения, доставившего им независимость. Таким образом, борьба была неизбежна, и Хан, принявшийся за оружие, желал достигнуть войною не одного утверждения своего верховного влияния над прочими владениями, но истребления ослушных вассалов, осмелившихся бороться со своим повелителем. Следствием такой политики было то, что аймаки, ожесточенные самовластием и непрестанными притеснениями со стороны чахаров, готовы были или погибнуть, защищая свою независимость, или признать чужое владычество, чтобы избегнуть подданства ненавистному им Хану.

В эти критические минуты Китай, уже встревоженный непрестанным возрастанием маньчжурского могущества, предложил Лин-даню серебро и золото, с тем чтобы он составил с этою Империей союз против новых завоевателей. Чахарский Хан отправил к Тай-цзу грозное письмо, начинавшееся весьма странною надписью: «Верховный Владыка четырехсот тысяч, обладатель Монголии, Батур-Чингис-Хан посылает грамоту к Маньчжурскому Хану, повелителю тридцати тысяч поморян». Затем Лин-дань требовал, чтобы Тай-цзу не нарушал спокойствия на пределах Империи, принятых им под свою защиту и покровительство.

«Знаю, отвечал Тай-цзу, что в то время, когда основатель Миньского дома овладел Пекином, из четырех миллионов монголов 600,000 спаслось бегством в свои степи; десять тысяч из них поселились в Ордосе; десять тысяч в Тумате, десять тысяч в аймаках: Асут, Ионсибу и Карцинь; все они образовали отдельные владения и живут по своим законам. Остаются еще тридцать тысяч; но и те, разве все находятся под твоею властью»?

«Ты пишешь: «не осаждай Гуан-нина! я взял за него откуп; если пойдешь покорять этот город, я помешаю твоим успехам; что встреча наша на одной и той же дороге будет иметь самые пагубные последствия».

«Но что будет худого, если мы общими силами ударим на Империю? И как ты мог сказать такие злые речи, вступаясь за Китай, государство, совершенно чуждое нам»?

«Два раза ходил ты войной против Империи; а какие получил добычи, покорил какой знаменитый город? – При каком месте разбил ты сильную армию? Какими чрезвычайными подарками жаловал тебя Миньский двор?... Только страх, наведенный на китайцев моим оружием и победами, заставил Императора их польстить тебе ничтожною поживою. Нет, если бы ты написал: соединим свои сердца и силы, пойдем войною против Китая; то это была бы речь мудрого человека»!

Обладатель Монголии Батур-Чингис-Хан не ожидал такого ответа, и маньчжурский посланник заплатил жизнью за письмо своего Хана. Тай-цзу не имел времени мстить Лин-даню; но кровь и оскорбление положили начало непримиримой вражде между тем и другим владением – и бэйлы восточных аймаков, видевшие в маньчжурах верную защиту против замыслов и нападений чахаров, спешили вступать в родственные союзы с Тай-цзу, льстили ему титулами, дружбою и подданством. Смерть маньчжурского хана повергла в недоумение монгольских князей на счет видов и действий его преемника; боязнь, быть оставленными на волю Лин-даня, заставляла их теснее соединиться с сильными соседями, и Корциньский Тай-цзи, игравший более значительную роль между другими владельцами, отправил письмо к маньчжурским бэйлам, в котором уверял в своем дружественном отношении к их великому государству и в своих надеждах, что дух почившего хана не умрет в его высоком наследнике; в то же время разные монгольские владельцы, лично явившиеся поклониться праху Тай-цзу, не пропустили случая выразить пред новым повелителем маньчжур чувства своей преданности и покорности.

Тай-цзун решился воспользоваться благоприятными минутами, и титул Хана послужил наградою для Корциньского Тай-цзи; вскоре за тем был выслан значительный корпус – сделать нападение на Чахарские пределы. Обе эти меры увенчались блистательным успехом. Князья восточных аймаков сами вели воинов Тай-цзуна против непримиримого врага; вступивши однажды в военный союз с победоносным Маньчжурским Ханом, они не смели ни оставить его знамена, ни противиться влиянию и диктаторскому тону своего покровителя, который так искусно и крепко опутал их сетями своих глубоко рассчитанных действий, что не далее 1629 года введен был Маньчжурский военный устав в аймаках: Корцинь, Аохань, Наймань, Халха, Карцинь и в других, и почти вся Восточная Монголия навсегда соединила судьбу свою с историей и жизнью Маньчжурского дома.

Другим государством, совершенно подчинившимся воле Тай-цзуна, была Корея, границы которой начинаются от берегов Я-лу-цзяна и оканчиваются в волнах Желтого моря, омывающих её с трех сторон. Начало этого государства относится к весьма давним временам и, по сказаниям туземных писателей, их отечество испытало много перемен в своей жизни. Самая первая династия, носившая название Тань-цзюнь, единодержавно господствовала в целой стране, до прихода Ци-цзы, которому У-ван, Китайский Государь из дома Чжоу, отдал Корею в ленное владение; тогда фамилия Тань-цзюнь, изгнанная из своей столицы, бывшей в Пи-жане, скрылась в Бо-ю; это была первая Чао-сянь. Ци-цзы принес в новое свое отечество Китайское образование и устройство; доныне близ города Ань-пин-фу существуют остатки водоорошаемых полей, заведенных в этой стране родоначальником нового дома. После сорока одного поколения, сменившихся в течение периода от начала до конца династии Чжоу новый выходец из Китая, Вэй-мань, подчинил своей власти Корею, и с падением дома Ци-цзы, кончилась вторая Чао-сянь. Вэй-мань основал свою резиденцию в городе Ван-сян-чэн и восстановил в своем государстве язык, обыкновения и нравы Срединной Империи; но внук его Ю-цюй, был свергнут государем У-ди из династии Хань, Ван-сян превращен в область Лэй-лан, и это событие прекратило существование третьей и последней Чао-сянь. Каждая из них имела столицу в Пи-жане. После того явились Сань-хань, Синь-ло, Гао-цзюй-ли, Бо-цзи, разделившие страну на несколько частных владений, враждовавших между собою за право первенства и независимость; но наконец Гун-ли положил начало новому дому и дал название государству Гао-ли, имя, которым корейцы до сих пор называют свое отечество. Несмотря на эти политические перевороты, во все времена торговля, единство образования и верований тесно соединяли Корею с Китаем, к которому она хранила почти такие же отношения, как колония к своей митрополии. После падения владычества монголов, Империя не утратила своей власти и влияния на древнюю данницу; а борьба Миньского дома с Маньчжурами была новым доказательством преданности корейцев к Империи.

Корея рано угадала в своих соседях опасных врагов, и потому пользовалась всеми случаями положить пределы развитию нового государства. Когда войска Тай-цзу проникли до самого Восточного моря, корейцы вступили с ними в борьбу за аймак Варка, и нужно было посредничество Миньского правительства, чтобы первый спор не дошел до решительной войны. По воле Империи, корейцы уступили маньчжурам: но во время несчастного похода Ян-хао против Син-цзина, 20,000 корпус их присоединился к китайским войскам, дабы общими силами отмстить общему врагу. Мы уже знаем следствия этой войны, равно как и то, что 5000 корейцев положили оружие к ногам победителей. Торжествующий Тай-цзу хотел показать свое великодушие к враждебному соседу, без причины вторгнувшемуся в пределы Маньчжурии; несколько пленных были возвращены в свою отчизну, с дружелюбным письмом к их королю, которому Тай-цзу охотно прощал несправедливость войны, напоминал о древних союзах, связывавших оба государства, и, наконец, предлагал ему сделать окончательный выбор между Маньчжурией и Китаем; для большей же силы своих слов, Хан прибегнул к ложной молве, будто Император хочет отдать их древние владения в удел своим детям, и именем общей опасности убеждал дружно и мужественно восстать против насильственной политики Империи. Король не отвечал на мирную грамоту Хана. Обидное молчание уже само собою решало, какие должны были начаться отношения между двумя государствами; несмотря на то Тай-цзу еще не решался прибегнуть к оружию. Но когда Мао-вынь-лун поселился на одном из островов, принадлежавших королевству, чтобы постоянно тревожить границы маньчжур и их едва утвердившееся владычество в Ляо-дуне, когда Корея, снабжавшая хлебом и оружием китайского генерала, образовала с ним два сторожевых пункта против всех предприятий неутомимого Хана; когда одна она не хотела отправить своих послов для принесения жертв в честь скончавшегося Тай-цзу: тогда маньчжурам не оставалось ни какой надежды на мир, и Тай-цзун в первый же месяц своего царствования отправил своих братьев «наказать» неприятеля.

Маньчжуры начали свои победы поражением Мао-винь-луна при Те-шани; в след за тем покорили города И-чжоу, Дин-чжоу, Хань-шань, вырезали в них несколько десятков тысяч жителей и солдат, сожгли более миллиона мешков хлеба, перешли через Цин-цюань-цзян, взяли Ань-ши, заняли Пин-сян, оставленный гарнизоном и жителями, переправились чрез Да-тун-цзян, овладели Чжун-ло и на другой месяц своего похода были уже при Хуан-чжоу.

Все государство затрепетало от успехов маньчжурского оружия. Корейский король Ли-цзун обратился с просьбою о помощи к Империи; но искусные движения Тай-цзуна отвлекли внимание и силы Китая; а между тем маньчжуры грозили самой столице, и король, не видевший спасения на суше, бежал со своими женами, детьми и всем двором на остров Цзян-хуа-дао, покинувши на жертву врагам города и народ, лишившиеся управления и защиты. Оставалось победителям сделать еще один решительный шаг, и падение Кореи было неизбежно; но они страшились слишком углубляться во внутрь неприятельской страны, когда их собственные пределы лишены были крепкой защиты и прикрытия. Китай и чахары могли воспользоваться отсутствием большей половины военных сил Маньчжурии и разгромить её прежде, нежели победители успели бы возвратиться для спасения отчизны. Сам Тай-цзун писал к своим бэйлам, чтобы они с осторожностью подвигались вперед и не шли на явную опасность, которая могла окончиться гибельным потрясением целого государства. И так, бэйлы, после общего совещания, решили обнародовать прокламацию, что они пришли не для покорения страны, по для совершения мести за прежние обиды и для заключения мира.

В непродолжительном времени, в лагере победителей явились корейцы умолять бэйл о прекращении военных действий и о даровании тишины разоренному народу. «Государь наш, – говорил посланник, – сознается в своих винах и искупит их всеми сокровищами, какие только может собрать в своем опустошенном государстве. После того, как приход ваших войск заставил короля бросить столицу и искать спасения на море, – богатства наших городов и сел рассеялись и погибли в смутах страха и переселений». После взаимных совещаний, общим решением положено было отправить маньчжурам полномочного к Корейскому Государю для личных переговоров. Лю-син-цзу, принявший на себя это важное поручение, явился на Цзян-хуа-дао, и был представлен Ли-цзуну.

Долго стоял маньчжурский посланник пред королем и ждал приветствия и поклона; по Ли-цзун не делал ни каких движений и не говорил ни слова. «Не истукан ли ты, сбитый из глины?»–наконец сказал Лю-син-цзу, обратившись с этим вопросом к Ли-цзуну. – «Я в трауре и оплакиваю смерть моей матери», едва мог проговорить Ли-цзун, пораженный такими словами.

«Вот плоды вашей гордости! – продолжал посланник: – народ гибнет без правосудия, солдаты падают под неприятельским мечем! Впрочем, в нынешний день можешь одним разом положить конец всем неустройствам. Если хочешь мира, посылай скорее своего сына и брата произнести клятвенный договор; а, между тем, сам определи, какую будешь доставлять нам ежегодную дань». – «Но, – возразил король, – в книге Чунь-цю говорится: позор падет на голову того, кто заключит мир с неприятелем под стенами своего города. – Если есть в вас чувство справедливости и великодушия, наперед удалитесь с войсками, потом уже будем говорить о мире». – «Искусно сказано, – заметил посланник; – днем позднее, днем более страданий для твоего народа; и вечер спасет ли утро? Не за себя говорю, а за твоих подданных. Посылай скорее своего брата, нечего медлить». – Несчастный Ли-цзун должен был покориться своей судьбе и Ли-цзю, брат его, явился в маньчжурском лагере с дарами и покорностью.

Уже оставалось только произнести торжественную клятву пред небом, и мир должен был даровать тишину потрясенной Корее, как один из бэйл, Амин, недовольный ранним заключением трактата, поразил свих товарищей странным протестом, что он во всю свою жизнь мечтал о том, как бы увидеть дворцы Китайского Императора и Корейского короля, и что теперь, когда маньчжуры почти достигли уже ворот столицы, – он по возвратится домой, не осуществивши своего всегдашнего желания. «Пойдем вперед, там будем вести переговоры» повторял Амин, на все возражения бэйл, которые, отчаявшись победить упрямство своего товарища, решились тайно от него довершить начавшиеся переговоры. Дела были приведены к концу, армия готовилась выступить в обратный поход, – один Амин, оскорбленный действиями бэйл, не думал о мире и, как человек не участвовавший в трактате, поклялся грабить и разрушать все, что встретится ему на пути. Слова его не были пустою угрозою, и, как ни странно было поведение генерала, однако же король принужден был заключить новый отдельный договор с Амином.

Корейский Государь признал себя младшим братом в отношении к Маньчжурскому Хану; обязался ежегодно осенью и зимою представлять дань, принять гарнизоны в два пограничные свои города и открыть взаимную торговлю. Таковы были главные следствия похода маньчжур против Кореи, продолжавшегося не более трех месяцев. Восточная граница была обеспечена от вторжения неприятелей; а счастливое окончание войны увеличило требования маньчжур и ниспровергло надежды Империи на мир.

Мы уже говорили, что Китай, по случаю кончины Тай-цзу, отправил в Маньчжурию посольство; в составе его был и один лама, долженствовавший силою буддизма подействовать на душу нового Хана. Тай-цзун, решившийся предпринять поход против Кореи, с удовольствием видел готовность Империи к миролюбивым предложениям и, желая выиграть время для выполнения своих замыслов, спешил завязать переговоры, чтобы удалить Миньский двор от участия в восточной войне. С этою целью, по отъезде китайских посланников, Хан отправил дружественное письмо к Ляо-дунскому губернатору, Юань-чун-хуаню; но, далекий от действительного заключения мира с Империей, Хан предложил ей такие неумеренные условия, что взаимные споры и уступки, с той и другой стороны, должны были замедлить исполнение дела на долгое время. Начавши свою грамоту повторением давних семи обид, Тай-цзун требовал, чтобы Китай, в удовлетворение за прежние свои несправедливости и за добровольное предложение дружеского трактата, заплатил маньчжурам: сто тысяч лян золота, миллион лян серебра, миллион кусков шелковых материй, и десять миллионов кусков полотна. Хан обещался, по заключении договора, ежегодно представлять Императору – десять жемчужин, тысячу соболей и тысячу корней жэнь-шэня; а от Империи требовал, чтобы она присылала маньчжурам десять тысяч лян золота, сто тысяч лян серебра, сто тысяч кусков шелковых тканей и триста тысяч кусков полотна.

Как ни велики были требования Тай-цзуна, но губернатор, сам нуждавшийся в перемирии, не хотел решительным отказом сократить срок взаимного бездействия. Войска, находившиеся за стенами Шань-хай-гуаня, всегда терпели чрезвычайные затруднения в получении провианта, который, по неудобству путей сообщения, не мог достигать до армии в назначенное время и в необходимом количестве. Для устранения этого важного препятствия, еще Сун-чэн-цзун основал в Цзинь-чжоу, Чжунь-туне, Да-лин-хэ и других местах, военные поселения, долженствовавшие снабжать хлебом военные гарнизоны. Но со времен Гао-ди, отказавшегося от защиты Ляо-дунских городов, труды мудрого министра были разрушены и до самого Нин-юаня не было проведено границы. Юань-чун-хуань, считавший необходимым восстановить план Сун-чэн-цзуна, тайно приступил к поправке и укреплению оставленных городов, и, чтобы беспрепятственно осуществить свои намерения, отвечал Тай-цзуну на неумеренные предложения – мирными, но такими же неумеренными требованиями.

Губернатор извинялся, что обиды, на которые жалуется Тай-цзун, слишком давни и напрасно поднимать их «из под глубины девяти колодцев»; что маньчжуры, истребившие Хада, Ехэ, опустошившие весь Ляо-дун, где не осталось даже старухи, которая не бежала бы от неприятельского меча, не совсем правы пред Китаем, и уже слишком далеко простерли границы своего мщения и завоеваний; в заключение же своего письма, советовал Хану возвратить Китаю все его древние владения; тогда Империя с радостью заключит мир со своим близким соседом, но без тех унизительных и ужасных условий, каких желал бы Тай-цзун.

К письму губернатора было приложено послание от прежнего посланника – Ламы, который, со всем красноречием проповедника, старался доказать непреклонному Хану, как богопротивна страсть к завоеваниям и победам, как гремит угрозами желтый закон против кровопроливцев и нарушителей мира, как легко отказаться от возмущающих помыслов и беззаконных желаний, по слову великого учителя Будды: «беспредельно море бедствий, но стоит только отвратить свою голову – и увидишь берег», и сколько он, Лама, исполнен желания, чтобы голос истины смягчил милосердием и любовью сердце Хана. Таким образом, между Китаем и Маньчжурией завязалась переписка, которую та и другая сторона старалась продлить как можно более, не отступая от главных притязаний и не делая решительного шага к окончанию дела.

Тай-цзун отвечал губернатору и Ламе огромными посланиями, которые, главным образом, были следующего содержания: «когда, после покорения Гуан-нина, бэйлы и генералы просили у Тай-цзу позволения проникнуть в самый Шань-хай-гуань, тогда мудрый родитель мой, основываясь на примерах и сказаниях древней истории (как династии Лао, Гинь и Юань, оставившие свою родную землю, забыли обычаи своих отцов), желал только чрез определение границ, по которым все, лежавшее на запад от Шань-хай-гуаня, принадлежало бы Китаю, а места, лежащие на восток от Ляо, оставались во владении маньчжур, чтобы Китай и Маньчжурия составляли два отдельных, самобытных и независящих одно от другого государства; – потому великий отец мой, не думавший оспаривать у Императора владычества над Поднебесной, запретил своим войскам идти к заставе. С благоговением повинуюсь священной воле покойного Хана, но никогда не откажусь от завоеваний, дарованных самим небом моему родителю. Впрочем, для прекращения всяких споров и движимый любовью к миру, соглашаюсь, чтобы во всех грамотах и бумагах, имя Китайского Императора писалось выше моего одною буквою, с тем, однако же, условием, чтобы имена всех ваших правителей и вельмож писались одною степенью ниже меня. Даже я готов, если Китай так обеднел, сбавить половину той цены, за которую Империя должна бы купить настоящий мир; брать за свои ежегодные дары, сколько утвердит Миньский двор. Итак, – писал Тай-цзун Ламе, – тебе остается – совет, преподанный мне, повторить пред Китайским Императором; скажи ему: обрати свою голову к справедливости, и мир настанет для твоих владений».

Уступки, сделанные Ханом, подавали Империи надежду, что твердая и гордая политика Китая, наконец, мало-помалу, смирит нехитрых маньчжур и что, может быть, Ляо-дунские дела придут, без жестокого кровопролития, к желанному концу; но когда Тай-цзун получил известие, что Юань-чун-хуань занимается укреплением городов и границы, когда поход в Корею ознаменовался самым блистательным успехом, – Хан разразился грозными упреками против китайского генерала за то, что он словами мира прикрыл дела вражды, и с прорицательною торжественностью спрашивал своего противника: «не может ли случиться, что небо снова увенчает Хана победами, отдаст ему Пекин и что маньчжуры, покровительствуемые свыше, заставят Императора бежать в Нанкин?».

Почти в след за письмом, Тай-цзун и сам был уже на пределах Империи. 1627 года, в июне месяце, маньчжуры приблизились к Да-лин-хэ, гарнизон бежал в Цзинь-чжоу, с печальным известием о потере города и с просьбою взять его под защиту крепких стен. Но комендант, Чжао-шуай-цзяо, помнивший несчастные события при Хунь-хэ и Шэнь-яне, не принял беглецов; ту же участь испытали и две тысячи китайских солдат, неприятелем добровольно возвращенных из различных покоренных мест; даже послы, еще раз приходившие для мирных переговоров, не были впущены в город. Скоро явились под Цзинь-чжоу и сами маньчжуры; захватили один угол городской стены, но были прогнаны и принуждены расположиться лагерем в 5 ли от города. Не надеясь легко овладеть таким укрепленным местом, Тай-цзун перенес свои действия на Нин-юань, где находились китайские резервы.

Юань-чун-хуань защищал город изнутри; Мань-гуй и Ю-ши-лу охраняли его извне, расположившись в лагере, огражденном телегами, рвами и батареями.

Маньчжуры сделали ложное отступление, с целью выманить неприятеля в открытое поле; по китайцы не вышли из окопов. Осторожность неприятеля заставила Бэйл Дай-шаня и Амина просить Хана – оставить осаду, грозившую отчаянной борьбой с противниками многочисленными и опытными. Вместо ответа. Тай-цзун приказал своей свите одеться в латы, взять щиты, и сам поскакал к китайскому лагерю; вся армия с криком бросилась в след за своим повелителем, врезалась в неприятельские ряды и завязался ожесточенный, рукопашный бой. Несколько бэйл было ранено и, не смотря на то, они продолжали сражаться; Мань-гуй также был ранен, но не подавался назад; урон с той и другой стороны был одинаков и чрезвычайный; рвы и каналы наполнились телами убитых. Наконец маньчжуры должны были возвратиться к осаде Цзинь-чжоу, доколе неудачные попытки, потеря в людях и наступившие жары не заставили Тай-цзуна отправиться домой, удовольствовавшись разрушением только двух городов: Да-лин-хэ и Сяо-лин-хэ.

От начала борьбы между Империей и Маньчжурией за Ляо-дун до сих пор, китайские войска, обыкновенно, при первом натиске неприятельской конницы, обращались в бегство, не смея думать о сопротивлении и защите городов; один Юань-чун-хуань с честью выдержал спор в открытом поле и на стенах. Такой подвиг был слишком велик для тогдашнего времени, и Вэй-чжун-сянь, низвергнувший Сун-чэн-цзуна, был не в силах простить генералу его славы и побед. Клевреты евнуха старались ослабить при дворе влияние успехов Юань-чун-хуаня; даже нашли справедливым обвинять его за то, что он не пошел на помощь Цзинь-чжоу, города, совершенно не имевшего нужды в пособии. Генерал понял, что ему нужно удалиться со своего поста и вышел в отставку, а посланный на его место, Ван-чжи-чэнь, положил снова оставить Цзинь-чжоу и защищать один Нин-юань.

Не смотря на недавние опыты, ясно доказавшие, как странно и не уместно это добровольное отречение от древней своей собственности, правительство утвердило новый план, который окончился бы немедленною потерею всего Ляо-дуна, если бы восшествие нового Китайского Императора не положило пределов владычеству и жизни евнуха Вэй-чжун-сяня. Хуай-цзун, знаменитый своими несчастиями в истории Миньского дома, обратил с признательностью свое внимание на Юань-чун-хуаня и возвел его в главнокомандующие восточной армии, и этот полководец решил защищать Ляо-дун, силами этой же страны и произведениями её содержать здешние войска; первым оплотом против неприятеля – считать города и крепости, вторым – бой в открытом поле, третьим и самым последним – мир.

Появление в Ляо-дуне мужественного защитника Нин-юаня произвело сильное впечатление на маньчжур, которые хорошо знали виновника своих недавних неудач и потерь, и с беспокойством смотрели на распоряжения нового главнокомандующего; даже, когда Юань-чун-хуань снова открыл переговоры, Тай-цзун, искренно желавший мира для утверждения собственных владений, отказывался от императорского титула, соглашался довольствоваться одним именем Хана, получить государственную печать из рук Повелителя Поднебесной, одним словом, почти решался снова стать в ряды вассалов Империи, с тем, чтобы только удержать за собою все земли, лежавшие на восточном берегу Ляо. Миньский двор, думавший, что для него уже настало время торжества, требовал покорности и, как победитель, хотел заключить мир на условиях одной своей воли. Переговоры кончились тем, что Тай-цзун дал в душе своей обет сокрушить надменность Империи и, какими ни было бы средствами, погубить Юань-чун-хуаня, которого считал для себя единственным опасным соперником.

1629 года объявлен был поход уже не против Ляо-дуна, опустошенного постоянными набегами, но против самой Империи, привлекавшей к себе маньчжур надеждою на бесчисленные сокровища и на славный мир под стенами Пекина. Многочисленная армия, под начальством самого Хана, вступила в восточные аймаки Монголии, чтобы, с помощью здешних проводников, миновать опасный Шань-хай-гуань и другою какою-нибудь заставою проникнуть за Великую Стену. План Тай-цзуна: оставить Маньчжурию без всякой защиты, когда на границах её стоял многочисленный неприятельский корпус под командою предприимчивого и опытного полководца; пройти пустою и безводною степью, где чахары грозили на каждом шагу засадою и нападением; вторгнуться в страну наполненную миллионами врагов, которые, по всей вероятности, станут драться с ожесточением за спасение своей отчизны, домов и семейств, и сами, прикрытые крепкими городами, сильной артиллерией, будут владеть всеми средствами отрезать маньчжурам обратный путь, между тем как Ляо-дунский главнокомандующий мог беспрепятственно покрыть пеплом и трупами все пространство от Ляо-хэ до Чан-бо-шани: такой план изумил самых отважных бэйл дерзостью предприятия. Когда Тай-цзун достиг уже Хара-хотоня в Корциньском аймаке, Бэйлы Дай-шань и Мангултай вечером явились в палатку Хана, чтобы отклонить его от продолжения похода, представляя отдаленность пути, утомление лошадей, недостаток в съестных припасах и, наконец, свои сильные опасения, что неприятель совершенно окружит маньчжур, далеко проникнувших за чужой рубеж и не допустит никого из них увидеть родные леса. Жаркий спор длился за полночь и Хан, раздраженный противоречием бэйл, заставил их прекратить все возражения, словами. «Теперь уже поздно рассуждать; нужно было говорить ранее; а в настоящее время остается только действовать!» – На другой день утром армия снова была на походе в Китай; в октябре месяце прорвалась сквозь Великую Стену, взяла Цзюнь-хуа-чэн, и подвигаясь все вперед, грозила Пекину. Во всех окрестных городах и селениях обнародована была прокламация, в которой Тай-цзун исчислял древние и новые обиды, нанесенные Миньским правительством Маньчжурскому дому, оправдывал свои враждебные действия против Китая и убеждал, жителей добровольно присоединиться к стороне людей, покровительствуемых небом.

«Не я (объявлял Хан), а ваш Император и вельможи, презирающие войною, немилосердые к народу, отвергли мир. Они желали войны – и она пришла, но так ли легка, как они думали? – Дарую жизнь всем, чиновникам, ученым, народу и солдатам, которые добровольно покорятся моей воле, и смерть всякому, кто будет сражаться или только возьмется за оружие. Они погибнут не от моего меча: их собственный повелитель обрек их на гибель!»

«Ваш двор говорит: Маньчжурия маленькое Государство; можно ли допустить, чтобы Хан назывался Императором? Но династии Ляо, Гинь, Юань, в начале господствовали над небольшими владениями; а в силах ли был Китай отнять у них Императорское достоинство? Сам Тай-цзу (предок) Миньского дома был не более как хэшан (монах). Кто постигает законы неба, которое одно только возводит ничтожных и низлагает сильных? Небо сказало мне: будь Императором. События докажут – в силах ли низложить меня Китай?»

Миньское правительство так было поражено неожиданною дерзостью маньчжур, что, вместо предписания Юань-чун-хуаню внести огнь и меч в пределы беззащитного Шэнь-яна, спешило призвать знаменитого генерала – со всей армией, на помощь столице (Пекину), для спасения которой двор считал недостаточными силы многочисленной гвардии и войск, могших прийти из окрестных мест и губерний. Ляо-дунский главнокомандующий, вместе с генералами Цзу-да-шоу и Хэ-кэ-ганом, совершая каждый день двойные переходы, прибыл к столице, еще до открытия против неё маньчжурами военных действий, и принял начальство над всеми охранными войсками. Тай-цзун расположился лагерем близ зверинца; Юань-чун-хуань за воротами Шахэ. Таким образом, не далее 20 ли от Пекина и не более как на протяжении 40 ли, сосредоточился военный театр, на котором должна была разыграться судьба многолюдной столицы и двора, трепетавших за свою участь и честь. Немедленно, после встречи двух многочисленных армий, дано было кровопролитное сражение, с равным уроном для той и другой стороны и без всякого видимого перевеса; несмотря на то, оно имело весьма важные последствия для китайского полководца.

Во время битвы, маньчжуры захватили в плен одного придворного евнуха, человека, пользовавшегося доверием Императора. Брошенный без всякого присмотра, среди солдат, не обращавших на него никакого внимания, пленник, обдумывая средства тайно бежать из неприятельского стана, услышал подле себя таинственный разговор, на китайском языке, двух лиц, из которых одно поздравляло другое с приходом Юань-чун-хуаня, как с самым радостным событием для маньчжур. На возражение своего товарища, что появление такого страшного врага, каков Ляо-дунский главнокомандующий, и его многочисленной армии должно иметь самые пагубные следствия, первый отвечал положительно, что Юань-чун-хуань давно уже на их стороне – и поход против Пекина решен был с общего согласия, что иначе их дома уже были бы в огне, а жены носили бы китайцам воду; что он сам видел гонцов, тайно присланных от Ляо-дунского главнокомандующего немедленно после его прихода под столицу; что они введены были в ханскую ставку и возвратились в свой лагерь, только после долгих переговоров с Ханом; что даже нынешнее сражение было дано для вида, дабы не возбудить подозрения в неприятелях, и что, как он достоверно знает, скоро знамя Хана будет развеваться на Пекинских башнях. Евнух, овладевший такою важною тайною, горел нетерпением скорее возвратить себе свободу; его желание исполнилось. На другой день, он уже повторял пред самим Императором ужасную клевету на великого полководца, которую произнесли маньчжурские солдаты по наставлению Тай-цзуна, искавшего гибели Юань-чун-хуаня.

Миньский двор онемел от изумления и ужаса. Теперь казалось всем понятным, каким образом маньчжуры могли решиться на такое отчаянное предприятие, каков был поход их против Пекина. В то же время припомнили, что Ляо-дунский главнокомандующий убил Мао-вынь-луна, оказавшего так много важных услуг Государству; причиною такого насильственного поступка все считали давнюю измену Юань-чун-хуаня, его опасение, чтобы храбрый и проницательный генерал не постиг и не разрушил злодейских замыслов; одним словом, предательство главнокомандующего сделалось общим убеждением; не знали только средств, как схватить опасного врага. Наконец к Юань-чун-хуаню прискакал гонец с повелением от Императора немедленно прибыть в столицу, для важных совещаний. Генерал, не подозревавший опасности, без всякой свиты, явился во дворец, где в то же время надели на него оковы. По доносу евнуха осудили на смертную казнь полководца, хранившего своими таланта честь и счастье Империи. На одной из Пекинских улиц совершился кровавый суд и разъяренная чернь разорвала на части труп невинного генерала, которого и по смерти несправедливые современники, в своих сказаниях, пятнали позором измены, доколе маньчжуры, точным раскрытием всего дела, не освободили памяти великого человека от ложных укоров.

Весть о злополучном жребии главнокомандующего взволновала всю Ляо-дунскую армию. Хэ-кэ-Ган и Цзу-да-шоу, страшившиеся за свою безопасность, ушли с войсками за Шань-хай-гуань. Таким образом Богдохан, обманутый ложной молвой, сам лишил себя храбрых защитников. Оборону столицы двор вверил Мань-гую, Да-тунскому генералу; а для занятия места Ляо-дунского главнокомандующего, снова вызван был, низвергнутый прежде, Сун-чэн-цзун и отправлен в Шань-хай-гуань.

Мань-гуй, командовавший 40,000 пехоты, расположился за Юн-дин-мыньскими воротами Пекина, в лагере в несколько рядов обнесенном тыном, пушками и окруженном каналом. Обнадеженный крепостью занятой позиции, генерал слишком был уверен в своей безопасности, не думая, чтобы неприятель решился атаковать его в окопах. Между тем маньчжуры, одевшись в платье, похожее на костюм китайских солдат, с такими же знаменами и штандартами, вечером приблизились к лагерю Мань-гуя, который принял их за один из вспомогательных корпусов, тогда наводнявших окрестности столицы. С рассветом следующего дня, маньчжуры ворвались в окопы, рассеяли неприятельскую, армию, убили Мань-гуя, захватили в плен двух генералов и торжествовали победу у ворот самого Пекина.

Новое несчастье повергло двор в гибельное недоумение, кому вверить защиту столицы, почти уже доведенной до последней крайности. Один из ученых сановников доложил Императору, что в городе живет скиталец монах, по имени Цзя-фу, – человек, который под смиренным платьем отшельника таит богатырское сердце и великие военные таланты. Правительство так радо было этому открытию, что безвестный ученик Будды, простой сборщик милостыни возведен был в достоинство генерала, с повелением немедленно устроить древние военные колесницы, для скорейшего истребления врагов. В то же время другой ученый, Лю-чжи-лун, получил должность председателя военной палаты и поручение начертать план для продолжения военных действий и защиты Пекина.

Оба эти странные распоряжения Миньского правительства дают самое лучшее понятие о том ужасном положении, в которое повержены были двор и столица успехами маньчжур. Опасность еще более возросла, когда Цзя-фу и Лю-чжи-лун, в первый раз в своей жизни явившиеся на военном поприще, были разбиты и погибли; с ними исчезали и последние надежды на спасение. Большая половина войск, вызванных из разных мест для защиты Пекина, была истреблена или рассеяна; другие войска были еще далеки от столицы; притом же непрестанные потери произвели гибельное влияние на армию и народ, а в случае правильной осады, многолюдный город, не снабженный припасами, не в силах был долго сопротивляться упорному неприятелю.

Но Тай-цзун сам опасался долго оставаться вдали от своих владений, после того, как Сун-чэн-цзун и Цзу-да-шоу ушли в Шань-хай-гуань; богатая добыча из покоренных городов, гибель Юань-чун-хуаня и страх Китайского Императора – удовлетворяли главным желаниям Маньчжурского Хана, который, повелевши разбросать у Пекинских ворот письма о мире, предпринял обратный поход. В феврале 1630 года маньчжуры, на пути в свое отечество, покорили Юн-пин-фу, Цянь-ань, Луань-чжоу и, после неудачной попытки овладеть городом Чан-ли, Тай-цзун удалился в Мукдэн, оставивши Бэйлэ Цзир-галана с десятью тысячами воинов в Юн-пин-фу и небольшие отряды в городах Цянь-ань, Луань-чжоу и Цзунь-хуа, куда скоро послан был и Бэйлэ Амин с 5,000 солдат, для усиления гарнизона.

Распоряжения Хана ясно доказывали его твердое желание овладеть крепкими пунктами, в пределах Великой Стены, чтобы иметь возможность во всякое время предписать законы Пекину. Миньский двор, едва избавившийся от опасности, не мог не видеть, к чему клонятся замыслы Тай-цзуна, и 20,000 армия, под начальством Маши-луна, отправлена была на выручку городов занятых неприятелем; в то же время Сун-чэн-цзун получил повеление действовать с востока на маньчжур, оставшихся внутри заставы и которым, таким образом, с двух сторон грозило неизбежное истребление. Китайцы, воспользовавшись отступлением главной неприятельской армии, прежде всего приступили к Луань-чжоу. Каждый солдат их должен был срубить по одному ивовому дереву, которыми мгновенно сровняли ров, облегавший стену, а батарейный огонь разрушил амбразуры. Тогда маньчжуры сделали отчаянную вылазку, разорвали бесчисленные ряды осаждавших и ушли, оставивши в руках неприятеля один опустошенный город. Бэйлэ Амин, узнавший о чрезвычайных силах китайской армии, не осмелился идти на помощь Луань-чжоу. но остановился в Юн-пин-фу, куда были переведены все жители и гарнизон из Цянь-аня. Впрочем скоро, истребивши в городе всех китайцев, солдат, мирных граждан, даже признавших маньчжурское подданство, ночью бежал он из Юн-пин-фу, давши повеление и гарнизону Цзунь-хуа возвратится в свои пределы. Отступление исполнено было с такою поспешностью и беспорядком, что неприятель, настигши маньчжурский арьергард, нанес ему жестокий урон. Раздраженный потерею одного из важнейших приобретений своего Пекинского похода и неосторожными действиями Бэйлэ Амина, Хан предал своего брата строжайшему суду и заключил под крепкую стражу.

Настоящее несчастье, прежняя неудачная осада Чан-ли, где соединенные силы всей маньчжурской армии, лично предводительствуемой Тай-цзуном, после неоднократных приступов и великого урона в людях, не могли овладеть городом, – которого защита состояла только в малочисленном гарнизоне и нескольких пушках, – доказали Хану, какое важное значение имеет артиллерия в военном деле: и 1631 года, в первый раз у маньчжур были отлиты пушки; а осенью того же года, Тай-цзун отправился против Да-лин-хэ, испытать силу своего нововведения.

Сун-чэн-цзун, после возвращения под владычество Империи четырех городов, лежавших внутри заставы, хотел и восточную границу привести в её древние пределы. Согласно со своим предположением, он считал необходимым прежде всего восстановить и укрепить Да-лин-хэ; между тем Цю-хз-цзя, губернатору этого города, казалось нужным немедленно возобновить и Ю-тунь. К несчастию Сун-чэн-цзуна, Лян-тин-дун, прежний председатель военной палаты был отставлен от своей должности, а преемник его, совершенно ниспровергнувший все распоряжения своего предшественника, доказывал, что достройка городов нисколько не служит к безопасности Империи, – и в следствие таких соображений, дано было повеление возвратить из гарнизона Да-лин-хэ 14,000 солдат во внутрь Шань-хай-гуаня, а оставшимся 10,000 стоять на страже против маньчжур. Сун-чэн-цзун, опасавшийся, что уменьшенных сил будет недостаточно для отпора неприятеля предлагал совершенно отказаться от города, а находившийся здесь огромный запас хлеба раздать войскам, чтобы не дать помощи и богатой добычи врагам; но Цю-хз-цзя в другой раз не повиновался воле главнокомандующего.

Когда, в 8 луне, Тай-цзун приблизился к китайской границе, в то время прошла только половина месяца от начала работ в том и другом городе, и когда маньчжуры окружили с четырех сторон Да-лин-хэ, в то время стены выведены были только до амбразур.

Цю-хэ-цзя, вместе с генералами У-сян и Сун-вэй, перешел чрез Сяо-лин-хэ и ждал нападения Хана. Тай-цзун, разделивший армию на две половины, подвинулся вперед; но, видя, что неприятель занял весьма выгодное положение, отступил, выжидая того времени, когда противники разойдутся по лагерям и потеряют единство. В четвертую стражу китайцы перешли чрез Да-лин-хэ и расположились при проходе Чан-шань-коу, в пятнадцати ли от города. Тай-цзун, спешил завязать жаркое дело; но неприятель устоял в позиции. Тогда Хан, выбравши из всего войска охотников и смельчаков, сам повел их против лагеря Сун-вэя, несмотря на жестокий огонь и картечи, которыми поражала их китайская артиллерия. Вслед за тем, левое крыло, уклонившееся от выстрелов, подвинулось за правым флангом, уже атаковавшим неприятеля; но Сун-вэй дрался на смерть и маньчжуры, с жестоким уроном в передовых рядах, должны были отказаться от своего предприятия. Не сокрушенный потерями и неудачею – Тай-цзун переменил план своих действий, приказавши левому флангу ударить на лагерь У-сяна. Пушки и огненные стрелы маньчжур произвели расстройство в китайских рядах; жестокий ветер нес облака дыма, и пламя охватило лагерь с четырех сторон; неприятель дрогнул и побежал. В то же время правое крыло, одушевленное успехами своих товарищей, еще раз с ожесточением бросилось на стан Сун-вэя; до самого вечера длилась кровавая битва; наконец китайские войска были совершенно поражены и даже бежавшие попались на засаду и погибли. Тогда крепость Да-лин-хэ осталась без помощи и хлеба. В 10-й луне, жители принуждены были питаться человеческим мясом и падалью, из трех частей народонаселения, простиравшегося до 30,000 человек, осталась в живых только одна. Однажды осажденные услышали близ стен своего города жестокую пальбу и вместе с тем увидели, как густые облака быстро неслись с юга; гарнизон не сомневался, что пришло вспомогательное войско и в радости вышел на вылазку, чтобы с двух сторон ударить на маньчжур. Скоро узнал он свою ошибку под мечем неприятеля, который, воспользовавшись легковерием своих противников, жестоко ударил на них, и с великим уроном заставил спасаться бегством в беззащитный город. Гибельный обман лишил осажденных всякой надежды на спасение, и, когда действительно пришел на выручку Да-лин-хэ 40-тысячный корпус, жители, страшившиеся новой ошибки, не подали помощи своим и уже поздно догадались, что пред их глазами были разбиты и прогнаны спасители города, который наконец должен был предать свою судьбу воле Хана.

Падение Да-лин-хэ было вместе и падением главнокомандующего. При дворе обвинили Сун-чэн-цзуна в том, что он напрасной постройкой города погубил армию, своими потерями нанес бесчестие могуществу Китая. Главнокомандующий жаловался на Цю-хэ-цзя, неповиновение и ошибки которого были причиною таких гибельных следствий, и просился в отставку. Двор без сожаления исполнил такое желание.

Таким образом силы и защита Ляо-дуна снова были сокрушены оружием маньчжур. Одно Цзинь-чжоу оставалось непобедимым. Крепкие стены, многочисленный гарнизон, несколько раз спасали этот город от власти Хана; однако же возможность защититься еще не давала средств к предпринятию других более решительных мер. Тай-цзун не страшился неприятеля, довольствовавшегося только собственною безопасностью, и, предоставивши китайцам полную свободу сидеть за высокими валами, сам предпринял новый поход, увеличивший славу маньчжурского оружия и имени.

Лин-дань, в надежде на непрестанную борьбу Империи с Тай-цзуном, думал воспользоваться этим случаем для восстановления своего утраченного влияния на соседние монгольские аймаки. В 1631 году чахары напали на Ару-корцинь, принадлежавший Далай-чухуру, уже признавшему маньчжурское подданство: таких неприязненных действий достаточно было, чтобы вызвать Тай-цзуна в Монголию.

Собравши многочисленное войско, в следующем году Хан перешел Хинганский хребет и дал повеление монгольским князьям явиться со своими войсками к месту действий. Настоящий поход не столько важен по своим следствиям, сколько по тому чрезвычайному влиянию маньчжур на монгольских чжасаков, которое выразилось в их безусловной покорности повелениям Тай-цзуна. Каждый день приходили в стан его монгольские князья и владельцы с предложением своих услуг и оружия. Тай-цзун угощал вассалов пирами; милостиво давал им свои похвалы или наставления; учил военному порядку и законам; винил Китай за его презрительную и оскорбительную политику; уверял всех в своих миролюбивых чувствах и своем искреннем желании управлять Империей по законам неба и справедливости. Каждый день являлись гонцы с радостными известиями, что чахары бегут, не смея ни разу вступить в борьбу с маньчжурскими войсками; что в страхе они покинули родные кочевья, рассеялись по китайским границам и уклонились далеко на запад, откуда верно изгонит их одно появление непобедимой маньчжурской армии. До самого Гуй-хуа-чэна Тай-цзун дошел не обнажая меча, как будто совершал путешествие по собственным владениям. Здесь Хан решился прекратить погоню за бессильными беглецами, и отправить значительный корпус на границы Китая к Дай-туну.

Неожиданный приход маньчжур так изумил здешнего губернатора, что, по первому требованию, он поспешил выдать чахарских беглецов генералам Тай-цзуна, который объявил, что Монголия некогда была владением Чингис-хана, в последствии времени стала добычею чахаров, наконец сделалась достоянием Маньчжурского дома, и что Китаю неприлично удерживать под своею властью чужих подданных. Готовность китайского правителя повиноваться воле Хана подала Тай-цзуну мысль сделать губернатору другое, более важное предложение.

Еще со времен правления Тянь-ци, 1621–1627 г., губернатор Цзи-чжоу, Ван-сянь-цянь, считавший необходимым приобрести расположение монголов, убедил Китайское правительство, сверх ежемесячного жалованья по старому и новому окладу, платить им еще за промен лошадей, так что сумма годовых расходов на монголов простиралась свыше 1.000,000 лан серебра (около 2 мил. руб. сер.). Торговлю лошадьми производили потомки Шунь-и-вана Ангды, которые каждый год представляли Китаю до 52,000 лошадей, за что и получали от двора 320,000 лан серебра (640,000 р. сер.). В последние времена, чахары, изгнавшие потомков Шунь-и-вана, обязались охранять китайские границы от вторжения других монгольских поколений на прежних условиях, но с тем договором, что если они, по случаю голодного года или других несчастий, не в состоянии будут представить лошадей для промена, Китай должен заплатить им половину установленной цены. Дай-тунский губернатор сильно восставал против такой меры своего правительства, утверждая, что чахары, аймак весьма ничтожный по своему могуществу, еще менее предприимчивый и способный для каких-либо важных дел; что странно ежегодно тратить миллионы лан серебра для спасения толпы голодных разбойников; вместе с тем он изложил 14 причин к истреблению чахар и 14 средств к осуществлению такого предприятия. Ван-сянь-цзянь, надеявшийся пособием монголов сокрушить возраставшее могущество маньчжур, завел жестокий спор с Да-тунским губернатором и следствием этой бесконечной тяжбы было то, что Китай по-прежнему платил дань кочевым ордам.

Теперь Тай-цзун, после обращения в бегство Лин-даня, отправил к китайским пограничным начальникам письмо, в котором говорил: «Я слышал, что Империя ежегодно платит чахарам более миллиона лан серебра; не лучше ли вам заключить договор со мною вместо того, чтобы тратить такие деньги на бесполезных людей? Я уступаю первенство вашему Государству: за то и вы должны считать меня выше чахаров». Да-тунский губернатор, Шэнь-ци, опасавшийся нападения маньчжур на город, вверенный его защите, не спрашивая разрешения своего правительства, решился принять предложение Хана и над кровью белой лошади и черной коровы заключен был договор: производить конную торговлю в городе Чжан-цзя-коу (Калган) на прежних условиях; за что маньчжуры обязывались казнить смертью всякого монгола, находящегося в их подданстве, за грабеж, произведенный на китайской границе; со своей стороны Шэнь-ци обещал устроить в Ляо-дуне мир между Империей и Ханом. Как ни странен был поступок Да-тунского губернатора, однако же Тай-цзун, по возвращении в Мукден, потребовал от Китайского правительства немедленного заключения дружественного трактата между обоими Государствами и даже отправил прямо на имя Богдохана письмо, заключавшееся следующими словами: «Я желаю мира, чтобы получать ежегодно из Китая подарки, без помехи тешиться облавою и общею тишиною».

Миньский двор с негодованием отвергнул трактат, заключенный лицом, не имевшим никакого полномочия, не знавшим истинных видов правительства и нисколько не дорожившим честью Империи. Сам Шэнь-ци был предан суду за то, что своим дерзким и неблагоразумным поступком только увеличил притязания неприятелей и умножил преграды к заключению мира, сделавшегося столь необходимым для блага Государства, которому грозила новая и близкая опасность.

Еще прежде настоящих событий, в двух западных провинциях Китая, Шинь-си и Сань-си, явились шайки разбойников, внезапно возмутивших общее спокойствие. Постоянные неурожаи и страшный голод быстро увеличивали число мятежной толпы; притеснения и корыстолюбие местных властей, вышедший из терпения обедневший и обремененный тяжелыми налогами народ распространили против правительства общий ропот между жителями, тайно покровительствовавшими успехам тех шаек. Если регулярные войска и легко одерживали победы над нестройною толпою, то с другой стороны разбойники, пораженные в одном месте, рассыпались по всем окрестностям, скоро находили новых и многочисленнейших сообщников, так что каждая победа, одержанная местным правительством, только рассевала искры, повсюду распространявшие пожар; между тем какое-нибудь мгновенное торжество порождало при Пекинском дворе, не знавшем истинного положения дел, то гибельное презрение к неприятелю, которое довело Миньский дом до совершенного падения.

Когда в 1629 году маньчжуры явились под стенами самого Пекина, двор, трепетавший за свою участь, дал повеление пяти генералам, занимавшим посты в пяти важных городах Янь-суй, Гу-юань Гань-су, Лин-тао, Нин-ся, идти на спасение Богдохана. С удалением войск, сила упомянутых разбойников, утвердившихся в западном крае государства, оставленного без гарнизонов и защиты, достигла такого могущества, что только многочисленные армии достаточны были для успокоения взволнованной области Шань-си. В тоже время и Гэн-жу-ци, губернатор области Сань-си, должен был с 5,000 корпусом солдат отправиться на помощь столице. По прибытии его к Пекину, военная палата повелела Гэн-жу-ци охранять Тун-чжоу, на другой день отправила его на защиту Чан-пин-чжоу, на третий приказала ему стеречь Лян-сян. Солдаты, в течение трех суток не получавшие провианта, мучимые голодом, стали грабить жителей и похищать съестные припасы. Двор обвинил губернатора в неумении управлять своими подчиненными; а между тем солдаты, раздраженные начальством и страшившиеся следствия и допросов, рассеялись, бежали в свою родную Сань-си и положили там начало страшному могуществу мятежников. Таким образом, восток и запад в одно время восстали против общего спокойствия, и у Миньского дома уже не было средств усмирить Поднебесное Государство.

Пламя, охватившее собою отдаленные области Китая, скоро явилось вблизи самого двора, почти на границах губернии Чжи-ли, Кун-ю-дэ и Гэн-чжун-мин, управлявшие войсками Дэн-чжоу, весьма важного прибрежного города, где сосредоточены были значительные силы для действий против маньчжур с моря, произвели бунт, провозгласили себя неограниченными полководцами и пригласили в свой союз Шин-кэ-си, генерала, командовавшего войсками на острове Гуан-лу. Многочисленная армия, посланная против мятежников, окружила Дэн-чжоу; но Кун-ю-дэ и Гэн-чжун-мин, не надеявшиеся получить прощения от Императора, пошли на вылазку, прорвались сквозь густые ряды осаждавших, сели на суда и приплыли в Маньчжурию. Примеру их последовал и Шан-кэ-си, который, забравши солдат и островитян в числе нескольких тысяч семейств, явился к Тай-цзуну, с просьбой о принятии их в подданство. Хан осыпал беглецов необыкновенными почестями и клялся, что они никогда не раскаются в своем поступке. Новоприобретенные подданные были так значительны в своем числе, что образовали из себя два сильных корпуса, известные в составе маньчжурской армии под именем: Учжэнь-Чоха, по-китайски: Хань-цзюнь.

Настоящие события в первый раз ясно раскрыли Тай-цзуну, как шатко видимое могущество Империи, как велико влияние маньчжурских завоеваний на умы китайцев, когда целые тысячи их спешили укрыться от преследований своего правительства под сенью чуждого для них Государя, и как легко нанести Миньскому дому последние и решительные удары. Отказ Китая подтвердить мирный договор снова открывал обширное поприще для военных действий – и Тай-цзун, хорошо понимавший ход современных происшествий, предложил своим бэйлам и вельможам вопрос о том: против кого идти наперед войною, против Китая или против чахар и Кореи, снова обнаружившей неприязненные чувства к маньчжурам? Все единодушно представляли Хану, что опасный враг для них – Китай, что если только наблюдать за Цзинь-чжоу и Нин-юанем, лежащими вне заставы, то это значит исполнять свой план только по не много и отчасти; но, если окольными путями проникнуть в самое сердце сего Государства, овладеть его внутренними городами и областями, то это значит одним ударом сразить Китай и покорить все внешние владения, признающие себя вассалами Миньского дома. Итак, на этом собрании в первый раз была обрисована идея той исполинской Империи, которою владеет настоящая Маньчжурская династия, и в первый раз неопределенная мысль – царствовать над Китаем озаряется ясным сознанием возможности её исполнения, подчиняется плану и расчетам. Отсюда начинается ряд непрерывных вторжений в пределы Поднебесной, с целью постепенно сокрушать её независимость и последнее могущество.

1634 года Тай-цзун дал повеление своим войскам четырьмя дорогами проникнуть за Великую Стену и опустошить окрестности Пекина. Предприятие исполнилось с успехом. Маньчжуры, в августе месяце выступившие в поход, в октябре уже возвратились домой, обремененные добычею, собранною ими в виду многочисленной китайской армии, не смевшей вступить в решительный бой с неприятельскою конницею. Несмотря на свое бездействие, Миньские полководцы обольщали свое правительство ложными донесениями, в которых уверяли Богдохана, что непобедимое мужество армии заставило маньчжур с уроном и страхом скрыться в свои дремучие леса. Цао-вынь-чжао оканчивал донесение о своих победах, словами: «Нельзя исчислить, сколько погибло неприятелей от метких выстрелов нашей артиллерии, поколебавшей все небо своим громом; не подношу двору неприятельских голов; мы не собирали их за бесчисленным множеством; довольствуюсь только, в знак торжества, представить одно знамя, которое и повергаю в ногам сына неба». – Быстрота вторжения и удаления маньчжур, по-видимому, подтверждала справедливость донесений, и Миньский двор готов был опочить на лаврах, как Тай-цзун, получивший к свои руки список с реляции китайского генерала, новым и грозным письмом разрушил минутное очарование двора. Хан жалел о горестном положении повелителя Поднебесной, окруженного бессовестными вельможами, которые ежечасно и грубо пользуются легковерием своего повелителя, рубят головы бритым китайцам, чтобы сказать, сколько неприятельских голов пало от лезвия их победоносного меча, и уверял, что одно желание мира и сострадание к бедственному неведению сына неба заставили Хана сообщить Императору истинные сведения о ходе борьбы между Китаем и маньчжурами. Миньский двор не отвечал на горькие истины, высказанные Тай-цзуном, и в следующем году войска Хана снова явились в пределах Великой Стены.

Бэйлэ Доргонь проникнул в Китай чрез заставу Нин-у-гуань, ограбил города Дай-чжоу, Синь-чжоу, Ин-чжоу и Чунь-чжоу, положил на месте свыше шести тысяч китайских солдат, захватил в плен много людей, а в добычу скота до 76,000 голов, и возвратился к Хану с подарком, умножившим значение и важность маньчжурского вождя.

Еще в прошедшем 1634 году, Тай-цзун ходил войною против чахар и почти совершенно завоевал этот аймак, давно утративший свое могущество. Лин-дань, оставленный своими чжасаками и подданными, принужден был бежать в Хухэ-нор, где и скончался в урочище Да-цао-тань. Со смертью Лин-даня совершенно пала независимость и Ханское достоинство потомков Юаньской династии, а большая часть чахар признала над собою владычество маньчжур. Но, с удалением Тай-цзуна в свои пределы, Эчжэ, сын Лин-даня, возвратился на древние кочевья и собрал под свою власть людей, еще хранивших преданность к его дому. Эта новая попытка, восстановить самобытность Чахарского аймака, не укрылась от внимания Тай-цзуна, который, отправивши Доргоня против Китая, повелел этому Бэйлэ прежде всего довершить судьбу покоренного аймака, а потом внести оружие в пределы Империи. Доргоню предоставлена была честь, вместе с китайскими пленниками, представить Хану побежденного Эчжэ, со всеми его подданными, и даже государственную печать Империи, которую унесли с собою из Китая изгнанные потомки Хубилая.

Маньчжуры с восторгом приветствовали символ владычества над Поднебесной Империей; народ, солдаты и вельможи открыто говорили, что приобретение печати есть прямое повеление неба маньчжурам наследовать могущество Юаньского дома. Немедленно бэйлы и высшие государственные чины, соединившись с различными монгольскими князьями, явившимися с ежегодною данью, обратились к Хану с просьбою принять новый титул, достойный славы великого дома. Тай-цзун, прежде, в угоду Китаю, несколько раз отказывавшийся от имени Императора, ныне и сам желал утвердить за собою достоинство, самовластно принятое Тай-цзу и не признанное общим согласием соседних владений. «Посоветуйтесь об этом деле с младшим моим братом, Корейским Королем, отвечал Хан на лестное предложение своих вассалов и подданных, и, в следствие такой воли Тай-цзуна, маньчжурские и монгольские князья, каждые лично от себя, отправили к Ли-цзуну письма, с просьбою принять живое участие в общем желании целого Государства и прислать от себя депутатов для поднесения Хуну адреса.

1636 года, мая 5 дня, Тай-цзун, сопровождаемый монгольскими 49 князьями из 26 аймаков, маньчжурскими бэйлами, военными и гражданскими чинами, корпусами восьми знамен, отправился в храм неба испросить свыше благословения на новое достоинство и принести великую жертву за благо народа. Освятивши свои чувства и замыслы религией и молитвами, Хан воссел на золотом престоле, принял государственную большую печать и титул Любвеобильного, Милосердного Императора, и дал название своей династии Дай-цин, своему правлению Чун-дэ. При оглушительных звуках труб и раковин, при единодушных криках «царствуй на веки, к общему счастью» все собрание девять раз било челом пред новым Императором, которому суждено было даровать Китаю новую династию, до сих пор удержавшую имя, завещанное ей великим основателем. Тай-цзун, признательный к заслугам своих сподвижников на ратном поле и в управлении делами государства, спешил осыпать их наградами и милостями, и в первый раз при Маньчжурском дворе явилось достоинство Ванов, степень, ставившая бэйл на ряду с государями даннических владений и послужившая основанием той несменной аристократии, которой, вопреки вековым узаконениям Китая, предоставлено, в восьми домах, право: старшему в каждом из этих домов наследовать достоинство князя первой степени, во всех коленах, какого права не имеют самые ближайшие члены царствующей линии.

Новому правлению должно было начать тем же, чем ознаменовалось и первое вступление Тай-цзуна на престол. Корея, принужденная в 1627 году заключить мир на условиях победителя, не могла забыть своего утеснения, а ложная надежда на силы Китая и его раннее или позднее торжество над горстью маньчжур, побудили Ли-цзуна к нарушению трактата, заключенного почти под мечем неприятеля. Когда в 1631 году Тай-цзун отправил в Корею посланника с просьбою о содействии морскими силами к покорению островов в Ляо-дунском заливе, занятых миньскими войсками, Ли-цзун, три дня не допускавший посланника на аудиенцию, наконец объявил Хану, что Китай – отец Кореи и потому она не может помогать людям, восставшим против её метрополии. Молчание с которым Тай-цзун перенес этот неприязненный ответ, увеличило смелость короля, который решился уменьшить число вещей, представляемых им в дань Маньчжурскому двору и предложить ему – совершенно прекратить взаимные посольства между тем и другим государством. Грозное письмо Тай-цзуна заставило Корею подчиниться условиям трактата, но не подавило враждебных чувств, одушевлявших Ли-цзуна против Маньчжурии. Пленники, возвращенные Ханом, были преданы смертной казни за то, что позволили обезоружить себя неприятелю и не искупили жизнью чести отечества. Все китайские перебежчики, скрывавшиеся в Корею из мест, покоренных маньчжурами в Ляо-дуне, передавались пограничным начальникам Империи; точно также корейские суда, крейсировавшие на водах залива, перехватывали островитян и китайцев, плывших в Маньчжурию с желанием вступить в подданство хана, и возвращали их Миньскому правительству. Когда Гэн-чжун-мин и Шан-кэ-си, с единоземцами в числе 20,000 человек удалившиеся из Китая, во время пути своего в Маньчжурию отправили в Корею посольство с просьбою, чтобы, на основании братского мира, заключенного между ханом и королем, оказано было им пособие в хлебных припасах, корейцы выслали эту помощь не ранее, как когда уже беглецы достигли Мукдена. В след за тем Ли-цзун, несмотря на многократные требования Тай-цзуна, отказал ему в выдаче перебежчиков из Хой-нина и прежнего аймака Ула и, оспаривая права маньчжурского владычества над аймаком Варка, на все доказательства Хана, что варканцы искони составляли родовое владение Нюйчжэнэй, Король отвечал Тай-цзуну советом – внимательнее прочитать историю династий Ляо и Гинь. Подобную участь испытали предложения Маньчжурского двора Корее о том, чтобы она приняла посредничество в заключении мирного договора между Китаем и Ханом.

Согласно с трактатом 1627 года, Корейский Король должен был признавать себя, в отношении к Маньчжурскому Государю, только младшим братом; несмотря на то, во всех дипломатических делах сохранялось почти совершенное равенство между тем и другим владением. Маньчжуры на корейские посольства отвечали своими; по случаю кончины какого-нибудь лица из членов королевской фамилии, отправляли они нарочного посланника для совершения жертв над прахом умершего. Каждая сторона, при взаимной переписке, употребляла имя своего соседа не иначе, как с прибавкой слова «почтенное государство», между тем как о себе говорила с унизительным эпитетом «ничтожное владение». Сами государи в письмах своих, для соблюдения равенства и вежливости, прилагали к своим особам один титул «бездарный» даже дань, доставляемая корейцами, не носила на себе оскорбительного имени «дань», по называлась «ежегодными тканями». Несмотря однако на скромную и благоразумную политику маньчжур, Корея считала обидным для своего достоинства – равенство с едва образовавшеюся ордою, и Ли-цзун 1634 года отправил к Хану посланника с предложениями, чтобы Маньчжурия отказалась от своих требований касательно выдачи перебежчиков, прекратила взаимную торговлю и предписала своим посланникам при королевском дворе занимать место ниже корейских вельмож. Тай-цзун, оскорбленный желаниями Ли-цзуна, отвергнул дань, представленную Кореей, и задержал при своем дворе посланника, надеясь, что такая строгая мера смирит Короля; но дело о поднесении Хану Императорского титула наконец раскрыло замыслы и чувства Корейского Государя.

Ингултай, отправленный в Корею с письмами маньчжурских и монгольских бэйл, не был допущен на аудиенцию к Ли-цзуну; вместо свидания с самим королем, посланнику предложено было явиться для переговоров к первому министру и объявить ему цель своего приезда; квартира Ингултая была окружена стражею, и в Государстве обнародовано повеление готовиться к войне. Посланник, узнавши враждебные замыслы Корейского правительства, тайно бежал из столицы, и нарочный отряд должен был гнаться за Ингултаем, чтобы вручить ему ответные грамоты на письма бэйл, и вместе с тем доставить пограничным корейским начальникам строжайшее повеление Короля – немедленно привести в самое крепкое положение пределы Государства. Ингултаю удалось захватить в свои руки одно из этих тайных повелений Ли-цзуна, который торжественно объявлял, что мир, заключенный с маньчжурами, был делом самой несчастной поспешности и что теперь настало время разорвать договор, оскорбляющий честь их отечества.

Впрочем Корея, не желавшая принять на себя обвинения в нарушении трактата и самой, добровольно, начать опасной борьбы с маньчжурами, по прежнему отправила посольство к Хану, для представления дани и обычного поздравления с новым годом; но посланнику даны были такие инструкции, которые непременно должны были оскорбить Тай-цзуна и привести его к разрушению мира. Когда маньчжурские и монгольские князья, во время торжественной церемонии принятия Тай-цзуном почетного титула, пали на колена и восторженными криками единодушно приветствовали Императора, один корейский посланник отказался поздравить Хана с новым достоинством. Оскорбление, нанесенное тем Хану в присутствии целого двора, наконец заставило Тай-цзуна потребовать у Корейского правительства строгого отчета во всех его действиях и заложников в доказательство миролюбивых чувств и покорности Короля. Письмо Императора оставлено было без ответа. Тогда маньчжуры решились мстить оружием за обиду, нанесенную их повелителю; а, чтобы воспрепятствовать Китаю подать какую-нибудь помощь Корее, положено было наперед сделать набег на Империю.

Согласно с таким предначертанием, Ацзигэ проникнул чрез Ду-ши-коу в Чжилийскую равнину, взял Чан-пин-чжоу, подходил к стенам самого Пекина, прошел Бао-дин-фу, покорил 12 городов, одержал победу в 56 сражениях и сшибках и безнаказанно возвратился в свои пределы, потому что Миньский главнокомандующий Чжан-фын-и и губернатор Лян-тин-дун, не смевшие отрезать неприятелю обратного пути, сидели в Тун-чжоу, заперши городские ворота, и каждый день поглощали огромные приемы ревеня, ища смерти для спасения от суда и позора. Счастливое исполнение первого предприятия ускорило судьбу Кореи.

1636 года, в ноябре месяце, Тай-цзун объявил в храме неба и предков преступления Ли-цзуна; в декабре явились монгольские князья с войсками, для соединения с маньчжурской армией, которая, в том же году и в числе ста тысяч человек, вторгнулась в Корею. Жуй-цинь-ван, Доргонь, Бэйлэ Хоугэ, предводители левого крыла, выступили из Куан-дяня на Чан-шань-коу; Цинь-ван Дони, с полутора тысячью солдат из передового корпуса, шел прямо на неприятельскую столицу, подкрепляемый трехтысячным авангардом Бэйлы Иото; остальными войсками командовал сам Тай-цзун, который, после переправы чрез Чжэнь-цзян, прошел Го-шань-чэн, покорил Дэн-чжоу, Ань-чжоу и достиг Линь-цзин-цзяна, протекающего только во ста ли от самой столицы, уже приведенной в волнение и страх.

Еще до приближения самого Хана, Мафута, из корпуса Дони, с 300 человек отправился вперед, для получения вестей, где скрывается Ли-цзун. Маньчжуры, в виде каравана странствующих купцов, идя только ночью и проселочными дорогами, беспрепятственно совершили свое путешествие и, не ранее, как почти под стенами самой столицы, встретились с неприятельским отрядом, истребили его до одного человека и немедленно явились к воротам города, неприготовленного к такому событию. Корейцы, думавшие, что в след за этою горстью удальцов явится и вся маньчжурская армия, желали переговорами выиграть время для спасения своего Государя.

К предводителю небольшого отряда явились депутаты, под начальством одного из высших сановников, – спросить маньчжур о причине их прихода. «Я имею повеление переговорить с королем» отвечал Мафута. «Если так, – возразили депутаты, – то мы должны исполнить все обряды, усвоенные сану посланника» и роскошный пир, под стенами неприятельской столицы, был первым торжеством отважного воина. В то время, когда враги старались победить друг друга взаимными вежливостями и миролюбивыми чувствами, в городе поднялась всеобщая тревога от самого поспешного переселения двора. Жены, дети и важнейшие сановники Ли-цзуна бежали на Цзян-хуа-дао; сам Государь скрылся в Нань-хань-шань, самое укрепленное место в целой Корее. Чрезвычайное движение в столице не могло укрыться от Мафуты, который скоро понял причину общего смятения и пустился в погоню за королем. Только изумлению и чрезвычайному замешательству корейцев можно приписать то странное обстоятельство, что никому не представилась мысль обезоружить малочисленный отряд, осмелившийся так далеко проникнуть во внутрь неприятельской страны.

Столица, оставленная своим повелителем, не могла противиться маньчжурским войскам – и знамя Хана водружено над опустелыми дворцами Ли-цзуна. Вестью об этой важной потере потрясены были так сильно надежды короля на неприступность Нань-хань-шаня, что он решился предпринять другое бегство в самый южный край своего государства, в уверенности, что отдаленность и трудность пути остановят успехи неприятелей; но при самом начале своего поспешного путешествия, Ли-цзун упал с лошади и жестокая боль, следствие ушиба, заставила короля возвратиться в прежнее убежище. Еще не успели восстановиться расстроенные силы Ли-цзуна, как маньчжурские военные отряды, один за другим, приблизились к стенам Нань-хань-шаня – и Государь, окруженный неприятелями, не мог сделать новой попытки к своему спасению.

Город, где неожиданно война застигла Корейского повелителя, несмотря на искусственные и природные укрепления, не мог дать верной защиты многочисленным жителям и гарнизону. При самом начале осады, в Нань-хань-шане оказалась скудость в съестных припасах, так что солдаты должны были получать одну порцию на двоих. Еще ощутительнее был недостаток в воде, после того как неприятель пресек осажденным путь к четырем источникам, наиболее снабжавшим город водою. Надежды на приход вспомогательных войск из других областей совершенно были разрушены после жестокого поражения, нанесенного трем армиям, шедшим на выручку своего Государя; притом же многочисленные отряды неприятелей рассеялись по всей стране и каждый шаг их ознаменован был победами и опустошением; солдаты или гибли в неровной борьбе, или при одном виде врагов, бросали оружие, сдавали города и крепости, безусловно вверяя свою судьбу воле победителей. Две неудачных вылазки, дорого стоившие осажденным, ясно доказали Ли-цзуну, что он пленник маньчжур, которых силы и мужество особенно возросли с приходом Тай-цзуна, расположившегося лагерем недалеко от Нань-хань-шаня, а прибытие маньчжурской артиллерии погасило в корейцах последнюю надежду на продолжительность осады и утомление неприятеля. Итак решено было искать спасения в новых средствах: в покорности и переговорах.

Пред лицо Тай-цзуна предстали послы короля с униженною просьбою даровать милость бедствующему их Государю; вместе с тем они представили Маньчжурскому Хану собственноручное письмо Ли-цзуна, который умолял Императора «покрыть великодушным забвением неблагодарные поступки своего младшего брата». Слова депутатов и письмо Ли-цзуна остались без ответа. Чрез десять дней, король отправил других послов, объявить победителям «что его силы рассыпались, мысли иссякли, что он с протянутою шеею и занесенною ногою, ожидает милостивого слова». «Хотите жить – выходите из города и покоритесь; хотите драться – выходите из города и дайте сражение» отвечал Тай-цзун. Такие лаконические слова, нисколько не определявшие судьбу осажденных, заставили Ли-цзуна обратиться к Хану с новыми мольбами. «Подлинно, – писал еще раз Король – в оцепеняющем холоде осени таится залог живительной весенней теплоты; в повелении Вашего Величества – явиться в стан – кроется глубина небесного милосердия... Но войска еще окружают мое убежище; пора гнева не миновалась. Буду ли защищать свои стены, покину ли ограду, – там и здесь ожидает меня одна участь – смерть... Итак погибну, взирая только издали на знамя дракона. Древние покланялись сыну неба со стен своего города, чтобы только не нарушить долга покорности. Может быть Император, как небо и земля, одушевленный одною готовностью питать все существующее, ниспошлет защиту, жизнь и милость бедному государству». Тай-цзун уверял своим словом, даровать Ли-цзуну жизнь и пощаду, оставить его по прежнему повелителем своего владения, если только Король явится в стан нового Императора и произнесет пред ним раскаяние в своих винах.

Корейскому Государю трудно было согласиться на предложение, унижающее высокое достоинство его. Явиться пленником в неприятельский стан, получить жизнь и царство из рук врага, когда оставалось еще – оружие, чтобы дорого отмстить за свои бедствия и оскорбления, несколько крупы, чтобы продлить свою защиту; когда все королевское семейство было свободно и, с гибелью самого Ли-цзуна, Государству не грозила опасность потерять законных обладателей престола; когда, сегодня или завтра, придут вспомогательные войска из Китая, уже давно знавшего о бедственном состоянии Кореи, решиться на такой поступок, – значило добровольно предать свое имя позору, а Ли-цзун хотел испить чашу несчастий до последней капли. Итак переговоры должны были смениться военными действиями.

Но Империя, занятая собственною безопасностью, не в силах была подать значительного пособия древней своей союзнице; несколько китайских судов, отравленных к берегам Кореи, были задержаны противными ветрами и не смели пуститься в открытое море. Маньчжуры разгадали тайные чувства Короля, и мгновенно сооруженная небольшая флотилия поплыла к Цзян-хуа-дао, сделала высадку на остров, разбила здешние войска и взяла в плен супругу Корейского Государя, с двумя сыновьями и всеми лицами, принадлежавшими к владетельному семейству, а равно одного министра с множеством других лиц, занимавших важные места в Государстве.

Тай-цзун известил осажденных о новом своем торжестве, грозными словами: «если Король еще будет медлить изъявлением своей покорности; то пусть совершит поминальные жертвы по своем семействе». Но Ли-цзун отказался явиться в неприятельский стан.

Твердость несчастного Государя изумила самих маньчжур. Хану казалось, что, для заключения мира, лучше избрать кроткие меры, чем решительный бой, грозивший ужасными потерями той и другой стороне. Итак, 12-го февраля 1637 года отправлено было письмо к осажденным, в котором – Тай-цзун подробно излагал условия, на каких он согласен даровать мир королю. «Ты хочешь сохранить честь своего Государства; но я не откажусь от повеления, однажды произнесенного мною. Желаю, утверждением вечных постановлений, даровать тебе, всем будущим поколениям, преемникам твоим и подданным, мир, безопасность и правду. А ты, для того чтобы изгладить все прежние свои вины и достойно возблагодарить меня за мои милости, – должен отказаться от китайского календаря и на место его принять маньчжурский; отправить ко мне в заложники старшего и второго сыновей твоих, вместе с детьми или младшими братьями важнейших твоих сановников; – в исполнении обрядов поклонения и представления ко двору – неуклонно следовать китайскому церемониалу; в случае похода моего против Империи, к назначенному сроку и месту высылать свои морские и сухопутные войска, конницу и пехоту; содействовать к заключению взаимных браков и родства между подданными наших государств, как вельможами, так и простолюдинами. Я позволяю поправлять старые города, но отнюдь по строить новых; повелеваю – послов из Варка отсылать в Маньчжурию и запретить своим подданным всякую торговлю с этим аймаком; а за то, что я снова дарую тебе жизнь, предоставляю в твою власть достояние твоих отцов и возвращаю все приобретенное моим оружием, – ты, дети, внуки и все потомки твои должны хранить ненарушимо настоящий договор; только на таком условии существование Кореи – продлится на веки». Почти в след за письмом отправлены были обратно один евнух и один родственник Ли-цзуна возвестить королю, что семейство его цело и невредимо, пользуется покровительством великодушного победителя, который повелел оказывать своим пленницам и пленникам все почести и уважение, должные их высокому сану. Благородный поступок Тай-цзуна и крайнее положение города и Государства заставили Короля покориться необходимости.

14-го февраля произошло свидание между обоими Государями. На восточном берегу Хань-цзяна, в урочище Сань-тянь-ду, раскинута была желтая палатка, куда скоро прибыл Тай-цзун, окруженный блестящею свитою ванов и бэйл, сопровождаемый всадниками и пехотою, выстроившеюся в две линии внизу императорского шатра, стоявшего на значительном возвышении. Знамена, зонты, музыка, бесчисленные ряды воинов, все было соединено, чтобы придать особенную торжественность начинавшейся церемонии.

Едва Тай-цзун воссел на приготовленном для него престоле, – отворились ворота Нань-хань-шаня и из города показалась печальная процессия Корейского Короля. Ли-цзун, облеченный во все одежды своего высокого сана, держа в руках миньскую печать и жалованную грамоту на Королевское достоинство, со свитою важнейших своих военных и гражданских чинов, медленно и пешком приближался к ханской ставке. Пять ли должно было пройти Ли-цзуну и только за полверсты до палатки несколько чиновников встретили побежденного Государя. С приближением Ли-цзуна к маньчжурским рядам, Император встал со своего престола и совершил девятикратное поклонение небу; примеру его последовал и Король; но по окончании священного обряда, Тай-цзун занял прежнее место, а Ли-цзун, со всею своею свитою, пал на колени и с преклоненною головою, обратившись к маньчжурским вельможам, молил их упросить Великого Императора, чтобы он, по необыкновенной милости своей, простил виновному Королю – его тысячи преступлений, не лишил жизни и достояния отцов, положил пределы своему мщению и пролил радость на погибающий народ. «Отныне, – говорил пленник, – обновлю свое сердце и дела, а дети и внуки мои во веки не забудут великого благодеяния».

«Корейский Король, – отвечал Тай-цзун со своего престола, – пришел к нам сознаться в прежних своих винах – и мы прощаем его. Пусть наслаждается жизнью и руководится во всех своих поступках – только мыслью о справедливости и благодарным воспоминанием о нашем великодушии!» – «Милости священнейшего повелителя пребудут незабвенными» сказал Ли-цзун, снова преклонивший колена пред своим победителем.

Итак, вражда между Маньчжурией и Кореей была погашена; жизнь и мир дарованы были потрясенному Государству. Но еще оставалось определить один важный пункт о том, какое значение должен был иметь Корейский Король при дворе Маньчжурского Хана, среди ванов и бэйл, сейчас бывших зрителями горестного унижения повелителя Кореи? Сам Ли-цзун, еще стоявший за чертою солдат, с нетерпением ожидал ответа на вопрос, немедленно предложенный для разрешения Императору. Слова, которыми Хан окончательно решил судьбу своего пленника, достойны истории и Тай-цзуна: «Покорять лучше милостью, чем страхом; потому повелеваю воздавать Корейскому Королю все почести и уважение, должные повелителю иностранного Государства».

С этой минуты кончилось тяжелое испытание Ли-цзуна. Государю, восстановленному во всех своих правах, предложено было место рядом с Тай-цзуном, который угощал по-царски своего высокого посетителя. По окончании стола, когда настало время той и другой стороне возвратиться к своим местам, в ханскую палатку вошли жены, наложницы и дети Ли-цзуна, с семействами важнейших корейских сановников – и пали на колена пред Императором. Тай-цзун возвратил сии драгоценные залоги своим гостям, и Ли-цзун, мужественно перенесший все тревоги бедственного дня, не мог удержаться от слез при неожиданной встрече со всем, что так дорого было для его сердца. «Государь, – сказал он при общем рыдании своей свиты, – в один раз ты излил на нас все твои милости; но продли гнев твой только на день, и мы давно были бы прахом и пеплом»!

Таким торжественным явлением заключена была драматическая корейская война. 16-го февраля маньчжуры предприняли обратный поход и 7 апреля достигли Мукдена. Первым делом победителя было явиться в храм неба и, только после благодарственной жертвы теням предков за счастливое окончание войны, Тай-цзун возвратился во дворец, где ожидали его данники из Ордоса. Самым главным плодом настоящего похода было то, что Корея, совершенно отделившись от Миньского дома, тесно соединилась с новою покровительствующею державою и доселе, более двухсот лет, неизменно хранит даннические отношения к Маньчжурскому престолу; Китай утратил последних своих союзников, а слава побед распространила имя Тай-цзуна так далеко, что даже Гуши-хан с пределов Хухэнора отправил посольство засвидетельствовать пред новым Императором чувства преданности и покорности от повелителя элютов (калмыков.)

Борьба маньчжур с Кореей даровала Китаю несколько месяцев, свободных от вторжения. Должно было думать, что Империя воспользуется этим временем для укрепления своих границ, уже несколько раз испытывавших на себе силу маньчжурского оружия; но, как будто сама судьба влекла Миньский дом к неизбежному падению, и в минуты критической опасности странная бездейственность усыпила Империю, уже стоявшую на краю гибели. Когда, на другой год после покорения Кореи, маньчжуры под начальством Доргоня приблизились к Великой Стене, чтобы чрез заставы Цань-цзы-ли и Цин-шань-гуань спуститься в Чжилийскую долину, они нашли эти важные места почти без защиты. Не встречая нигде сопротивления, опустошая окрестности, маньчжуры прошли в расстоянии 20-ти ли от Пекина до самого Чжо-чжоу, где, разделившись на восемь корпусов, предприняли дальнейший поход на юг. Часть шла по направлению гор, огибающих Пекинскую долину, другая по течению Юнь-хэ, прочие подвигались шестью дорогами между рекою и горами.

Миньский двор спешил противопоставить неприятелю сильную армию под начальством главнокомандующего Лу-сян-шэна, человека, который действительно мог жестоко отмстить маньчжурам за их отважную предприимчивость. Но Китайское правительство, умевшее угадать дарование, не умело им воспользоваться.

Ян-цы-чан, председатель военной палаты, от которого зависели все важнейшие распоряжения по армии, поссорился с главнокомандующим. Следствием вражды двух лиц, решавших судьбу настоящей войны, было то, что почти все войска вверены были Гао-ци-цяну, а Лу-сян-шэн должен был ограничиться только 20,000 корпусом, из которого, в последствии времени, почти половина отделена была другому генералу – Чэнь-синь-цзя. Главнокомандующий, утративший влияние на прочие войска, при ограниченности собственных сил, не мог предпринять никаких решительных мер; однако же Лу-сян-шэн выступил к Бао-дин-фу, нагнал неприятеля и дал при Цин-ду сражение, где урон с той и другой стороны был весьма значителен и равен. Несмотря на большую потерю в людях, китайский генерал еще подвинулся вперед к Ин-лу, но половина отряда, устрашенная своею малочисленностью, бросила знамена и рассеялась. Не более как с 5,000 человек он должен был еще раз встретиться с неприятельской армией, далеко превосходившею числом своих противников. Маньчжуры, в несколько рядов окружили Лу-сян-шэна, целых два дня отчаянно боровшегося за свое спасение; когда не стало ни пороха, ни стрел, главнокомандующий сам бросился в рукопашный бой и нашел геройскую смерть под мечами врагов, между тем как Гао-ци-цян, шедший со всеми войсками в том же самом направлении и в расстоянии только пятидесяти ли, не подал помощи своему товарищу.

С кончиною Лу-сян-шэна торжеству маньчжур уже не грозило более никакой опасности. Разоривши Чжэнь-дин, Гуан-пин, Шунь-дэ и Да-мин, они вступили в пределы Шань-дуна, где неудачные распоряжения Китайского правительства снова открывали неприятелю широкий путь к победам. Ян-цы-чан думал, что маньчжуры, не покоривши Дэ-чжоу, не осмелятся идти далее на юг; в следствие таких соображений, в одном городе собраны были войска целой области, со строжайшим предписанием не отлучаться ни на шаг от своего поста. Но неприятель, после покорения Линь-цин-чжоу и переправы чрез Юнь-хэ, обратился прямо на Цзи-нань, которая, будучи не приготовлена к защите, немедленно сдалась; а новый главнокомандующий Лю-юй-лян, вместе с Чэнь-синь-цзя и всеми войсками, пришедшими из разных мест на помощь Богдохану, довольствовался тем, что шел по пятам маньчжур. Каков был дух и действия китайских полководцев, можно судить о том из одного факта, особенно замечательного в настоящей войне. Когда, во второй луне следующего года, неприятель на обратном пути своем достиг Тянь-цзина, в то время река Юнь-хэ была в полном разливе и представляла большие затруднения для переправы армии, обремененной огромным обозом и добычею. Несколько офицеров предлагали своим вождям, воспользоваться таким выгодным для них обстоятельством и отрезать неприятелю возвращение на север. Но три корпусных генерала, стоявшие со своими войсками при берегах реки, только смотрели друг на друга, охотно отказываясь от чести разбить маньчжур. Доргонь, проникнувший более нежели на тысячу ли южнее Пекина, взволновавший губернии Чжи-ли, Шань-дун и часть Сань-си, после покорения 58 китайских городов, с добычею, состоявшею свыше нежели из 450,000 пленных, в числе которых был и Дэ-ван, ближайший родственник Миньского Императора, безопасно возвратился в свое отечество.

Такой блистательный успех, естественно, должен был воодушевить Тай-цзуна к новым предприятиям. Хан был уверен, что до покорения городов, лежавших вне заставы Шань-хай-гуань, составлявшей самую крепкую опору для Китая и самую трудную преграду для маньчжур, все действия против Империи должны ограничиться одними опустошительными набегами, нисколько не утверждающими владычества над местами, находящимися внутри Великой Стены; что прежний план более отважен, чем основан на прочных и верных началах, и что следовательно, для совершенного потрясения своих противников, необходимо окончательное завоевание Ляо-дуна, который должен служить самым ближайшим и необходимым путем в недра Империи. В следствие такого убеждения, в 1641 году Тай-цзун отправил Доргоня для покорения Цзинь-чжоу, с непременным повелением, во чтобы ни стало, овладеть этим городом.

Распоряжения Доргоня так были неудачны и медленны что Хан, раздраженный не успешностью осады, сменил своего полководца, назначивши на его место Цзиргалана, который, окруживши город валами, скоро привел его в критическое положение. Осажденным должно было отправить в Пекин известие о настоящих намерениях маньчжур; и Цзу-да-шоу, комендант города, изобразивши в ярких чертах опасность, какой подвергалась Империя с окончательною потерею Ляо-дуна, требовал самой значительной и немедленной помощи. Двор, вполне сознававший важность настоящих обстоятельств, решился еще раз собрать все свои силы, чтобы вступить еще раз в последний кровавый спор за честь и существование.

Хун-чэн-чоу, губернатор округов Цзи и Ляо, с 130,000 армией, разделенною на восемь корпусов, с полным ремонтом и хлебным запасом на целый год, в мае месяце выступил из Нин-юаня на спасение Цзинь-чжоу. Тревожимый печальными опытами прошедших битв, Цзу-да-шоу отправил нарочного гонца к главнокомандующему объявить, что Цзинь-чжоу еще довольно долго может противиться неприятелю и что потому он просит Хун-чэн-чоу, не вдаваясь в опасную поспешность, подвигаться вперед с самыми строгими предосторожностями и под прикрытием тележных лагерей. По совету Цзу-да-шоу, главнокомандующий положил, под сильным прикрытием переслать провиант первоначально в Син-шань, потом в Сунь-шань, отсюда же препроводить в Цзинь-чжоу, на всей операционной линии расставить лагеря и сражаться только для защиты. Но председателя военной палаты Чэнь-синь-цзя страшило опасение, что от продолжительности военных действий скоро истощатся хлебные запасы, и потому он отправил в армию одного своего чиновника, по имени Чжан-жо-ци, с наказом представить Хун-чэн-чоу, как необходимое, скорейшее окончание настоящего похода.

Явление этого человека повело к умножению несчастий Империи. По общему правилу, господствующему в Китае, лицо, отправленное от правительства с нарочными повелениями, пользуется особенным полномочием, поставляющим его, некоторым образом, выше местных властей. Чжан-жо-ци казалось, что теперь настало для него время изумить весь свет своими необыкновенными талантами, для которых до сих пор еще не открывалось достойного поприща. С самого прибытия к войскам, он постарался распространить свое влияние на генералов и солдат, подчинить тех и других своим планам. Непрестанные гонцы летали из Ляо-дуна в Пекин с вымышленными известиями об ежедневных сражениях и победах; в конце каждой реляции. Чжан-жо-ци выражал свое неудовольствие на излишнюю медленность главнокомандующего, который гибельною своею мнительностью теряет время и случай покрыть китайское оружие бессмертною славою. Из Пекина отвечали выговорами и побуждениями Хун-чэн-чоу, который, выведенный из терпения непрерывными повторениями с той и другой стороны, отказался от первоначального плана и, оставивши провиант в Нин-юане, Син-шани, и при Би-цзя-гане, вне Та-шани, отправился вперед; за ним последовали и другие войска. По достижении Сун-шани, конница расположилась перед городом, пехота 7-ю лагерями при Жу-фын-гане. Здесь Хун-чэн-чоу должен был встретиться с маньчжурами, которые преградили ему главную дорогу от гор до моря, пресекли доставку припасов из Син-шани, и, отделивши часть своих сил, для истребления солдат, охранявших провиант при Та-шани, завладели всем хлебом в Би-цзя-гане. Первая важная потеря произвела сильное впечатление на китайскую армию, которая уже начала страшиться за свою безопасность, и пехота, оставившая 7 лагерей, расположилась позади Сун-шани; впрочем новая позиция нисколько не обеспечивала судьбы войска, имевшего с собою провианта только на пять дней. Маньчжурам хорошо известно было положение противников и Тай-цзун, предполагавший, что неприятель немедленно отступит, послал значительный корпус сделать засады при местах Та-тань, Син-шань и Сяо-лин-хэ: вместе с тем он усилил гарнизон, охранявший хлеб при Би-цзя-гане, и сам, занявши главную дорогу, ожидал движения китайской армии.

В самом деле, на вторую ночь У-сань-гуй, с пятью другими корпусными генералами, постоянно сменяясь в арьергарде, в строгом порядке начал отступление; но когда дошла очередь до генерала Ван-пу занять первые ряды, солдаты его бросились бежать; примеру их последовали и другие войска, как бы оспаривая друг у друга, кто прежде достигнет Син-шани. Главная маньчжурская армия поражала беглецов с тыла; засада преградила им путь. Китайские солдаты, покрывшие собою огороды и поля, то отступали, то дрались, доколе наконец, при ужасном беспорядке и уроне, корпуса шести генералов не скрылись в Син-шани, а Цао-бянь-цзяо вместе с Хун-чэн-чоу в Сун-шани; последние, будучи стеснены со всех сторон маньчжурами, пять раз делали отчаянные усилия разорвать осадную линию, но без успеха. Однажды Цао-бянь-цзяо ворвался в самый неприятельский лагерь, но был ранен и принужден спасаться бегством.

Тай-цзун, уверенный, что китайские войска, запершиеся в Син-шани, предпримут новое отступление, послал самых отважных солдат засесть при Гао-цяо и крепости Сангарци; эти отряды, занявшие опасные места, выждавши появления неприятеля, довершили истребление китайской армии. Ван-пу и У-сань-гуй спасли только самих себя; Чжан-жо-ци, в рыбачьей лодке, возвратился морем. Во время поражений, следовавших одно за другим, китайцы потеряли более 53,780 человек, оставивши маньчжурам в добычу верблюдов, лошадей, лат, огнестрельных и других орудий несколько десятков тысяч штук. От Син-шани до Та-шани, на всем протяжении, валялись тела убитых и раненых; а трупы потонувших в море, по словам маньчжурских историков, носились на поверхности волн, как стаи диких гусей. В следующем году решилась судьба и Сун-шани, где еще мужественно защищался Хун-чэн-чоу. Ся-чэн-дэ, один из генералов, принадлежавших к корпусу главнокомандующего, отправил своего сына в лагерь осаждающих, с торжественным обещанием возмутить гарнизон в пользу маньчжур; предложение было принято; измена совершилась удачно. Хун-чэн-чоу суждено было украсить собою триумф Тай-цзуна, решившего на полях Сун-шани участь Империи. Цзинь-чжоу, целый год удачно выдерживавшая осаду, сама отворила свои ворота победителю; а Та-шань и Син-шань взяты были в непродолжительном времени.

После таких жестоких потерь, Китаю оставалось только прибегнуть к великодушию победителя. Богдохан гадал в Фын-сянь-дяне о том, как поступить ему в таких критических обстоятельствах, и духи возвестили сыну неба, что должно приступить к немедленным переговорам. Итак, Миньский двор, столько раз отвергавший все предложения маньчжур, отправил в Цзинь-чжоу своих поверенных для заключения дружеского трактата между двумя враждующими Государствами. Но усвоенный веками при китайском дворе этикет воспрещал сыну неба низойти до просьбы о мире; притом же думали, что маньчжуры, полудикие варвары, не в состоянии будут понять всей тонкости дипломатических сношений Срединного Государства; таким образом нашли достаточным отправить полномочных с одним неопределенным повелением, данным на имя председателя военной палаты Чэнь-синь-цзя, который будто бы докладывал Императору, что маньчжуры, утомленные продолжительною войною, наконец желают насладиться спокойствием прочного мира. Весь этот дипломатический указ состоял в следующих не многих словах: «Из доклада военной палаты мы увидели, что в Шэнь-яне действительно существует мысль о прекращении враждебных действий и даровании народу тишины. Недостаточность донесений прежних губернаторов не позволяла нам верить искренности такого намерения. Но, после неоднократных представлений палаты, что знаки расположения и чистосердечия с нашей стороны непременно приведут к покорности отдаленные народы, – мы, руководимые высоким милосердием верховного неба и желанием возвратить под нашу державу древнее достояние, приобретенное правосудием и кротостью наших предков, наконец ниспосылаем повеление палате исполнить настоящее дело, обнародовать в Шэнь-яне нашу волю и представить на наше рассмотрение все верные известия о дальнейшем ходе событий». С таким полномочием явились китайские посланники на маньчжурскую границу. «Что это значит? – спросил Тай-цзун, прочитавши кредитивные грамоты посланников, – «письмо прислано на мое имя, а между тем оно не более, как указ, данный председателю военной палаты Чэнь-синь-цзя. Если это верющая грамота, то при ней нет императорской печати; притом же подобного рода выражения: «приведут к покорности отдаленные народы, возвратить под нашу державу древнее достояние» – только оскорбляют достоинство нашего Государства. Не так заключают мир»! сказал Хан, и с этим неприятным ответом послы должны были возвратиться в Пекин.

Такая неудача заставила Миньский двор отправить другое посольство, уже от имени Китайского Императора и уже с самыми положительными предложениями мира. В этот раз Хан милостиво принял китайских поверенных, и даже в собственноручном письме изложил Императору условия трактата. «Милостью неба, мы, наследовавши престол после родителя нашего Тай-цзу, распространили пределы нашего Государства от Северо-восточного моря до Северо-западного. И племена, ездящие на собаках и оленях и ловцы черных соболей и лисиц, и люди, не сеющие хлеба, питающиеся только мясом зверей и рыб, и аймаки Элютов, и аймаки, обитающие при берегах Ононя, и владения Юаньского дома и Корея, все соединились под нашею высокою державою, и все, князья, вельможи и народ, единодушно поднесли нам почетный титул и нашему правлению имя Чун-дэ. Неоднократные вторжения в пределы Империи, покорение городов и крепостей, поражение армий, доказали самому Китаю, что нет у него ни одной твердыни, которая могла бы противостать силе нашего оружия. Итак, если мы заключаем мир, то в этом случае руководимся одним искренним нашим желанием даровать покой и благоденствие миллионам людей, и если Императору угодно постановить прочный договор, то он будет состоять из следующих условий: отныне должны быть преданы забвению все прежние неудовольствия, прекратиться всякие споры о первенстве того или другого Государства; посланники иметь личный доступ к повелителям обеих держав, и отказ в аудиенции будет считаться признаком излишней гордости и нарушением трактата; отправлять нарочные посольства по случаю особенно радостных или печальных событий при том и другом дворе. Китай обязывается ежегодно присылать Маньчжурии 10,000 лан золота, миллион лан серебра, за что она, со своей стороны, доставит Китаю тысячу фунтов корня жэнь-шэнь и тысячу собольих шкур. Взаимные перебежчики возвращаются своим владетелям, границею владений Китайской Империи постановляется хребет, лежащий между Нин-юанем и Шуан-пу, а Маньчжурских, – гора Та-шань, а Лянь-шань будет считаться нейтральною землею. Все переходы за положенную черту подвергаются следствию и суду; рыбные промыслы, плавание по заливу должны строго сообразоваться с разделом владений на суше и не простираться далее постановленных пределов; наконец, должна открыться взаимная торговля между обоими Государствами. Итак, если будете согласны принять настоящие условия, то или мы сами назначим друг другу личное свидание и утвердим клятвою договор, или отправим высших своих сановников для исполнения священного обряда. Если же предложения мои будут отвергнуты; то отныне прекращаются всякие посольства и переговоры – и не я буду виною, что миллионы сделаются жертвами войны»!

Китайский Император, озабоченный ужасными внутренними волнениями, возмутившими всю Поднебесную, искренно желал мира с маньчжурами, для поддержания уже потрясенного могущества. Но начавшиеся переговоры, первоначально бывшие государственною тайною, получили общую гласность. Между людьми, не принадлежавшими ко двору, обнаружился явный ропот против намерения, принятого правительством. Неудовольствие отразилось и в областях, откуда каждый день летели доклады, чтобы отклонить Императора от мира, долженствовавшего покрыть честь Небесной державы неизгладимым и вечным стыдом. Ученые политики всего Китая, многочисленными ссылками на великих мудрецов, на примеры седой древности, старались доказать правительству, как опасно верить искренности иноплеменников и как виновен министр, осмелившийся оскорбить величие своего повелителя предложением мира с презренными варварами. Общее мнение огласило Чэнь-синь-цзя единственным виновником такого унизительного проекта и требовало подвергнуть его строжайшему суду. Следствием этих докладов было то, что Чэнь-синь-цзя низвержен был со своего места, переговоры прекращены.

Маньчжуры, выведенные из терпения молчанием Китая, снова готовились к войне. Общее желание, овладеть потрясенной Империей, достигло такой силы, что генералы Тай-цзуна сами умоляли своего повелителя послать их на Срединное Государство. «Мир полезен Китаю – не нам» докладывал Хану один из его высших сановников. «Китай воспользуется тишиной, чтобы тайно приготовиться к войне; между тем как мы, привыкнувши к миру, забудем военные доблести и труды. Если обширность и многолюдство Китая приводят нас в недоумение; то должно вспомнить, что мятежники восстали на четырех пределах Империи, что Китай стал государством, пожирающим самого себя. Стоит только пресечь подвоз хлеба из Тянь-цзина, каменного угля из западных гор, и Пекин будет у наших ног. Прежде всего завладеем Шань-хай-гуанем, тогда сами собою падут города, лежащие за заставою. Вот способ поразить самое сердце и сдавить горло неприятеля»!

В ноябре 1642 года Тай-цзун опять отправил войска опустошать Китай. Маньчжуры разделились на два крыла; левое вступило в пределы Империи при Цзе-шани через пролом, сделанный ими в Великой Стене; правое проникло чрез Янь-мынь-гуань и Хуан-янь-коу. Оба корпуса соединились в Цзи-чжоу, дошли до Янь-чжоу в Шань-дунской губернии и возвратились уже летом 1643 года. Во время настоящего вторжения, маньчжуры покорили 3 области, 18 округов. 67 уездов, обратили в бегство Миньского князя Лу-вана, захватили в плен и добычу 369,000 человек, 550,000 штук скота, с множеством золота, серебра, жемчуга, шелковых материй и других ценных вещей. От вступления в пределы Империи, зимою, маньчжуры не снимали с себя лат, не расседлывали лошадей до самого апреля 1643 года и прибытия своего в Цзюй-чжоу, где в первый раз дали себе отдых. В то время горы покрылись весеннею травою и победители, прельщенные картинами, напоминавшими их родную страну, своротивши недалеко от главной дороги, спокойно расположились пасти своих коней. Места, где маньчжуры так привольно закочевали, прежде кипевшие жизнью и народом, теперь были безлюдны. По дороге, соединяющей север с югом Империи, не прошло ни одного человека, который увидел бы мирные занятия своих страшных врагов, так что китайцы, изумленные внезапною потерею из глаз неприятеля, уже думали, что он был далеко за Великою Стеною. Изумление и страх достигли высшей степени, когда маньчжуры, возвращаясь с юга, снова явились под Тянь-цзинем. Начиная с этого города до Чжо-чжоу и моста Лу-гоу-цяо, на протяжении 300 ли, непрерывной линией тянулись верблюды и повозки обремененные пожитками и добычею; более 20 дней переправлялся сей огромный обоз чрез мост, лежащий в виду самого Пекина, и недалеко от Тун-чжоу, где собраны были под начальством министра Чжоу-янь-жу все войска, пришедшие на помощь Богдохану. Главнокомандующий сидел за крепкими стенами и посылал в столицу известия о своих победах. Маньчжуры сами возвращались домой: китайским генералам казалось опасным и ненужным торопить неприятеля к поспешному удалению за границу.

Только с уходом Маньчжур, двор обнаружил живую деятельность для ограждения своей безопасности. Начиная с Шань-хай-гуаня до Пекина и его окрестностей, на протяжении лишь тысячи ли, поставлены были 4 генерал-губернатора, 6 губернаторов, 8 корпусных начальников, долженствовавших защищать только северо-восточные пределы губернии Чжи-ли. Генералы и войска были разбросаны, как звезды на небе и шашки на доске, – и, между тем, ни один из них не управлял течением дел. Над всею громадною массою сил возвышался евнух, самовластно управлявший армией и полководцами. Грозный суд именем Богдохана без милости карал виновных и невинных. Генерал-губернаторы Чжао-гуанъ-бянь и Фан-чжи-вынь и министр Чжоу-янь-жу, один за другим, пали под ножом палача. Чрезвычайные усилия Китайского правительства истощили последние средства сего Государства. В конце правления Вань-ли (около 1615 года) расходы на содержание армии в Ляо ежегодно простирались только до 6.600,000, но после половины правления Чун-чжэнь, (около 1635 года) они возросли до 16.600,000 лан серебра, то есть большая часть сумм, определенных на военные расходы в целой Империи, издерживалась только в местах, лежащих на восток Шань-хай-гуаня. Между тем внутри самого Китая поднялись сотни тысяч мятежников, пред которыми сокрушалось все могущество Богдоханских войск, падали крепкие города, преклонялись целые области. Таким образом, одновременно на востоке и западе, была ниспровергнута власть правительства. Пекинский двор разделился на партии, с ожесточением преследовавшие одна другую; измена окружала самого Богдохана, от которого тщательно скрывалось бедственное положение Государства. Большая часть вельмож советовали повелителю Поднебесной примириться с шайками мятежников и подавить в себе всякую мысль о каком-нибудь договоре с маньчжурами; а маньчжуры, от первого князя до последнего солдата, все горели желанием – разбить свои шатры в самом сердце Империи. Но Тай-цзун еще медлил нанести последний удар Китаю, выжидая того времени, когда Поднебесная, истощенная собственными волнениями, сама падет под бременем безначалия и междоусобий, – событие, совершившееся уже в царствование нового Государя Ши-цзу.

10-го сентября 1643 года скончался Тай-цзун и заключил своею смертью первый период истории маньчжур. Ровно через год после кончины Хана, преемник его перенес свою столицу в Пекин, и этим важным событием начал новую страницу в летописях своей династии и народа.

Какой великий шаг, и в течение только двух царствований, совершила Маньчжурия, – этот бедный аймак, простиравшийся не более как на двести ли, и потом разросшийся в могущественное Государство, охватившее своим влиянием Китай, Корею, Монголию до пределов Тибета и Хухэнора! И какое неизмеримое расстояние между маленьким Нурхаци и Тай-цзуном, пред которым сам сын неба нисходит до просьбы о мире, преклоняет колена владетель Кореи с мольбою о пощаде, бьют челом, как вассалы и данники, монгольские князья и ханы, которому даже из Тибета два главных представителя буддизма, Далай Лама и Баньчэнь Эрдэни, шлют свои благословения и воззвания – быть покровителем желтого закона!

В. Горский

Кто был родоначальником дома Цин и откуда произошло имя народа Маньчжу? – Оба эти вопроса занимают первое место в истории династии, ныне царствующей в Китае; но, несмотря на свою важность, раннюю известность, труды и изыскания европейских ученых, до сих пор еще не приведены к надлежащей ясности и решению. Маньчжуры отвечают на них сагою, которая гласит, что родоначальником дома Цин⁴ был сын небесной девы, свыше получивший себе прозвание Айжинь Гиоро и сам нарекший свой народ именем Маньчжу. Как ни мало решает задачу такое предание: однако же оно драгоценно, как единственное положительное свидетельство о нашем вопросе; и сколько ни покрыто туманом мифических чудес, суеверия и фантазии, – нельзя еще сказать, чтобы критика и история не могли приблизить нас к истине и разгадке. Путь, которым мы пойдем к нашей цели, по самому естественному порядку, должен начаться разбором самой саги в её происхождении, составных элементах и приложении к заданным вопросам.

По свидетельству Па-ци-тун-чжи и Кайго-фан-лю, двух важных исторических сочинений, обнародованных самим Маньчжурским правительством, предание об Айжинь-гиоро, хранившееся только в устах народа, в первый раз сделалось письменным в 1636 году, когда составлено было на маньчжурском, китайском и монгольском языках жизнеописание Государя Тай-цзу. Из одного места, встречающегося в Кайго-фан-лю, мы видим, что по крайней мере некоторые подробности предания были известны и самому Тай-цзу. В рассказе о походе маньчжур в 1612 году против Бучжаньтая Бэйлы – владетеля аймака Ула, приводятся следующие слова Тай-цзу своему непокорному родственнику. «Я потомок Айжинь-гиоро, человека божественного происхождения; наш дом во всех своим действиях руководился волею неба и законами высшей справедливости; за то, в течение нескольких поколений, ближние и дальние с почтением признавали над собою наше владычество и искони не бывало, чтобы кому-нибудь нанесено было оскорбление. Ты можешь не знать истории ста поколений; но ужели не известны тебе и события, простирающиеся не далее десяти родов»? Итак, если нельзя точно определить, когда именно предание получило свое начало, то очевидно, по крайней мере, то, что оно не восходит свыше десяти родов, считая Тай-цзу, и если вышеприведенные нами свидетельства Па-ци-тун-чжи и Кайго-фан-лю нисколько не решают, в каком виде первоначально существовало предание, – по крайней мере, по их словам, оно достигло окончательного развития не позже 2 года Чун-дэ: 1637 года.

Последний вывод мог бы играть весьма важную роль в решении нашей задачи, если бы он сам утверждался на несомненных началах. Па-ци-тун-чжи и Кайго-фан-лю, в подтверждение своих слов, ссылаются на Ши-лу,⁵ т. е. частную историю ныне царствующего в Китае дома, историю, которую пишет сама же династия для славы своей в потомстве и которую она хранит от современников, как государственную тайну. При всем доверии к искренности маньчжурских летописцев, можно еще желать новых доказательств, в пользу некоторых неясных мест, весьма тесно связанных с интересами царствующего там дома. Итак, чтобы найти этот необходимый критерий pro или contra, мы обратимся к истории обнародования саги и, следя за нею шаг за шагом, наконец дойдем до заключений, основанных уже не на безусловной вере.

В 1708 году, в правление Кан-си, по собственному повелению китайского императора, издан был в Пекине аналогический маньчжурский словарь, известный под названием: Маньчжу-гизунь-и-булэку-битхэ. Здесь в определении слова Маньчжу сказано: «Тай-цзу происходил из фамилии Гиоро, получившей свое начало при горе Чан-бо-шань, которая простирается в вышину на двести, в окружность на тысячу ли. На вершине её находится озеро Тамунь, заключающее в своих берегах 80 ли; при подошве берут начало свое три реки Ялу, Хунь-тун и Айху. Айжинь-гиоро поселился на восточной стороне Чан-бо-шани, в степи Омохой, городе Одоли, усмирил мятежи и дал государству название Маньчжу. В последствии времени, резиденция перенесена была в Хэту-ала, нынешний Ендэнь, (по-китайски Син-цзин).

Спустя 30 лет после издания словаря, вышло в свет Па-ци-тун-чжи – описание восьми знамен, составленное еще по повелению Императора правления Юн-чжзн и обнародованное не ранее 4 года правления Цянь-лун (1739). Сочинение, предположившее своею целью показать происхождение, развитие и устройство маньчжурского народа, необходимо должно было начать свое повествование сагою об Айжинь-гиоро. «На восточной стороне горы Чан-бо-шань (говорится в Па-ци-тун-чжи) возвышается гора Букури; у подошвы её лежит озеро Булхури. Дошло до наших времен предание, что однажды небесная дева спустилась на берега озера, вкусила от красных плодов и родила чудного сына. Младенец, явившийся на свет по воле самого Неба, при самом рождении умел уже говорить, во всех чертах своих проявлял свое необыкновенное происхождение, а когда достиг полного возраста, сел на лодку и приплыл на ней к одной пристани, куда туземцы приходили за водою. В окрестности этого места жили три фамилии, враждовавшие за право владычества над Государством; каждый день кипели жаркие битвы между соперниками, но спор не приходил к концу. Случилось, что один из них отправился на пристань за водою, увидел там чудного странника и, возвратившись домой, сказал враждовавшим: бросьте свои распри, к нам явился человек дивного происхождения и, думается мне, что небо не напрасно произвело его на свет. Когда жители, собравшиеся на берег взглянуть на странника, спросили его: кто он? – Сын небесной девы, отвечал пришлец; моя фамилия Айжинь-гиоро, мое имя Букури Ионшонь, мое назначение положить конец вашим раздорам! – Да, это необыкновенный человек, сказали изумленные жители; отнесли его на руках к себе в жилище, сделали между собою совет, на котором положено было: прекратить всякие распри о владычестве над Государством, поставить царем чудного пришлеца, и, вслед за тем, немедленно предложили ему девицу в супруги и титул Бэйлы. С этой минуты исчезли раздоры. Айжинь-гиоро поселился на степи Омохой, в городе Одоли и дал своему Государству название Маньчжу. В последствии времени, Чжао-цзу завладел Хэтуала при Улань-Хада, и сюда перенес свою резиденцию, в 1500 ли от Одоли».

Прошло еще слишком 30 лет, и правительство издало Мань-чжу-юань-лю-као, сочинение, исключительно посвященное решению вопроса о происхождении и древнем быте маньчжурских племен; почти в след за этим критическим разысканием, в 1791 году, вышла и Кайго-фан-лю – история о начале Маньчжурского Государства. В том и другом сочинении изложена, и почти в одних и тех же словах, сага об Айжинь-гиоро, но весьма много отличающаяся от саги, приведенной в Па-ци-тун-чжи. Для избежания повторений, мы укажем здесь только на те места, которыми позднейший рассказ разнится от предшествовавших.

«Есть предание, говорит Мань-чжу-юань-лю-као, что три небесных девы, старшая Энгулэнь, средняя Чжэнгулонь, младшая Фекулэнь, спустившиеся на берега Булхури, купались в его водах. В то время пролетавшая над озером дивная сорока бросила находившийся у неё в клюве красный плод на платье младшей из дев. Она вкусила от небесного дара и мгновенно почувствовала беременность. Тогда (прибавляет Кайго-фан-лю) Фэкулэнь сказала: – я отяжелела и уже не могу более воспарить на небо. – Духам ли страшиться чего-нибудь? Видно небу угодно даровать тебе сына; сверши свое дело и возвращайся к нам! – отвечали девы, сделали прощальный поклон и ушли... Когда подросло чудное дитя, мать объяснила ему историю его рождения, дала маленькую лодку и сказала – да будет тебе прозвание Айжинь-гиоро, а имя Букури Ионшонь! Небо родило тебя усмирить мятущееся царство, итак, иди управлять им! Плыви по течению реки – и ты достигнешь предназначенной тебе страны. – Эти слова были последним завещанием девы. Она взлетела на небо, а Айжинь-гиоро пустился куда влекла его судьба». Дальнейший ход рассказа совершенно один и тот же во всех трех сочинениях, с тем только различием, что Кайго-фан-лю и в изложении событий, следовавших после водворения Айжинь-гиоро в Одоли, сохраняет еще тон и характер саги, чего нет ни в Па-ци-тун-чжи, ни в Мань-чжу-юань-лю-као.

По Кайго-фан-лю, спустя несколько поколений, сменившихся после Айжинь-гиоро, в государстве снова открылись неустройства; подданные восстали против господствовавшего дома, истребили всех родственников владетельной фамилии и только один отрок успел от неминуемой гибели скрыться в дикую степь. Уже погоня настигала беглеца, как вдруг налетевшие чудные сороки насели на голову мальчика, и мятежники, обманутые таким явлением, решили, что вдали пред ними виднеется простой пень и возвратились без успеха. Чудно спасшийся отрок до конца своей жизни скрывался в неизвестности и не ранее, как после нескольких поколений, является Чжао-цзу, один из потомков беглеца, наказывает более 40 человек, принадлежавших к фамилиям, некогда восставшим против законной власти, и утверждает свою резиденцию в 1,500 ли от того места, где постигла такая несчастная судьба предков его. Здесь мы оканчиваем историю обнародования саги, потому что все позднейшие писатели, говоря о происхождении Маньчжурской династии, только повторяют слова своих предшественников, не умножая их сказаний ни объяснениями, ни новыми мифами.

Если обратим внимание на данные, к которым привело нас настоящее обозрение, то невольно предложим себе вопросы: от чего, по мере удаления от времени событий, сказания об Айжинь-гиоро более теряют простоту, постепенно заменяя её ложным блеском мифических чудес? Если предание еще в 1636 году сделалось уже достоянием истории, то почему в каждом новом сочинении, где только приводится сага, она получает новые оттенки и подробности? Если все исторические и мифические элементы предания давно уже существовали и были готовы, то почему, или лучше для чего сага, которая, как предание, взятое из уст народа, могла быть совершенно известною для всех, обнародывается с такою видимою постепенностью, как будто правительство желало мало-помалу приготовить умы к принятию за истину чудного начала восстановления фамилии Гиоро? По нашему мнению, на все эти вопросы можно удовлетворительно ответить только тем, что сага первоначально не существовала в том виде, в каком она представляется в позднейших исторических сочинениях Маньчжурской династии, что мифический элемент предания не есть произвольное создание народной фантазии, но следствие постепенно развившейся в потомках Айжинь-гиоро необходимости или самолюбивого желания – возвысить таинственное происхождение своего родоначальника; что постоянное возрастание саги есть произведение обстоятельств и идей, современных её обнародованию.

Мы уже говорили, что самое первое печатное свидетельство об Айжинь-гиоро помещено в словаре, при составлении которого сверялось каждое слово с письменными памятниками, историей и показаниями старожилов. Краткость, простота и совершенное отсутствие в сказании всего чудесного, все эти важные условия дают свидетельству словаря право на первенство не по одному времени, но и по историческому значению. Покорение Китая было еще так свежо, кровавый суд над китайской партией в лице У-сань-гуя – так недавен, что торжествующему новому Императору из маньчжур не было нужды и не приходило на мысль действовать на толпу мишурным величием мифического происхождения; от того в словаре Айжинь-гиоро является самым обыкновенным человеком; Но вторая половина шестидесятилетнего правления Кан-си даровала Китаю глубокий, внутренний мир; народ, забывший старые раны, освободился от ужасного впечатления, произведенного на него первыми завоеваниями маньчжур; победоносное поколение давно сменилось, а его преемники сами побеждены были духом китайских нравов и жизни; при самом дворе, с началом правления Юн-чжэн, 1723 года, открылась ожесточенная борьба сего Богдохана с его братьями; в армии маньчжурские знаменитости подавлены были славою китайского генерала Ио-чжун-ци, обратившего на себя внимание всего Государства, а крутой и суровый характер нового повелителя Китая порождал во многих желание перемен. При таких обстоятельствах, весьма невыгодных для покорителей Китая, родился вопрос: кто же маньчжуры, так сильно охватившие своим владычеством эту Империю? И вскоре во всем Государстве стали появляться сочинения, направленные против новой династии и особы самого Богдохана. Китайцы говорили, писали и печатали, что «маньчжуры варвары, дикари, не заслуживают человеческого имени; что они случайно завладели праздным престолом, не принадлежавшим им ни по каким правам»; а некоторые даже обратились к Ио-чжун-ци с прямыми намеками, что отечество ожидает от него той минуты, когда его оружие навсегда изгонит варваров в их дремучие леса. В отвращение влияния на толпу нелепых порицаний против Маньчжурского дома, Богдохан решился сам опровергнуть их, и по всему Государству обнародовано было сочинение – Да-и-цзио-ми-лу (т. е. великая правда, просвещающая ослепленных), в котором, защищая честь династии и своего происхождения, торжественно, во услышание всего Китая, Император сказал: «Основателем нашей династии был человек, рожденный самим небом и явившийся на горе Чан-бо-шань». Сколько нам известно, это первое свидетельство, в котором Айжинь-гиоро достигает мифической высоты. Спор, возникнувший между народом и Пекинским двором, показал последнему необходимость изгладить все невыгодные предубеждения толпы и покрыть славою имя, напоминавшее китайцам прежних дикарей. Отселе начинается новой период в литературе нынешней династии, до сих пор, большею частью, занимавшейся только переводами китайских сочинений, период различных историй, исследований, воспоминаний, заметок, описаний, длинных и кратких, в стихах и прозе, посвященных древним, прошедшим и настоящим временам и славе Маньчжурского народа и дома. Два Императора в течении 70 лет поучали Китай, что хотя маньчжуры явились в стране варваров и мрака; однако же такое темное происхождение не бесславит великой династии, потому что и Шунь – знаменитый Государь древнего Китая, происходил от восточных иноплеменников, а Вынь-ван, основатель династии Чжоу, от западных, что предки династии Цин, хотя и не управляли Поднебесною, однако же почтеннее и выше какого-нибудь деревенского старосты или отшельника. Для подтверждения таких поучений необходимо было преобразить и самого родоначальника своего Айжинь-гиоро, из простого смертного представить его сыном духов или неба, облечь всеми прикрасами народной мифологии – и вот идея о божественном происхождении Гиоро, высказанная Императором еще в общих и неопределенных чертах, в Па-ци-тун-чжи является уже сагою, с поэтическим описанием горы Чан-бо-шань, с озером и девою. Скоро маньчжурам показалось, что для матери Айжинь-гиоро мало простого имени: небесная дева, и Гао-црун, Государь правления Цянь-лун, в знаменитом своем стихотворении «Мукдэнь и Фучжурунь» придал своей прародительнице титул божественной девы, младшей сестры неба. Через 30 лет и вся сага, помещенная в Па-ци-тун-чжи, сделалась слишком обыкновенною и простою; в Мань-чжу-юань-лю-као, вместо одной девы, доселе игравшей безымянную и немую роль, выходят на сцену уже три с именем, речами и мифом о сороке; мать Айжинь-гиоро, прежде исчезавшая не известно куда, теперь улетает на небо. Наконец в Кайго-фан-лю развита вторая часть саги, чудное спасение фамилии Гиоро, и, в подтверждение древности предания, к словам Государя Тай-цзу, о родоначальнике Маньчжурского дома, прибавлено название божественного.⁶ Тогда Гао-цзун с торжеством объявил Поднебесной (Китаю), что начало Маньчжурского дома также таинственно и необыкновенно, как начало самых знаменитых Китайских династий, окруженных всегда сверхъестественными и невероятными преданиями. Верховное мнение Богдохана скрепило сагу печатью непреложности, и с сих пор предание вошло в ряд вечных маньчжурских истин, не развиваемых и не сокращающихся.

Самый разбор главных элементов, вошедших в состав саги, приведет нас к тому же заключению, что предание в том виде, в каком оно находится в Кайго-фан-лю, есть свод различных мифических идей, маньчжурских и китайских, направленных к одной цели возвысить происхождение царствующего там дома, и, наконец, что оно во многом носит на себе следы недавнего происхождения.

Айжинь-гиоро сходит с горы Чан-бо-шань, маньчжурского Олимпа, средоточия жизненной силы, творящей гениев героев и великих людей. Китайцы давно знали о необыкновенном уважении, какое питали восточные племена к чудной горе, которую, но словам истории Вэй-шу, они называли верховною и царственною, которую, как говорится в истории Вэй-шу, переходили не иначе, как со всеми признаками благоговения и страха. Государи династии Гинь (царствовавшей в северном Китае с 1115 по 1234 год по Р. X.) учредили жертвоприношения духу горы Чан-бо-шань, как великому покровителю их отечества. География, изданная при династии Юань, в первый раз пронесла по всей Поднебесной молву, что гора Чан-бо-шань простирается на 200 ли в вышину и на тысячу ли в длину; что на вершине горы бездонное озеро, занимающее собою пространство в 80 ли и что его водами питаются три великие реки: Ялу, Хуньтун и Айху. Миньский Император правления Юн-лэ, во время похода своего в Монголию, с изумлением рассказывал своим приближенным, что в стране Нюйчжэнь есть гора Чан-бо-шань, на которой вода, деревья, трава, тигры, медведи – все белого цвета; от чего она и называется длинною белою горою.⁷ Итак, спрашивается, есть ли в целой Маньчжурии другое какое-нибудь место, также знаменитое, как Чан-бо-шань, откуда бы прилично и со славою мог явиться великий основатель Маньчжурского дома? Сага говорит, что Айжинь-гиоро родился при горе Букури и озере Булхури; но маньчжуры сами не знают, где эти священные места их первой славы. Ни на одной карте, ни в каком географическом описании не определено положение Букури и Булхури. Когда в 1677 году, в правление Кан-си, отправлен был Умунэ для принесения жертвы горе Чан-бо-шань: только крик журавлей привел императорского посланца к подошве её; а Букури и Булхури, как недостижимое эльдорадо, навсегда сокрылись от человеческого взора. Так известна в Маньчжурии колыбель нынешней династии! Очевидно, что приход Айжинь-гиоро с вершин Чан-бо-шани – есть миф, и только город Одоли есть исторически и географически известное место первого явления фамилии Гиоро.

Мы не говорим уже о том, как необходимо было основателю Маньчжурского дома родиться от небесной девы; – у китайцев все великие люди по мужеской линии не принадлежат человеческому роду. Скажем только, что миф о птицах, принимающих живое участие в явлении на свет основателей династий, весьма не нов в Китае; что весь рассказ о трех девах и чудной сороке перенесен маньчжурами в свою историю из древних летописей Срединной Империи. Раскрываем историю Ши-цзи – и вот что читаем на 1 листе 5-й главы: Нюй-сю, мать основателя дома Цинь, занималась тканьем, как вдруг ласточка уронила к ней яйцо, Нюй-сю его съела и родила Да-е». Открываем четвертую главу и здесь историк Сы-ма-цянь сообщает такой же анекдот. «Однажды (говорит он) Цзянь-ди, мать Ци, основателя дома Шань, вместе с другими двумя девицами отправилась на озеро купаться, и здесь увидела, что ласточка уронила пред ними яйцо; Цзянь-ди взяла его, съела, почувствовала беременность и родила Ци». Сам Император правления Цянь-лун, в указе своем по случаю издания книги Мань-чжу-юань-лю-као, где в первый раз помещен был миф о трех девах и сороке, признался, что начало дома Шань и начало дома Гиоро имеют между собою удивительное сходство.

Не знаем, что значат и откуда взяты имена трех дев. Известный ориенталист Клапрот,⁸ в извлечении своем из Дун-хуа-лу, вместо Эньгулэнь, Чжэнгулэнь и Фэкулэнь пишет Эньгурунь, Чжэнгурунь и Фэгурунь, то есть конечные слоги гулэнь и кулэнь он принимает за маньчжурское слово гурунь – государство, и, таким образом, переводит: государство Энь, государство Чжэн и государство Фэ. Без сомнения, основанием для такого чтения была мысль, что китайцы, не имея в своем языке для выражения чистого звука буквы р, заменяют их знаками звука л; но мы должны заметить, что это основание, весьма приложимое в других случаях, не имеет места в настоящем. В маньчжурском тексте сочинения Кайго-фан-лю имена дев пишутся сходно с китайским, то есть Энгулэнь, Чжэнгулэнь, Фекулэнь. Рассматривая состав имен, нельзя не убедиться, что действительно конечные слоги гулэнь и кулэнь принадлежат к одному и тому же корню; что начальные буквы их г и к изменились в следствие разности предшествующих слогов, из которых энь и чжэн требовали мягкого гулэнь, а грубое фэ превратило г в твердое к. Единство во всех трех именах последних слогов и разность начальных не должны ли привести к заключению, что гулэнь составляет общую фамилию дев, а энь, чжэн и фэ частное имя каждой? По крайней мере, все эти три слова не имеющие никакого значения на маньчжурском языке, невольно указывают на китайское происхождение; потому что в древнем маньчжурском языке нет ни одного слова, которое начиналось бы слогом чжэн.⁹ Сюда же относится и Ионшонь, приданное к имени Айжинь-гиоро, потому что оно не сродно маньчжурскому языку и, очевидно, образовалось из китайского Юн-шунь. Такое неуместное вмешательство китайского языка в маньчжурскую сагу не покажется для нас странным, если припомним, что небесные девы, как будто читавшие в древней классической книге Китая – Ли-цзи главу о вежливостях, расставаясь с Фэкулэнь, раскланиваются по-китайски, или, что Айжинь-гиоро, явившись к трем фамилиям, начинает свою речь объявлением прозвания, как это делают китайцы, а не имени, как это следовало бы коренному маньчжуру. В этих обмолвках, не смотря на их маловажность, весьма ясно отразилось позднее происхождение саги, потому что они напоминают то время, когда победители Китая, подавленные неотразимым влиянием новой для них жизни, утратили свой характер и забыли древние обычаи.

Труднее, чем самый миф о рождении Айжинь-гиоро, объяснять и определить историческое достоинство рассказа о водворении Маньчжурского дома в городе Одоли. Как поверить, чтобы люди, каждый день проливавшие свою кровь за право владычества, добровольно отказались от предмета своих исканий, в пользу неизвестного пришлеца которого весь авторитет основывался на одном имени Айжинь-гиоро и басне о небесной деве? Правда, в Кайго-фан-лю говорится, что жители изумлены были необыкновенным видом странника, что они нашли его сидящим в положении Будды (сидел неподвижно, говорит Кайго-фан-лю); но такое объяснение может иметь место в области поэзии, а не истории. Или надобно допустить, что весь этот рассказ имеет такую же цену, как сага о первом Тибетском Государе, которому достаточно было указать на небо и сказать, что он сын Тэгри, чтобы его немедленно возвели на престол, или что Айжинь-гиоро самым именем своим уже высказывал свои, хотя теперь еще и непонятные для нас, права на владычество. По крайней мере ясно, что в сказании об изгнании и восстановлении фамилии Гиоро снова является мафический элемент и снова напоминает, в главной идее своей, китайские предания, и именно чудное спасение родоначальника дома Чжоу от неизбежной смерти.¹⁰

Таким образом, большая часть того, чем позднейшие историки дополнили и украсили повесть об Айжинь-гиоро, оказывается мифическим: где истина или искажена, или подавлена, или даже совершенно вытеснена чуждыми идеями, несродными ни месту, ни лицам саги; при всем том, было бы излишним скептицизмом совершенно отвергать историческое значение её. Почти всякое государство в Азии начинает свою родословную с богов и героев, но странно было бы допустить и согласиться, чтобы народ, сохранивший хотя темное представление о своем происхождении и начале, решился отказаться от своих отцов и предков, от своей священной старины в пользу фантастических событий и существ, которые, даже в его собственных глазах, останутся одними призраками мечты. Время, протекшее между началом фамилии Гиоро и явлением письменности у маньчжур, не могло быть так отдаленно, чтобы преданию нельзя было сохранить хотя несколько фактов из ранней жизни народа и царствующего дома. По нашему мнению, нет никакого основания сомневаться в правдивости саги там, где она не выходит из пределов возможного, либо хотя сколько-нибудь подтверждается современными событиями или посторонними свидетельствами.

Так, согласно с преданием, мы признаем Айжинь-гиоро лицом историческим. Вся Маньчжурская династия, до сих пор сохранившая прозвание Гиоро, служит неоспоримым опровержением всяких сомнений. Из описания родов, вошедших в состав 8 знамен, мы знаем, что фамилия Гиоро еще во времена Тай-цзу была уже многочисленна, жила в местах Мукэ, Ехэ, Гемуху, Хингань, Саргу, Ала, Хада, Ванцинь и других, и что все эти разрозненные члены одного семейства снова соединились в одно целое, когда Маньчжурский дом восторжествовал над другими племенами. На северо-восток от Мукдена, из пределов Гирина, течет речка Гиоро и впадает в реку Дай-цин, – странное сочетание двух имен, так важных в истории нынешней династии Китая. На юго-запад от Нингуты, в 4 ли от развалин Шан-цзина, древней столицы дома Гинь, доныне существует небольшое укрепление, которое носит на себе название «старого города Гиоро». Близость последнего места к Одоли подтверждает сказание саги о водворении родоначальника Маньчжурского дома в этом городе, лежащем от Нингуты в 330 ли. Амиот, Абель Ремюза и Плат¹¹ неправильно причисляют Одоли к городам Амурской области, между тем как по управлению, Одоли принадлежит к Син-цзинскому округу; по своему местоположению находится в центре коренных Нюйчжэньских владений, именно в пределах древнего Цзянь-чжоу, по словам Юаньской географии, лежавшего на юг от верхней столицы династии Гинь, которого имя у Миньских писателей употреблялось или как общее название всей страны, начиная с Гирина до пределов Ляо-дуна, или как название одного только ближайшего округа, граничившего с рекою Ляо-хэ. Таким образом и Хэту-ала, куда в последствии перенес свою резиденцию Чжао-цзу, и Одоли, где первоначально жили предки нынешней Маньчжурской династии, будут оба принадлежать к Цзянь-чжоу, станем ли принимать это слово в обширном или тесном его значении.

К какому времени должно отнести рождение Айжинь-гиоро? Клапрот отвечает:¹² к последней половине 13 или началу 14-го века: но как это решение так неопределенно и притом высказано, как простая догадка, без всяких доказательств, то мы и проходим его молчанием. Абель Ремюза полагает,¹³ что водворение Айжинь-гиоро в Одоли не восходит ранее 1520 года, то есть случилось за 39 лет до Тай-цзу: но мы исторически знаем, что между Чжао-цзу и Тай-цзу сменилось шесть поколений, которых существование не подвержено никакому сомнению. Ужели для смены этих шести поколений достаточно такого краткого периода, каковы 40 лет? Мы не говорим уже о поколениях, предшествовавших Чжао-цзу. По мнению Плата,¹⁴ вопрос должен остаться неразрешим, потому что слова предания: «несколько поколений» не сообщают нам никаких определенных данных; но нам кажется, что нет никакого основания не верить ясному свидетельству книги Кайго-фан-лю, в которой прямо говорится, что от Тай-цзу до Айжинь-гиоро прошло не более десяти родов. Китайские писатели принимают такое показание и, основываясь на нем, автор Шэн-ву-цзи относит рождение Айжинь-гиоро к последним временам династий Ляо и Гинь, то есть, по крайней мере, к 1201 году, в котором пала западная династия Ляо, а через 33 года пал и дом Гинь.

При всем нашем уважении к уму и глубоким историческим познаниям автора, мы, однако же, сомневаемся, чтобы в то время, когда еще существовала династия Гинь, в самом центре коренных её владений, не далее как в 200 ли от столицы, могло образоваться новое независимое поколение и новый дом; чтобы монголы, с такою жестокостью сокрушившие владычество нюйчжэнэй, предоставили племенам полную свободу – жить под властью собственного повелителя. Когда, по свидетельству юаньской географии, в пределах Миньской столицы жил монгольский темник, когда в нынешней Нингуте и Одоли были водворены монгольские гарнизоны и народ, хотя по прежнему, в частной своей жизни повиновался своим старшинам, но покинул города, скитался по селам, промышлял одною звериною охотою и не занимался торговлею: в такое время не могло быть даже идеи об образовании какого-нибудь независимого аймака. Все предположение утверждается только на средней пропорции лет, которых, если принять в расчет только период, протекший от 1201–1559 год, придется более 35 лет на каждого из главных представителей дома Гиоро – теория, совершенно не приложимая к жизни одной фамилии. Так, начиная с 1-го года правления Шунь-чжи, 1644, по 25-й правления Дао-гуана 1845, в течении 200 лет на китайском престоле сменилось только пять государей; между тем при династии Минь, в продолжение такого же периода, с 1368 года по 1568, царствовало 12 государей; при династии Юань – 9 в течении 87 лет. Из таблицы поколений, предшествовавших Тай-цзу, мы видим, что после Чжао-цзу наследовал его правнук, что сам Тай-цзу был преемником деда, и если припомним сказание саги об истреблении фамилии Гиоро, то все эти данные убедят нас, что период, прошедший в течение 10 родов, не мог быть слишком продолжительным. Нам кажется, что в решении нашего вопроса, лучше обратиться к другому вероятному началу, к теории о браках.

Известно, что, по китайским и маньчжурским законам, достигнувший шестнадцатилетнего возраста считается уже совершеннолетним; следовательно уже может принять на себя обязанности семейной жизни. Ранняя женитьба также обыкновенна между маньчжурами, как и между китайцами. Все государи нынешней династии вступали в брак не позже 17 лет и каждый из них считал обязанностью приискать супругу для своего сына, когда исполнялись ему законные лета. Что такой обычай существовал и в Маньчжурии, это доказывает Чжао-цзу, передавший свою власть правнуку; факт, возможный только при ранних браках. Итак, если предположить, что каждый из десяти представителей фамилии Гиоро по крайней мере на 20 летнем возрасте был уже главою семейства и нового поколения; то период, предшествовавший Тай-цзу, будет заключаться в пределах 200 лет, рождение Айжинь-гиоро относиться к концу Юаньской династии, его явление в Одоли к началу Миньского дома. Допустим на время, что наше предположение близко к истине и продолжим исследование.

Сага и все маньчжурские историки единодушно утверждают, что родоначальник нынешней династии назывался Айжинь-гиоро. Нет никаких данных, на основании которых можно было бы объяснить слово Гиоро, по крайней мере очевидно, что Айжинь тождественно с фамильным прозванием Нюйчжэньского дома, царствовавшего в северном Китае с 1115 по 1234 год под китайским именем Гинь и под своим народным, нынешним маньчжурским, названием: Айжинь. Такое тождество двух династий в месте явления и именах, даже с первого взгляда, не может назваться простою случайностью. В Китае, Монголии и Маньчжурии свято хранятся родовые прозвания и от самых отдаленных предков переходят неизменными к самым позднейшим потомкам. Такое уважение к фамилии своего дома в Китае утверждается на религиозных верованиях народа и желании каждого доказать древность своего дома; в остальных же двух государствах на коренных началах управления. По свидетельству китайских историков, в Маньчжурии всегда существовало одно право, право рода и дома; вея власть сосредоточивалась в руках старейшин; сами основатели домов Бо-хай и Нюй-чжэнь были наследственными главами своих поколений. Итак, кто из людей, принадлежавших к господствующему дому, добровольно отказался бы от имени, с которым сопряжены такие права? Мы знаем, что даже у сушэней, в течение более нежели тысячи лет, сохранялось преемство главных родов;¹⁵ что при начале дома Гинь родственники Нюйчжэньских бэйл, в отличие от других низших родов, носили титул Лан-цзюнь (благородный господин) и самые знаменитые люди в аймаке преклонялись пред простым однофамильцем бэйлы. Сама Маньчжурская династия, воцарившись в Китае, почла священною обязанностью составить генеалогические таблицы всех родов, вошедших в состав 8 знамен; и, несмотря на то, что этот труд был совершен почти через сто лет после водворения маньчжур в Китае, потомки самых незначительных фамилий могли сказать правительству, в каких местах жили их предки, в какое время признали над собою власть Тай-цзу. Итак, естественно заключить, что присоединение к Гиоро слова Айжинь не было произвольной выдумкой или пустым украшением; что этот эпитет маньчжурского родоначальника указывал на его близкие отношения к дому Гинь, и здесь, может быть, скрывается объяснение той загадочной покорности, которую показали три фамилии при имени Айжинь-гиоро. До какой степени основательны прежде сделанное нами предположение и настоящий вывод, – мы докажем это историческими свидетельствами, которые объяснят нам и другие темные места саги.

При конце Миньской династии издана была одна историческая книга под названием: Бо-у-дянь-хой, сочинение Хуан-дао-чжоу, человека весьма знаменитого в свое время. Автор преимущественно занимался событиями времен правления Вань-ли с 1583 по 1620 год; но так как с этого же правления начинаются и первые действия Тай-цзу против Китая, то по этому случаю Хуан-дао-чжоу посвятил одну главу на исследование о маньчжурской области Цзянь-чжоу. К сожалению, это весьма важное сочинение в настоящее время сделалось такою редкостью, что мы не могли иметь его под руками и должны ограничиться только несколькими отрывками, приведенными в Кайго-фан-лю. Вот что говорит Хуан-дао-чжоу. «Цзянь-чжоу – другой аймак дома Гинь – при династии Юань управлялся темником; при нынешней был разделен на три части, на собственное Цзянь-чжоу, Хай-си и Е-жэнь; впрочем, не смотря на раздробление, Цзянь-чжоу, занимавшее самый центр страны, господствовало над другими аймаками и было неприступно по своему положению. В 1 год правления Юн-лэ, 1403 года, старшина сейма Е-жэнь представлялся ко двору; в след за тем Цзянь-чжоу и Хай-си признали свою зависимость. Тогда они разделены были более нежели на двести округов, подчиненных одному комиссару; все управлявшие старшины, начиная с ду-ду и нисходя до чжэнь-фу, получили от Китайского двора чины; вместе с сим постановлено было, чтобы из Цзянь-чжоу и Хай-си ежегодно, в 10-й луне, доставлялась дань; такому правилу не подлежало одно Е-жэнь, для которого, за отдаленностью места, не назначено было срока. В начале правления Чжэн-тун, 1436 года, семь фамилий аймака Е-жэнь убили Цзянь-чжоуского ду-ду, тогда младший брат и старший сын убитого бежали в Корею, потеряли свои печати, а между тем второй сын наследовал в управлении Цзянь-чжоу. По возвращении же старшего сына, Миньское правительство отделило от Цзянь-чжоу еще правый округ, дало обоим братьям печати, повелевши каждому владеть своим участком». – Как ни кратко сказание Хуан-дао-чжоу, но оно проливает свет на сагу.

Мы уже выше заметили, что под именем Цзянь-чжоу разумеются именно те места, где водворился Айжинь-гиоро, и куда впоследствии переселились его потомки, и что, следовательно, род, господствовавший в Цзянь-чжоу, был собственно Маньчжурский дом; теперь, для устранения всяких возражений и сомнений, укажем на основания, на которых утверждается наше замечание. В книге Мань-чжу-юань-лю-као говорится: «Первым местом явления настоящей династии был город Одоли, или Одо-лянь у писателей династии Юань, и Одоли или Одолунь у Миньских; когда же Дом наш утвердил свое владычество в пределах Бо-хайского Цзянь-чжоу – Миньские писатели дали нашему Государству новое название Цзянь-чжоу». По свидетельству книги Мин-ци-бэй-лю, Тай-цзу в бумаге, посланной им в китайский пограничный город Цин-хэ с мирными предложениями, придал себе титул Хана Государства Цзянь-чжоу. Наконец, что сам Хуан-дао-чжоу под Цзянь-чжоу разумел собственно маньчжур, это доказывается тем, что в дальнейшем рассказе своем он излагает историю Цзин-цзу и Тай-цзу. Итак, нет сомнения, что сага и Хуан-дао-чжоу говорят об одном и том же предмете, и следовательно мы имеем право объяснять и поверять предание свидетельством Миньского историка.

Если сличим оба свидетельства, то откроется:

1) что предки Маньчжурского дома были Цзянь-чжоуские ду-ду. Что значило это достоинство и могли ли несколько лиц в одно и тоже, время, в одном и том же аймаке, пользоваться этим титулом? На оба эти вопроса история сохранила нам весьма ясный ответ. Когда Тай-цзу потребовал у Миньского посланника выдачи Никань-вайланя, как главного виновника смерти Цзин-цзу и Сянь-цзу, то посланник сказал: «Наше правительство прислало тебе диплом на звание ду-ду, если же и после того, ты останешься еще недовольным, то мы возведем в Маньчжурские Государи Никань-Вай-ланя» – значит ду-ду был главным, повелителем Цзянь-чжоу и следовательно – тоже что у маньчжур бэйлэ. Из книги Дун-хуа-лу мы знаем, что не один Тай-цзу, но и Син-цзу и Чжао-цзу были ду-ду – новое доказательство, что предание и Хуан-дао-чжоу говорят совершенно об одних и тех же лицах.

2) Что Айжинь-гиоро, как глава и основатель аймака, не мог существовать ранее правления Хун-ву, между 1368 и 1398 годами, потому что только с началом Миньской династии пало в Маньчжурии монгольское владычество и племена возвратили себе права древней аймачной жизни, управляясь своими родовыми старшинами и по коренным законам своей страны. Ду-ду, а следовательно и все владельцы, обязаны были своим значением и политическим существованием только Миньскому двору, который решился даровать им власть и утвердить их права; таким образом всякое предположение, что Айжинь-гиоро водворился в Одоли ранее падения Юаньской династии – будет или совершенным анахронизмом, или должно ниспровергнуть все свидетельства об историческом существовании основателя Маньчжурского Государства.

3) Три фамилии, к которым явился Айжинь-гиоро, должны быть фамилии трех главных аймаков Маньчжурии, из которых каждая хотела присвоить себе первенство, но с появлением Айжинь-гиоро признавшие его своим общим главою.¹⁶ Такое объяснение основывается на том, что – по словам саги – три фамилии, признавшие Гиоро своим главою, составили собою подданных нового государя, следовательно они же и произвели возмущение, окончившееся истреблением и изгнанием воцарившегося дома, а по Хуан-дао-чжоу – Цзянь-чжоуский ду-ду погиб в аймаке Е-жэнь. Такое ясное свидетельство прямо определяет, как должно понимать темные и общие выражения саги, что же касается до мнения, будто три фамилии или сань-син, по-маньчжурски илань-хала, составляли особенное маньчжурское поколение и обитали, по мнению Дюгальда,¹⁷ Клапрота,¹⁸ и Плата,¹⁹ начиная почти от впадения реки Хурхи в Сунгари-ула до слияния последней с Амуром, то мы заметим, что поколение сань-син существует, скитается, переселяется с севера на юг, от Амура к Нингуте, словом: совершает все необходимые операции, приличные бродячим племенам – только в европейских описаниях, историях и картах Маньчжурии. В поименном списке племен,²⁰ вошедших в состав маньчжурского народа, мы не встречаем этого неизвестного поколения; самый город Сань-син существует весьма недавно, именно с 54-го года правления Кан-си, 1715 года.²¹

4) Что восстановитель фамилии Гиоро и есть тот старший сын убитого ду-ду, возвратившийся в Цзянь-чжоу, о котором рассказывает Хуан-дао-чжоу. Против такого заключения, без сомнения, нам возразят, что между словами саги и Хуан-дао-чжоу есть весьма резкое разногласие. Первая говорит, что из всей фамилии Гиоро спасся только один отрок и что не ранее, как уже после нескольких поколений, явился Чжао-цзу и восстановил права своего Дома; между тем как по словам китайского историка, сын ду-ду спасается не один и есть непосредственный наследник убитого владельца. Мы скажем, предание оказало уже важную услугу, если в нем сохранилась хотя часть истины; – дело критики отсечь от него все ложное и чуждое, и немного нужно проницательности, чтобы видеть, из каких источников сага взяла свои сказания. По словам её, отрок бежит в дикую степь; всю жизнь скрывается в пустыне и между тем у пустынника является, неизвестно откуда, потомство, целые поколения; люди, истребившие фамилию Гиоро, давно сошли в могилу; но правнук беглеца, родившийся и живший в степи, хорошо знает своих наследственных врагов; каким то чудом встречает их за 1,500 ли от родины; владеет непостижимыми средствами наказать потомков мятежников, водвориться в чуждом месте и основать здесь государство. Сага не объясняет всех этих загадок: иначе Тянь-мин (воля неба) превратилось бы в повседневную историю, в обыкновенный случай; не говорит и о спасении других лиц, принадлежавших к владетельному дому; тогда утратилось бы величие картины, на которой рисуется одна таинственная фигура беглеца.

По свидетельству саги, от Айжинь-гиоро до переворота в судьбе его потомков прошло несколько поколений, и от переворота до появления Чжао-цзу также сменилось несколько поколений. Итак, если, в том и другом случае, под неопределенным выражением «несколько поколений» разуметь только четыре, то от Айжинь-гиоро до Чжао-цзу пройдет восемь; к ним должно присоединить еще шесть исторических поколений, предшествовавших Тай-цзу; следовательно по преданию вся генеалогическая линия Маньчжурского дома до Тай-цзу будет заключаться в 14 поколениях: очевидное противоречие историческому свидетельству книги Кайго-фан-лю. При том же точные сведения, какие Чжао-цзу имел о врагах своего дома, кровавый суд над ними, не прямо ли намекают на то, что изгнание и восстановление фамилии Гиоро были событиями, весьма близко следовавшими одно за другим; что вражда, одушевлявшая обе партии, была еще свежа и могла угаснуть только в крови противников, и что, следовательно, последние «несколько поколений» саги должны быть отсечены вместе с мифом о чудной сороке, спасающей Чжао-цзу. По Кайго-фан-лю, от основателя до восстановителя фамилии Гиоро должно смениться только четыре поколения. Хуан-дао-чжоу говорит, что Цзянь-чжоусский владелец был убит в 1-й год правления Чжэнь-тун (1436), то есть через 67 лет после воцарения Миньской династии; таким образом, и по Хуан-дао-чжоу, до Айжинь-гиоро не могло пройти более двух родов – и 4-й после него есть тот самый, при котором совершился переворот в жизни Маньчжурского дома. Итак, тождество лиц, как убитых так и переселившихся, несомненно. По маньчжурским писателям, Чжао-цзу первый переселился в Хэту-ала за 1,500 ли от древней резиденции своего рода; и по Хуан-дао-чжоу,²² возвратившийся старший сын первый водворился в новоучрежденном правом округе, следовательно не там, где жили его предки; между тем в географии Шэн-цзин-тун-чжи²³ есть замечание, что Хэту-ала, где Чжао-цзу основал свою столицу, и есть то самое место, которое называлось правым округом Цзянь-чжоу. У маньчжурских историков находим указание также и на то, что Цзянь-чжоу делилось на две части, на собственно Маньчжурскую, состоявшую из аймаков Суксуху, Хунь-хэ, Ван-гянь-донго и Чжэчэнь, и Чан-до-шаньскую – из аймаков Нэйень и Ялу.

С определением главных пунктов саги, её времени, места и лиц, легко решается вопрос и о том, кто был Айжинь- гиоро. По Хуан-дао-чжоу: – Цзянь-чжоу было аймаком Гиньской династии, управлялось своим родовым ду-ду; итак, по наследственному праву, коренному закону в управлении восточных племен, родоначальник Маньчжурского дома, воцарившийся в Цзянь-чжоу, должен принадлежать к фамилии Гиньской династии. По саге, Айжинь-гиоро явился к трем фамилиям, как пришлец; итак, он должен быть потомком Гиньского дома, возвратившимся в отчизну после кровавого переворота, низвергнувшего владычество Нюй-чжэней в Китае.

Мы знаем, что дом Чингиса, не смотря на все потрясения и перемены в своей судьбе, не утратил ни своего существования, ни своей власти в коренных своих аймаках – и почти все нынешние ханы, князья и чжасаки Монголии принадлежат к обширной семье великого завоевателя. Потомки дома Сун, не смотря на ожесточение, с которым преследовали их монголы, пережили падение своих непримиримых врагов, более нежели двухсотлетнее существование Миньской династии и, наконец, новое завоевание и опустошение Китая – уже маньчжурами. Ужели только многочисленной фамилии дома Гинь суждено было без остатка погибнуть? Но некоторые из родственников этой фамилии, еще до совершенного падения Нюй-чжэней, принуждены были вступить в монгольскую службу; другие захвачены в плен и уведены в Монголию; даже две супруги последнего Гиньского Государя переселены были в Xоринь: все эти лица должны были избегнуть поражения. Ужели с изгнанием монголов из Китая, когда враги Нюй-чжэней должны были заботиться только о своей безопасности, ни один из пленников не мог бежать в свою отчизну, также освободившуюся от ига? – 87 лет, протекших от начала дома Юань до начала дома Минь, период весьма непродолжительный – и нельзя думать, чтобы в такое короткое время потомки Гиньской династии могли совершенно забыть о своем происхождении; чтобы маньчжурские племена потеряли любовь и преданность к дому, возвеличившему их отечество, и с радостью не приняли спасшуюся отрасль своих природных и законных повелителей; а имя маньчжурского родоначальника, время, место и обстоятельства его появления прямо говорят, что Айжинь-гиоро был – спасшийся потомок династии Гинь.

Возражения, какие обыкновенно делаются против такого заключения, главным образом опираются на письме Тай-цзуна к Цзу-до-шоу, защищавшему Далин-хэ. Начавши свое письмо исчислением, сколько раз маньчжуры предлагали Китаю заключить взаимный договор, Тай-цзун продолжает: «Ваше правительство руководится в своей политике событиями Сунской династии и не шлет к нам ответа. Но Миньский дом не родня Тунскому, а я не родственник династии Гинь. То было время, а ныне другое!».²⁴ Смысл этих слов весьма прост и ясен, более дипломатический, чем генеалогический. Сунский Император, правления Сюань-хэ, в 1120 году заключил договор с Нюй-чжэнями, по которому Китай обязался платить им ежегодную дань, с тем условием, чтобы нюй-чжэни соединились с Империей для выручки всех северных областей Китая, захваченных домом Ляо. Но, при исполнении плана, китайские войска бежали с позором. Агуда, владетель Нюй-чжэньский, без всякой помощи своих союзников, изгнал киданей за пределы Великой Стены; тогда, утверждаясь на праве завоевания, он отказался возвратить империи отнятые области и этот поступок, весьма естественный со стороны победителей, был началом непримиримой ненависти между тем и другим двором. Китайский Император упрекал нюй-чжэней в вероломном присвоении чужой собственности, а китайская история обвинила своего повелителя в излишней доверчивости к варварам. В истории Тун-цзян-ган-му, после рассказа о союзе, который был заключен Сунским двором с монголами уже против нюй-чжэней, сделано следующее замечание: «Договор, заключенный в правление Сюань-хэ, уже должен был показать правительству, сколь вероломны варвары и сколь опасно с ними сближаться, но, не смотря на то, двор решился на новый трактат и военный союз». Этим уроком воспользовался Миньский дом, видевший в маньчжурах и Хане новых нюй-чжэней и агуду. На все дружеские предложения соседнего двора Китай отвечал упорным молчанием и Тай-цзун, чтобы разрушить неприязненное предубеждение Империи, устранить всякое воспоминание о давней вражде двух правительств, должен был сказать: «Дом Миньский не родня Сунскому, а я не родственник Гинь. То было время, а ныне другое!»

После такого замечания, мы считаем излишними всякие объяснения о том, как должно понимать слова Тай-цзуна, тем более что ни Китай не поверил такому простодушному признанию Хана, ни сами маньчжуры, в решении вопроса о своем происхождении, совершенно не думали отречься от родства с нюй-чжэнями. Император правления Цянь-лун, царствовавший с 1736 по 1795 год, в повелении своем об издании Мань-чжу-юань-лю-као говорит: «Основатель дома Гинь происходил из аймака Вангянь, занимавшего собою земли от горы Чан-бо-шань до реки Амура; наша династия получила свое начало в тех же самых местах, где явился дом Гинь, – и весьма ограничен взгляд тех людей которые, из чрезмерного уважения к нашей династии, говорят: хотя оба дома возникли на востоке, однако же не принадлежат к одному и тому же роду. Уже то, что наш дом получил себе фамилию Айжинь-гиоро, а династия Гинь называлась Айжинь, служит доказательством, что мы одного и того же происхождения с династией Гинь». – В подтверждение же того, что оба дома были не родственными только фамилиями, но что один из них был родоначальником другого – мы приведем два положительные и ясные свидетельства, которые считаем окончательным решением вопроса. Цзи-лю-ци, еще в 10 году правления Кан-си, в 1671 году, написавший историю северного Китая при конце Миньской династии, начинает свое сказание словами: «44-й год правления Вань-ли, 1616, есть первый правления Тянь-мин Дайцинской династии – время, с которого Маньчжурия стала признавать Китай только южным двором, Тай-цзу начал носить желтое платье и говорить о себе Чжэнь: Мы. Впрочем династия, еще по-прежнему, называлась Хоу-гинь и уже в последствии она переменила это имя на Дай-цин». Другое свидетельство мы находим у Санан-сэцэна, который, приступая к изложению дел нынешней династии Китая, говорит: «около того времени родился Багадур-тайцзу, потомок древнего Маньчжурского Алтан-Хана»...

Итак, мы имеем полное право сказать, что Айжинь-гиоро был один из потомков династии Гинь, и что Маньчжурский дом есть только возрождение и продолжение Нюй-чжэньского.

Решение первого вопроса уже само собою определяет, как должны мы смотреть и на происхождение слова Мань-чжу. Если Айжинь-гиоро был основателем Маньчжурского дома и Государства, то всего естественнее думать, что от него же получило свое начало и название Маньчжу. Но так как сага не объясняет нам значения этого слова, а мнения ориенталистов, занимавшихся настоящею задачею, весьма разногласны между собою; то мы снова должны идти путем критики и исследований, чтобы приблизиться к истине и разгадке. Впрочем мы не будем говорить ни о городе Маньчжу,²⁵ ни о Мань-чжу-Хане,²⁶ ни о Махачуди;²⁷ все эти гипотезы, основанные на родной этимологии, погибли при самом своем рождении и даже не пережили славы своих авторов. Более заслуживают внимания и разбора мнения двух знаменитых ориенталистов, Клапрота и Шмидта, которые носят на себе характер видимой вероятности и истины.

Клапрот,²⁸ в своем рассуждении о языке и письме уйгуров, говорит: «Айжинь-гиоро, поселившись в городе Одоли, расположенном в степи Омохой, на восточной стороне горы Чан-бо-шань, дал всей этой окрестности почетное китайское название: Маньчжу, Маньчжоу, то есть «населенная страна»; в подтверждение такого толкования, Клапрот ссылается на книгу Па-ци-тун-чжи, в которой, будто бы, находится такое объяснение. Когда Абель Ремюза, в Recherches sur les langues, Tartares, представил свои возражения против иностранного происхождения слова Маньчжу и прямо заметил, что объяснение Па-ци-тун-чжи, должно относиться к китайским знакам Мань-чжоу, которые, по его мнению, только звукоподражание коренному Мань-чжу, утратившему для нас свое первоначальное значение». Клапрот, в своей Chrestomatie Mandchou, повторил свою гипотезу уже со следующим объяснением: «Айжинь-гиоро, избранный тремя фамилиями и другими племенами в повелители, дал новому народу, соединившемуся под его державою, имя Маньчжоу # #²⁹, или лучше Мань-чжу. Значение его неизвестно. Если судить по китайским знакам, оно означает весьма населенную провинцию, и вероятно это слово китайского происхождения; потому что татарские орды некогда любили присвоять себе названия, приходившие к ним из Китая, страны, всегда славившейся просвещением.

Итак, главное основание гипотезы г. Клапрота – свидетельство Па-ци-тун-чжи; но во всем этом обширном творении, заключающем в себе 250 глав, нет и намека на китайское происхождение слова Мань-чжу. Откуда же г. Клапрот почерпнул и свою гипотезу, и свое свидетельство? Из Па-ци-тун-чжи, но не в её оригинале, а в русском переводе Леонтьева и Россохина, изданном еще в 1784 году, под названием: Обстоятельное описание происхождения и состояния маньчжурского народа и войска.

В примечаниях, которыми переводчики дополнили свой труд, под словом Одоли мы находим следующее предположение Россохина о происхождении слова Мань-чжу: «Праотец Маньчжурских Ханов, усмирив мятеж между тремя фамилиями, первое владению своему положил основание и со всеми своими сообщниками назвался Мань-чжу; а что сие слово Мань-чжу значит, того нигде, ни в маньчжурских, ни в китайских книгах не истолковано; но ежели толковать его по китайским характерам, то знаменует: наполнены страны света. А понеже сии слова не токмо не свойственны маньчжурскому языку, но и ни какого на их языке не можно произвести знаменования; то не без основания думать должно что Мань-чжу выдумано от тех китайцев, коих, первые владельцы маньчжурские привлекли обманами на свою сторону, тем больше, что страна Ляо-дун из древнейших лет наполнена китайцами, да и обычай – при основании нового правительства или царства давать титул своему владению – есть самый древний, китайский, и проч.».

Кажется, мы не ошибемся, если скажем, что Клапрот принял догадку русского автора за маньчжурский текст и давнее, чужое мнение о том, как татарские орды любили украшаться титулами и именами, приходившими к ним из Китая, приписал себе. Если династии Ляо, Гинь, Юань и приняли китайские титулы, то уже тогда, когда стали простирать свои виды на Китайскую Империю, и, сверх того, они сами нарекали себе почетные имена, а не получали их от Китая. Не думаем, чтобы Айжинь-гиоро «давший своему народу имя Мань-чжоу» – уже хотел спорить с сыном неба о владычестве над Поднебесною, и решительно отвергаем мысль, чтобы Китай сам дал название маньчжурам потому, что этой догадки нельзя подтвердить никаким историческим свидетельством, между тем как она противоречит другим, ясным указаниям на происхождение слова Мань-чжу. – Впрочем, гипотеза в том виде, в каком она находится у русского автора, хотя и не опирается ни на какой несомненной цитате, однако же так вероподобна в своей основной идее, и так близка к истории, что мы остановились бы на таком решении, если бы вопрос наш принадлежал к числу задач, для которых существуют только одни догадки.

Совершенно в другую страну переносит нас предположение Шмидта, который еще в своих Forschungen задал вопрос: «не происходит ли слово Мань-чжу от санскритского слова Мань-чжушри и следовательно не буддизм ли был источником, откуда нынешние повелители Китая заняли свое название?...» В самом деле, из свидетельства книг Вай-фань-ван-гун-бяо-чжуань мы знаем, что в 7-м году Чун-дэ (1642) Далай-лама, Баньчэнь-эрдэни, Цзанба и Гуши-Хан отправили в Мукден общее посольство, для поднесения Маньчжурскому Хану дани и адреса с титулом Маньчжушри-да-хуан-ди. Сочинители книг: Кайго-фан-лю и Мань-чжу-юань-лю-као замечают, что того времени тибетцы, во всех поздравительных докладах, ежегодно присылаемых ко двору, по ныне придают Китайскому Императору титул, поднесенный Тай-цзуну. Сам Гао-цзун в своем стихотворении, где воспевает он начало Маньчжурского дома, говорит: «На востоке явился Маньчжушри-да-хуан-ди», – и в маньчжурском переводе буддийской книги, под названием: «42 главы изречений Будды», сказано, что перевод сделан по повелению Маньчжушри-хуан-ди. Итак, не справедливо ли заключение, что маньчжуры обязаны своим именем буддизму и санскритскому языку? Отвечаем – нет!

По всем китайским известиям, самые первые сношения Тибета с Маньчжурией, начинаются только с 1637 года; между тем в бумагах грамотах и актах, дошедших до нас еще от времен Тай-цзу, мы уже встречаем названия: Маньчжурское Государство, маньчжурский народ, маньчжурский язык. Нам скажут, что мы знаем эти памятники не в оригинальном их виде, но в позднейших изданиях правительства, и кто поручится, что встречающееся в них слово Маньчжу не новейшего происхождения?... Но можно ли допустить, чтобы народ, образовавший уже государство, называвший своих повелителей Императорами, создавший себе письменность, – был скопищем бродяг, не имевших даже общего имени? Тай-цзу, в ответном письме своем к Монголо-Чахарскому Хану, жалуется, что Хан назвал себя Государем 400,000 монголов, а ему дает титул повелителя только 30,000 прибрежных маньчжур, – доказательство, что слово Мань-чжу было известно и монголам. С другой стороны, если допустить, что Мань-чжу-юань-лю-као и Кайго-фан-лю, рассказом своим о поднесении тибетцами титула Мань-чжу-шри, указывают на источник, откуда образовалось имя народа мань-чжу; то как объяснить противоречащее свидетельство сих обоих сочинений о том, что Айжинь-гиоро дал государству имя Мань-чжу? – Обратимся к текстам, чтобы решить все недоумения.

В Мань-чжу-юань-лю-као говорится: «Айжинь-гиоро, поселившись в Одоли, дал государству название Мань-чжу – вот самое первое начало нашего дома. Исследовая наши письменные памятники, мы видим, что Мань-чжу # #³⁰ первоначально писалось китайскими знаками # #, которые оба читаются под равным ударением. Когда наша династия озарила своею славою восток, тибетцы в ежегодных докладах своих стали употреблять титул: Мань-чжу-шри-да-хуан-ди». – В Фан-и-мин-и-цзи говорится: «Мань-чжу # # значит благовещий. Маньчжу-шири # # # # # # # пишется еще и # # # # # # #. В буддийских канонических книгах есть изречение: Учителем Шакь-ямуни был Будда Вайро-чана, а учителем Вайрочаны был Да-шэн-маньчжушири # # # # # #. –

В том и другом начертании знаки # и # # и # имеют одинаковое произношение (первые читаются чжу, последние ши). Вот истинный источник, откуда в то время заняли великий титул».

Свидетельство Мань-чжу-юань-лю-као ясно определяет точку воззрения на предмет, то есть не должно смешивать два совершенно различных и разновременных факта: начало имени народа или Государства Маньчжу, и происхождение нового титула Маньчжурских Императоров. Маньчжу, как имя Государства, прежде писалось # # ныне # #, а как титул Императорский # # первое получило начало от Айжинь-гиоро; второе занято у тибетцев, которые, в свою очередь, взяли его из буддизма, с имени Маньчжу-шри #. В Кайго-фан-лю мы находим и объяснение, почему тибетцы придали Китайским Императорам такой титул: потому, говорит она, что Мань-чжу-ши-ри – созвучно с Мань-чжу-сэрэ; таким образом, как говорится в Ван-гун-бяо-чжуань, если смотреть на смысл слова, то оно будет значить Бодисатву-маньчжушри, если же только на звуки и соединить их между собою, то будет только Маньчжу-сэрэ, то есть Маньчжурский³¹ Император. Очевидно, что весь этот титул – остроумная игра слов, которою тибетцы с одной стороны льстили Императору, величая его именем Бодисатва, признаваемого олицетворением мудрости Будды; с другой придавали ему самое обыкновенное и простое имя.

Откуда же произошло название народа мань-чжу? – В Мань-чжу-юань-лю-као говорится: Маньчжу не есть название какой-нибудь страны, но аймака, и нынешнее начертание этого слова # # мань-чжоу неправильно, именно потому, что # чжоу заключает в себе идею места. Итак, гипотеза о происхождении слова мань-чжу # # от мань-чжоу # # падает сама собою. Если же Мань-чжу есть имя аймака, а аймаки, как известно, большею частью получают себе названия от главных родов, которые, в свою очередь, удерживают за собою имя, фамилию или даже прозвища своих основателей; то естественно думать, что подобным же образом явилось и имя Маньчжу. Действительно, Гао-цзун говорит, что в первые времена его династии подданные или подвластные не назывались маньчжу, а чжушэнь (рабами), и уже в последствии даровано было им право именоваться маньчжу; таким образом, наше предположение оправдалось сим историческим свидетельством Императора правления Цянь-лун, которого слова ведут к прямому заключению, что Маньчжу – первоначально было только именем господствовавшего рода, и следовательно аймак и государство получили себе такое название именно потому, что основатель усилившейся фамилии сам носил прозвание Маньчжу. Но, спрашивается: – существовало ли это имя прежде явления Айжинь-гиоро, и почему он, кроме известных нам его фамилии и имени, назывался еще и Маньчжу? – объяснить эти оба вопроса, от которых зависит и решение нашей задачи, – по нашему мнению, можно только из летописей Кореи и Китая, двух Государств, которые непосредственно могли и даже должны были наблюдать за жизнью соседних с ними племен. Корейская история – еще зарытый клад, и её богатства не известны; а у китайских писателей мы находим следующие известия. У поколения Мохэ, говорится в истории Бэй-ши, главный правитель называется Да-мо-фу-мань-чу; у южных Ши-вэй, замечает Ма-дуань-линь, он называется Мо-бу-мань-чу и значит тоже, что чжан # (старшина, глава аймака или рода). Тот же автор сообщает, что у северных ши-вэй глава аймака носит титул Циинь-мо-хэ-чу; в описании же поколения улохоу, Ма-дуань-линь прибавляет, что в нем есть наследственные Мо-фу.

Если о всех этих названиях будем судить только на основании тех авторов, у которых мы нашли их; то увидим: во 1) что эти имена древние, так например название да-мо-фу-мань-чу еще в V и VI веках было им известно; во 2) общие, потому что мохэ и шивэй, у которых мы встречаем эти названия, обнимали собою самые многочисленные и могущественные племена Маньчжурии; в 3) заключают в себе идею власти, потому что означают или главу аймака, или старейшину.

Если же обратим внимание на самый состав имен, то увидим: 1) что в словах да-мо-фу-мань-чу находятся почти все элементы трех последующих названий, хотя одно из них, мо-хэ-чу, весьма много пострадало от китайских писателей; 2) что да есть маньчжурское # и значит главный, старший; мофу # маньчжурское мафа дед, предок; маньчу тождественно с мань-чжу. – Совершенно согласно с нашим толкованием говорится в книге Мань-чжу-юань-лю-као, в замечании на свидетельство истории Бэй-ши. «На нашем языке (то есть маньчжурском) – (говорит она) высший или старший называются да или сакда-мафа, когда говорится в почтительном тоне (в смысле господин); таким образом да-мо-фу будет ни что иное, как да-мафа; что же касается до маньчу, то оно сходно с мань-чжу».

Что значило маньчу, это объясняется из текста истории Бэй-ши, которая да-мо-фу-мань-чу переводит словом: главный начальник. По объясненному нами смыслу слов да-мафа, и по свойству маньчжурского языка, в котором предикаты, будут ли они выражены именем прилагательным или формою родительного падежа, предшествуют имени, к которому они относятся, – уже можно видеть, что выражение китайского писателя «главный» должно соответствовать, словам да-мо-фу, и что следовательно маньчу значило – начальник. Точно такой же смысл имело и слово маньчжу, как это видно из свидетельства Гао-цзуна, Государя правления Цзянь-лун, который противоставит имени Мань-чжу – название чжушэнь раб; таким образом становится ясным, почему Айжинь-гиоро носил титул Мань-чжу, от которого получил себе имя народ ныне господствующий в Китае, и который в V и VI веках был уже известен Китаю.

Итак, на основании вышеприведенных свидетельств китайской истории, мы в праве заключить: 1) что ныне царствующая в Китае Маньчжурская династия происходит от потомков Нюй-чжэньского, дома в XII и XIII веках христианской эры, владевшего северным Китаем под именем династии Айжинь, по-китайски Гинь, и 2) что господствующий ныне в Китае маньчжурский народ получил свое имя от титула, который с давних времен принадлежал владетелям страны, ныне называемой Маньчжурией.

И. Захаров

Изумительна многочисленность китайского народа, в течение стольких веков имевшего важное политическое значение и теперь еще имеющего влияние на мир. Сличая цифру поверхности земли, на которой гнездится, подобно муравейнику, это племя, оградившее мнимую свою безопасность Великою Стеною, с данными цифрами числа обитателей, невольно изумляешься множеству последних. Чувство это тем более доступно, если принять во внимание и сильные препятствия, долженствовавшие полагать неодолимую преграду быстрому умножению народной массы. Нельзя сказать, что страна, занимаемая сим народом, в физическом отношении имеет важные недостатки сравнительно с другими: бесплодие почвы, вредный климат и тому подобные. Но известно всякому просвещенному мыслителю, что народ, в общей сложности, множится только при достаточных средствах к существованию и упрочению благосостояния, что средства народного продовольствия главным образом зависят от производительности земли, которая и при самых больших успехах наук и промышленности, помогающих человеку извлекать большие выгоды из неё, наконец имеет предел, за который ничто не может её подвинуть; что торговля и произведения искусств могут только на время заменить произведения земли, и не в силах отвратить недостаток продовольствия и нищету, коль скоро последует быстрое умножение народонаселения, находящегося в одних и тех же пределах. Между тем в Китае, несмотря на то, что всякий клочок земли, на местах неприступных и по-видимому неудобных, давно уже трудолюбием и нуждою жителей распахан и доставляет им средства жизни, – количество способной к обрабатыванию земли, при ограниченном географическом пространстве, во всех направлениях перерезанном хребтами гор, слишком несоразмерно с количеством народонаселения. По этой причине, – хотя миллионы рук снискивают себе средства жизни добыванием предметов необходимости и роскоши: металлов, каменного угля, чая и прочего; хотя внутренняя торговля (отчасти и внешняя) сего государства развита до крайних пределов, – бедность и нищета, при всеобщей наклонности к воздержности, в ужасном виде тяготеют над сим государством. Но при такой нищете, при всей несоразмерности пространства годных для хлебопашества земель с чрезмерным множеством обитателей, – с каждым днем масса народа умножается и возрастает в своем числе.

Европеец, посетивший приморские города Китая, всегда изумлялся многолюдству оных. Впечатление это перешло в Европу и любопытные исследователи желали решить и с точностью определить: до чего простирается весь итог китайского народонаселения; но, при всех усилиях и старании их, решение сего вопроса всегда было неудовлетворительно. Одни, к которым принадлежат все путешественники, ошибались потому, что за источник для своих известий принимали мутную воду – рассказы маклеров, факторов и толмачей – людей, с которыми только они и могли свести дружбу и знакомство в приморских городах Китая; но это люди, при своем невежестве и необразованности (даже китайской), больше думают о том, как бы лучше нажиться от любопытных европейских посетителей, чем о народонаселении своего отечества, тем более, что этим вопросом и в самом Китае мало занимаются даже ученые труженики. Другие в решении сего вопроса не имели успеха потому, что могли приобрести или только часть официальных документов, или таблицы народонаселения только в известную эпоху и на основании их делали выкладки по началам и правилам науки, образовавшейся в Европе из быта и состояния только новых европейских государств. Без сомнения успех их был бы вернее, если бы они имели под руками лучших китайских авторов и полные официальные документы.

Во Франции г. Био основательно занялся было этим предметом; по превосходному китайскому сочинению: Вынь-сянь-тун-као представил ход народонаселения Китая с древних времен до начала ныне царствующей в Китае династии Цин. К сожалению, краткость и неполность в тексте китайского автора, недостаточные знания переводчика в китайском языке и литературе, и неимение других китайских сочинений, особенно о временах после XIII века, поставляли г. Био в затруднение на каждой строке и привели его к ложному заключению, будто в означенном сочинении предложены итоги только податных душ, а не всего народонаселения и от того он, сбившись на первом шагу, наделал своих расчислений и выкладок, и по ним населил Китай. Впрочем исследование его, не смотря на ошибочность заключения, которую я покажу в своем месте, заслуживает внимания. Оно основано на лучшем сочинении китайского автора, пользовавшегося, для собрания сведений, государственной историей своего отечества. Притом и самый план, заимствованный г. Био у китайского писателя, есть самый лучший, потому что, при историческом обозрении народонаселения Китая, летописи протекших веков ясно покажут нам, что и в древние времена населенность Китая была гораздо значительнее, чем других народов в первые периоды гражданственности, что настоящее состояние его имело зародыш в прошедшем; покажут нам, до какой степени числа нынешнего народонаселения имеют силу достоверности. С такою целью и мы, по примеру китайских писателей, предприняли исторически обозреть ход народонаселения Китая, показать его численность во все века, возрастание и упадок и причины такого обратного отношения.³²

Мы намерены обозреть народонаселение Китая, страны, которая с северо-востока, севера и частью северо-запада ограждена Великою Стеною, с востока и юга омывается морем, а с запада замыкается индейскими и тангутскими племенами, то есть оканчивается губерниями Сы-чуань, Юнь-нань и Гуан-си. Без сомнения страна сия не всегда была в таких обширных пределах, особенно в первые времена основания государства и развития благоустройства его; но исторически известно, что по крайней мере за 200 слишком лет до Р. X. страна эта составляла уже одно могущественное государство, которого пределы не очень многим разнились с последующим, собственно называемым Китаем. Династии: Xань, Суй, Тан, Юань, Мин, в царствование которых Китай был в самых обширных пределах, владели почти таким же пространством земли внутри Великой Стены, какое находится и при настоящей династии Цин.

Подобное показание границ Китая, при разных династиях и в различные периоды повело бы нас в слишком долгие отступления от избранного нами предмета, между тем как опущение этого не может произвести особенного влияния на повышение и понижение итогов народонаселения, потому что западные области нынешнего Китая, в которых преимущественно и происходила, при сильных династиях, перестановка границ государства, издавна и до сего времени гораздо менее были населены сравнительно с восточными, и что инородческие тамошние племена доселе еще не вполне зависят от правительства и, следовательно, не подлежат переписи. Все племена и народы, обитавшие за Великою Стеною и даже внутри её, – вообще все так называемые внешние владения и инородцы не входят в круг нашего обозрения, потому что сии народы, хотя в разное время и принадлежали Китаю, состояли только на правах зависимости, а не в совершенном подданстве; от того китайское правительство, не имея силы и власти располагать означенными народами по своей воле, облагать податью и употреблять на казенную службу, не считало нужным да и не могло знать число их, и не сохранило в своей истории сведений о населенности этих стран.

Таким образом предметом нашего обозрения будет преимущественно народ китайского племени, как самого многочисленнейшего. В течение двухтысячелетнего, достоверно-исторического существования Китая, множество заграничных племен силою вторгались в это государство и, сделавшись повелителями изнуренного Китая, навсегда основывали здесь свое жительство. Народ дикий, необразованный, с приходом в страну, стоявшую на высшей степени гражданственности, скоро оставлял свои отечественные нравы, обычаи; чрез несколько колен забывал свой родной язык, и, наконец, уже ничем не отличался от туземцев и совершенно сливался с китайцами. Таким образом проходили десятки, сотни лет, и заграничные пришлецы испытывали участь побежденного ими народа: – делались подданными или новых кочевых завоевателей, или, в свою очередь, рабами китайцев. Если они по приходе в Китай и составляли какой-нибудь отдельный класс; то, с потерею власти над китайцами, эта особенность скоро исчезала. Они, не желая спокойствия и удобства оседлой жизни променять на суровые кочевья, навсегда оставались с покоренным прежде народом, с которым уже так сроднились по образу жизни и языку, и своею массою увеличивали только число китайского племени. Итак, предметом нашего обозрения будет собственно Китай и преимущественно китайский народ.

Китайские писатели, говоря о народонаселении своего государства, вообще начинают с весьма древних времен и полагают, что в 2275 году до Р. X., когда Юй, основатель первой в Китае династии Ся, окончил осушение страны от великого наводнения, распределил пашни и подати, – тогда уже население Китая простиралось до 13.553,923 душ, и что по смерти Государя Шунь, (2205 г. до Р. X.), когда этот Юй принимал престол от собравшихся удельных князей, последних было более 10,000. Число сих уделов в последствии времени убавлялось с каждым новым царствующим домом: чем были ближе времена к эпохам, в которые жили историки, и, следовательно, чем правдоподобнее становились исторические известия, тем более это число сокращалось. При начале второй династии Шан (в 1766) уделов было только 3000, а когда (1122) дом Чжоу утвердился на престоле империи, в это время верных вассалов считалось только 1773; в такой же пропорции уменьшалось и народонаселение.

С утверждением третьей династии Чжоу на престоле империи положено прочное основание гражданского устройства. Все внимание государей этого дома, правительственных лиц и мудрецов устремлено было к тому, чтобы утвердить спокойствие и благоденствие государства: все заняты были политикою, то есть мерами и правилами, которые могли бы составить счастье целого народа. В это время правительство пришло к той мысли, что где численность, там и сила, следовательно многочисленность населения государства может открыть ему возможность располагать большими доходами и людьми на свои службы. Почему оно ясно сознало необходимость знать народ, его численность, быт и состояние, имущество, – знать его во всех отношениях; от того перепись народа в первый раз, при сей только династии, получила важное значение. С такою целью были учреждены особенные чиновники, которые ежегодно обязаны были поверять число народа, различать возраст и лета каждого, имущество и прочее, как в Срединном царстве, так и в уделах.

По постановлению этой династии, в перепись уже вносились дети, у которых начинали падать молочные зубы, и имена обоего пола писались на досках, от чего и нынешние их ревизские сказки называются бан-цзи, то есть списки на досках. Для удобнейшего и точнейшего исполнения этого дела определены были многие чиновники, из коих каждый заведовал только известною частью, отдельным классом народа. Названия этих должностей сохранились в классических книгах и следовательно подобное учреждение не подвержено сомнению, если только без ограничения принимать целость и неповрежденность этих книг. Всеобщая народная перепись производилась через каждые три года и сверх того земские начальники, всегда при начале года, поверяли число вверенного их управлению народа, так что к концу года поступали ко двору списки всего народонаселения государства. Списки эти, во время жертвоприношения небу в зимний поворот, представлялись государем небу, в знак того, что он, как сын и наместник его, обязывается пещись об этом народе, вверенном верховным существом его управлению.³³

Такие постановления касательно переписи народа, сделанные династией Чжоу, послужили образцом и правилом для последующих поколений. Как они приводимы были в исполнение? Какие проистекли от них следствия? Как значительно было народонаселение Китая в то время? Положительных ответов на эти вопросы не осталось в истории. Можно думать, что упомянутые постановления произвели самое благодетельное влияние на гражданское устройство, и начала всеобщего образования, положенные этою династией, очень успешно действовали на размножение народа. По окончании войны за престол с прежней династией, в государстве настало глубокое спокойствие, так что У-ван, первый из этого дома государь, мог сказать: «я однажды только надел военное платье и Поднебесная восприяла спокойствие; теперь, опустив полы платья до земли и сложа руки, управляю государством». И это мирное состояние государства продолжалось более 350 лет. Очевидно, при таких обстоятельствах народонаселение должно было возвыситься и, если верить позднейшим историкам, предположительно впрочем вычислившим населенность Китая в эти счастливые времена, оно в XI веке представляло 13.704,923 души.

Но с половины династии Чжоу, с того времени, как Пин-ван (770–719), теснимый западными инородцами си-жун, принужден был перенесли свой двор на восток в Ло,³⁴ и, в следствие бывших до него беспорядков по управлению, государство стало клониться к упадку. Это стало обнаруживаться и на числе народа, так что в 685 году за пределами 500 ли уже не было подданных «сына неба» и в такой же соответственности понизилось и народонаселение. В том же году, «начиная с детей государя до последнего подданного» всего считают только 11.941,923 души. Таким образом, чрез 430 слишком лет, уменьшение оказалось в 1.763,000 душ.

Наступает период, известный в истории под именем: весна и осень (чунь-цю), и наносит еще сильнейший удар народонаселению. Удельные князья, забыв обязанности свои к главе империи, вступили между собою в кровопролитную войну; предводительствуя целыми армиями, переходили из одной области в другую, не дорожили ни засеянными пашнями, ни жизнью беззащитного народа. Такое состояние государства продолжалось 242 года, в которые 52 удела кончили свое существование и погибло великое множество жителей. После такого потрясения государства, Чжоуские Государи уже никак не могли возвратить прежней своей власти и силы. Удельные князья, усилившись в период весны и осени, получили сильное влияние на судьбу своего повелителя; избрание и поддержание его на престоле зависело от воли сильнейшего, и он нося одно только название главы империи, не мог положить конца раздорам и кровопролитным войнам между своими вассалами. Таким образом кровопролитие, окончившееся в 480 году, при бессилии князей, снова началось еще с большим ожесточением. Удельные князья притворно поддерживали главу империи, а тайно старались захватить в свои руки это достоинство; почему все цели и намерения каждого направлены были к тому, чтобы склонить более народа в свое подданство, и каждый старался отрезать часть владений у другого. Целые области или уделы воевали друг против друга, десятитысячные армии приводимы были в движение, не было пощады ни полям, ни жизни народа. Ожесточение было таково, что после одного сражения отрезано было более 240,000 голов. Это ожесточение еще более усилилось, когда все уделы превратились в 7 царств, когда владетели их, почитая уже более ненужным поддерживать главу империи из потомков Чжоуского дома, открыто боролись между собою за верховный престол в течении 33 лет (255–222); когда весь Китай взволновался и всякий мужчина был уже солдат; когда, если верить полководцам Су-цинь и Чжан-и, делавшим счет народу, в 7 означенных царствах было 5.000,000 ратников, а всего народонаселения более 10.000,000.

Государь династии Цинь Ши-хуан-ди положил конец периоду, известному в истории под именем браней царств (чжань-го). Удельные князья или кончили свою жизнь, или вступили в разряд обыкновенных подданных, и их владения сделались собственностью государства и самодержца, потому что Ши-хуан-ди уничтожил феодальную систему управления, бывшую источником долговременных кровопролитий. Переход от уделов к единодержавию, по свидетельству истории, стоил государству трети народонаселения всего Китая тогдашнего времени. К этому присоединились неудовольствия и ропот, возбуждаемые бродячими мнимоучеными грамотеями на новый порядок вещей, ропот, переходивший в бунты, для утешения которых требовалось принести много жертв. Кроме того, государство было обеспокоиваемо извне усилившимися тогда гуннами.

Ши-хуан-ди для того, чтобы преградить им путь в пределы Китая, предпринял построение Великой Стены, на что потребовалось более 400,000 взрослых мужчин; юг требовал крепкой охранительной линии, куда и собрано до 500,000 солдат; охранная стража государева дворца и кладбища состояла из 700,000 солдат. При этом государе, по плану министра Шан-яна, не совсем справедливо заслужившего проклятие в потомстве, установлены тяжкие повинности. Вместо того, чтобы посредством общественной работы возделывать определенный на государя участок земли, все поля обложены десятинным взносом в казну сырых произведений, а касательно служебной повинности введено ежемесячное перемещение из одного места в другое: один месяц в областных городах, другой в уездных, третий в столице; один год на военных поселениях, другой в работах на казну, и тем служебная повинность увеличилась против прежнего в 30 раз. Так как к сей повинности обязаны были все, не исключая даже детей министра, которые должны были прослужить определенный срок на пограничных караулах: то позволено было достаточным лицам откупаться от такой обязанности взносом в казну 300 медных монет. Но бедные, не в состоянии будучи заплатить такую по тогдашнему времени значительную сумму, отправлялись на свой пост; отсюда через месяц ехали в другое место и на другую службу, так что большая часть времени проходила в одних переездах; наконец они принуждены были наниматься за других и тем снискивать себе пропитание, оставляя на произвол судьбы свои семейства. Почему нисколько не удивительно, когда говорит история, что трупы целыми рядами лежали по дорогам.

Со смертью Ши-хуан-ди рушилось здание, воздвигнутое его гением и мощною волею; поднялись возмущения и из уничтоженных уделов снова возник удел Чу, вступивший в борьбу с наследниками Ши-хуан-ди за свои права и независимость (в 209). Бесчеловечие и жестокость, с которыми производилась эта борьба, были так велики, что в один раз «зарыто было в ямы более 200,000 воинов; в сражении около города Пын-чэн³⁵ запружена была река трупами». Наконец, при таких смутных обстоятельствах, усиливается один деревенский старшина и основывает удел Хань, которому удалось захватить утомленную кровопролитиями империю в свою власть (202). Такой подвиг доставил знаменитость дому Хань, царствовавшему со славою, но не без сильных кровопролитий. Утвердиться на престоле империи – основателю сей новой династии стоило миллиона одних убитых и раненых, так что из 10.000,000 душ, составлявших народонаселение Китая во время семицарствия, не стало трех частей.

С основания государства до воцарения Ханьской династии у позднейших китайских историков означены четыре итога для народонаселения Китая, в четыре же различные эпохи сумма среднего количества жителей восходит выше 10.000,000. Этот итог показался г. Био³⁶ еще не очень увеличенным и он, по своим собственным, ни на чем не основанным, соображениям, вопреки всем китайским писателям, возвысил его почти вдвое. Древняя историческая книга Шу-цзин представляет нам страну, где начала развиваться оседлость и благоустройство государства, дикою, поросшею дремучими, непроходимыми лесами, так что для расчистки места под пашни, требовалось вырубать леса на протяжении целой страны. При третьей династии Чжоу, когда государство стало уже самостоятельным, только половина, едва ли не треть, нынешнего Китая была обитаема, и эта часть неравно была населена. Народонаселение скоплялось около рек и земледелие, при всех неудобоисполнимых распоряжениях, шло не очень успешно, как видно из Мын-цзы. Но и эти населенные места представляли деревеньки, разбросанные на далеком расстоянии друг от друга. По замечанию Гуань-цзы, пастухи стад жили врозь, на расстоянии десяти ли вокруг но было жителей и каждая деревня по распределению содержала только 8 семейств. Самые уделы, по свидетельству Мын-цзы, были не обширны: удел Шан, сменивший династию Ся, заключал только десять квадратных ли, а удел Чжоу, уничтоживший династию Шан, только семь ли. По всему видно, что деревни и города стали умножаться только со времени династии Чжоу и то только с той эпохи, когда двор перенесен был на восток, в Ло-ян, нынешнюю Хэ-наньскую губернию. Весь юг был обитаем дикими независимыми племенами. Теперь, где поместить эти 10,000 уделов, если допустить это число, как историческое данное, а не в значении собирательном – в смысле множества, по свойственным китайскому языку оборотам речи, или как число семейств и главных родов, из коих составилось государство? Откуда взять такую массу народа? Известно, что государство расширилось во все стороны на значительные протяжения, только со времени династии Цинь, в III веке до Р. X. Между тем позднейшие писатели, времен около Рождества Христова, основываясь на лоскутках, какими-то чудесами уцелевших от времени и всеобщего истребления исторических книг при Ши-хуан-ди, вычислили количество жителей при первых трех династиях.

Два основания представились китайским писателям достаточными для решения задачи численности народа в счастливые времена при государях Яо, Шунь, прославленные Кун-фу-цзы и его учениками, как эпоха высшего гражданского устройства. Эти основания суть: земский распорядок управления и пахотные земли. Первое могло бы подтвердить предлежавшую задачу, если бы в древних книгах означено было, сколько в то время находилось главных областей, к коим низшие инстанции относились, как к своему центру. Если принять число 9 главных областей, учрежденных князем Юй, тогда народонаселение будет незначительно в XXIII веке: не более 100,000 семейств и по самой большей мере миллион душ. Выкладка по пахотным землям ничего не может доказывать, потому что классические книги лишь показывают сколько на душу давалось десятин, а полного количества обрабатываемой земли нет, для определения которого нужно взять произвольно допущенное число душ.

Замечательно, что в XXIII и XI веках до Р. X. число жителей почти одно и тоже, более 13.000,000, и разность между ними заключается в немногом – в 150,000; значит: только таким ничтожным количеством возросло народонаселение в течении тысячи слишком лет; самые дроби в первых трех итогах одни и те же (923). Все это доказывает, что данные, или основания, принятые историками для вычисления, были одни и те же, следовательно произвольны. Без сомнения, народонаселение при династии Чжоу должно было быть уже довольно значительно, если принять во внимание народонаселение Китая, оказавшееся по переписи, сделанной при Ханьской династии, чрез 200 лет впрочем после утверждения её на престоле и по распространении пределов государства; но можно с уверенностью полагать, что в XXIII веке, при начале образования государства, народонаселение не могло стоять так высоко, как значится у позднейших писателей.

С утверждением Ханьского дома на престоле империи, государство, утомленное кровопролитиями в течении нескольких столетий, восприняло спокойствие, особенно при государях, все внимание обращавших на внутреннее устройство, распространение просвещения, и чуждых военным предприятиям. Все почти преобразования, сделанные Циньским Государем Ши-Хуан-ди, возбуждавшие повсюду ропот и кончившиеся падением его дома, при династии Хань, напротив, были усвоены и получили настоящий ход. Откуп, или взнос монетою за следовавшую очередь на службе, подал идею установить постоянный поголовный налог или подушную подать, и тем избавить народ от обязанности являться на службу, которой отправление требовало менее времени, чем самая явка, то есть время, проведенное в дороге. Между тем, при начале этой династии бедность и нищета так были всеобщи, что первый государь из этого дома, чтобы доставить какие-нибудь средства к пропитанию бедному классу народа, позволил ему продавать или закладывать собственных детей или самих себя в рабство. Постановление это положило начало кабале, до сего времени существующей в Китае и терпимой правительством. При таком состоянии нельзя уже было думать о брачном союзе, когда и для одного лица не доставало пропитания; от того, как всюду замечено, размножение народа нисколько не подвигалось вперед и повсюду замечался ощутительный недостаток в людях, произведенный прежними опустошительными войнами. Почему правительство в 189 г. до Р. X. принуждено было обложить девиц, с 15 до 30 лет не вышедших замуж, тяжелою пенею или повинностью, в пять раз большею против взрослого мужчины; такому налогу не подвергались даже рабы и купцы, платившие только двойную подать против полновозрастных поселян. Чтобы отвратить нищету и бедность, тяготевшую над народом, и тем более способствовать его благоденствию и спокойному размножению, правительство уменьшило подушную подать до третьей части, то есть из трех частей дозволило платить только одну, а поземельный налог до 30-й части, то есть из 30 человек взносил поземельную подать только один.

Спокойствие государства и такие льготы, данные народу, распространили повсюду довольство и значительно подняли итог народонаселения. Правда, с 140 года до Р. X. Государем У-ди предприняты были войны с заграничными народами, каковы жуны и особенно усилившиеся тогда, гунны. Войны сии, длившиеся в течении 50 слишком лет, стоили больших пожертвований: государство лишилось бесчисленного множества народа, а народ прежнего довольств. Хотя этим предприятием Китай распространил пределы свои и отодвинул неприятелей от границ, но эти приобретения не вознаградили вполне потерь, понесенных государством. Преемники У-ди оставили военные предприятия, народ с особенным старанием и спокойно принялся за земледелие, мало-помалу стало возвышаться народонаселение государства и во 2-м году по Р. X. итог его простирался до такого количества, какого до сего времени и в остальное время существования этой династии не было. Этот итог: 12.233,062 семейства и 59.594,978 душ! Таким образом в самую счастливую эпоху, при западной династии Хань, народонаселение Китая возвысилось до такой великой значительности, а отношение числа душ к семействам – круглым счетом по 48 или почти по 49 душ на 10 семейств – ясно доказывает благоприятствующие размножению народа обстоятельства того времени.

Скоро исчезло спокойствие и благоденствие, которым так долго наслаждалось государство. В 5-м году по Р. X. явился человек с планами на престол: это министр Ван-ман, который в 9-м году, (по Р. X.) достиг своей цели. Такое престолохищничество произвело на 15 лет во всем государстве смятения, которые скоро сменились новыми, поднятыми мятежниками, известными под именем краснобровых. Смятения и бунты, продолжавшиеся по всему государству 16 лет, были столь опустошительны для народонаселения, что, по свидетельству истории, из 10 частей осталось только две, много три, и что после восстановления Ханьского дома, когда война прекратилась и государство наслаждалось спокойствием, кроме впрочем землетрясения в 46 г. по Р. X., произведшего всюду ужаснейшие опустошения, чрез 32 года после тех переворотов, в 57 году, во всем государстве считалось только: 4.276,634 семейства и 21.007,820 душ. Таким образом народонаселение упало до третьей части, сравнительно с итогом, какой представила перепись 2-го года христианской эры.

Такой чувствительный упадок народонаселения побудил правительство принять меры, которые могли бы восстановить прежнюю численность народа и способствовать размножению его. С этою целью очень часто оно прощало народу подати, избавляло от повинностей, и, в особенности семейным людям, оказывало вспомоществование; так в 85 г. по Р. X. постановлено: каждой женщине, носящей подвязку в последнем пределе беременности, выдавать из казны три мешка пшена, а мужа её избавлять на один год от подушной подати. При такой заботливости правительства и при том глубоком спокойствии, которым наслаждалось государство беспрерывно в течении ста лет после переворотов, происходивших в первой четверти христианской эры, народонаселение стало умножаться и это приращение шло даже очень быстро. Все переписи, которые по постановлению этой династии (Восточной Хань) поголовно производились в самый год кончины государей, представляли самые отрадные результаты – постоянное приращение народа, и в 157 году итог всего народонаселения состоял из 10.677,960 семейств и 56.486,856 душ.³⁷

После продолжительного спокойствия в государстве и счастливой эпохи для увеличения народонаселения, снова запылала междоусобная война, которую в 184 году произвели мятежники, известные под именем желтых колпаков. Бунтовщики сие опустошили столицы, сожгли дворцы, принудили государя удаляться из одной области в другую и; наконец, совсем переселиться на запад; опустошение и истребление повсюду представляло ужасное зрелище: трупы в бесчисленном множестве валялись по дорогам и полям без погребения; по свидетельству истории, в нынешней губернии Шань-си метлами мели отрубленные пальцы. Не довольствуясь тем, мятежники призывали к себе на помощь заграничные кочевые племена, которые еще с большею свирепостью грабили, убивали жителей и всюду оставляли следы своего посещения. В течении 30 слишком лет происходили такие смуты на всем протяжении государства; от того народ на мог спокойно заниматься своим делом, земледелие остановилось, голод сделался всеобщим и принудил народ, покинув свои жилища, рассеяться для снискания пищи. Между тем правительство обременяло остальной народ тяжкими налогами; – все сии обстоятельства до того уменьшили народонаселение государства, что из десяти частей в списках значилось только две, и ускорили падение Ханьской династии.

Три основателя домов: У, Вэй, Шу, пользуясь таким расстройством государства, успели захватить себе часть оного и на развалинах Ханьской Империи утвердить троецарствие. Но так как всякий из них хотел владеть не известною только частью, но целым Китаем – быть государем такой же обширной империи, какою владел дом Хань: то междоусобная война еще длилась слишком 60 лет и имела пагубное влияние на народонаселение Китая. Каждое из этих государств старалось приобрести более народа, которым могло бы располагать для своих целей с большою надеждою на успех в междоусобной войне, и большими государственными доходами, которые могли возрастать при численном перевесе народонаселения сравнительно с неприятельскими государствами. Но долговременное кровопролитие уменьшало число народа крепкого и здорового, который преимущественно мог соответствовать видам правительства; притом в это бурное время множество народа скрывалось и бродило из места в место для избежания тягостных налогов. При таком чувствительном недостатке в людях, правительства царств Шу и У принуждены были отправлять суда на смежные с материком острова для того, чтобы брать в плен тамошних жителей и привозить на твердую землю для обрабатывания полей или употребления на службу. При всем том народонаселение Китая, при таких кровопролитиях и смутах, еще далеко было от той степени, на которой оно стояло даже в злосчастное время при династии Хань. Действительно, по сохранившимся спискам, составленным тремя правительствами в разное время между 221 и 240 годами христианской эры, общий итог народонаселения Китая во время утверждения троецарствия показывает только: 1.473,433 семейства и 7.672.831 душу, считая в сем итоге мужчин и женщин всякого класса народа, чиновников и простолюдинов.

Надобно впрочем заметить, что, несмотря ни на какие государственные неустройства и междоусобия, действительное народонаселение тогдашней эпохи должно было бы показывать больший итог. Незначительность его объясняется смятениями государства, при которых была не возможна правильная перепись народа, принужденного внутренними беспокойствами покинуть свои жилища и для собственной безопасности, снискания пропитания, и для избежания налогов и податей бродить из одного места в другое. Мысль эта подтверждается последующими обстоятельствами. Когда дом Цзинь в 280 году соединил весь Китай под одну державу и когда беглые, после дарованного им прощения, возвратились на прежнее жительство, – списки тогдашнего народонаселения государства представляли 2.459,804 семейства и 16.163,863 души. Следовательно вдвое более, чем сколько значилось в период троецарствия.

Целость Китая, как империи, и спокойствие государства, восстановленные домом Цзинь, не очень долго существовали. Чрез 25 лет, в 305 году, уже образовалось два независимых от Цзиньского дома царства внутри империи. Пример этот подал повод и другим потомкам прежних царских домов, или заграничным кочевым племенам отваживаться, с оружием в руках, отыскивать себе владения и подданных внутри Китайской Империи, так что в остальное время существования дома Цзинь (305–419), в Китае образовалось 16 независимых царств. История этого 114-летнего периода представляет долгий ряд смятений и междоусобных войн. Цзиньский дом, истощенный борьбой с таким многоцарствием, в 420 году принужден был передать престол своему полководцу, положившему основание дому Сун, который также не мог восстановить прежней целости империи; ибо в это время монгольский дом Вэй (Тоба), чрез уничтожение 16 царств, овладел всем севером Китая и таким образом в 440 году империя управлялась двумя династиями. Но так как оба сии дома стремились к обладанию целым Китаем, то подданные северной и южной династии не видали спокойствия и облегчения, война не утихала, большие расходы требовали соответственных доходов, и потому на народ наложены еще тягчайшие повинности и подати, особенно в южном государстве Сун.

Вообще в период многоцарствия IV и V веков христианской эры тягостные двойные налоги, обременительные службы на казну, жестокость правителей мелких царств, леность, беспечность а иногда и самовольство чиновников – все это нравственно и физически угнетало народ. Правда, государи сего времени издали много превосходных постановлений, которые, быв усвоены позднейшими династиями, во время мира составили счастье подданных; но в эпоху, когда раны, нанесенные государству долговременными кровопролитиями, были очень глубоки и народ не имел определенного и постоянного жительства, самые мудрые постановления не могли спасти народа от тогдашних бедствий: при всеобщих злоупотреблениях законы скоро теряли свою силу. При таком положении дел, всеобщая нищета и бедность породили такое бродяжничество, какого до того времени не было в Китае, не смотря ни на какие политические перевороты. Низший податной класс народа, чтобы спасти свою жизнь от военных смут, чтобы избавиться слишком обременительных налогов, похищавших труды и достояние его, а некоторые, очень вероятно по привычке к праздности и худым наклонностям, покидали казенные пашни, собственный дом и родину и бродили из места в место, снискивая себе пропитание всякими средствами.

Таким положением и крайнею бедностью низшего класса, а равно и слабостью правительств, воспользовались с великою выгодою для себя сильные и богатые дома. Улучив разные случаи, во время политических перемен, приобрести множество земли, они предлагали бедному бродячему классу народа брать у них земли в аренду за половинный, против казенного, оброк. Народ, изнуренный казенными повинностями, с радостью принимал такие предложения от богачей: а некоторые, для снискания пропитания, приставали к сильным и богатым домам в качестве слуг. Злоупотребление распространилось в такой силе, что в одном богатом доме можно было насчитать сто семейств, а в некоторых даже до тысячи; таким образом весь этот народ, прикрываемый богатыми домами от поисков правительства, избегал переписи и государственных налогов.

Правительство, после произведенной переписи получив сведения, что многие семейства оставили свое жительство и скрылись, чтобы пресечь это зло, возложило все повинности беглецов на родственников и соседей их, оставшихся на месте жительства и, хотя с трудом, еще приносивших пользу государству. Мера сия, принятая, вероятно, с тою целью, чтобы заставить родственников и соседей помогать правительству в отыскивании беглецов, – произвела следствия совершенно неожиданные. Поселяне, и без того обремененные налогами за себя и свои семейства, теперь, будучи обязаны взносить двойную подать – за себя и за беглецов, против воли покидали свое жительство и следовали примеру своих давно скрывшихся родственников и соседей.

Такое положение самой значительной части народа и внутренние войны почти в течении двух столетий не могли не уменьшить народонаселения Китая. Переписи, сделанные в разное время IV, V и частью VI веков христианской эры правительствами малых династий, кратковременно царствовавших, частью погибли во время переворотов государства, а частью хотя и уцелели от истребления, но из них нельзя вывести заключения касательно народонаселения целого Китая той эпохи, и нельзя сказать положительно, до какого количества упала численность его жителей. Даже соединение Китая под одну державу новой династией Суй не может вполне решить этой задачи: в 581 году династией Чжоу было передано основателю Суйского дома 3.599,604 семейства и 9.009,604 души, а в 589 году, после покорения царства Чэнь, списки покоренного народа показывали 500,000 семейств.³⁸ Таким образом, в эпоху соединения Китая под одну державу итог народонаселения его заключался в 4.099,604 семействах и около 11.000,000 душ.

Единодержавие положило конец всем смятениям и войнам, колебавшим государство в течении двух с половиною столетий, повсеместный мир и спокойствие настали для Китая; но численность народонаселения его стояла еще очень низко сравнительно с тем, как было за 500 слишком лет, при династии Хань. Правительство скоро постигло истинную причину такой чрезмерной убыли народа. Первая и самая важная причина состояла в чрезвычайно обременительных налогах, кои неизбежны были при многоцарствии, когда один дом был в постоянной вражде и войне с другим, налогах, побудивших податной класс народа оставлять свою родину, дом, имущество, для избежания переписей и податей; такое скитальчество породило всеобщую бедность и препятствовало спокойному размножению народа. Второю причиною было усиление частных богатых домов, которые открыли у себя пристанодержательство для скитальцев и, обязывая их обрабатывать свои поля за известный оброк, нередко поступали с ними жестоко и притеснительно; почему ни для бедных, ни для правительства не было ни какой пользы; первые, состоя в совершенной зависимости у своих землехозяев и лишившись прежней своей недвижимой собственности, не могли поправить своего состояния, а последнее не получало законных податей.

При таком положении дел Гао-цзюнь – министр Суйского дома – предложил меры для уничтожения бродяжничества, вкравшегося при раздельных и бессильных правительствах. Он отправил чиновников составить верную перепись народа, в которую повелено непременно внесли всех тех, кои скрывались в богатых домах; за малейшую погрешность – пропуск или намеренное укрывательство душ – подвергал строгой ответственности, как посланных для ревизии чиновников, так и пристанодержателей, а открывшему пропущенного человека позволялось употребить его на казенную службу вместо себя. Чтобы в последствии не подать опять повода народу к бродяжничеству, Гао-цзюнь облегчил подати и повинности, а кроме того учредил постановления, доставившие народу спокойствие, довольство и изобилие и заслужившие особенное внимание и подражание в последующих веках. Бедные скитальцы, внесенные в списки, все возвратились на прежнее жительство; народ, при легких налогах, спокойно занимаясь земледелием и другими промыслами, почувствовал во всем облегчение, довольство и рос в числе; от того народонаселение, чрез 18 лет после утверждения Суйского дома на престоле всей Китайской Империи, возвысилось до двойного количества семейств против 589 года. Переписи, произведенные по новым постановлениям, представляли отрадные результаты и показали великое достоинство принятых мер; история сохранила нам результаты переписи 606 года, произведенной с особенною строгостью и старанием; по ней оказалось; 8.907,536 семейств и 46.019,956 душ. Это самый большой итог населения Китая в VII веке, и после падения Ханьской династии.

Но столь высокая численность народонаселения Китая, после быстрого возвышения, быстро и упала. В 605 году вступил на престол Ян-ди, и тотчас предприняты огромные роботы: построение столицы в Ло,³⁹ на что ежемесячно требовалось до 2.000,000 рабочих; соединение реки Ло-шуй с Хуан-хэ (Желтою и Хуай); провод реки Цин-хэ для соединения с Желтою же рекою, постройка Великой Стены от востока к западу на 1.000 ли, на все сии работы собрано еще более 1.000.000 народу; за недостатком мужчин, употребляли в сии работы и женщин, из всего этого количества померло более половины. Вскоре открыт был поход в Хухэнор против Тогонского королевства, где погибло из 10 частей армии – три; три раза предпринимаем был поход против восточных инородцев, и всего употреблено войска более 1.000,000, а состоявших при обозах было вдвое более. Такие предприятия требовали больших расходов, для покрытия которых собрана была подать за несколько лет вперед. Народ, приведенный в крайность такими безвременными и обременительными сборами и частыми требованиями на казенные работы, снова рассеялся и стал жить бродяжнически; снова возвратилась прежняя нищета и бедность; от того в государстве вскоре из 10 человек только один жил честным образом, а прочие девять доставали себе пропитание воровством, грабежом и разбоем. Таким расстройством государства воспользовались сильные князья, потомки прежних династий и главнокомандующие войск; снова явились покушения основать новые династии, поднялись мятежи, породившие кровопролитные междоусобия внутри империи. Народ, для избежания опасностей от таких смятении, так разбежался, что когда пал Суйский дом, и новая династия Тан, после истребления всех притязателей на независимое царство, утвердилась на престоле всей империи, то могла внести в списки только третью часть – 3.000.000 семейств.

Не смотря на то, что с воцарения Танской династии предпринятые войны против заграничных племен, жителей Туркестана, Кореи, коих пленными пополнено население по рекам Цзян и Xуай, и против других народов, обитавших вне Великой Стены, кончались успешно и доставили случай распространить пределы империи и подчинить ей несколько миллионов народа; не смотря на это, численность населения Китая в первой половине VII века была еще очень далека от той степени, на которой она стояла при Суйской династии.

Правительство было очень озабочено чрезвычайною несообразностью пространства земель с малочисленностью данного населения. Для облегчения средств к пропитанию народа, установлена была определенная цена на все предметы; к тому же несколько лет сряду был повсеместный урожай и жизненные припасы продавались по самой низкой цене. При таких счастливых обстоятельствах и довольстве, народонаселение стало значительно возвышаться в своем итоге. Но в 682 году в столичной области большие дожди произвели великий голод и цена на хлеб возвысилась до 100 процентов; к этому присоединились болезни и всеобщее поветрие, похитившие великое множество народа. Однако же народонаселение умножалось и приближалось к итогу династии Суй. Перепись, произведенная при Императрице У-тай-хоу, представила 6.356,141 семейство, что вдвое более против того, сколько значилось при начале этой династии.

Между тем злоупотребления чиновников, достигшие крайнего предела, опустошения, произведенные саранчой во многих областях империи, подали повод народу к бродяжничеству. Для пресечения столь великого зла, постановлены особые чиновники для надзора за поселянами и земледелием; всем властям вменено в обязанность увещевать бродячий класс народа оставаться на постоянное жительство; а в случае, если эти временные жители не возвратятся на прежние места к определенному сроку, оставлять и приписывать их там, где застало их окончание срока. На пустопорожние места вызван народ из других областей с предоставлением ему льготы – легких повинностей в течении шести лет; вообще работы на казну сокращены тремя днями в месяц; поземельная подать значительно понижена; строжайше запрещено чиновникам, заведующими хлебными магазинами, самовольно расходовать хлеб, для того, чтобы, в случае неурожая, помочь народу и воспрепятствовать возвышению цены на жизненные потребности Такие распоряжения вскоре увенчались желаемым успехом: жизненные припасы опять повсюду стали очень дешевы и дороговизна на все предметы исчезла во всем государстве; сверх того в самый дальний путь, за несколько тысяч ли, не нужно было запасаться оружием; так было мирно и спокойно повсюду.

При таком народном довольстве и спокойствии государства, народонаселение его постоянно возвышалось. В 742 году значилось 8.348,395 семейств и 45.311,272 души; а в 755, не смотря на ужаснейшие опустошения, произведенные (754) разлитием горных потоков в обеих столичных областях, Шань-си и Xэ-нань, когда дома и стены целыми кварталами были разрушены, когда жители этих областей, кроме того, гибли и от ужаснейшего голода, распространившегося в следствие чрезвычайной дороговизны, – не смотря на это, перепись, составленная в этом году, представляла 8.914,709 семейств и 52.909,309 душ. Это самый большой итог, до которого только могла достигнуть численность народонаселения Китая при Танской династии.

Впрочем, так как беглецы и бродяги умножались с каждым днем более и более и не поступали в списки: то, принимая во внимание, неизбежные при таком состоянии народа, значительные опущения и пропуски душ и семейств, необходимо должно увеличить итог населения, и справедливо можно полагать народонаселение этой эпохи по крайней мере в 75.400,000 душ; но это будет вычисление, для которого положительных исторических данных нет.

После такого счастливого периода народонаселения Танской Империи, наступило время перелома, после которого оно при этой династии стало уменьшаться и никогда уже не могло возвыситься до прежнего количества. В том же 755 году Ань-лу-шань, генерал-губернатор северо-восточных провинций и предводитель 150-тысячной армии, стоявшей против Ки-дань, поднял бунт против правительства. Происшедшие от того смятения оставили глубокие раны в государстве и причинили гибель миллионам людей. Народ, при таких междоусобиях, снова нашел случай, для избежания повинностей, безнаказанно оставлять свое жительство и бродить из места в место; из этого бродячего класса образовались разбойничьи шайки. Вскоре после того началась 150-летняя борьба с Тибетским государством. Война эта производилась большею частью на западных пределах империи и сопровождалась значительными потерями для Китая не только многочисленного войска, но и целых областей. Число солдат в целом государстве увеличено против прежнего до одной трети – всего было 830.000, которые все жили и содержались на счет поселян; государственные доходы далеко не покрывали издержек, увеличивавшихся с каждым днем более и более. Народ, видя слабость правительства, смелее отваживался скрываться от податей, и бродяжничество вошло во всеобщее обыкновение, не смотря на постановление правительства лишать убежавших с места жительства имущества движимого и недвижимого, если только они не возвратятся на родину к определенному сроку. От того списки народонаселения скоро понизились в своих итогах; по переписи, произведенной в 780 году нарочно отправленными двором вельможами, оказалось только 3.805,076 семейств.

При таком малом количестве внесенного в списки народа, трудно было ограничиться обыкновенными, не слишком обременительными, сборами, тем более что, еще в 760 году, с понижением итога народонаселения, уменьшилось число податных душ. По сей причине правительство, для покрытия чрезвычайных расходов, вынужденным нашло удвоить прежние налоги, изменив и прежнюю систему податей и повинностей. Эта мера и усилившиеся злоупотребления чиновников, которые, по выражению летописей, иссушали озера, не думая о том, что и рыбы не станет, – повели к всеобщей нищете, и бродяжничество еще более усилилось, так что в иных областях осталась только половина жителей а в других и того менее. Чтобы остановить бродяжничество, правительство постановило возвращать собственность беглецам, после двухлетнего отсутствия возвратившимся на прежнее жительство; а до времени их возвращения, повелено взносить за них подать родственникам и соседям. Такою мерою несколько приостановлено бродяжничество, потому что семейства и лица, обязанные взносить подать за беглых, помогали правительству отыскивать их убежища и возвращать к своему долгу. Равно, для пополнения народонаселения, положена преграда сильно распространившемуся буддизму, которого последователи, – одни по набожности, другие для избежания государственных повинностей, – делались монахами; почему в 845 году возвращено в миряне более 265.000 душ обоего пола. Впрочем, все старания правительства возвысить численность народонаселения увенчались маловажными успехами. Оно в течении 150 лет – остального времени смутного существования этой династии – когда государство бедствовало от внутренних и внешних войн, пылавших на всех четырех сторонах, от неурожаев и худого управления, постоянно представляло весьма незначительные итоги: от 2 до 5 миллионов семейств; следовательно, к концу этой династии число семейств уменьшилось до трех слишком миллионов.

Танская династия, приведенная в совершенное бессилие, кончила свое почти трехвековое существование в 907 году. С падением её снова уничтожилась и целость политического существования Китая. Новая династия Лян не в силах была утвердить свою власть над всей империей, которою думал овладеть основатель этого дома, умертвивший своего государя; снова Китай раздробился на части между разными правительствами, снова открылась обширная дорога для кочевых завоевателей во внутрь империи. В течение 53 лет пять династий сменили одна другую; между тем в то же время десять домов отдельно и независимо владели своими уделами, по случаю и незаслуженно приобретенными.

Во все это время пылала междоусобная война, похитившая бесчисленное множество народа, но не сохранилось никаких списков населенности тогдашнего времени. В 960 году престол достался Сунскому дому; но и он, во все долговременное свое существование, не мог соединить раздробленных частей империи в одно целое политическое тело; потому что Кидань на северо-востоке, а Тунгутский дом Ся в Ордосе, уже составляли сильные государства в то время, когда Сунский дом боролся на юге с мелкими владетелями за целость империи.

Два государства сии, возникшие при конце Танской династии, когда правительство занято было преимущественно западом и внутренними смятениями, и усилившиеся во время пяти династий (908–960), по мере возрастания своего могущества, подавались внутрь Великой Стены; с каждым годом они приобретали целые области Китая и увеличивали число своих подданных. Таким образом все северо-восточные и северные провинции Чжи-ли, Шань-дун и Сань-си достались во власть киданей; а Шань-си, Гань-су, часть Сань-си и даже Xэ-нань дому Ся. При таком состоянии, пространство империи значительно сократилось в своих пределах и, следовательно, населенность Китая при Сунской династии должна стоять ниже того количества жителей, какое было при Танской.

Сунский дом, после уничтожения мелких владений на юге в 997 году, по своим народным спискам считал только 4.132,576 семейств. После того на время все стихло в государстве; народонаселение стало мало-помалу размножаться при заботливости правительства о благосостоянии народа, особенно когда оно приняло меры к ограждению личности подданных.

Мы видели, что после падения Ханьского дома, когда империя раздробилась на несколько частей, – тягостные налоги принудили жителей бродить из места в место и брать земли в аренду у частных владельцев. Бродяжничество сие существовало при всех династиях; постановления и меры, принимаемые в разное время, не в состоянии были совершенно искоренить его. Кроме того, что означенный класс народа, нанимая земли у частных владельцев, оставлял казенные, которые не приносили никакой пользы правительству; но, постоянным бродяжничеством доведенный до крайней нищеты, он нередко принужден был богатым домам закладывать своих детей или младших родственников, и даже самих себя. Кабала эта делала человека совершенно потерянным и лишала его всякой возможности приобрести собственность и чрез то составить довольство и счастье своей жизни и семейства. Между тем бродяжничество и кабала, в течение нескольких столетий, вошли между народом в такое обыкновение и так слились с нравами жителей, что правительства никакими мерами не могли остановить этого потока.

Сунский дом предпринял другими средствами облегчить участь скитальцев и бедняков. Зная, что возвращение на прежнее жительство для бедных не очень легко, а для казны обременительно, правительство сделало распоряжения, которые клонились к тому, чтобы воспрепятствовать частому переселению народа из одного места в другое. С этою целью оно вменило в обязанность земским начальникам увещевать бедный бродячий класс людей оставаться на всегдашнее жительство в его округе, и тот из чиновников, который большее количество временных жителей водворял в своем округе, имел право на большие награды. Чтобы бедные и вообще временные жители, в крайних обстоятельствах, не кабалили себя навечно или временно своему хозяину и таким образом не делались рабами, правительство определило наказание всем, которые вздумали бы приобретать себе всегдашних слуг посредством кабалы; а за тех, которые по причине крайней бедности давно уже заложили себя, выдавало выкуп хозяевам.

Меры сии увеличили число податного народа и возвысили народонаселение государства. В 1021 считалось 8.677.677 семейств и 19.930,320 душ; в 1080 возвысилось уже до двойного содержания – 14.852,684 семейств и 33.303,889 душ; а в 1102 году населенность Сунского государства состояла из такого количества, какого уже не было в последние периоды существования этой династии: итог сей заключается в 20.019,050 семействах и 43.820,769 душах.

К сожалению, плутовство и обман были очень знакомы Сунским чиновникам. Хотя правительство поставило в обязанность земским властям стараться о водворении бродячего класса народа, в своем округе и определило награды, соответствующие количеству водворенных семейств; но чиновники другим образом привели в исполнение благодетельное намерение правительства. Вместо того, чтобы останавливать бродячий только класс народа и способствовать довольству и спокойствию пришельцев, чиновники заботились только об увеличении итога семейств или домов в своем ведомстве и тем открыть себе путь к повышению и милостям правительства. С этою целью они разделяли дома, имевшие в семействе несколько душ мужеского пола, не позволяли двум взрослым братьям жить вместе и составлять одно семейство; от такого повсеместного злоупотребления естественно увеличивалось число семейств, но число душ было не значительно по отношению к количеству домов, потому что действительно существующее число душ нельзя заменить вымышленным, иначе с возвышением количества душ должно прибавиться количество податей и число народа, способного нести государственные службы. Все переписи, произведенные при Сунской династии, носят на себе отпечаток такого злоупотребления тогдашних земских властей. По всем историческим данным количество душ относится к числу семейств как 2:1 и следовательно на одно семейство приходилось только по две души, иногда слишком, но никогда не приходилось по три; почему только списки душ имеют официальную достоверность, напротив итоги семейств не заслуживают никакого внимания.⁴⁰

Выше сказано было, что при династии Сун народонаселение никогда не было так велико, как в 1102 году; но с этого времени стало клониться к упадку. Причина такого уменьшения народа должна заключаться в тогдашних обстоятельствах государства. Два внешние государства Кидань и Ся, покорив многие области внутри Великой Стены, были очень опасны для Сунского дома. Обстоятельство это, чрезвычайно беспокоившее Китайскую династию, побуждало правительство не пренебрегать никакими средствами для того, чтобы вытеснить их за пределы Великой Стены. Еще в 979 году Сунское правительство начало предпринимать войны то с Ордосским ханством Ся, то с северным двором Китая киданями. Целые сотни тысяч приводимы были в движение, и такою же массою солдаты гибли от меча неприятельского; поражение следовало за поражением. Каждая война почти всегда оканчивалась потерею многочисленного войска, уступкой целых областей и, что еще хуже, «бесчестием» для Сунского дома представлять этим государствам ежегодную, довольно тягостную дань, известную под пристойным и смягченным названием подарков. Естественно, такие неудачи и унижения для Сунского дома побуждали его выискивать все возможные случаи, при которых бы можно было возвратить потери чувствительные для государства и смыть пятно унижения, нанесенного варварами. Следуя ложному направлению века и той мысли, что святость договоров в отношении к иностранным государствам не существует для Китайской Империи, Сунское правительство очень часто, и почти всегда первое, нарушало только что заключенный мирный договор с сими государствами, и подобная несправедливость всегда сопровождалась новыми потерями для Китая.

Тунгусы – нюйчжэнь восстали против киданей, и Сунский дом, желая сделать их орудием своей политики – истреблять варваров варварами – тайно заключил договор с ними против киданей. Но так как, при исполнении договора, китайцы не сделали ничего против общих врагов, то тунгусы, поняв коварство Сунского дома, по праву победителей не только не возвратили ему земель внутри Великой Стены, напротив, изгнав киданей из северного Китая, отрезали значительную часть владений у Сунского дома. Китайское правительство снова предприняло войну за собственные владения; но и здесь также было несчастливо: два государя отвезены пленниками на реку Амур, многие области вновь отошли к тунгусам, и в этой крайности Сунский дом принужден был заключить еще поноснейший мир для своей фамилии – признать себя вассалами Гиньской династии и ежегодно представлять дань, а не подарки.

Такие войны, веденные Китаем почти беспрерывно в XI и XII веках, оставили глубокие раны в государстве. Народонаселение его чрезвычайно уменьшилось: не только гибли солдаты в полном цвете лет, чрез что останавливалось размножение его; но жители целых областей гибли от опустошительных действий войны, или по договору отходили к новому правительству, следовательно были потеряны для Сунского дома. Снова предписано земским начальникам употреблять все старание на то, чтобы возвысить численность населения и отыскивать избегавших переписи, и обещаны награды за эти заслуги. Наконец постановлено: земским начальникам, вновь приехавшим на должность, составлять список народа, вверяемого их управлению, и за печатью хранить до окончания срока, после которого, при передаче должности новому лицу, также обязанному тотчас по приезде произвести новую перепись, сличать обе переписи и по числу народа судить о заслугах первого. Страх подпасть ответственности, или потерять случай к повышению, побудил чиновников вносить малолетних в списки полновозрастных – способных нести казенные повинности, и брать за них подать; этим они довели народ до того, что простолюдины стали лишать жизни собственных детей, лишь бы избавиться от платежа новых податей. Правительство, узнав об этом, положило выдавать бедным, после рождения младенца, денежное вспомоществование (4000 медных монет), разумеется, деньги сии шли в руки чиновников, а имевшие право на помощь бедствовали по прежнему и в этой крайности продолжали детоубийство. К тому присоединились заразы, поветрия, наводнения или засухи в юго-восточных провинциях. Бедствия сии довели народ до такой крайности, что из 10 частей две или три частью обратились в монашество, другие сделались солдатами, но большая часть разбойниками. При таких несчастных обстоятельствах государства, народонаселение уменьшилось до половины против того, сколько значилось в переписи 1102 года. В 1160 произведенная перепись показывала только: 11.375,733 семейства и 19.229,008 душ.⁴¹

При таком упадке народонаселения в южном Китае, северный, находившийся во власти тунгусов, своею населенностью брал значительный перевес над числом жителей Сунского дома. Все обстоятельства благоприятствовали подданным династии Гинь: постоянные удачи в войне, менее гибельной своими следствиями для победителей; благоденствие и довольство народное, обитавшие в Тунгусском царстве; постановления правительства, уничтожавшие все препятствия к размножению народа. Предшественники тунгусов на престоле северного Китая – киданьцы чрезвычайно предались буддийской религии, и по набожности приносили великие пожертвования храмам и монастырям этой веры; государи и богатые знаменитые дома, кроме дорогих приношений деньгами и вещами, приписывали к монастырям поселян, обязанных к двойной подати – одну часть взносить в казну, а другую в монастырь, так что некоторые из монастырей считали в своем владении до нескольких десятков тысяч душ. При таком богатом состоянии монастырей, естественно множество народа покидало свои дома и вступало в монашеское братство, тем более что этим переходом из мира человек отрешался и от мирских отношений – избавлялся от казенных податей и повинностей. Тунгусы, после покорения северного Китая, решились уничтожить это обыкновение: имения все отобраны в казну, исключая немногих монастырей, которые могли представить жалованную грамоту на обладание крестьянами – грамоту, данную только государями киданьскими; все монахи, не имевшие грамоты, утверждавшей их в сем звании, возвращены в миряне, и сверх того запрещено кому бы то ни было вступать в это сословие без предварительного разрешения начальства. Такие распоряжения и счастливые обстоятельства государства произвели самое благодетельное влияние на народонаселение Тунгусской Империи, совершенно противоположное состоянию населенности в южном Китае. Так в 1193 году у Сунского дома считалось: 12.302,873 семейства и 27.845,085 душ, а у Тунгусской династии в 1195 было: 7.223,400 семейств и 48.490,400 душ.⁴² Таким образом народонаселение Китая, состоявшего под двумя державами в исходе XII века простиралось до 76.335,485 душ.

С этого времени – 1195 года – история показывает обратное отношение между населением того и другого государства. Неурожаи и другие бедствия все еще тяготели над южным Китаем. Жители, доведенные до крайности этими бедствиями и обременительными налогами, почитали единственным средством к спасению, сделавшееся обыкновенным, детоубийство, или выбрасывание детей из дома. Хотя Сунское правительство и издавало повеления собирать выброшенных детей и воспитывать на казенный счет, хотя и заведены были хлебные магазины, из которых бы преимущественно выдавать вспомоществование бедным, не имеющим средств к пропитанию своего семейства; но столь благодетельное учреждение не исполнялось. Оно доставляло пользу только чиновникам, а бедные, имевшие право на эту помощь, не видя никакой подмоги к пропитанию, от чего детоубийство, по-прежнему, было в обыкновении между бедным классом народа, которого число было очень велико. Для прекращения злоупотреблений чиновников, наконец приняты самые строгие меры; постановлено: таким беднякам прощать казенные подати и избавлять от повинностей; волостным главам вменено в обязанность доносить начальству о тех семействах, которые чрезвычайно нуждаются в пропитании, а тем, которые примут выброшенное дитя, повелено выдавать из казны на его содержание. Такими средствами множество народа обращено к оседлой жизни. Чиновники обязаны убеждать бродячий класс народа оставаться на постоянное жительство; сверх того предписано земским властям заботиться о пропитании бедных беременных женщин.

Такие распоряжения, несмотря на предшествовавшие бедствия, похитившие значительную часть народа, скоро увенчались желаемым успехом: народонаселение южного государства стало возвышаться. Между тем в северном Китае оно стало упадать. Неизвестны причины такого упадка: бедствия ли государства, или короткое знакомство простых тунгусских чиновников с утонченностью злоупотреблений и испорченностью нравов в южном царстве произвели понижение в итогах народонаселения; только в эпоху восстания монголов, в северном Китае считалось тремя миллионами душ менее против прежнего, тогда как у Сунского дома оказалось приращение почти в миллион. Так в 1207 году в Тунгусском царстве было 7.684,838 семейств и 45.816,079 душ, а в Сунском в 1223 считалось 12.670,801 семейство и 28.320,085 душ. Сложив в одно обе данные, сумма народонаселения Китая в первой четверти XIII века составит 74.136,164 души.

1207 год – эпоха восстания Чингис-Хана против тунгусов – был эпохою, с которой династия Гинь начала быстрыми шагами клониться к упадку, а с тем вместе стало уменьшаться и народонаселение государства. Кроме внешних неприятелей – монголов, производивших войну самым бесчеловечным образом, похищавших одну область за другою и тем сокращавших число подданных Тунгусской династии – были и внутренние, которые причиняли еще больший вред жителям. Северные провинции преимущественно требовали сильной защиты против стремительного вторжения монголов; для чего вызвана большая часть войск из других областей. Перевод этих войск для туземцев был страшнее самых внешних врагов: проходившие войска всюду оставляли следы своего посещения, производили грабежи и ужасные опустошения, как бы в неприятельской земле. Народ, уже встревоженный прибавкой податей по случаю войны, при таком насилии от своих соотечественников покидал дома, имущество и бежал в скрытные и безопасные места. Бродяжничество снова возымело свою силу, так что в округах из 10 частей только одна, и вероятно самая беднейшая, оставалась на своей родине проводить жизнь между надеждою и страхом; а около столицы – Пекина, где скоплялось самое большое и зажиточное население, в один раз, по случаю прихода войск, разбежалось народа до миллиона душ.

Со времени переселения двора на юг (1213) все взоры обратились на Хэ-нань и туда устремился народ; губерния Чжи-ли оставлена была или в добычу неприятелям или собственной судьбе; от того водворилась нищета и крайняя бедность, так что вся страна опустела. При таком положении дел, число податных душ значительно сократилось, и, следовательно, правительству в такое критическое время недоставало доходов, далеко не покрывавших чрезмерных издержек. Чтобы поправить это обстоятельство, оно сделало изменение в монетной системе, скоро оказавшейся неудобною; перемены следовали за переменами, что привело народ в недоумение и внушило недоверчивость к правительству; почему, для поправления финансов, прибегли еще к большему возвышению податей и налогов. Такие меры еще более заставили народ искать спасения в одном бегстве, и бродяжничество сделалось всеобщим при взаимном вспомоществовании и укрывательстве друг друга, тем более, что к чрезмерным налогам присоединились неурожаи и голод в самой Хэ-нань – житнице государства. Правительство, чтобы расположить к себе народ и извлечь для себя пользу, столь важную в бедственных обстоятельствах государства, повелело выдать бедным пищу и одежду, прощало им подати за один год, обещало возвратить беглым собственность, если они явятся на прежнее жительство прежде окончания назначенного срока. Когда все это не принесло ожидаемых следствий, положено наказание всем, которые не возвратятся на жительство к определенному времени, а пока, до возвращения беглецов, оставшимся на месте жительства взносить за них подати. Распоряжением этим правительство еще более отдалило от себя народ; никто уже не смел воротиться на родину страшась двойных податей – за себя и за других. Наконец, из опасения смятений, отменены строгие меры; но и этим правительство не могло приостановить бродяжничества. Когда монголы, которые впрочем и сами наводили ужас на побежденный народ своими лютыми и бесчеловечными поступками, в 1234 году совершенно покорили своей власти весь северный Китай, находившийся под державою Тунгусской династии; то в 36 дорогах или областях могли внести в списки только 4.754,975 душ.

Сунский дом и после падения Тунгусского царства продолжил еще на несколько лет сомнительное свое существование в соседстве с таким сильным государством, каковы были в то время монголы. Такое шаткое положение южного двора требовало чрезвычайных пожертвований: увеличилась потребность в большем против прежнего количестве людей, обязанных нести личную службу, или в работах на казну, или в лагерях; государственные доходы, далеко не покрывавшие издержек, не имели другого верного источника для своего пополнения, кроме возвышения и увеличения податей и налогов. Коль скоро эта мера приводима была в исполнение, народ, изнуренный прежними тяжкими взносами в казну, по обыкновению, покидал дома и земли и разбегался; почему оставались без пользы для правительства и те земли, которые прежде приносили верный доход. Бродяжничество распространилось повсюду, как и пред концом северной династии Гинь; к этому присоединилось нерасположение к правительству народа, потерявшего веру в правосудие. Казенные службы несли одни только бедные, а богатые в такое опасное время почли за лучшее разными происками и подкупами избавить себя от всяких повинностей и заниматься торговыми предприятиями, в такие несчастные времена приносившими самые верные и большие выгоды; от того бедный класс народа, образовав шайки, стал искать средств к своему существованию в грабеже и разбое. Бедность и нищета тяготели над большею частью жителей, так что даже в урожайные годы, когда цены на хлеб были очень низки, народ скорбел о том, как достать ему один гарнец пшена. Особенно в юго-восточных провинциях Минь и Чжэ, то есть нынешних губерниях Фу-цзянь и Чжэ-цзян, где в эту эпоху умножение народонаселения достигло конечного своего предела, где, по выражению китайских писателей, плечо сходилось с плечом и рукав, терся об рукав, где потребности жителей давно уже превышали силы и производительность страны, почитавшейся вертепом подлого и развращеннейшего народа – в этих областях народ проводил самую горестную и бедственную жизнь. Между тем провинции Цзин и Чу – нынешние Xу-бэй и Ху-нань, потеряли свою силу и значительность народонаселения со времени внутренних войн в период троецарствия (220–280); от такой малочисленности жителей правительство лишалось выгод, которые могла приносить страна, способная к земледелию – основе благосостояния государства. Несчастное положение государства, и крайняя нищета, тяготевшая над областями, где народонаселение умножилось не соразмерно с производительностью земли, убедили наконец Китайское правительство и мудрецов, «что сила государства не всегда зависит от многочисленности народа, что излишнее население, несоразмерное с произведениями страны и средствами продовольствия, умножая класс негодяев и нищих, составляет бремя для общества и есть внутренний враг государства».

К тому же при конце Сунской династии большая часть полей принадлежала частным владельцам, обрабатывавшим их чужими руками, тогда как способные возделывать землю не имели этой собственности и лишь дорогими пожертвованиями могли получать её в аренду от богатых и жестоких владетелей. Припасы и необходимые потребности жизни чрезвычайно поднялись в цене: иные стали дороже против прежнего в три или пять раз, а земли и дома в десять крат: подати до того возвысились, что народ из трех частей едва мог взносить одну. При таких трудностях для народа, очевидно – бедные, снискавшие только насущный хлеб, не могли обзаводиться семейством; от того многие стали вести безбрачную жизнь; от того народонаселение не могло не только возвышаться в своем числе, но даже удерживаться на прежней степени.

В последнее время существования Сунского дома переписи показывали чрезвычайный упадок числа жителей, сравнительно с прежними временами; так по докладу палаты финансов в 1264 народонаселение южного Китая оказалось только в 5.696.989 семейств и 13.026.532 души. Чрез 16 лет после сего Сунский дом кончил свое существование; монголы овладели его государством в 1280 году и таким образом Китай, в течении почти четырех веков разделенный на части, снова соединился под одну державу Юаньского дома.

До XIII века Китайская Империя никогда не была так обширна в своих пределах, как при династии, основанной Чингис-Ханом. Но эта обширность империи не имела, впрочем, влияния на повышение итога народонаселения при монголах, потому что все внешние, на правах зависимости состоявшие владения, весь аймачный, разделенный между разными владетелями народ, одним словом жители стран, находившихся вне Великой Стены, не вносились в одни списки с народом, обитавшим внутри оной – жителями собственно Китая. Число народа во внешних владениях или не было известно и самому тогдашнему правительству, или потеряно для истории. Впрочем и самый Китай при Юаньской династии получил большее единство, и обитатели его теснее были связаны с правительством, чем в прежние времена. При Танской династии правительство еще не могло свободно и совершенно располагать народом провинций Юнь-нань, Сы-чуань, Гань-су, Ху-бэй, Ху-нань и Ляо-дун; но при Монгольской династии жители этих губерний совершенно подчинены были воле его, взносили подати, исполняли повинности наряду с прочими обитателями Китая.

Такой перевес и сила Юаньского правительства должны были усилить народонаселение Китая сравнительно с прежними веками. Царствование Хубилая, после соединения Китая под одну державу, почитается самою блистательною эпохою владычества Юаньского дома; перепись, произведенная при нем в 1290 году, показывает значительную населенность тогдашнего Китая. Но смуты и внутренние неустройства при конце династий Гинь и Сун, в разное время уничтоженных монголами, заставили великое множество народа рассеяться и вести бродяжническую жизнь; жестокие и бесчеловечные поступки монголов при покорении Китая еще более побудили народ скрываться от новых повелителей. При прежних династиях вошло в обычай у народа, изнуренного тяжкими налогами и во время смятений искавшего безопасности, устраивать такие дома, которые удобно было бы передвигать с одного места на другое, то есть жить на судах. При Юаньской это стало неизбежною необходимостью и получило как бы законную силу: множество народа строило суда на реках и озерах и в этих подвижных домах основывало свое жительство со всем семейством, а некоторые удалялись в непроходимые горы и там селились. Весь этот народ, таким образом, избегал строгого надзора начальства и никогда не был внесен в списки.

К тому же Монгольская династия распространила в Китае систему рабства между покоренными китайцами. Государи, на основании степных обычаев, в Монголии имевших силу закона, жаловали своим родственникам обоего пола, женам и наложницам, князьям и заслуженным людям, множество народа в домашние рабы, и эта раздача производилась довольно щедро, так что в 1281 году, после покорения провинции Цзян-нань, пожаловано было 16 князьям от 10,000 до 100,000 семейств каждому; а 36 заслуженным вельможам от 40,000, до 100,000 семейств каждому, смотря по заслугам. Весь этот народ, если не состоял в числе домашних слуг своего господина, обязан был платить ему известный оброк. Как по новости такого распоряжения, так и по обременительности его, число беглых и бродяг еще более увеличилось в государстве.

Не смотря на строгие указы, предававшие казни и конфискации имения всех тех, которые станут покидать прежнее жительство, не смотря на старания чиновников, коим положено наказание за уменьшение народа, убедить бродяг возвратиться на родину или приписываться в тех местах, где они имеют временное жительство, – не смотря на все это, великое множество народа проводило жизнь в бродяжничестве и чрез то избегало внесения в списки. Таким образом перепись 1290 года обнимает только 13.196,206 семейств и 58.834,711 душ; в этот итог не вошли жившие в горах, по рекам и озерам на судах.

Последующие государи Юаньского дома много прилагали заботливости о народе, и своими благодетельными распоряжениями и вниманием к земледелию и шелководству, запрещением продавать своих детей в рабство или кабалить, лишением монастырей приписанных к ним крестьян – много способствовали размножению населения и довольству народа. В истории везде говорится, что народонаселение прибавилось в такое-то время, при таком-то государе, но не показывается ни общего итога жителей, ни количества приращения; почему должно, и с довольною вероятностью можно думать, что народонаселение при Юаньской династии, во время самого высшего возрастания и при счастливых обстоятельствах, миллионами десятью и даже двадцатью превышало то количество, какое оказалось по переписи 1290 года.

Основание для такого предположения можно найти: 1) в географии Китая того времени, приложенной к истории Юаньской династии, где помещено подробное исчисление народа в областях и округах, отдельно в каждом. По этому историческому памятнику, несмотря на то, что затеряны списки многих областей и округов и даже целых шести губерний Юнь-нань, Гуан-дун, Фу-цзянь, Чжэ-цзян, Цзян-нань, Шань-дун, несмотря на то, что в некоторых местах показано только число семейств, а опущено число душ или означено число только податных душ, – несмотря на все это, общий итог представляет большее против прежнего количество; по этой географии значится: 13.689,294 семейства и 59.908,969 душ. 2) В том, что после всех внутренних смятений, при конце Юаньской династии и воцарении Миньской, народонаселение в 1381 году только несколькими десятками тысяч было ниже того количества, какое означено в географии. Кроме сего, если принять во внимание народонаселение Китая при династиях Гинь и Сун, смененных Монгольскою, в 76 слишком, миллионов, разделенных между двумя правительствами; то во время соединения Китая под Юаньскою державою на означенное количество должно быть приращение.

Время вступления на престол Тогон-тэмура (1333) составляет эпоху, с которой начались страдания народа. Почти ежегодно являлись естественные бедствия, наносившие гибель народу; засуха или наводнение, нашествие саранчи повсюду распространяли голод, сопровождавшийся моровою язвою и землетрясениями; эти несчастья похитили значительную часть народонаселения. При таких бедствиях народ рассеялся для снискания себе пропитания какими бы то ни было средствами; из бродяг скоро образовались шайки разбойников и грабителей, силою достававших себе нужное. Несмотря на льготы, оказанные правительством – прощение некоторых повинностей, бродяжничество и волнение народа не утихало и разбойничьи шайки приняли грозный вид: губернии Хэ-нань, Гуан-дун, Сы-чуань, Ху-нань, Ху-бэй, Шань-дун и даже южная часть Чжи-ли подняли знамя бунта и наполнились мятежниками. Смятения сии еще более увеличились, когда в 1351 году большие прорывы Желтой реки потребовали на поправку множество народа, который собран был из разных губерний на эту казенную повинность, и когда многие, оставив работы, разбежались и образовали особенные шайки или присоединились к существовавшим уже. Предводители скопищ до того усилились, что у них образовались целые армии; увлеченные успехом, они начали объявлять себя или владетельными князьями, или императорами. Примером их привлечено было много и других соискателей, и потому между предводителями этих полчищ возгорелась кровопролитная война. Войска монгольского правительства, «от изнеженности и испорченности нравов» потерявшие прежнюю храбрость, действовали неудачно даже против отдельных партий мятежников. Кровопролитное междоусобие длилось несколько лет; наконец Чжу-юань-чжан восторжествовал над своими соперниками на юге, успел занять оставленный монголами престол империи и положил начало новой династии Мин. Этот 30-летний период, в который весь Китай сделался театром беспрерывных кровопролитий, был самый пагубный для народонаселения Китая.

С того времени, как монголы удалились в свое отечество, настали тишина и спокойствие внутри Китая, управляемого новою династией Мин, хотя пограничные беспокойства и войны еще очень долго длились. Первый государь Миньского дома снова подтвердил древний обычай – ежегодно во время жертвоприношения небу в зимний поворот полагать список народонаселения целого государства у подножия жертвенника и, по окончании жертвоприношения, хранить его в южной столице (Нань-цзин, известный Нанкин), в особо устроенном для того зале. Для чего определено было производить перепись народа ежегодно; а чрез десять лет поверять число народа, означенного в ежегодных переписях, или производить всеобщую ревизию. При начале Миньской династии, несмотря на внутренние войны и потрясения государства при конце Юаньского дома, народонаселение Китая представляло довольно значительную численность; по переписи, произведенной в 1381 году, оказалось 10.654,362 семейства и 59.873,305 душ.

Между тем монголы и из-за Великой Стены не отлагали своего намерения возвратить престол Китая. Чтобы остановить все их попытки – вторгнуться внутрь Великой Стены и когда-нибудь достигнуть своей цели, Миньский дом должен был предпринять великие усилия и сделать чрезвычайные пожертвования. Не только нужно было возобновить или вновь продолжить Великую Стену на всем протяжении, начиная от восточного моря до пределов Хухэнора – для какого предприятия потребовались миллионы рук, не только нужно было укрепить этот мнимый оплот против вторжений кочевых завоевателей сильными гарнизонами, которые для укомплектования требовали более миллиона людей; но еще необходимо было предпринять походы внутрь Монголии на север, где была главная ставка монгольского хана. Походы сии не всегда увенчивались успехом, стотысячные армии гибли в песчаных степях. А между тем, в продолжении почти двух с половиною столетий, пограничные места редко видели спокойствие; набеги и вторжения монголов в какую-нибудь заставу производили ужасное опустошение в ближайших городах и селениях. По свидетельству истории, после сражения в Калганской долине, 500-тысячная армия исчезла частью в битве, а частью уведена была в плен в Монголию вместе со своим государем.

Для того, чтобы содержать в исправности границу и с успехом противодействовать частым вторжениям монголов, с самого воцарения Миньского дома учреждены военные поселения по всему протяжению Великой Стены. Солдаты обязаны были в мирное время обрабатывать землю частью на себя, частью на казну; а в случае вторжения неприятелей, выступать на защиту – нести настоящую военную службу. Такая двойная повинность для военнопашцев была очень обременительна и особенно становилась невыносимою от главных начальников, которые, быв назначаемы двором, большею частью приезжали из столицы с ничтожными сведениями в военном деле, с незнанием местности и положения обстоятельств; они только производили беспорядок и изменение в прежних учреждениях и обременяли подчиненных распоряжениями, приносившими государству и солдатам более вреда, чем пользы. При такой тягостной службе, солдаты начали объявлять себя умершими, или убегать от своего поста внутрь государства, где вступали в монастыри, или делались слугами в богатых домах, которые могли защитить их от поисков начальства; а многие решились снискивать себе пропитание собственными силами, посредством грабежа и разбоя. Этот беглый класс народа подал пагубный пример всем, которые подлежали казенным повинностям. Бродяжничество, как и при прежних династиях, распространилось всюду, особенно в губерниях Сы-чуань, Гуан-дун и Хэ-нань; целыми сотнями тысяч возвращали на прежнее жительство или приписывали там, где были отысканы, так что Хэ-наньский губернатор в один раз более 110,000 семейств водворил на постоянное жительство; а в 1471 году, также в один раз, возвращено на родину более 1.400,000 беглых, но из них, впрочем, из 10 частей погибло семь в дороге.

При таком бродяжничестве, производимые переписи не могли быть отчетливо верны. Правда, народонаселение Китая при Миньской династии несколько возвысилось против того сколько значилось в переписях прежних династий; но с другой стороны переписи, произведенные в разное время при Миньской династии, по взаимном сличении между собою, показывают мгновенное повышение и упадок народонаселения. Для доказательства, все переписи предлагаются здесь в одной общей таблице.

Из этой таблицы ясно можно видеть, что народонаселение Китая при Миньской династии постоянно колебалось между 50 и 66 миллионами душ. Самая высшая точка, до которой оно возвысилось, – это итог переписи 1403 года, по которой оказалось: 66.598,337 душ; а самый больший упадок его представляла перепись 1506 года, именно 46.802,005 душ.

Надобно заметить, что эти данные показывают совершенно противные следствия тех причин, которые при прежних династиях имели самое сильное влияние на численность народа. При Миньской династии все шло наоборот: во время счастливого положения государства, когда внутри царствовали тишина и глубокий мир, и не было естественных бедствий, причиняющих гибель народу, народонаселение упадало в своем числе; напротив, во время войны и бедствий показано возрастающим. Так, в 1381 году, бунт, произведенный Чэн-юанем, породил убийства и бродяжничество в такой же силе, как при конце Суйской династии; между тем чрез 20 лет после сего, когда народ наслаждался спокойствием и стал размножаться, в 1402 году, убавилось 3.572,279 душ против переписи 1381 года. После трехлетней кровопролитной войны между дядей и племянником за престол (1399–1402), когда войскам не было отдыха и губернии, чрез которые шел пекинский князь, были ужасно опустошены за верность законному государю, народонаселение, однако, против прежнего возвысилось 10.297,311 душами (по переписи 1403 года); а в следующем 1404 году опять уменьшилось против 1402 года 5.350,556 душами. В 1412-м опять прибавилось 13.930,796 душ, а в 1413-м, когда включен был Ань-наньский народ в число жителей Китая, напротив убавилось на 14.427,386 душ. По переписи 1486 года народонаселение стояло 15.235,546 душами выше против следующего 1487. В 1506 году убавилось против 1504-го 13.303,785 душ. После этого года во всех губерниях происходили смятения и возмущения в течении нескольких лет, между тем в 1513 году уже оказалось приращение народа в 17.000,000 душ. Странность такая совершенно уничтожает всякое доверие к переписям народа, произведенным при Миньской династии, и китайские писатели причиною такой не сообразности в возрастании и уменьшении народонаселения полагают то, что чиновники производили перепись народа и поверяли прежние списки не с большою точностью и строгим вниманием к своей обязанности.

Последние 24 года существования Миньского дома были самые гибельные для народонаселения Китая. С одной стороны, на северо-востоке, оскорбленные притеснениями тунгусы стали производить нападения на Чжи-ли, опустошали города и деревни, покорили целую область – древнее владение Китая – Ляо-дун своей власти; с другой, на западе, внутри империи поднялись собственные подданные против своих соотечественников и государя. Голод в губернии Шань-си произвел бродяжничество и грабительство, которые сначала были незначительны; но в последствии число разбойников стало увеличиваться и предводители их, образовав из бедного праздного народа целые армии, выступили из опустошенной ими губернии в другие, представлявшие большие выгоды их хищничеству. Губернии Хэ-нань, Сань-си, Цзян-нань, Шань-дун, Ху-гуан, Сы-чуань вдруг наполнились мятежниками, которые причинили больший вред государству и гибель народу, чем тунгусы на северо-востоке. Во всех местах, куда они ни приходили, не только имущество жителей подвергалось конфискации, но ими же ограбленные часто принуждены были, для снискания пропитания, вступать в их сообщество. Мятежники находили удовольствие мучить и самым варварским образом умерщвлять беззащитный народ; в порыве зверского исступления они не редко предавали совершенному истреблению жителей целых городов.

Притом в Китае издавна существует особое понятие касательно изъявления верности к престолу – понятие, по которому народ, при крайнем положении государя и отечества, ничего не предпринимает к вспомоществованию, а только, предавшись в волю судьбы, сложа руки, дожидается мятежников или неприятелей, и при первом их появлении умерщвляет себя вместе с семейством, полагая в этом выражение своей верности государю. Мнение это существует не только между слабым и беззащитным народом, но даже между защитниками государства, – военачальниками, которые вместо того, чтобы с честью окончить жизнь свою за престол на поле битвы, часто, не дав сражения, умерщвляют себя и тем ускоряют потерю крепости и гибель войска. В следствие такого ложного понятия множество народа, при государственных переворотах, лишало себя жизни нередко даже и тогда, когда не предстояло никакой необходимости прибегать к таким отчаянным мерам, когда неприятель, нападая на одни только войска, и не думал касаться жизни мирного и беззащитного гражданина; между тем как сохранив жизнь, можно бы в последствии на деле показать благородные чувствования и свою приверженность к царствующему дому.

Так и во время потрясений государства, при конце Миньской династии, многие тысячи народа делались жертвою ложного убеждения и, что еще хуже, убивали собственных малолетних детей, которые не могли обращать на себя внимания буйных мятежников. Народ погибал от жестокости бунтовщиков, которых число китайские писатели полагают по меньшей мере до миллиона, и от собственного заблуждения. Истребление это и гибель народа были всеобщи: большие улицы, перекрестки – места, куда отовсюду стекалось великое множество народа, теперь сделались также пусты, как и самые отдаленные закоулки. Наконец мятежники приняли положительный план и определенную цель для своих действий: предводитель отъявленных головорезов Ли-цзы-чэн дерзнул посягнуть на похищение престола. С этою целью вся масса их двинулась на север и по трупам многочисленных граждан подступила к стенам Пекина, который изменнически отворил ворота пред мятежниками. Миньский государь самоубийством прекратил жизнь свою, и на его троне воссел Ли-цзы-чэн в начале 1644 года.

В начале того же злополучного для Китая 1644 года тунгусы, образовавшие уже сильное государство Мань-чжу, после долговременной борьбы с Китаем за свою независимость и продолжительного ожидания заключить мирный договор с надменным и в несчастий миньским правительством на правах равенства держав, двинулись со своею армией к Пекину, чтобы оружием придать весу своим требованиям и положить конец долговременной войне на границах. Между тем несчастные перемены в китайском правительстве, дошедши до сведения маньчжур, совершенно изменили политику и намерения их, особенно когда передавшиеся на их сторону китайские чиновники и главнокомандующий восточным корпусом У-саньгуй побуждали их идти против хищника престола и покорить своей власти империю. В скором времени взят был маньчжурами Пекин, куда государь поспешил переехать со своим двором; армия двинулась преследовать бежавшего Ли-цзы-чэна. Народ, который в течении 20 лет не видал спокойствия от своих соотечественников, который всякий день страшился за свою жизнь и собственность, народ, не смотря на ненависть и презрение, которые вообще питают китайцы к племенам заграничным, очень расположен был признать подданство новому и чужеземному правительству. Смуты и мятежи, бывшие при конце Миньской династии, расположили его к тому и, вероятно, покорение Китая маньчжурами, после истребления Ли-цзы-чэна, скоро бы пришло к концу, если бы не являлись потомки прежнего дома со своими притязаниями на престол и не поставляли народа в сомнение, какому правительству покориться; от того завоевание Китая во всем его пространстве длилось почти 18 лет. В этот 40-летний период – с того времени, как поднялись мятежи раздиравшие Китай при конце Миньской династии, до совершенного покорения его маньчжурами – погибло народа бесчисленное множество; ибо весь этот переворот и сопряженные с ним бедствия происходили на всем протяжении государства и совершились большею частью в центре империи, где с давних времен народонаселение было самое многочисленное.

С самого вступления маньчжур в пределы Китая обращено было внимание на составление списков народа, куда, разумеется, сначала вносили только покорившихся. С этою целью вскоре введено было в покоренных местах волостное управление: над десятью домами поставлен десятник, над десятью десятками сотник, а десять сотен составили волость, которою заведовал волостной голова. Каждый дом должен был приклеивать на воротах ежегодно от местного начальства выдаваемую таблицу, на которой обитатели дома должны были означать имя и прозвание главы семейства, число душ обоего пола, занятие и промысел, отъезд и возвращение, переселение из одного места в другое, или перемещение с одной квартиры на другую. Волостной голова, кроме других обязанностей, вместе с сотниками и десятниками, должен был производить перепись в ведомстве его состоящего народа ежегодно; а в пять лет однажды земские начальники округов и уездов, на основании постановлений миньского правительства, должны были посылать из своего правления людей для общей ревизии народа, состоящего в их управлении.

При начале Маньчжурского владычества в Китае – особенное внимание было обращаемо на тот класс народа, который мог приносить пользу правительству взносом податей и повинностей, одним словом: народ с полными телесными силами от 16 до 60 лет. Земское начальство особенно заботилось только о полновозрастных; с должною внимательностью вело списки того класса и прилагало особенное старание об увеличении числа его. Но и этот класс в начале был незначителен сравнительно с огромною массою целого народонаселения Китая.

Народ еще чуждался нового правительства и в следствие военных действий, происходивших если не во всей империи, по крайней мере в некоторых губерниях, многие находили предлог и случай укрываться от взоров начальства. Чувствуя всю невыгоду от такого укрывательства и ясно понимая, что означенное в списках число народа далеко не достает до целого населения Китая, правительство положило давать отметки в послужных списках земским начальникам, в последствии даже высшим властям губернии, как-то: правителю области, прокурору, председателю казенной палаты, губернатору и генерал-губернатору, если в представленных ими списках окажется приращение народа, способного нести казенные повинности. При всех таких поощрениях число душ, внесенных в списки спустя 17 лет от воцарения маньчжур, могло в 1661 году только возвыситься до 20.968,609 душ.

С того же года настало спокойствие государства и народонаселение должно бы возвышаться, по крайней мере, при поощрениях начальникам и правителям, списки податных душ должны бы представлять больший итог сравнительно с переписью 1661 года, если бы чрез 12 лет после сего не произошли в государстве новые расстройства, которые лишили Китай спокойствия, только что водворившегося, и не произвели пагубного влияния на народную массу.

В 1673 году У-сань-гуй поднял бунт против маньчжур. По плану, заранее и искусно обдуманному, мятеж этот совершенно отличался от тех бунтов, которые прежде поднимали атаманы разбойников, и война начата была в самом центре Китая. Слава У-сань-гуя, как искусного полководца, и его происхождение из китайцев, все это сильно подействовало на умы и расположение народа; вскоре все южные и западные провинции покорились основателю новой династии, и только пять северных губерний остались верными маньчжурам. Усмирение сего мятежа продолжалось семь лет и в это смутное время были опустошены целые губернии, особенно Юнь-нань, Гуй-чжоу, Гуан-си, и Сы-чуань; пашни запустели, множество народа или погибло от той и другой армии, или, покинув свои жилища, рассеялось.

От того, после водворения спокойствия, число податных душ нисколько не прибавлялось и только чрез 30 лет после этого потрясения государства – когда жители многих областей, прежде избавленные от казенных повинностей, внесены были в число податного народа, когда обширная губерния Сы-чуань населена была добровольными переселенцами из других многолюдных мест, – тогда только оказалось приращение в итоге податных душ. В 1711 году считалось 24.621,334 души.

Все старания правительства умножить число податных душ увенчались маловажными успехами. По мере распространения спокойствия и довольства в государстве, возрастала численность населения его; между тем, не смотря на большие переселения народа из тесных областей в обширную Сы-чуань, отношение существенных средств для жизни далеко отстояло от чрезмерного народонаселения; основание благоденствия и довольства народного – земледелие – не имело количества пахотных земель достаточного для продовольствия и занятия главного класса народа. Народ с каждым днем умножался, между тем количества земель нисколько не прибавлялось. Почему, при такой недостаточности земель, если бы обложить весь народ податью, очевидно возникли бы укрывательства и бродяжничество, существовавшие в Китае при всех династиях; а эти праздные бродячие толпы всегда производили разбои, переходившие в мятеж и междоусобную войну, обыкновенно оканчивавшиеся падением династий. По всей вероятности, соображения, выведенные из векового опыта, побудили правительство оказать народу дотоле неслыханную в Китае милость. В 1712 году издан милостивый указ, которым число податных душ 1711 года принимается навсегда за постоянное и определенное количество людей, подлежащих казенным повинностям, а остальной народ, сколько бы его ни народилось, навсегда свободен от податей.

Впрочем, таким определением числа податных душ не уничтожалась необходимость знать полное и действительно существующее народонаселение государства. Для представления небу и отсылки в приказ истории списков народа и для разных государственных соображений требовалось знать количество народа, приращение и убыль его; а потому, по прежнему, вменено в обязанность волостным головам ежегодно составлять списки народа для уездного или окружного правления, от которого они зависят. Уездное или окружное правление, сложив число жителей всех волостей в общем итоге народонаселения целого уезда или округа, представляет областному правлению, из которого общий итог народонаселения всей области отсылается в казенную палату; отсюда ведомость народонаселения всей губернии, чрез губернатора или генерал-губернатора, препровождается в палату финансов. Министерство, соединив в одну общую ведомость народонаселение всего государства, в конце года представляет государю на рассмотрение.

Так как указом 1712 года навсегда определено число податных душ и в следствие того отменены награды чиновникам за увеличение числа податного народа, оказавшиеся уже ненужными: то возникли те злоупотребления в народной переписи, которые едва ли не продолжаются и до настоящего времени. Чиновники и правители областей, которые из всего стараются извлекать собственные выгоды, не видя в строгом надзоре за точным исполнением переписи вверенного их управлению народа никакой для себя пользы, и думая, что верная перепись не доставит ни каких выгод самому правительству, совершенно пренебрегли этим делом, оставили его на волю своим подчиненным и часто повторяемые указы принимали за «пустые, для украшения речи служащие слова». Такая небрежность побудила правительство обратить строгое внимание на дело сие и, с вступления на престол (1736) государя правления Цянь-лун, изданы многие и полные постановления касательно производства народной переписи. Подтверждено волостным головам самым верным образом ежегодно составлять список народа своей волости и представлять в уездное или окружное правление, которое в 5 лет однажды должно посылать от себя людей для поверки действительно существующего числа жителей с означенным в списках, поданных в разное время волостными головами. По постановлению, в волостной список могут быть внесены только те лица, которые в том месте имеют дом, собственную землю, или кладбище; временные жители: рабочий, мастеровой, промышленный и торговый класс народа, без сих условий, не могут быть внесены в местные списки и переселенец, не имеющий такой собственности, только чрез 20 лет может быть включен в число туземцев. В волостных списках значатся чиновники, которые вышли из простолюдинов, а не из военного звания, и сколько бы ни было колен с того времени, как первый из их рода возвысился до этого звания, они все должны вписываться на месте своей родины; почему разжалованный или оставивший должность, по каким-нибудь обстоятельствам и по случаю траура, не может проживать в другом месте, а обязан непременно возвратиться в место своего происхождения. Для людей военного сословия знамена, к которым они принадлежать по службе или происхождению, составляют корень и родину. Всякий, даже гражданский чиновник, где бы ни находился на службе, всегда через свое начальство дает известие в свое родовое знамя о числе своего семейства, приращении и уменьшении его, куда и возвращается после отставки во время траура. Находящиеся постоянно при знамени чиновники и солдаты немедленно доносят своему начальнику о приращении и уменьшении членов семейства; а в пять лет однажды унтер-офицеры, по приказанию начальника роты, поверяют число душ обоего пола, находящихся в роте. Составленный ими список представляется начальнику знамени, который отсылает в военную палату список состоящего в его ведомстве народа. Вот два места, где вписывается народ всего государства! Все жители городов, все сословия относятся к тому или к другому, и ни для кого нет особенных исключений. Кроме сего губернаторы и генерал-губернаторы должны ежегодно вытребовать от своих подчиненных земских начальников списки народонаселения подведомственного им округа или уезда, и представлять прямо государю в общем итоге число народа, вверенного их управлению, для того, чтобы после сличить с ревизскими сказками, представляемыми палате финансов.

Из всех списков народа, составленных на основании вышеизложенных постановлений, и представленных правительству с 1736 до 1812 года, обнародовано только девять, именно:

В эти итоги не вошли все лица, принадлежащие к военному сословию по службе или происхождению, и все инородческие племена, обитающие внутри Китая. Инородцы Мяо, Ли, И, издавна обитая в горах, до сего времени сохранили свои суровые нравы и, при всех стараниях правительства совершенно подчинить их своей власти, они доселе удержали свою независимость; от того местные ближайшие чиновники никогда, при всех династиях, не могли собрать полных и подробных сведений о численности сих враждебных племен. Впрочем некоторые из них, ближайшие к китайским городам и селениям, давно уже изменили своим коренным обычаям и вступили в совершенное подданство, и число их внесено в общий итого народонаселения Китая. Народонаселение Монголии, Туркестана, Тангута и других племен, управляемых своими родовыми владетелями, исчисляется особенно и представляется в палату внешних сношений и следовательно также не входит в число народа, которого списки находятся в палате финансов.

Из предложенных выше итогов народонаселения Китая видно, как высоко стоит оно при настоящей Цинской династии, сравнительно с прежними временами. По последнему, официально обнародованному в 1812 году, итогу оно возвысилось почти в шесть раз против народонаселения счастливой эпохи Миньской династии. Правда, нынешним правительством сделанное определение известного числа податных душ, существующее на одних правах более столетия, уничтожило те причины, которые при прежних династиях побуждали народ бродить из места в место и скрываться от переписчиков, для избежания повинностей, тогда как в настоящее время каждый спокойно может позволить внести свое имя в ревизию, не опасаясь, что с него потребуют подати. Милостивое постановление это доставило народу и другую выгоду – свободу по своему желанию заниматься таким промыслом, который чужд всякой платы правительству, и следовательно открылась возможность, все свои средства употреблять на продовольствие себя и своего семейства, почему довольство стало гораздо доступнее беднякам, трудами рук своих снискивающим только одно пропитание. Кроме сего, при настоящей династии, при чрезмерном народонаселении, естественно развилась внутренняя промышленность и торговля в большем против прежнего размере, которые доставляют верное пропитание миллионам жителей; особенно внешняя торговля никогда в Китае не была так обширна, как при Маньчжурском правительстве, открывшем свои порты и заставы для иностранных государств. Позволение это приносит важные выгоды Китаю, где народонаселение далеко превышает производительность земли, где земледелие, при таком многолюдстве, не имеет для себя соответственного количества пашен. Очевидно все эти причины очень могли и могут способствовать пропитанию и довольству народа и следовательно размножение его, нисколько не останавливаясь, могло подвигаться вперед. Но с другой стороны, не смотря на доверие к документам правительства, можно изъявить некоторые сомнения на счет огромного числа жителей, официально обнародованного и предложить такие возражения, которые вытекают: 1) из исторического хода размножения китайского народа; 2) из тех злоупотреблений, которые существуют в Китае при производстве народной переписи, злоупотреблений, или усматриваемых из других, также официальных, документов, или давно уже высказанных самими китайцами – людьми должностными – в своих сочинениях и докладах, подаваемых государю.

Еще во 2-м году по Р. X. население Китая считалось в 59 миллионов. Прошли столетия, и народонаселение в счастливые периоды постоянно колебалось около сего числа: Танская династия не насчитывала и того количества; во 2-м тысячелетии, у Сунской и Гиньской вместе, значилось 76 миллионов; сменившая их династия Юань, положим, имела 80 миллионов; при Миньской только уже 66 миллионов. Таким образом, в течении 1.400 лет, народонаселение очень не многим возвысилось. Является Маньчжурская династия и, чрез 105 лет от воцарения и чрез 350 лет после самого высшего приращения народа при Миньской династии, – в 1749 году Китай уже населен 177 миллионами! Правда, никогда не был так обширен в своих пределах, как при настоящей династии; никогда так долго не наслаждался он глубоким спокойствием и миром, как при Маньчжурском правительстве, при котором только и было два происшествия, которые своими пагубными следствиями могли иметь влияние на понижение численности народа – это бунты У-сань-гуя и сектаторов «белого ненюфара» (бай-лянь-цзяо). С другой стороны надобно обратить внимание на то потрясение государства при конце Миньского дома, когда, в течение 20 слишком лет, на всем протяжении Китая свирепствовали мятежники, варварски истреблявшие своих мирных соотечественников; на тот переворот, который доставил престол Маньчжурам, утвердившимся в Китае не без больших кровопролитий; на усмирение У-сань-гуя: все сие совершилось и происходило внутри Китая, которого жители были главными действующими лицами в этой драме. Когда эта буря пронеслась над Китаем, когда все стихло, все пришло в обыкновенный порядок, чрез 70 лет вдруг нарастает 111 миллионов, (как будто для одного Китая и бывает подобное приращение). Народ множится в общей сложности только при достаточном и соразмерном его возрастанию продовольствии, которое главным образом получается от земледелия. Но, по официальным документам, Китай в настоящую эпоху имеет пахотных земель: 792.037,852 полосы (му). Следовательно на каждую душу, по официальному итогу народонаселения 1812 года, приходится только по две полосы, а по итогу 1842 года менее того. Каждая полоса, при самом счастливом урожае, дает риса два мешка, а другого хлеба не более одного мешка, который содержит в себе 4 с небольшим пуда. Итак, приняв за среднее число самого счастливого урожая полтора мешка на полосу земли – мы увидим, что китаец довольствуется 6 пудами хлеба в год. Привоз хлеба из заграницы весьма незначителен. Правда, в Китае обитает страшная нищета, охватившая многочисленный класс народа, и бедный, по недостатку продовольствия, должен изыскивать многоразличные средства для своего пропитания: заменяет хлеб кореньями диких трав, почками и листьями дерев, как например вяза, который в глазах самого китайского правительства считается одним из средств народного продовольствия и обращает для себя в пищу все нечистое и вредное. Но такое продовольствие не питает людей, а сокращает их жизнь и, следовательно, содействует уменьшению народонаселения, а не возрастанию его. Притом, в прежние времена естественные бедствия: неурожай, засухи, наводнение и разные болезни, всегда оканчивались значительным упадком народонаселения; при Маньчжурской династии напротив, не смотря на неоднократное повторение таких же бедствий, столь гибельных для жизни народа, число народонаселения нисколько не понижалось и ныне с каждым годом все идет быстро к своему возрастанию. Население Китая в настоящее время изумительно своим огромным количеством – оно почти вдвое более против переписи, обнародованной в 1749 году. Очевидно, что или предшествовавшие династии, по крайней мере во втором тысячелетии по Р. X. никогда не имели верного счисления народа; или, при такой несообразности народонаселения китайского с историческим ходом, невольно должно думать, что переписи, в настоящее время производящиеся в Китае, оставлены на волю составителей и не заслуживают полного доверия.

Никто, без сомнения, не может так хорошо знать числа жителей известного места, как волостные начальники: волостной глава, сотники и десятники, которым и поручается перепись народа; но, с другой стороны, эта мера имеет свои неудобства и не может вести к дознанию верного числа жителей. Несоразмерность количества земель с многочисленностью народонаселения, и вообще недостаток средств к существованию, заставляет по крайней мере треть народонаселения покидать свою родину для снискания пропитания посредством работы в больших торговых и промышленных местах, где многочисленные предприятия требуют чужих рук; или, при собственных средствах, для умножения своего состояния пускаться в торговые предприятия, в большом или малом размере, – такой промысел есть самый обширный в Китае и достиг полного развития. Но, по постановлению правительства, все эти лица, где бы ни находились по своим промыслам, и как бы далеко ни были от своей родины, нигде не могут быть приписаны, исключая некоторых случаев, выше изложенных. Каким же образом оставшиеся на месте члены семейства и волостные начальники могут знать об их существовании? – Правда, не смотря на трудности сообщения в Китае, отсутствующий может сноситься со своим семейством; но это возможно только для людей зажиточных, каковы купцы. Количество такого рода людей далеко уступает числу народа, удалившегося на чужбину единственно для снискания пропитания трудами рук своих и приобретения незначительного вспомоществования оставленному семейству. Несколько лет очень легко проходят без всякой вести друг о друге. Между тем наступает время переписи, и волостные старосты, опасаясь ответственности пред земскими начальниками за уменьшение состоящего под их надзором народа, списывают с воротных таблиц означенное в них число обитателей дома, нисколько не справляясь о действительном существовании их; а когда наступит время поверки или общей ревизии, положенной законом чрез пять лет; то посылаемые от земского правления люди для производства её всегда бывают из писарей, которые думают не о приобретении верного числа жителей, а об облегчении себя в этом труде и собственной выгоде. От того чрезвычайное множество временных жителей, каковы промышленники, для своих видов и расчетов, находят случай и возможность вписаться в двух и более местах. Против такого злоупотребления направлены многие указы.

Списки народа, поступившие в уездное или окружное правление, не подвергаются строгому рассмотрению, потому что главный начальник уезда сам не имеет никаких данных для того, чтобы сказать, в каком месте жителей больше или менее; сам он не имеет свободного времени для личной поверки нескольких деревень; притом выезд его, по местным обычаям, не может произойти без принятого и усвоенного обыкновением церемониального кортежа; этот выезд может причинить только разорение и тягость для народа, которого ропот может окончиться большими беспорядками. Почему всегда производство ревизии поручается этому зловредному и можно сказать особенному в Китае сословию – писарям, которые при этом случае думают не о счислении народа, но о безошибочном счете и поверке денег, которыми владеют крестьяне и о том, как бы войти к ним в долю. Притеснения и придирки, делаемые ими народу, бывают бесчисленные, так что правительство нередко, единственно для избавления народа от этих притеснений, отменяло общую ревизию, положенную законом в 5 лет однажды; каковая поверка отменялась также и потому, что не приносила никакой пользы и на указы об ней смотрели как на «пустые слова». Правители областей, губернаторы и генерал-губернаторы еще менее имеют средств узнать достоверное число народа, потому что они должны действовать чрез земских начальников, следовательно заставлять их поверять самих себя, почему все высшие начальники губернии «потакают земским чиновникам и сами внимательно не пересматривают подаваемых им списков народа».

При такой небрежности высших властей, земские начальники без всякого толка и соображения прибавляли число душ в новых списках, нисколько не сличая с прежними, так что в 1775 году государь, сам, пересматривая представленные генерал-губернаторами списки народа и сличая их с прежними, заметил чрезвычайную небрежность и невнимательность к этому делу: в некоторых уездах оказалось приращение народа не более 5, 6, 8, и 20 человек в целом уезде! Почему последовал указ самым верным образом и с должною внимательностью произвести поголовную перепись; но это повеление исполнено было особенным образом. Замечание государя касательно ничтожного приращения научило чиновников большей осторожности; но они обратились к другому способу составления переписи – стали увеличивать число душ и показывать постоянное возрастание вверенного управлению их народа.

Притом в разное время случавшиеся бедствия: наводнение, засуха, неурожай и пр. требовали от правительства вспоможения народу. Чиновники и здесь, для своей корысти, как бы становились в один ряд с неимущими пропитания, – показывали число нуждающегося в пособии народа в гораздо большем количестве, нежели сколько значилось в поданных за год пред сим списках всего народонаселения уезда. Правительство, хотя и замечало такое мгновенное приращение жителей какого-нибудь уезда, но старалось только о том – как бы скорее подать помощь требующим её, оставляя поверку до другого удобнейшего времени. Между тем чиновники, для прикрытия своего преступления и обмана, в следующем году это прибавленное число мнимо существующих жителей вносили в списки народонаселения своего ведомства, как действительно существующее приращение, и таким образом приращение это все шло далее и далее.⁴³ Наконец приращение народонаселения дошло уже до пределов невероятности и списки, приобретенные мною из палаты финансов за 1841 и 1842 года показывают, до чего в настоящее время простирается небрежность и отсутствие всякого внимания к верному счислению народа, По этим спискам итог всего народонаселения восходит:

в 1841 до 178.634,089 семейств и 413.457,311 душ.⁴⁴

в 1842 – 179,554,967 » – 414.686,994 »⁴⁵

Из итогов сих видно, что и в настоящее время существуют те же злоупотребления, какие были в Китае за несколько сот лет, при Сунской династии; и ныне переписи народа доведены чиновниками до того, что две только души приходится на одно семейство. Где и при каких несчастных обстоятельствах может существовать такая несообразность? Муж и жена составляют два лица, где же поместить детей? Известно, что в Китае ранняя женитьба во всеобщем обыкновении. Очевидно, что чиновники, при составлении списков народа, пишут и прибавляют наобум, воображая, что приращение одного семейства также легко и скоро совершается, как и приращение одной души. Правда, этот итог народонаселения не обнародован официально и потому достоверность его может подвергаться сомнению; но за его верность может ручаться сличение сравнительного приращения народа в промежуток от одной переписи до другой, кои обнародованы правительством. Так в течении 26 лет, после переписи 1757 года до 1783, оказалось приращение в 93.685,457 душ – по три слишком миллиона на год;⁴⁶ после 1782 до 1812 – в течение 29 лет народонаселение умножилось на 77.659,394 душ – только по два слишком миллиона на год;⁴⁷ от последней, правительством обнародованной переписи 1812 года протекло 30 лет, и в 1842 году приращение народа восходит только до 53.993,815 душ – круглым счетом по 1.799,797 душ на год, не смотря на то, что в этот промежуток было более производительных сил, чем до 1812 года, и следовательно должно быть большее приращение. Между тем, имеющиеся данные напротив, показывают упадок.

Если обратиться к спискам людей военного ведомства, то они представляют совершенно противные данные и отличные результаты. Списки народа военного ведомства – как солдат, так и чиновников – военных или принадлежащих к этому сословию по своему происхождению, составляются с должною верностью и строгим вниманием, так что тотчас, после приращения или уменьшения какого-нибудь семейства, дается известие ротному начальнику, который в тоже время отмечает это в списках. Причина такой внимательности к составлению списков военного народа заключается в том, что он всегда живет на счет правительства. Не говоря уже о жалование солдатам и подросткам, все лица как мужского, так и женского пола, получают особенные вспомоществования, напр. по случаю брака или похорон: почему приобретенные мною из военной палаты списки за 1843 год не показывают того несоразмерного отношения числа душ к числу семейств, какое оказалось в списках палаты финансов. По сим спискам народ, состоящий в военном ведомстве, начиная с унтер-офицера и ниже,⁴⁸ составляет 723.965 семейств, в коих обоего пола 2.912,196 душ; значит, на одно семейство приходится по четыре слишком души. При том между военными людьми не замечается того быстрого и мгновенного приращения, какое находят земские начальники между подчиненным им народом.

Далее, в списках палаты финансов подробно означено народонаселение каждой губернии порознь. По этой росписи, в губернии Чжи-ли в 1842 значится 36.879,838 душ. Есть данные для числа городов и деревень,⁴⁹ находящихся в этой губернии, по которым значится:

главных окружных городов – 6

окружных городов – 16

уездных » – 121

крепость – 1⁵⁰

в зависимости их состоящих больших селений и малых деревень – 39.687

Итого 39.831.

Итак, на каждое место, где обитает народ, приходится круглым счетом по 926 душ. Правда, такое количество ничтожно для городов и больших торговых селений; но надобно заметить, что в Китае деревни расположены совершенно иначе, чем в других государствах: китайцы располагаются жильем как можно ближе к своей пашне. Большая часть китайских деревень, по крайней мере в Чжи-лиской губернии, заключает в себе по нескольку десятков семейств, а очень многие по сто семейств, которые, по китайскому же счету, должны, или могут содержать в себе только 500 душ. Большие селения и города, не говоря уже о многолюднейшей столице,⁵¹ чрезвычайно населены; но с другой стороны надобно обратить внимание на то, что не все жители их суть туземцы, которые имеют право вписываться в этих местах. Самая значительная, промышленная часть народа большею частью из других областей, где они и значатся в списках. Для доказательства, довольно упомянуть о жителях губернии Сань-си, рассеявшихся для своих промыслов не только в Чжи-ли, но и по всей империи.

В заключение и подтверждение вышесказанного можно привести некоторые места из докладов и мнений, поданных в прошлом впрочем столетии государю в разное время и собранных в сочинении Хуан-чао-цзин-ши-вынь-бянь. «Знать число народа весьма нелегко. Вообще полагают 8 душ на одно семейство; а если сие поверить, то получится приблизительное и на предположениях только основанное приращение народа. Только можно узнать, что народ весьма размножился, но поверка количества приращения его неудобоисполнима; поверишь – и вдруг снова являются злоупотребления. Великое множество народа живет по деревням и захолустьям. Если приказать всем жителям с женами и детьми явиться в уездное правление для переписи, то это будет невыносимо для народа. Если повелеть местным начальникам самим отправляться по деревням и селениям и поверять число обитателей каждого дома, то это будет тягостно для чиновников. Правители округов не успевают оканчивать судных дел и сбора податей, и не имеют ни одного свободного дня, в который бы они могли на досуге заняться переписью народа; самый трудолюбивый и умный правитель не в силах поверить числа своего народа; от того все земские начальники смотрели на указы о переписи народа как на «пустые слова». Через пять лет производимая поверка числа жителей также не очень легка. Если не оставить на прежнем основании ежегодной переписи, производимой волостными старшинами, то невозможно, чтобы она была несколько лет сряду в одинаковой исправности. Купцы – народ, не имеющий постоянного жительства, который то приезжает, то уезжает; бродячий класс народа – ремесленники, которые то сходятся, то рассеиваются, – таких людей не так легко и возможно переписать с должною точностью и подробностью. Таким образом по прежнему посылают писарей для поверки народонаселения и этим дело оканчивается. Между тем сии посланные, пользуясь таким случаем, стараются только удовлетворить своему ненасытному корыстолюбию и производят только беспорядки важные: они силою врываются в дома, заводят небывалые дела и придирки при производстве переписи, с каждого дома требуют уплаты издержек на пищу, писчие кисти, дорожные расходы, и преспокойно сидят в доме, пока не удовлетворят их требованию. Притом посланный писарь нередко свою обязанность – поверить число народа в известном месте – перепродает другому лицу, которое старается вдвойне вознаградить себя и, сверх того, менее опасается взыскания за ошибки и злоупотребления в этом деле, нежели тот, который был послан начальством. Вообще при производстве переписи писаря соображают так: место отдаленное, страна обширная, народа множество, начальник не может поверить ошибок и не имеет никакого основания указать подлинно верное число народа. По таким соображениям, они по собственному произволу прибавляют и опускают, делают из малого количества большое, – все это плоды их рук, и с такою небрежностью оканчивается сие важное дело. Почти также, по одним предположениям и догадкам, составляется общий список народонаселения всего государства для представления государю. Вообще переписи народа не достаточно основательны, бесполезны для правительства и, наконец, число народа вовсе не верно; а между тем какие употребляются труды и расходы, и какие тягости и обременение падают на народ»!

Итак, вот в каком виде находятся официальные документы народонаселения в Китае! Других, помогающих разрешению сей задачи, документов в Китае не находится. Там – не ведут отдельных метрик рождений и смертности. Автор сей статьи поставил себе непременным правилом в своих исследованиях о Китае писать по достоверным источникам и официальным документам, и быть точным передавателем того, что говорят сами китайцы, и потому, не желая вводить читателя в заблуждение своими выводами, как обыкновенно доселе делали по этому предмету европейские ученые, предоставляет любопытному читателю самому сделать свое заключение о народонаселении Китая из предложенных здесь документов, по началам науки, которая недавно явилась в Европе, и которая, как наука, никогда не существовала в Китае.

Перечень итогов народонаселения Китая при разных династиях от 2 года по Р. X. до 1578, составленная на основании исторических показаний

Таблица народонаселения Пекина с его окрестностями, двумя приписанными к нему уездами Да-син и Вань-пин, составленная полицейским ведомством в 1845 и 1846 годах

Примечание 1. В итог чиновнических семейств и душ входят и все находящиеся на службе в других местах империи, но, по происхождению своему из Пекина, вписанные на родине.

Примечание 2. В итоге 1845 года солдатских семейств и душ больше против 1846 года. Это объясняется тем, что в первом включены семейства и души чиновников, происшедших из военного сословия, где они всегда и вписываются, как на своей родине, несмотря на то, что по званию и настоящей должности не принадлежат к военному званию; а во втором списке – чиновники отделены от солдат; от того в нем число чиновников более против первого списка.

Таблица умерших в Пекине – столичном городе без его предместий и двух приписанных уездов, – в течении 1845 года, составленная по ежедневным записям полиции

Перечень народонаселения Китая при настоящей Маньчжурской династии Цин, с 1749 до 1842 года, с обозначением числа жителей обоего пола в каждой губернии порознь.

И. Гошкевич

Книжка, из которой мы заимствуем этот способ, написана в 1398 году, человеком (Шэнь-цзи-сунь), который сам занимался деланием туши около 30 лет. В 40 год правления Цянь-Лунь (1775) она рассмотрена особой комиссией и вошла в состав собрания книг, известного под именем Сы-ку-циоань-шу. В Китае в разные времена явилось в свет и много других книг по этому предмету; но те из них, какие до сих пор мы имели случай рассматривать, все говорят в пользу принятого нами автора, и, кажется, вполне подтверждают слова его, что «все писатели разных наставлений о делании туши сами не занимались этим делом, а писали со слов других; и потому книжки их только красно написаны, но не представляют ручательства в своей достоверности». И очень естественно, что случайные открытия и усовершенствования, какие посчастливилось кому-нибудь сделать по этой части, строго держатся в секрете; а, напротив, сочинители подобных книг обыкновенно стараются украшать их именами людей, приобретших известность на этом поприще. «Я, говорит наш автор, перепробовал все способы, предлагаемые в этого рода сочинениях; но чем более употреблял разных (выхваляемых в них) веществ, тем хуже выходила тушь. Наконец, когда, по совету одного знаменитого фабриканта туши, бросил все эти вещества, а только хорошенько перемешал сажу с клеем, распарил эту смесь и перемял – тушь вышла черная и блестящая, словно глазки у ребенка! – Это было в начале правления Хун-ву (в 1370 годах). С того времени и доныне я продолжал делать тушь по этому способу, и она, по отзывам знатоков, имела все качества древней туши... Впоследствии я еще узнал способ приготовления туши от одного хэшана, и теперь, соединивши тот и другой вместе, не хвалюсь чтобы предлагаемое мною описание было лучше других, писавших, об этом прежде меня, но думаю, что сделанная по моему способу тушь близко подойдет к древней».

К этому более мы ничего не можем прибавить: комиссия, рассматривавшая эту книжку, основала свое мнение на этих же словах автора, но очевидно, что лучший судья в подобных делах есть опыт.

1. В древности делали тушь из сосновой сажи, но ныне для этого добывают сажу из разных масел и в особенности из масла тун-ю. Разумеется, что для этого годится и всякое другое масло, и действительно и употребляют одни – масло конопляное, кунжутное, другие – деревянное, капустное, и т. д. «Только – замечает автор – из масла тун-ю и сажи получается больше, и тушь выходит черная, блестящая, которая день ото дня все более чернеет; напротив из всякого другого масла и сажи добывается менее, и тушь бывает бледная, тусклая, даже чем далее лежит, тем становится бледнее с каждым днем».⁵²

Некоторые советуют масло прежде жжения приготовлять известным образом; т. е. мочить в нем полмесяца и более разные вещества, каковы: красный сандал, абрикосовые ядра, Anchusa tinctoria, и некоторые другие. Но этот способ, по словам автора, обыкновенно передается от одного другому, но никем не приводится в исполнение и в его книге помещается только для полноты. Притом же многие из этих веществ входят в состав туши, как увидим после, другим, более естественным образом.

2. Для жжения масла нужно прежде всего запастись некоторыми необходимыми сосудами; таковы суть: 1, круглый глиняный таз, или лохань с прямостоящими краями. Внутренний поперечник его полагается мерою в 21 дюйм, глубина в 3½ д. и толщина краев в 1 дюйм. На одной стороне близ дна нужно просверлить дыру величиною в палец и приделать к ней пробку. Само собою разумеется, что для большей удобности не мешает сделать под этот таз деревянную подставку немного пониже стола. 2. Круглая труба, – род глиняной бездонной кружки, такой высоты, чтобы – когда поставится внутри таза – была равна с его краями. Внутренний поперечник её должен быть в 6 дюймов, с краями 8 д. Нижний край должен быть не ровен, но с выемками наподобие ножек, для того, чтобы вода, наливаемая в таз, свободно проходила и внутрь её. 3. Несколько плошек для масла. Это неглубокие блюдечки в 4½ д. в поперечнике, делаемые обыкновенно из песчанистой глины; при обжигании, песок расплавляется и от этого они покрываются некоторым родом глазури и не вбирают в себя масла. Наконец 4, крышки для собирания сажи. Они делаются из самой тонкой глины и внутренняя поверхность их еще прежде обжигания выглаживается как можно ровнее. Форма дается им – полушария с длинною на выпуклой части рукояткой. В поперечнике они должны быть 7 д., 9 с краями, высотою в 2½ д., длина рукоятки около 3 дюймов.

Все это устанавливается следующим образом: внутри таза ставится по средине так называемая труба, в неё одна плошка и вокруг шесть других, в равном расстоянии друг от друга. Но прежде под плошки подкладываются небольшие кирпичики, такой толщины, чтобы верхний край плошки был ниже краев таза линии на три. Если плошки будут поставлены слишком низко, то дым будет выходить наружу и потому много пропадет сажи; если же слишком высоко, то огонь может доставать до сажи и повредить её доброте. По средине каждой плошки ставится маленький треножник из проволоки для поддержания светильни. В плошки наливается масло, а в таз холодная вода почти до краев плошек и, по зажжении светилен, накладываются крышки, так чтобы центр каждой приходился против центра соответствующей ей плошки. Автор советует смазывать края крышек имбирным соком, вероятно для того, чтобы они лучше пристали к соприкосновенным частям, и все это здание получило более твердости.

Вместо таза можно употребить корыто в 14 д. шириною и произвольной длины. В таком случае во всю длину его, по средине, приделывается перекладина, и крышки кладутся в два ряда по длине корыта, одною стороною на эту перекладину, а другою на край корыта.

3. Светильни у китайцев вообще делаются из сердцевины одного растения, которое поэтому и называется у них ламповым растением – дэн-цао. Для добывания сажи автор советует приготовлять светильни таким образом. Отобравши сердцевин дэн-цао довольно толстых и плотных, желтоватого цвета, надобно обрезать их длиною в 6 дюймов и, сложивши по 12 в один пучок, связать один конец и раскатывать на доске до тех пор пока образуется из всего круглая, ровная палочка; тогда связать и другой конец. Приготовивши таким образом достаточное количество светилен, надобно поварить их немного в отваре из красного сандала и, высушивши, хранить для употребления, защищая от пыли и сырости.

4. Жжение масла производится в тихую погоду и в особой комнате, которой окна и двери должны быть плотно затворены, чтобы воздух внутри имел как можно менее движения. Через каждый час⁵³ снимаются крышки одна за другою и сажа сметается пером в небольшие посудины, в которых и оставляется на целые сутки, и потом уже ссыпается в одно место. Надобно иметь в запасе несколько лишних крышек, чтобы, снявши одну, тотчас на место её поставить другую.⁵⁴ Нужно всячески остерегаться, чтобы в сажу не попало масла, или какой-нибудь другой нечистоты; равно если бы случилось, что сажа в какой-нибудь плошке загорелась, то её не должно мешать с хорошею. Воду в тазу надобно почаще охлаждать, подбавляя свежей и выпуская нагревшуюся понемногу чрез сделанное внизу отверстие. Однако же не должно этого делать вдруг, потому что в таком случае произойдет сильное течение воздуха и сажа будет рассеиваться.⁵⁵

Средним числом из ста частей масла получается сажи восемь частей. Но если в каждую плошку положить мелко истолченных три или четыре зерна кротона (Croton tyglium no mopp.), то это количество несколько увеличится.

Перед тем, как делать тушь, сажу нужно просеять. Чтобы во время этого действия сажа не разлеталась, можно употреблять высокую кадочку, покрытую холстом, под который проходят руки сеющего.

5. Кроме сажи, в состав туши входят еще чернила, составляемые из разных красильных веществ. Сколько можно видеть из показания нашего автора, вещества эти суть следующие.

1 Гранатовая корка.

2 Цинь-пи, т. е. кора дерева цинь (неизвестного в Пекине), вероятно имеющая одни свойства с гранатовой коркой.

3–4 Красный сандал и Anchusa tinctoria.

5–6 Железный и медный купорос.

7–10 Гуммигут, киноварь, драконова кровь и листовое золото.

11 Мускус.

12 Яичный белок.

13 Ву-тоу.

К сожалению он не дает подробного наставления,⁵⁶ в какой пропорции и как употреблять все эти вещи; видно только, что вещества № 1–6 варятся и в процеженный отвар их прибавляются в порошке означенные № 7–10. В этом отношении кажется господствует чистый, ни на чем не основанный произвол: каждый фабрикант прибавляет то, что ему вздумается, и в таком количестве, сколько найдется под руками, не зная ни свойств положенного вещества, ни действия его на другие. Чтобы убедиться в этом, приведем рассуждения нашего автора. «Чернила», говорит он, «употребляются не только для того, чтобы тушь имела надлежащий цвет, отличный блеск и запах, но преимущественно для того, чтобы она могла сохраняться долгое время, чтобы клей от давности не испортился, цвет не изменился, плотность всегда равнялась рогу носорога и камню, словом, чтобы тушь, по тонкости и плотности, способна была принять и сохранить самые тонкие рисунки, формы. Вот для чего употребляются разные вещества с самых давних времен. Но из числа этих веществ некоторые действительно имеют приписываемые им хорошие качества, а другие вовсе не соответствуют цели, для которой употребляются, и потому нужно знать действие каждого порознь. Итак: железный и медный купорос портят тушь, мускус и яичный белок притягивают сырость, гранатовая корка и гуммигут уменьшают черноту, напротив цинь-пи не дает изменяться цвету туши на бумаге, ву-тоу не дозволяет ослабевать силе клея, Anchusa, сандал, драконова кровь, киноварь и листовое золото усиливают черноту. Для этой же цели служит и клей, но если его прибавить больше надлежащего, то тушь делается слишком липкою и даже цвет становится не так черен. Сверх того многие кладут в состав разные душистые вещи, чтобы заглушить запах сажи; но они не понимают, что душистые вещи вообще вредят черноте туши, да притом, во время варения, и запах весь улетает. Вообще надобно заметить, что никакие составы не придадут достоинства туши; для этого требуется, во-первых, чистая сажа, во-вторых, лучшего качества клей, и, наконец, приготовленное тесто надобно толочь как можно долее».

6. Клей есть один из главных элементов, входящих в состав туши. Обыкновенно употребляют в смеси клей мяздринный с рыбьим, полагая 1 часть последнего⁵⁷ на девять частей первого. Если рыбьего клею употреблено будет больше, то тушь делается слишком вязкою, не годною для письма. Но первоначально и тот и другой клей растворяется отдельно. Автор советует делать это таким образом: рыбий клей мочить целые сутки в холодной воде и когда совершенно разбухнет, то примешать к нему на каждую унцию по 5 кротоновых зерен, мелко истолченных, и, завернувши плотно в пальмовые листья, положить в горячую воду и дать вскипеть раз десять; затем, вынувши, растереть в ступке, прибавляя понемногу описанных выше чернил. Мяздринный клей достаточно размочить в холодной воде и растереть в ступке, с прибавкой чернил. Наконец тот и другой клей смешать вместе в показанной пропорции, прибавить побольше чернил, поварить на легком огне, чтобы получилась совершенно однородная жидкость, и процедить сквозь полотенце. От надлежащего приготовления клея много зависит доброта туши, и потому на этот предмет нужно преимущественно обратить внимание.

На десять частей сажи в зимние месяцы нужно клею 4½ и чернил 10 частей; весною и осенью – клею 5½ и чернил 9½, а летом клею 6, чернил 9 частей. Вообще зимою нужно меньше клею и побольше воды, а летом наоборот. Если тушь приготовляется из сосновой сажи, то на один фут сажи полагается ½ ф. клею и ½ фунта чернил. Если клей хорош, то можно положить его и меньше показанной пропорции; в таком случае тушь выйдет гораздо чернее и блестящее; но её должно употреблять поскорее, потому что со временем она поблекнет. А чтобы тушь несколько лет не потеряла своего цвета, для этого нужно употреблять клей, сделанный за несколько лет перед тем, именно, если на 10 унций сажи из тун-ю взять 4½ унц. мяздринного и ½ унц. рыбьего старого клею, а вместо чернил сделать отвар только из ½ унции цинь пи и ½ унции красного сандалу, и приготовить тушь, как показано будет ниже, то она не только со временем не потеряет своей доброты, но год от году будет еще улучшаться. «У меня есть тушь – говорит автор, – деланная по этому способу Ву-го-ляном, лет 50 или 60 тому назад, и до сих пор нисколько не изменившаяся».

7. В продаже есть два рода туши: одна называется тушью с горячим, а другая – тушью с холодным клеем. Эти названия могут привести к тому заключению, что в одном случае употребляется раствор клея горячий, а в другом холодный, и дать таким образом ложное понятие о различии между тем и другим родом туши. Тушь первого рода приготовляется так: когда клей достаточно разварится, то прибавляют к нему понемногу определенное количество чернил, не снимая с огня; потом всю эту жидкость вливают в сажу, всю массу хорошо переминают и, пока еще не простыла, раскладывают в формы. Тушь другого разбора делается еще проще: разваривши клей, вливают в приготовленное количество чернил и, несмотря на то, хорошо ли или худо соединились обе жидкости, чисты ли они или нет, прибавляют сажу, мешают и раскладывают в формы. Не нужно и говорить, как не совершенна будет тушь этого рода: но и так называемая тушь с горячим клеем далеко уступает хорошей. Мы уже сказали, что для доброты туши недостаточно одних материалов, а нужно еще соединить эти материалы надлежащим образом и приготовленное таким образом тесто толочь и колотить как можно долее. Теперь мы займемся этим предметом.

Надобно отвесить 1 фунт чистой сажи в белую фаянсовую чашку и, наливая через цедилку подогретых чернил, смешанных с клеем, тотчас растирать руками, чтобы вся масса скаталась в небольшие шарики, на подобие мелкой дроби; потом смесить её в один кусок и, завернувши в холстину, распаривать. Если за раз действовать над большим количеством массы, то трудно будет хорошенько смешать её, и потому лучше всю сажу развесить и каждый фунт её месить отдельно. Для парения употребляется довольно обыкновенный в китайской кухне прибор. Это – род небольшого лукошка, или решета, в котором, вместо обыкновенной сетки, в нижней части сделана решетка из прутьев или дощечек. Оно ставится в котел с водою так, чтобы вода не доходила до решетки, и накрывается крышкою, связанною из прутьев или из соломы. Когда вода в котле закипит, то пары проникают вещь, положенную на решетку, и таким образом распаривают её. В это-то паровое лукошко нужно положить приготовленное, как сказано выше, тесто туши и дать воде вскипеть раз десять и более, пока внутри не послышится шум, как бы от дождя, производимый каплями, падающими с крышки. Тогда, вынуть тесто из холстины, вложить в каменную ступку и толочь деревянными пестами как можно скорее. Еще лучше будет, если разделить тесто на две половины и попеременно одну распаривать, а другую толочь, пока наконец получится совершенно однородная, мягкая масса. Предполагая, что два человека действуют постоянно двумя пестами, на это потребуется времени около четырех часов. Если тесто пристает к пестам, то нужно прибавить немного чернил, но вообще должно стараться прибавлять их как можно менее. Когда тесто совершенно поспеет, то, вынувши из ступки, тотчас, пока еще горячо, раскатать его в длинную палку, которую, завернувши в мокрую холстину, положить в теплую печь на минуту, чтобы согрелась, но не успела высохнуть, и, вынувши, разрезать на малые кусочки, Если хочется иметь палочки туши определенного веса, то теперь же должно развесить эти кусочки, применяясь к тому, что 1,4 унц. теста дает впоследствии почти ровно 1 унцию сухой туши. Все эти кусочки тотчас же должно положить в глиняную чашку и, покрывши мокрою холстиною, поставить в горячую воду.

8. Нужно снабдить несколько человек железными щипцами и молотками. Каждый из них берет щипцами один кусок теста из чашки, и бьет молотком на каменной или железной ровной плите, обмакивая от времени до времени в чернила, пока оно опять сделается мягко, как воск. Для этого требуется от 500 до 600 ударов. Каждый кусок затем передается главному работнику, который раскатывает его, прибавляет каких-нибудь душистых вещей и вытискивает в форму. Все это надобно делать поскорее, чтобы тесто не простыло: потому что холодному тесту трудно дать определенную форму, и внутри непременно будут трещины. По вынутии из формы каждая палочка легонько завертывается в пропускную бумагу и сушится в золе; впрочем небольшие палочки можно и не завертывать. Зола употребляется выщелоченная и хорошо высушенная. Обыкновенно насыпается слой золы толщиною в вершок, на него кладутся палочки туши одна подле другой и засыпаются подобным же слоем золы; на них, если палочки туши не велики, можно разложить таким же образом другой и третий ряд. Палочки весом в 1 и 2 золотника, смотря по погоде, совершенно высыхают в один или два дня. Но для больших палочек требуется от 5 до 6 дней; причем золу должно переменять каждый день, смешивая пополам ту, в которой сушилась тушь, и следовательно отсыревшую, с совершенно сухою. Надобно остерегаться, чтобы не совсем просохшую тушь вдруг не охватило сухим воздухом: от этого она вся может истрескаться.

9. Вынувши тушь из золы, надобно обтереть каждую палочку мягкою щеточкою и просушить дня два в тени, в закрытом от ветра месте; а потом, обтерши еще раз, положить дня на два в такое место, где ветер продувает. Затем, обмакивая жесткую щетку в воск вылощить до светла. Когда тушь хорошо высохла, то лощится от трения даже просто щеткой; напротив туши еще сырой щетка сообщает мат. Палочки без всяких рисунков, если обмыть водою и выгладить гладилом, получают лоск такой, будто покрыты лаком.

10. Формы для оттискивания палочек туши обыкновенно делают из плотного дерева, и верхняя часть их нажимается посредством рычага. Мы не станем заниматься здесь исчислением разных видов их, ни представлением средств отпечатывать на сырой туши все линии и морщины руки. Выпишем в заключение несколько слов о испытании доброты туши: «Растирая тушь, должно держать палочку перпендикулярно к плитке, и тереть медленно: потому что от скорого трения образуется пена и раствор будет негоден для употребления. Хорошая тушь должна быть тверда и едва уступать трению, а не расплываться, подобно глине. Каждый раз должно растирать туши столько, сколько предполагается употребить за один раз: иначе, кроме того, что в раствор может попасть пыль, и самый клей, входящий в состав туши, в растворенном виде скоро теряет свою силу и раствор туши делается похожим на грязь. Тушь первого разбора на бумаге блестит с коричневым отливом. Если блеск совершенно черный, то такого рода тушь считается несколько ниже. Еще ниже та, которая имеет блеск с голубоватым отливом. Наконец тушь самой низкой руки – вовсе без блеска. Вообще неотъемлемые качества туши – цвет и блеск; недостаток того или другого лишает её всей цены. Притом главное условие: чтобы эти качества сохранялись долгое время. В числе дошедшей до нас древней туши есть много такой, которая имеет отличный цвет, но без блеска: это признак, что она испортилась от сырости, и следовательно уже потеряла свою цену. Хорошая тушь (на бумаге) темна, и не образует тонкой блестящей кожицы на поверхности, но блестит, так сказать, до дна, точь-в-точь как глазки у ребенка! При растирании туши должно на плитку налить несколько капель воды, а не обмакивать палочки в воду, иначе она после растрескается».

И. Гошкевич

У нас обыкновенно хвалят китайские белила, в том отношении, что они, при отличной белизне, нисколько не вредны. Эти белила суть не что иное, как крахмал из сарацинского пшена. Вот как они делаются. Берут белого обтолченного сарацинского пшена, моют его до тех пор, пока вода станет стекать совершенно чистою, и потом, ссыпавши в особую кадку, наливают чистою водою и оставляют в этом положении до тех пор, пока окажутся признаки начала гниения. В жаркое время для этого достаточно 20 дней, но в холодное требуется даже месяца два и более. Вообще, если хочется получить белила лучшей доброты, то лучше дать пшену мокнуть несколько дней лишних. Когда явственно будет слышен гнилой запах, то, сливши прежнюю воду, перемывают размокшее пшено в чистой воде, переменяя её почаще до тех пор, пока нисколько не останется кислого запаха, и наконец растирают. В больших производствах это делается посредством жерновов, для чего к нижнему жернову приделывается кругом высокая закраина, и, с одной стороны, желобок. В отверстия верхнего жернова кладется размоченное сказанным образом и промытое пшено и почаще подливается по немногу чистой воды; по желобку стекает белая жидкость, которая пропускается сквозь сито, и остатки опять мелются. Если же дело производится в небольшом количестве, то пшено растирается в лохани. Полученную по размятии пшена белую жидкость – смесь крахмала с водою, – процедивши сквозь сито, сливают в лохани, чтобы отстоялась, причем от времени до времени легонько помешивают, чтобы крахмал упал на дно лохани, а не садился на стенки. Когда вода совершенно осветлится, то, сливши её, осадок накрывают сложенною в несколько раз холстиною, насыпают слой отрубей и поверх их негашеной извести. Известь нужно переменять до тех пор, пока она более не станет уже втягивать в себя влаги из крахмала. Из каждой полученной таким образом плитки крахмала выбирается тот, который находится в самой средине и отличается особенной белизной и нежностью, а находящийся по краям откладывается отдельно и составляет сорт пониже. И тот и другой окончательно просушивается на солнце.

По этому способу приготовляется крахмал из разных видов сарацинского пшена, пшеницы, ячменя и других хлебных зерен, и потому, частью от различия материалов, частью от большей или меньшей тщательности в приготовлении, есть множество отличий крахмала, из которых каждое имеет особое назначение. Лучший крахмал употребляется женщинами для притирания. Чтобы сообщить этим белилам запах, к ним обыкновенно примешивается какой-нибудь душистый порошок (большею частью гвоздика, иногда в смеси с корицею), или спрыскиваются они душистою водою.

Румяны добываются из сафлора (Carthamus tinctorius) почти таким же образом, как и у нас добывается краска из этого растения. Промывши цветы в холодной воде, обливают их щелоком из золы разных растений, преимущественно из полыни. Краска выйдет гораздо ярче, если употребить щелок не слишком крепкий. Поэтому советуют наливать на золу горячую воду два раза и сливать для другого какого-нибудь употребления, а для смачивания цветов употреблять уже третий щелок. Когда цветы достаточно размокнут, то кладутся в холстинный мешок и выжимаются; в полученную жидкость прибавляется немного какой-нибудь кислоты. Обыкновенно употребляют для этого сок, выжатый из гранат, а за неимением их, уксус, или даже закисшую воду, в которой варился рис. Для осаждения краски, прибавляют немного описанных выше белил, или крахмалу, и размешавши хорошенько, оставляют жидкость в покое на ночь; на другой день отстоявшаяся светлая вода тихонько сливается, а осевшая на дно краска просушивается в тени.

Краска эта употребляется, в смеси с белилами, вместо румян, прибавляется в жирную помаду для губ и употребляется живописцами вместо кармина.

Иеродиакон (ныне архимандрит) о. Палладий

В предлагаемом здесь очерке жизни Будды мы не намерены повторять басней, рассказываемых во всех биографиях его; поэтому подробности о появлении Будды в Индии и обстоятельствах, сопровождавших его, заимствованы нами не столько из специальных жизнеописаний Шакьямуни, сколько из других сочинений, не так подозрительных, и преимущественно из Винай, или Кодекса нравственных и общежительных постановлений буддизма, не намерены также критически излагать существующие у буддистов предания и сказания об основателе их религии и философии. Мы представляем здесь одни факты, казавшиеся нам более достоверными и более близкими к истине. Фактов, относящихся лично до Будды, немного; чтобы пополнить этот недостаток, мы заимствовали из буддийских сочинений и поместили в жизнеописании Будды сведения о современном ему политическом и нравственном состоянии Индии и внешних событиях, среди которых протекла жизнь его. Считаем нелишним заметить, что источниками при составлении биографии Будды были для нас исключительно сочинения индийских буддистов, существующие в китайском переводе. В заключение, чтобы не писать после особого примечания, нам остается сказать слова два о принятой нами хронологии. После сличения разноречащих мнений о времени появления Будды в Индии, встречающихся в сочинениях самих индийских буддистов, мы имеем основание думать, что летосчисление, полагающее рождение Будды за 600 слишком лет до Р. X., ближе других к истине; но пока мы должны ограничиться одним этим замечанием; потому, что изложение данных, на которых мы основываем свое мнение, требует особой статьи.

В половине седьмого века до Р. X., в северной Индии, на восток от нынешнего Ауда, при подошве Гималайского хребта, и вероятно в верховьях реки Гаидаки, существовало владение Капилавасту. Оно населено было племенем шакья, потомками Икшвакулы, государя, царствовавшего в городе Поталаке; дети Икшвакулы, в следствие семейных неудовольствии, принуждены были покинуть отечественный город и удалились на север. Поселившись у южного склона Гималайских гор, они мало-помалу образовали значительное народонаселение и управлялись старшим в племени родом, домом Готамы. Глава племени, или государь, жил в Капилавасту, городе, от которого в настоящее время не осталось никаких следов; потому что еще при жизни Будды он был разрушен и жители его рассеяны. В соседстве с племенем шакья на запад и юг простирались владения государей Шравасти, в нынешнем Ауде. Общее наименование страны, от вершины Ганга до Бенареса, было Косала. Шравастийские государи, распространив власть свою далеко за пределы Ауда, называли себя властителями всей Косалы и тем самым включали в границы своих владений и Капилавасту, со всеми его мелкими удельными княжествами. Все низовье Ганга, от Бенареса до Бенгала, принадлежало богатой и обширной Магаде, столицею которой был город Рачжагриха, ниже нынешней Патны. Считаем не лишним заметить, что Шравасти лежал от Капилавасту на запад в 250, Бенарес на юго-запад в 480, а Рачжагриха на юго-восток в 1,100 верстах.

В то время в Капилавасту царствовал Соддодана, последний потомок Икшвакулы в прямой линии. Он был главою многочисленного семейства; из сыновей его известны двое: Сиддарта, рожденный от Махамаи, и Нанда, от Готами. Братья Государя владели особыми удельными княжествами и, хотя признавали старшего брата своим главою, однако же не зависели от него в управлении доставшимися им уделами. Кстати заметить, что по обычаю тех времен, в случаях, когда недостаточно было князей из владетельного дома, или по одной доброй воле государя, уделы отдаваемы были в управление брахманам, составлявшим уже и в те времена могущественную касту и занимавшим должности министров, правителей, жрецов и духовных руководителей. С правом жизни и смерти и властью собирать подать со вверенных им селений, князья и брахманы жили независимыми владельцами; брахманы того времени отличались образованностью и просвещением, и философские школы Индии имели своими основателями большею частью брахманов.

Сиддарта предназначался отцом своим в наследники престола. С этою целью ему дано было самое лучшее воспитание, какое возможно было в те времена. Соддодана еще заранее отделил ему часть своих владений, окружил его блистательным двором и женил на дочери одного удельного князя, тоже из племени шакья. Так прожил Сиддарта до двадцатого года своей жизни; но едва он переступил этот возраст, как вдруг, к общему изумлению и горести Соддоданы, покинул отеческий кров, и пропал без вести. Все поиски были напрасны; узнали только по слухам, что он удалился за восточную границу Косалы и в рубище отшельника бродил из одного места в другое, ища себе духовного руководителя. Не оставалось никакого сомнения, что Сиддарта решился покинуть суету мира и променять блистательное положение в свете на смиренное звание благочестивого отшельника. Что же заставило молодого князя принять такое необыкновенное для его возраста, и происхождения, решение, – на это буддийские предания отвечают не совсем удовлетворительно. Если верить им: «будучи одарен от природы душою мягкою и восприимчивою, и сочувствуя горестной доле, на какую осужден человек, под тягостным законом смерти, болезней, старости и житейских страданий, Сиддарта увлекся печальным настроением своих мыслей, и, по примеру других мудрецов, покидавших мир по тем же самым побуждениям, решился искать себе успокоения в уединении и спасения от бедствий в отшельнической жизни». Не отнимая у Сиддарты этих нравственных побуждений, мы находим однако же более вероятное объяснение его поступка в тогдашнем политическом положении племени Шакья. Владение Капилавасту было одною из тех свободных областей и вольных городов Мадьядеши, или Срединной страны, как назывался в то время весь бассейн Ганга, – которые населены были особыми племенами и родами, не утратили еще своей независимости, имели государей из своего рода, или представляли род олигархического правления; но эти мелкие владения были не более, как остатки древнего союза, уцелевшие до времен Соддоданы; по географическому своему положению, они включались или в Магаду, или в Косалу, – две страны, разделявшие Мадьядешу на восточную и западную части. Усиление двух домов, царствовавших в Рачжагрихе и Шравасти, дало государям этих городов, вместе с политическим весом в Магаде и Косале, и возможность округлять свои владения и мало-помалу подчинять своей власти независимые области и города, находившиеся в той и другой стране. Оба двора имели одинаковую цель – устроение одной общей монархии в Мадьядеши и может быть во всей Индии. Между тем, как государи Рачжагрихи действовали на востоке и именовали себя властителями всей Магады, на западе, шравастийские государи нечувствительно приобретали смежные с Аудом земли. Они стеснили владения Капилавасту и поставили их между границею Косалы с запада и юго-запада, откуда, в случае нужды, войска их через два дня могли явиться под стенами Капилавасту, и пустынями, простиравшимися от этого города на восток, до Кушипагары, где разбойничало кровожадное племя кирата. Шравастийские государи охотились на полях, принадлежавших шакья, как на своих землях. Прасэначжита, наследовавший отцу своему Брахмадатте на престоле Косалы, заставил шакья выдать за себя девицу из их племени и нарушить завет, издавна хранившийся между потомками Икшвакулы, не выдавать девиц из своего племени в замужество за людей чуждого рода, и также не брать себе жен из чужого племени. Шакья предвидели свой упадок и чувствовали свое бессилие; они гордились своим высоким происхождением из касты Кшатрия; дом Готамы считал себя династией солнца; но, не смотря на то, должны были с покорностью уступать требованиям шравастийских владетелей, которые не могли похвалиться своими предками и происходили из низкой касты. Не имея средств поддержать права народной самостоятельности, шакья могли только питать глубокое чувство ненависти к дому Брахмадатты. Когда Прасэначжита вступил с ними в родственные связи, негодование их не имело границ; это обстоятельство они считали унижением благородного их происхождения, и, может быть, видели в поступке шравастийского государя замыслы, решавшие будущность их владений. В таких обстоятельствах, наследник Соддоданы отказался от своих прав и надежды возвратить прежние времена независимости своего отечества. Бегство Сиддарты совпадает с тем временем, когда Прасэначжита потребовал от шакья девицу их племени. В безмолвии пустыннической жизни, он хотел скрыть страдания своей души.

Отшельничество было, в его время, в большом уважении. Как следствие глубокого разочарования в действительных благах настоящей жизни, оно еще более укоренялось частыми и общественными бедствиями и условиями самого климата Индии, и находило сочувствие в народе. К этому присоединялась всеобщая вера индийцев в закон перерождений, по которому человек осужден на многотрудное переселение из одного класса существ в другой. Страдания и освобождение от них были две идеи, проникавшие все классы общества, занимавшие головы анахоретов и господствовавшие в системах философских; они целиком перешли и в буддизм; им не верила одна только эпикурейская школа Локаятика. Люди, проникнутые идеею вожделенного освобождения от влияний на душу всего чувственного, разрывали связи с обществом и своим семейством и, вдали от житейских волнений, надеялись суровою жизнью заблаговременно упрочить за собою блаженство будущей жизни в перерождениях, или глубоким и безмятежным размышлением разгадать тайну существования мира и человека. Нередко сами государи Индии, на склоне своей жизни, слагали с себя царственный сан, и, возложив его на наследников престола, проводили остаток дней своих в благочестивых размышлениях, в тишине загородных садов и рощ. Звание отшельника было священным и неприкосновенным в глазах народа; пропитание его зависело большею частью от доброхотных подаяний поселян, или от щедрости вельмож и государей, которые со своей стороны тоже покровительствовали анахоретам. При таких благоприятных обстоятельствах, разнообразные роды пустынников умножились по всей Индии; они населяли роскошные берега Ганга, банановые рощи и горные ущелья; одни из них были произвольные труженики, налагавшие на себя всевозможные истязания; другие созерцатели, искавшие покоя в бездействии тела и духа, или погружавшиеся в созерцания; иные скитальцы, бродившие по деревням и жившие подаяниями жителей. Впрочем замечательно, что родичи шакьямуни, сколько нам известно, менее всех благоприятствовали отшельнической жизни; в окрестностях Капилавасту было несколько отшельников; но цинизм и истощенная наружность их возбуждали в Соддодане одно отвращение к о жизни, и самые знаменитые пустынники не удостаивались от шакья никакого уважения. «Нельзя и требовать этого уважения», говорил в последствии времени сам Будда, «от потомков Кшатрия, благородного и высокого рода». Главный притон отшельников был в Магаде, и преимущественно в восточной её части. Бимбасара, вступивший на престол после отца своего Маханамды, был могущественным государем тех времен в Индии, и Магада, находившаяся под его властью, самою цветущею и богатою страною. Владения его простирались от Бенгала и Брахмапутры до Бенареса; с юга отделялись от Дакшины, или нынешнего Декана, горами Малая, или Виндья; на севере ограничивались Гималайским хребтом. Как государь просвещенный и дальновидный, Бимбасара открыл в своих владениях приют мудрецам и пустынникам, которые не замедлили воспользоваться таким благоприятным случаем и со всех концов Индии начали стекаться в Рачжагриху; здесь философы разных школ и отшельники разных родов находили верное пропитание, безбедную жизнь и терпимость мнений. Ученые люди были при дворе Бимбасары; окрестности столицы и особенно ущелья и пещеры горы Гридракуты населены были отшельниками; в лесах, простиравшихся от столицы на юг и юго-восток до города Гайи, развалины которого ныне известны под именем Будда-Гайи, и по берегам Нираньчжаны, обитали пустынники-созерцатели; из них особенно известны были Удракорама и Аратакалама; еще далее на берегу реки жил Урувилва-Кашьяпа, огнепоклонник, столь прославившийся строгостью своей жизни, что ежегодно совершались из Рачжагрихи путешествия, на поклонение знаменитому анахорету.

Покинув свою отчизну, Сиддарта не имел определенной цели и намерения избрать для себя тот, а не другой род жизни отшельников. Все обстоятельства доказывают, что он сначала вовсе не обращал внимания на различие и даже враждебные отношения, существовавшие между пустынниками, и что единственным желанием его было присоединиться к первым отшельникам, какие ему встретятся. Таким образом, когда дошла до него молва о гридракутских тружениках, он немедленно отправился к столице Магады, миновал Кошамби, нынешний Аллахабад, и Бенарес, и в скором времени вступил в избранное им общество произвольных тружеников; под руководством их, он усердно принялся изнурять свое тело жестокими и странными средствами; судя по жару, с каким молодой праврачжика, (так называли в то время людей, покидавших мир с душеспасительною целью), – подвизался в труженичестве, можно думать, что идея страданий, более или менее безотчетная, преследовала его, и что он подражал изуверному самоотвержению своих наставников, не только в чаянии блаженных воздаяний и будущих наслаждений, сколько в надежде приобрести совершенное бесстрастие и навык терпеливо переносить самые тяжкие труды и испытания. Но когда свобода и время дали Сиддарте возможность спокойно обсудить принятый им образ жизни, жар к труженичеству охладел в нем; он не видал уже пользы в обычае тружеников лежать на колючих растениях, натираться золою, целые дни стоять под солнечным жаром и в других насильственных средствах, которые, иссушая в душе источник живых чувств, не искореняли тщеславия и не согласовались с потребностями ума, более или менее просвещенного. Сиддарта утвердился в печальном взгляде на мир и на явления, совершающиеся в нем; обстоятельства и время укоренили в нем глубокое убеждение во всеобщих страданиях; но он напрасно искал у тружеников действительных средств к освобождению от этих страданий. Поэтому он решился расстаться с гридракутскими отшельниками и искать для себя наставников, более знакомых с духовною жизнью. Он перешел к Удракораме и Аратакаламе.

Эти пустынники, как мы сказали выше, были созерцатели; они принадлежали к классу тех подвижников индийских, которые, для самоусовершения, пренебрегали правилами деятельной жизни и весь труд подвижничества полагали в навыке к твердому и безмятежному покою души; бесстрастие, одно из важных начал индийской аскетики, было целью их усилий. Как скоро Сиддарта вступил в общество этих созерцателей, спокойный образ жизни их так понравился ему, что решился остаться с ними на долгое время. У них он брал уроки в созерцательной жизни и посвящен был во все тайны её; под их руководством он проходил степени символической лестницы самопогружений, которые должны были постепенно умирять его душу, очищать её от волнений чувств и мыслей, предохранять от влияния внешних впечатлений и водворить в ней навсегда непоколебимый покой. Целые дни он проводил в бездействии, погружаясь с наслаждением в мечтательный мир, и так навык к этому занятию, что оно сделалось любимым во всю его жизнь до самой смерти. «Однако же, говорят его биографы, он остался недоволен началами, на которых основывалась система созерцания Удракорамы и Аратакаламы; ему казалось невозможным, чтобы, восходя по степеням его, душа созерцающего оставалась неизменною, и в самых выспренних самопогружениях, когда прекращается всякая деятельность и всякое движение в душе, Я также существовало. Поэтому, прибавляют те же биографы, Сиддарта расстался и с созерцателями, как расстался с тружениками, и уже один, без посторонних примеров и наставлений, совершил труд предварительного подвижничества». Действительно, несуществование Я, как индивидуального, так и всеобщего, было, как увидим после, одним из основных начал учения Будды; но это буддийское мнение было следствием взгляда его на все существующее, как подлежащее закону рождения, изменения и уничтожения. Будда перенес в свою аскетику почти всю систему созерцания своих наставников, он отвергнул только убеждение их, что самая высшая степень созерцания есть состояние полного и конечного освобождения от влияний на душу всего чувственного, то есть нирваны. Пристрастие его к созерцанию доказывает, что он не так скоро, как рассказывают буддисты, оставил пустынников-созерцателей. С тех пор, как он покинул Гридракуту, протекло уже шесть лет, и, вероятно, большую часть этого времени он провел сначала с Аратакаламой, а потом с Удракорамой. Последний из них был самым известным созерцателем того времени; он оставил после себя сочинение, в котором изложена была его философия. Однако же Сиддарта не был удовлетворен наставлениями ученого Удракорамы и в последствии времени не упускал случая открывать своим ученикам недостатки его системы. Несогласие в философских взглядах, а может быть и смерть Удракорамы, которую, по неопределенности буддийских сказаний, можно отнести к этому времени, заставили Сиддарта снова начать скитальческую жизнь; он переселился к окрестностям Гайи и решился жить один, без руководителей. «Здесь», говорят его жизнеописатели, «в беседе с самим собою и усиленным размышлением он нашел, наконец, решение своих сомнений и вопросов, которого напрасно искал у тогдашних пустынников; ум его прояснился и постиг действительное значение предметов и явлений, разгадал тайну страданий, удручающих человека и нашел верные средства к освобождению от них». Другими словами, он составил собственный и самостоятельный взгляд, как философии, так и аскетики, и образовал новое учение, которое отличалось от существовавших в его время систем. С этого времени, когда Сиддарта из ученика сделался самостоятельным, он принимает у буддийских писателей общее название Будды и оставляет его за собою навсегда. Имя Будды усвоено было у индийцев только тем лицам, которые отличались практическими и теоретическими познаниями, строгостью жизни и даром красноречия. Восторженные поклонники Шакьямуни величая своего вероучителя Буддой, совмещают в понятии этого наименования все нравственные, умственные и даже физические совершенства, какие только возможны для человека. Разумеется, сам Будда думал о себе не столь восторженно и высоко; однако же он находил в себе все признаки мудреца, то есть Будды. Будучи глубоко убежден в верности и основательности своих начал, обдуманных на свободе и в тишине уединения, и считая свои открытия в области философии и нравственности светлыми истинами, которые должны ниспровергнуть предрассудки, суеверие, изуверство и заблуждения ума, господствовавшие, по мнению Будды в школах других философов и отшельников; он ставил себя на степень единственного и общего руководителя в духовной жизни и мудрого наставника в изыскании истин. Прозелитизм не был в его характере; однако же последующие обстоятельства доказывают, что он не чужд был веры в свое призвание. Так он мечтал, по крайней мере, при самом вступлении своем в общественную жизнь, когда опытность не успела охладить его юношеского жара. Не желая погребсти в пустыне вместе с собою и свои новые идеи, он решился появиться в покинутом им свете и распространить свое учение. С этою целью Будда оставил окрестности Гайи и отправился к западной границе Магады, намереваясь, вероятно посетить свой отечественный город. Но расчет его не был верен; один, без последователей и без известности, он не мог ожидать успеха на том поприще, на котором в его время подвизалось столько аскетов, людей опытных, окруженных толпою учеников и высоко уважаемых в народе. В Бенаресе Будда встретил несколько своих родичей и на них хотел испытать действительность своего учения и красноречия; опыт был самый неудачный; шакьяпутра то есть члены фамилии Шакья, встретили его насмешками и не скрыли своего презрения к учительской важности, с какою он раскрывал им свои аскетические взгляды; они укоряли его в непостоянстве и легкомыслии, с каким он переменял несколько раз род жизни, переходя от одних пустынников к другим, и доказали ему, что, в настоящем положении он не имеет еще необходимого авторитета в деле проповеди, ни опытности мудреца, каким он хотел явиться перед ними. Такое неудачное начало общественной жизни Будды заставило его обратить внимание на шаткость своего положения и на условия, при которых он мог бы подействовать на общественное мнение; самым верным средством для достижения этой цели находил он то, чтобы стать во главе многих последователей и иметь на своей стороне толпу сподвижников. Будда и решился так сделать думая, что, если бы ему удалось привлечь на свою сторону какого-нибудь анахорета, пользовавшегося уважением в народе, то авторитет и влияние его в обществе были бы упрочены. Будда знал, что самый знаменитый анахорет в то время был Урувилва Кашьяпа и отважился на трудное предприятие привлечь на свою сторону этого влиятельного человека. Итак он воротился из Бенареса к городу Гайи, на берега Нираньчжаны, где, как мы сказали выше, жил Кашьяпа.

Мы имели уже случай заметить, что Урувилва Кашьяпа был огнепоклонник; но из этого еще нельзя заключать, что он следовал религии Зороастра, если считать эту религию чуждою Индии; судя по народности, какою пользовался Урувилва Кашьяпа, надобно думать, что он был или из числа шиваитов, поклонявшихся огню, как символу Шивы, или разрушительной силы, или последователем Уллуки, основателя философской школы, известной в последствии времени под именем Вайшешики, в учении которого огонь был самым могущественным деятелем в целом мироздании. Обожание огня соединялось с обожанием небесных светил. Каждый день, с восходом солнца, огнепоклонник поклонялся восходящему светилу; в известные часы дня закалал животных в жертву огню и жег благовония, ночью разводил на жертвенниках огонь и зажигал лампы; можно впрочем догадываться, что огонь храним был неугасимым. В таких занятиях проводил жизнь Урувилва-Кашьяпа, у него было целое общество учеников и два младшие брата Гайя-Кашьяпа и Нати-Кашьяпа; последние жили отдельно от старшего брата, также на берегах Нираньчжаны; оба они имели по нескольку учеников и также поклонялись огню, но Урувилва имел над ними власть семейного главы и авторитет учителя. Таким образом, он первенствовал среди нираньчжанских огнепоклонников.

Имея в виду обращение Урувилва-Кашьяпы, Будда, разумеется, не желал поступить в число его учеников, а хотел быть у него гостем, или соседом; поэтому, когда он прибыл сюда, старый анахорет с первого свидания с ним заметил, что имеет дело не с учеником, принял его холодно и советовал ему искать себе пристанища где-нибудь в другом месте; не смотря однако же на такую недоверчивость хозяина, Будда настоял на своем и поселился в одной запустелой пещере, вблизи жилищ огнепоклонников. С сих пор началась у него борьба с религиозными и личными предубеждениями Урувилвы; целых шесть лет он продолжал её неутомимо, не обращая внимания ни на какие препятствия, действуя однако же с большою осторожностью. Прежде всего он постарался приобрести расположение и доверенность Урувилвы, оказывая ему услуги и знаки внимания. Он уделял ему лучшую часть из подаяний, какие удавалось ему набирать в окрестных деревнях, приносил ему в подарок редкие плоды, которые он доставал в лесах, благодаря обезьянам, кидавшим в него ими с вершины деревьев, и простер свою угодливость до того, что разводил огонь на жертвенниках, при поклонениях Урувилвы. Во время ежегодных посещений Урувилвы набожными пилигримами, Будда уходил на другой берег реки и скрывался там до тех пор, пока не оставалось у Урувилвы ни одного посетителя, не считая себя в праве, как он сам уверял Урувилву, иметь участие в почтении пилигримов и в приносимых ими дарах, которые должны принадлежать только ему, Урувилве; но на самом деле Будда уходил на это время из опасения, чтобы посторонние не сочли его учеником Урувилвы, заметив его в обществе этого анахорета. Подобным поведением Будда мало-помалу приобрел дружбу Урувилвы, который начал платить за внимание вниманием; он оказал Будде важную услугу, спасши его жизнь от очевидной опасности. Будда имел обыкновение часто переходить на другой берег Нираньчжаны, где пропадал на несколько времени, бродя по деревням за милостыней, или углубляясь в уединенные места. В одно из таких путешествий Будды, река от сильных дождей выступила из берегов, и то место, где он переходил её в брод, сделалось непроходимым. На возвратном пути, бурная ночь застала Будду, когда он подошел к берегу реки; однако же он смело вступил в воду, но едва сделал несколько шагов, как быстрина реки увлекла его и понесла вниз вместе с мутными волнами. В это самое время Урувилва, опасаясь за своего друга, дожидался его возврата, как вдруг услышал крик на реке и узнал голос Будды; он тотчас собрал своих учеников и бросился с ними к реке для спасения утопающего. Через несколько времени Будда был вынесен на берег и спасен от явной смерти. Этот случай, кажется, еще теснее сблизил Урувилву с Буддой. По мере того, как Будда приобретал влияние на Урувилву, он старался разрушать в нем прежние убеждения и в беседах с ним доказывал ему неосновательность суеверных обрядов, каким следовали огнепоклонники, предлагая в замен того свои взгляды и свою нравственность, – взгляды, по его словам, самые естественные, и нравственность самую простую и чистую. Впрочем подробности об успехах Будды в деле обращения Урувилвы почти вовсе неизвестны; известно только то, что Будда достиг наконец своей цели: убедил Урувилву оставить прежние верования и сделаться ревностным поборником учения своего. Жертвоприношения были прекращены и жертвенные сосуды брошены в Нираньчжану. Ученики Урувилвы беспрекословно последовали примеру своего учителя и без ропота оставили прежний образ жизни. Чрез несколько времени братья Урувилвы, Гайя и Нати, узнав об этом событии, поспешили присоединиться к новому обществу, в полной уверенности, что, если бы новый образ мыслей и поведения не был лучше прежнего, старший брат их никогда не решился бы принять его. Итак они признали Будду своим главою, еще не зная хорошо духа его учения. Число членов, составивших общество последователей Будды, простиралось за несколько сот.

Положение Будды было таково, что не могло оставаться тайною вне круга его последователей. Давно уже знали, что один Шакьяпутра, сын Соддоданы, сделался отшельником. В тех местах, где он подвизался, или сбирал подаяния, он был известен под именем шрамана Готамы, то есть подвижника из дома Готамы; он и сам называл себя Шраманом и носил это название до самой смерти. Когда Будда перешел к Урувилве и подчинял его своему влиянию, в окрестных селениях говорили, что Урувилва приобрел себе нового ученика из касты Кшатрия. Будда опроверг этот слух, явившись во главе многочисленного общества, но подал повод к другим слухам, более важным. В народе распространилась молва, что на востоке явился член племени Шакья, царского происхождения, во главе нескольких сот приверженцев, и будто он намерен мало-помалу приобрести сан Чакравартина Золотого колеса. Это имя по давнишним преданиям напоминало народу Монарха всей Индии и блаженные времена единодержавной власти, когда не было распрей и вражды между мелкими владетелями, и когда народ не боялся их притеснений и не терпел бедствий от войны, но, находясь под скипетром одного царя, наслаждался всеми выгодами единодержавного государства. Слух о намерениях приписываемых Будде, дошел и до Рачжагрихского двора и возбудил между приближенными Бимбасары некоторые опасения; но Бимбасара не верил народным толкам, считал Будду простым отшельником и не предполагал в голове его никаких политических замыслов. Прибытие к Рачжагрихе Будды решило сомнения, возникшие на счет его. Между тем как о нем делали предположения, он намеревался расстаться навсегда со скрытным образом жизни, какой он вел до сих пор, и переселиться в такое место, где его общество могло бы наслаждаться безбедным существованием; столица Магады представляла ему эти выгоды; кроме множества других соображений, решавших этот выбор, Будда, наверное, имел кроме того в виду нечаянным и произвольным приходом в Рачжагриху опровергнуть распространившиеся на счет его ложные слухи. Итак он с новонабранным братством двинулся с берегов Нираньчжаны и перешел к Рачжагрихе. По обыкновению, он поселился в окрестностях столицы, в пригорье Гридракуты, и в соседстве с тружениками, прежними своими сподвижниками. Первым делом его, по прибытии сюда, было оправдаться в мнимых политических замыслах. Он объявил публично, что житейские мысли давно уже оставили его, и что мирская слава не есть удел отшельника. Бимбасара, убежденный в невинности Будды, оказал ему явные знаки своего внимания и покровительства, обласкал его и обещал ему и его обществу верное пособие на все то время, пока будет оставаться у столицы Магады. Благорасположение Государя, имело для Будды счастливые последствия. Нашлись люди, которые позаботились доставить приют обществу шраманов, – дело, считавшееся в те времена богоугодным и душеспасительным. Будда, сказали мы, поселился в Гридракуте. Она заметна была в цепи гор, окружавших Рачжагриху со всех сторон, своими пятью вершинами, на которых витали орлы, отчего она и получила название Гридракуты (гридра – орел и кута, или куча – вершина). В крутых скатах её существовало несколько пещер, куда укрывались отшельники от непогод и шума общественной жизни. Гридракута была недалеко от города (в восьми верстах на северо-восток); но окрестности её были дики и пустынны; и хотя Будда предпочитал эту пустыню другим местам, более оживленным, многочисленное братство его требовало однако же пристанища более удобного. Один Рачжагрихский вельможа, по имени Каланда, пособил Будде пристроить его последователей. Он предложил к их услугам свой загородный сад, или бамбуковую рощу, называвшуюся, по имени владельца, Каландакою и отстоявшую от города не более, как в версте на север. Каланда отдал было этот сад отшельникам из секты ниргранта; но, когда заметил благосклонное внимание Государя к Будде, заставил их отказаться от этого дара и передал его во владение Будде. Будда не замедлил поселиться в Каландаке и нашел в нем готовые и удобные помещения для себя и для своего братства.

С такими благоприятными предзнаменованиями Будда начал свою публичную жизнь. Любопытно было бы следить за дальнейшими событиями её, за успехами Будды в распространении его учения, его борьбой с другими школами Индии, путешествиями по Индии, и другими обстоятельствами, которые, будучи рассказаны в порядке времени и связи, могли бы служить лучшею историческою характеристикою жизни Будды; но обо всем этом буддийские писатели не позаботились, или не имели средств сохранить отчетливые сказания. Все специальные жизнеописания Будды и биографические отрывки встречающиеся в других сочинениях буддийских, описав подробности жизни Будды до того времени, когда он перешел в Рачжагриху со своим братством, прекращают на этом месте нить своего рассказа и переходят к описанию последних годов жизни Будды. Будда скончался осмидесяти лет от роду; ему было за тридцать лет, когда он обратил Урувилву; следовательно до последнего десятилетия его жизни, ознаменованного важными событиями, простирается почти сорокалетний период, составляющий самую важную часть жизни Будды, но упущенный его биографами. За недостатком исторических фактов для пополнения этого промежутка, нам остается предложить здесь ряд замечаний об образе жизни, принятом Буддой со времени поселения у Рачжагрихи, об общежительных правилах, установленных им в своем братстве, и об его общественных отношениях. Затем будут описаны обстоятельства, предшествовавшие его кончине.

Будда был шраман; так он называл сам себя и так называли его и другие. Означая вообще всякого подвижника, усовершающегося в строгой аскетической жизни, это имя не указывало ни на какой особый род отшельников; но когда Будда усвоил его роду своей жизни, с тех пор оно сделалось исключительным наименованием всякого буддиста. Значение звания шрамана и отличие его от других званий объясняется у буддистов исторически. В давние времена, говорит одна судра, описывающая происхождение индейских каст, – были примеры, что некоторые из членов общества, в следствие ли домашних несчастий, или по особому настроению души, покидали житейские заботы, слагали с себя обязательства семейной жизни и удалялись в пустынные места. Поселившись в горах или лесах, они строили из растений и древесных ветвей шалаши и проводили в них жизнь спокойную и беззаботную, посвящая большую часть времени размышлению. О запасах для своего пропитания они не заботились; если они нуждались в чем-нибудь, то ранним утром, или поздним вечером, они отправлялись в ближние деревни и, получив от доброхотных подателей все нужное для себя, пищу, или одежду, снова возвращались в свои убежища. Не укоризненное поведение этих отшельников, их бесстрастие и удаление от мира, исполненного недобрых дел, заслужило им от народа название брахманов, т. е. чистых. С сих пор начался особый класс людей, составивших касту брахманов. С течением времени, многие из касты брахманов утратили первобытную простоту и чистоту поведения; им наскучило жить в уединении и заниматься размышлением и они променяли пустынническую жизнь на бродячую; скитаясь по деревням, они вызывались жителям их делать чары и совершать заклинания, и, таким образом, питались на счет суеверия народа, который называл их своими наставниками. Такой род жизни скоро испортил нравственность этих отшельников и совершенно ослабил строгость их правил. Наконец, в последние времена, возник еще особый род анахоретов, известных под именем шраманов.

Шраманы также отрекаются от мира, но вместе с тем дают обет вечного отшельничества и в знак презрения к условиям света обривают себе голову и бороду; подобно другим анахоретам, они удаляются от шума человеческих жилищ и проводят жизнь в усердном самоусовершении, но не составляют никакой особой касты; звание шрамана доступно для кшатрия и брахмана также точно, как для вайшья и шудры.

Судя по приведенному нами отрывку, брахманы первые основали анахоретический род жизни, или лучше сказать отшельники были брахманы; однако же во времена Будды существовал многочисленный класс тружеников, которые не могут быть ни первобытными брахманами, ни скитающимися отшельниками; притом неизвестно, принадлежали ли труженики к касте брахманов. Итак под именем шраманов, в помянутом отрывке, надобно разуметь всех тех, которые вели подвижническую жизнь не по обязанности своей касты, и следовали аскетическим и философским началам, отступавшим от колеи брахманских преданий; но так как тут всякий понимал подвижничество по своему, то Будда, по духу своего учения, хотел очистить его от брахманских предубеждений и суеверия других отшельников. Как своим учением он хотел поставить оплот скептицизму и легковерию, так в жизни практической он старался установить строгость правил вместе с простотой образа жизни. Он придавал этому особенную важность. Звание шрамана должно было выражаться во внешнем поведении.

Когда Будда стал во главе значительного числа последователей, он установил образ их жизни, согласный его видам, частью своим примером, частью устными наставлениями. Общество шраманов, устроенное им, называлось сангой, т. е. собранием, или братством. Каждый член братства назывался бикшу, т. е. нищий; потому что первый и главный обет, произносимый вновь поступавшим в братство, был обет бедности и неимения собственности. Звание бикшу не только не было позорным от того, что он должен был поддерживать свою жизнь подаяниями других, но, соединяясь со званием отшельника, было предметом глубокого уважения в народе; в те времена даже был спор о том: что душеспасительнее и важнее: подавать ли милостыню, или принимать её? – Совершенное равенство отшельников господствовало в братстве Будды; единственные признаки чиноначалия, существовавшего между членами его, заключались в отношениях младшего к старшему, не но летам, а по времени вступления в братство. Кшатрия или брахман, принявший обеты бикшу после вайшья, должны были во всем и везде уступать последнему первенство.

Негодуя на изуверство и суеверие, господствовавшие в нравах тружеников, Будда не хотел подражать всем странностям их и разнообразным видам произвольных истязаний, или необычайному роду жизни их, который привлекал на них взоры и вместе с тем почтительное удивление народа, но худо скрывал тайное тщеславие и нужду в пропитании, руководившие их поступками. Он поставил для бикшу правилом вести себя со всем должным приличием и строгостью, не нарушая обета бедности, так чтобы наружность шрамана соответствовала важному и серьезному настроению его размышлений. Никакие посторонние впечатления не должны были расстраивать или развлекать его; выражение лица долженствовало быть постоянно спокойным, стан – прямым, походка – медленною, приемы – с достоинством. У каждого бикшу должно быть платье, которое могло покрывать все тело его; образцом этой одежды был охотничий плащ, какой носил Будда со времени бегства из Капилавасту. Бикшу часто сшивали её из старых и брошенных лоскутьев, находимых близ селений; но каждый лоскуток они чистили и вымывали для того, чтобы сшитое из них платье, при всей скудости материалов, было чисто и опрятно.

У Будды было много покровителей и данапати, т. е. людей, обязавшихся доставлять ему и его братству средства к существованию; потому ли, что Будда, по своему происхождению, имел легкий доступ к лицам, занимавшим высшие ступени общества, или потому, что он, обыкновенно, прежде всего старался приобрести расположение этих высших лиц, – большая часть его данапати были из раджей мелких владений, правителей городов, вельмож и богачей. Они дарили Будде свои загородные дачи или сады, и строили жилища для помещения его братства. Эти дачи, переходя во владение Будды, назывались сангарамами, т. е. садами братства, – название, оставшееся навсегда за общежительными убежищами буддийских отшельников. Сангарамы были вне городов и селений; потому что Будда считал жизнь в них, среди постоянного шума и развлечений, несогласною с спокойствием духа и глубокими размышлениями, каких требовало звание шрамана, и поставил неизменным правилом – никогда не иметь приюта в городах или селениях, исключая временного пребывания в них для сбора подаяний, или на званных обедах.

Пропитание бикшу зависело от ежедневного сбора милостыни. Ранним утром, Будда выходил из сангарамы, окруженный толпою своих учеников, и отправлялся с ними за дневной пищей в город, или селение. При входе в него бикшу расходились в разные стороны, каждый со своею патрою, или нищенскою чашею. Правило и пример Будды требовали, чтобы во время сбора подаяний, бикшу не забывали сохранять достоинство своего звания, ничем не развлекаясь и ничему не удивляясь. Отказ в подаянии они принимали с таким же бесстрастием, как и богатую милостыню, и просили подаяний, как у богатого, так и у бедного семейства, по порядку домов. По обычаю тогдашнего времени, они просили милостыни не произнося просьб и подавая хозяевам свои чаши; хозяева наполняли эти чаши вареным рисом и возвращали их просителям, или подавали им какие-нибудь другие припасы. Получив подаяние, Будда, обыкновенно произносил благословение на дом милостынодавца, желал ему и семье его счастья, довольства и здоровья, и весьма часто говорил о пользе милостыни. К полудню, бикшу возвращались в сангарам с запасом набранных подаяний; одна часть их, – так по крайней мере требовало правило, – уделялась голодным беднякам, если они встречались; другую относили в пустое место для диких зверей и хищных птиц; остальное служило обедом для братства. Пища разделялась между бикшу поровну. Остальное время дня Будда посвящал на беседы со своими приближенными, или, что было всего чаще, уходил в уединенное место, в пещеру, или под дерево, и здесь, на свободе, предавался любимому занятию своему, – созерцанию, сидя с поджатыми ногами и приведя свой стан в неподвижное положение. Так проходил каждый день нищенской жизни Будды, когда он жил вместе со своим братством. Бикшу не должны были иметь в запасе не только пищи, но также и одежды; у кого из них случалась нужда в ней, тот шел собирать материалы для неё в селение; если нужны были ему новые сандалии, или нитки на починку ветхого платья, он опять шел за ними в селение. Одним словом, бикшу, каждый день своей жизни, должен был зависеть от доброхотных подаяний.

Год у индийцев разделялся на три времени: зиму, лето и осень. Зимой Будда, большею частью, жил в обществе своих учеников и на одном месте, чаще всего близ Рачжагрихи и Шравасти. С наступлением лета, когда в Мадьядеше начинались, как и ныне, периодические дожди, Ганг и другие реки выступали из берегов и сообщения между городами и селениями делались чрезвычайно трудными, Будда распускал бикшу в разные места на летнее жительство, для того, чтобы избежать скудности и недостатка в пропитании для многочисленного его общества, и чтобы облегчить милостынодавцев, которые сами жили летом заранее приготовленными припасами. Каждый бикшу выбирал для себя какую-нибудь деревню, и, поселившись близь неё, целые четыре месяца проводил в этом уединении, не видясь со своими собратьями. Будда также уединялся на это время, иногда вместе с одним учеником. По истечении четырехмесячного уединения, называемого летним сидением, бикшу снова собирались в одно место, куда приходил и Будда. Всякий из них спешил рассказать о своих успехах в духовном самоусовершении во время одинокой жизни, посвященной созерцанию, или просил у Будды разрешения трудных вопросов по части нравственности, или созерцательного учения. В осеннее время, начинавшееся с окончанием летнего сидения, братство Будды расходилось партиями бродить по Магаде и Косале. Будда всего чаще посещал Шравасти, в окрестностях которого у него был дарственный сад, Чжетавания; ходил также к разным городам Магады, Косалы, Мадуры и Учжчжаяни и даже в Андру, находившуюся в средине южной Индии, и Калингу, занимавшую часть Коромандельского берега; но не более трех или четырех раз посещал свой отечественный, но не гостеприимный город Капилавасту.

Кстати сказать здесь несколько слов о путешествиях Будды в дальние и за-индийские страны. Ни по образу и роду жизни Будды, ни по обстоятельствам, сопровождавшим появление, подвиги и смерть его, ни по древним преданиям нельзя заключать, чтобы он переступал границы собственной Индии из прозелитизма, или по другим каким-нибудь причинам. О восточной части древней Индии у буддийских писателей ничего не говорится долгое время и после Будды; из государств южной Индии о немногих упоминается в древних буддийских сочинениях; а из островов южного моря, Цейлон, с которого в последствии времени буддизм распространился на другие острова и даже в Сиам и Бирман, во времена Будды обнаруживал признаки еще только начинающейся образованности. Гималаи служил естественною границею Индии с севера; за этим хребтом гор воображение и темные предания индийцев помещали баснословные и чудесные страны, огражденные от любопытства путешественников дикими горцами. Запад и северо-запад от Индии всего более известны были у древних буддистов; в сочинениях их упоминаются Паньчала (Пенчжаб), Махачина (Персия), Капина (Кашмир и Кабул). Бахлика, народ, населявший страны от Балка на север и, наконец. Кусатана (Хотан), но все эти имена стран и городов сделались известными для буддистов уже во втором веке по смерти Будды, а некоторые и позже; в сказаниях о временах более отдаленных нет никакой возможности открыть признаки сношений древних индийцев с заграничными странами на западе и северо-западе. Существующие ныне у буддистов предания о странствованиях Будды в такие государства, которые образовались уже после него, к народам, появившимся в позднейшие времена, суть не больше, как умышленные рассказы индийских буддистов, желавших польстить тем народам, или туземных прозелитов, которые хотели почтить свое отечество посещением Будды. Подобные предания доводили Будду до подошвы Алтая. По уверению беспристрастных буддийских писателей, Будда, исключая посещений Шравасти и других городов Индии, почти всю жизнь свою провел в Магаде, потому, прибавляют они, что эта богатая и счастливая страна, в его время, была убежищем для жителей других стран, опустошаемых язвою, голодом, или войною.

Скитаясь по Индии значительную часть года, Будда, как по всему видно, не увлекался духом распространения своего учения; скорее можно думать, что он следовал только своему навыку к страннической жизни, или не желал для своего общества оседлости, которая могла вредить простоте и строгости установленного им рода жизни; может быть также, что перемена мест часто вынуждаема была обстоятельствами, о которых не дошло до нас сведений. Не смотря однако же на скромность и осторожность Будды в проповедании своего учения и правил, духовное общество его с течением времени значительно увеличилось. По общему уверению буддийских писателей, число бикшу простиралось за тысячу. Причины такого приращения учеников Будды легко объяснить. Будда пользовался покровительством многих знаменитых лиц того времени и предлагал в своем братстве безопасный и безбедный приют для несчастливцев и бедняков; людям, желавшим разрешить занимавшие их философские вопросы, он предлагал свои метафизические взгляды и анализ существования; кто искал строгих и чистых правил практической жизни, находил их в наставлениях и примере Будды. Таким образом Будда приобрел себе весьма много людей, известных по своему уму, образованию, или неукоризненному поведению. Из них особенно замечательны были: Махакашьяпа, пользовавшийся предпочтительным уважением Будды за свой суровый аскетизм; Субути, метафизик; Монгальяма, отличавшийся историческими познаниями и совершенствами в созерцании; и, наконец Шарипутра, самый ученый и, как говорят буддисты, самый красноречивый истолкователь идей Будды; имя Шарипутры и его трактаты, переходившие по преданию, в последующие времена произвели между буддистами не мало споров; в сочинениях его находили даже ересь. Однако же при жизни Будды он был в большом почете у всего братства, хотя, присоединившись к Будде, он долгое время сохранял светское звание; нередко он вступал за Будду в споры с последователями других школ Индии, и даже, заступал его место в поучении бикшу.

Урувилва Кашьяпа, Махакашьяпа, Монгальяма и Шарипутра присоединились к Будде, каждый имея своих учеников; поэтому прямых и непосредственных последователей его сначала было весьма мало. Уже в одно из своих посещений Капилавасту, он приобрел себе новых учеников из своих соотчичей. Судя по рассказу буддийских писателей, Будде оставалось только произносить. Сугата! (добро пожаловать); этим словом Будда принимал и утверждал в звании бикшу (новопоступавших) шакьяпутр, которые наперерыв спешили принять обеты отшельничества; эту страсть к отшельничеству, овладевшую вдруг соотчичами Будды, не иначе можно объяснить, как расстроенным и близким к совершенному разрушению состоянием племени шакья, о котором мы уже говорили. Но при этом мы должны сделать два замечания; первое о том, что, вопреки рассказам буддистов, подобное событие могло совершиться только уже по смерти Соддоданы, который не благоприятствовал отшельничеству и просил Будду не принимать в общество бикшу молодых шакья, не получивших позволения на то от своих родителей; второе о том, что в то время были обстоятельства, о которых не дошло до нас сведений; потому что не все шакья, принявшие обеты бикшу, добровольно согласились на такую важную перемену в образе жизни; некоторые из них сделались бикшу по жребию, другие насильно. Будда усердно содействовали обращению своих соотчичей в шраманы: Все двоюродные его братья вступили в его общество, за исключением одного Маханамы, который противостоял всем убеждениям и остался при своем княжеском достоинстве. Будда насильно заставил вступить в общество бикшу родного своего брата Нанду. Нанда был сын Соддоданы и Прачжапати, старшей сестры матери Будды, Махамаи. Он принужден был покинуть молодую жену, и, страдая от разлуки с нею, несколько раз пытался бежать из братства Будды, но всякий раз неумолимый Будда возвращал его назад. Из двоюродных братьев Будды более других известны Девадатта, прославившийся ненавистью к Будде; о нем мы еще будем иметь случай говорить; и Ананда, брат Девадатты, любимый ученик Будды, не расстававшийся с своим наставником до самой его смерти, однако же не отличавшийся строгою нравственностью; по причине соблазнительного поведения его, буддисты последующих времен, когда хотели представить речь Будды против проступков, поводом к тому весьма часто выставляли Ананду.

Пример молодых князей, сделавшихся бикшу, подействовал и на женщин. Прачжапати, иначе называемая Готами, заменившая для Будды мать, когда Махамая скончалась через несколько дней после родов, пожелала оставить мир и вести жизнь подобно своему питомцу. Она была основательницею общества бикшуни. Бикшуни жили отдельно от бикшу, но в образе жизни нисколько не отличались от них. Бикшуни было немного, и, как можно думать, все они происходили из племени шакья. Кроме Прачжапати, из бикшуни более других известна Утбала, отличавшаяся красноречием. Она вступила в состязание с одним брахманом, принадлежавшим к школе Локаятики, и удачными сравнениями доказала ему бессмертие души. Однако же не все смотрели благоприятно на учреждение звания бикшуни, потому что положение женщины в индийском обществе было унижено, и считалось незаконным допускать слабые существа в сонм подвижников. Других примеров подобного общества в Индии не было, если не считать за бикшуни иогини, волшебниц, чтивших Шиву и неизвестно с какого времени появившихся в Индии. В последующие времена, когда буддийские общества далеко уклонились от первобытной простоты и чистоты нравов, строгие буддисты приписали этот упадок их учреждению общества бикшуни.

Буддисты напрасно стараются изобразить жизнь Будды блистательными красками; множество фактов и указаний, неумышленно помещенных в их сочинениях, свидетельствуют, что она полна была тревог и досад; можно сказать даже, что только личный характер его и покровительство высоких особ ограждали его честь и безопасность. Нет никакого сомнения, что у него было много врагов и завистников. Однако же, так как буддисты не сохранили подробностей об этой темной стороне жизни Будды, вероятно из уважения к его памяти, мы принуждены довольствоваться только одним категорическим сведением, что враги его много причинили ему беспокойств, и обратить внимание на предмет более важный, именно на то, чем он поставил себя во враждебные отношения к другим, и кто были самыми неутомимыми антагонистами его; правда ли, что он восставал против разделения по кастам, и до какой степени важна была политическая роль его в сравнении со званием мудреца, желавшего искоренить заблуждения ума и суеверия? Решения этих вопросов надобно искать не в возгласах брахманов, а в буддийских источниках, которые объяснят нам взгляды Будды на устройство общества и то, чем он особенно был занят.

Будда не принимал на себя роли политического преобразователя; напротив все доказывает, что он смотрел на устройство современного ему общества, укрепленное веками, как на естественный порядок. Разделение по кастам также было, как говорит он, законным. Понятие его об этом предмете весьма хорошо изложено в судре о происхождении каст. Восходя «к первобытному состоянию рода человеческого, ко тем временам, когда плодотворная земля, без трудов и усилий человека, приносила ему плоды и хлеб», далее говорится в судре: «Небрежность и алчность людей ослабила естественную растительность земли и до того наконец истощила производительные её силы, что заставила их самих трудиться и работать для своего пропитания. Люди стали заниматься земледелием. От этого произошло разделение обрабатываемой земли на участки между земледельцами; каждый из них приобрел поземельную собственность. Однако же это разделение полей не для всех было источником довольства и безопасности; на ряду с трудолюбием и прилежанием явилась лень; лень произвела недостаток, бедность, голод; с сих пор между земледельцами возникли распри, жалобы, похищения. Благоразумие заставило, наконец, искать действительного средства для пресечения зла; согласились просить самого умного, опытного и сильного человека разбирать тяжбы, защищать правого, наказывать виновного, изгонять из общества злодеев и своею властью и мудростью обеспечить народное благоденствие. Так как следовало обеспечить содержание избранного главы, то каждый владелец поля отвел в принадлежащей ему земле особый участок, произведения которого он обязан был доставлять избранному главе, который таким образом владел известным участком во всех полях, отчего его привыкли называть кшатрия, то есть владетелем полей (кшатра – поле). В последствии времени высокое положение кшатрия в обществе, его власть, сан и доблести приобрели ему название раджи, то есть блистательного (рачжа – луч). По мере того, как число людей возросло, новые потребности образовали новые сословия вайшья и шудра, то есть промышленников, купцов, художников и ремесленников: между тем, как некоторые люди, пораженные несчастиями, или склонные более к духовным размышлениям, чем к гражданской и семейной жизни, бежали в пустыни и составили особый класс анахоретов, известных под почетным именем брахманов, то есть чистых».

Объясняя таким образом происхождение каст, Будда, естественно, ставил касту кшатрия выше других сословий и существенно необходимою в благоустроенном государстве. В подтверждение своего взгляда, он ссылался на самые брахманские предания. Известен стих, приписываемый самому Браме: «Каста кшатрия высоко почтенна среди людей и возносится выше прочих каст; украшенная доблестями и умом, она уважается на небе и земле». Что касается до брахманов, мы уже видели, как тесно Будда ограничивал важность и значение их касты. Брахман был достоин уважения, как скоро он сохранял первобытную чистоту нравов и удаление от света. Такое ограничение притязаний брахманов не могло остаться без возражения с их стороны. Несколько обличительных речей Будды против предубеждений брахманов можно считать ответами его на полемические их выходки. Брахманы не только поставляли свою касту выше других каст, но, по приписываемому себе происхождению, считали своим уделом нравственную чистоту. Посягательству брахманов на исключительное превосходство с духовной стороны Будда противопоставил опровержение происхождения их от Брамы, так, что брахманы, теряя важность своей касты в историческом происхождении, какое назначил им Будда ни чего не выигрывали и для своего духовного значения.

«Брахманы, говорит Будда, величают свою касту достойною почтения и ставят её выше других каст. Наш род, говорят они, чист, другие и черны и темны. Мы происходим от Брамы; мы рождение уст его; оттого чисты в настоящем и будущем веке. Что касается до меня, я бикшу, и у меня нет каст, нет и непреклонного самолюбия и гордости брахманов; это обычай света, а не мой. В мире для всех один закон: за прегрешения – грозное возмездие, за добродетель – блаженное воздаяние. Если бы этот закон миновал брахманов; если бы они избавлены были бедственных следствий прегрешений и им только предоставлены были блаженные воздаяния; в таком только случае они в праве были бы гордиться своею кастою. Но закон воздаяний неизбежно распространяется на всех, без исключения. Недоброе отплачивается недобрым, и черное черным, так точно, как за чистым следует чистое и за белым белое. Посмотрите на брахманов: они женятся, наживают детей, одним словом, ничем не отличаются от обыкновенных смертных; и при всем том величают себя чистыми. Нет, не таковы ученики мои. Мое учение лучше, потому что истинно».

Впрочем, не надобно представлять себе, будто Будда считал своим призванием преследовать предубеждения брахманов. Ни почему нельзя думать, чтобы он считал чрезвычайно важными их притязания, или чтобы они постоянно тревожили Будду нападениями или преследованием. Дело в том, что в его время брахманы не составляли цельного и устроенного общества, которое могло бы единодушно защищать свои интересы. Одни из них занимали почетные места в обществе и, увлекаясь духом честолюбия или наслаждаясь удовольствиями, мало обращали внимания на приписываемое себе происхождение из уст Брамы; некоторые из них были друзьями и данапати Будды. Другие составляли свои философские системы и уклонялись от брахманских преданий. Были из них и такие, которых сам Будда уважал за строгую и неукоризненную жизнь. Брахманы, имевшие повод вступить в борьбу с Буддой, были те отшельники, которых Будда называл бродячими и уклонившимися от первоначального своего рода жизни. Они назывались шраваками; это слово собственно означает слушателя и весьма часто встречается и у буддистов; но у последних так называется всякий внимавший наставлениям Будды. Шраваки брахманов имели особенное значение. Из трех направлений, или общих школ, разделявших во времена Будды ученый мир, то есть школы философской, школы созерцательной и школы преданий, они принадлежали к последней, то есть безусловно верили и следовали тому, чему учило их письменное или устное предание; это предание заключалось для них в ведах; оттого они назывались также изучающими, или чтущими веды.⁵⁸ Из них шраваки почерпали понятия о мире и человеке и заимствовали баснословные сказания о миротворении и происхождении существ, и вместе с тем предубеждения в пользу касты брахманов. Но во времена Будды шраваки большею частью ограничивались изучением в ведах только тех предметов, которые имели связь с верованиями и суеверными привычками народа; таковы были: гадание и астрология. По роду своей жизни и необходимости питаться на счет народа, они были соперниками Будды и имели все причины негодовать на его обличения, которые, опровергая происхождение их от Брамы, могли отнять у них и хлеб.

У нас, когда дело идет о переворотах, какие хотел произвести Будда в религии индийцев его времени, обыкновенно упоминают религиозные обряды и особенно кровавые жертвы, как такую статью, на которую Будда обратил преимущественное внимание. Это предание требует некоторых замечаний. Действительно, Будда отверг все обряды индийских религий, как недействительные и ненужные, потому что он все средства к самоусовершению сосредоточил в чисто нравственной деятельности человека. Что касается до кровавых жертв, Будда восставал против обыкновения приносить в жертву животных потому, что по его учению, всякое убийство есть одно из самых важных преступлений, и что зло, заключающееся в убийстве, в десять раз отплатится убийце. Однако же Будда редко упоминает об этих жертвах, и помещает их на ряду с другими обрядами; это равнодушие Будды, не иначе можно объяснить, как только тем, что жертвоприношения животных не были повсеместны в Индии. Действительно, буддийские сказания положительно подтверждают эту мысль. Дело идет о Мадьядеше. В странах, говорят они, лежащих на правом (южном) берегу Ганга, льется кровь закалаемых животных, между тем, как на левом (северном) благочестие народа выражается в простом поклонении небесным духам, милостыне и других добрых делах. Можно думать, что в южной Индии господствовала религия Махешвары (Шивы), а на севере её религия Вишну, хотя этого последнего названия, ни имени Нараяны (того же Вишну) мы не встретили ни однажды в буддийских сочинениях, сколько-нибудь древних. Жрецами в кровавой религии Шивы были также брахманы.

В буддийских сочинениях часто упоминаются шесть учителей или шесть сектаторов, в качестве постоянных антагонистов Будды. Это были философы, оспаривавшие у Будды теоретические начала учения его. Некоторые из них, если не все, были известны при дворах тогдашних государей и пользовались их вниманием. Большая часть их принадлежала к школе Локаятики, другие имели свои мнения, которые трудно приписать какой-нибудь школе. Те и другие вооружились против учения Будды; локаятики, – защищая самослучайность от ударов, какие наносил ей Будда учением о причинах; другие философы, восставая на положение Будды, отвергавшее существование самостоятельной и неизменной души в человеке, или в мире. Были и другие пункты, в которых Будда разногласил с современной индийской философией; но самослучайность и существование Я были такие положения, на которые он нападал сильно и постоянно; существование Я преимущественно возбуждало диалектику Будды. Нет сомнения, что в спорах о последнем пункте, ратоборцами были не только ниргранта, признававшие неизменную душу, под именем чживы, то есть живого, но также и брахманы, утверждавшие творчество праотца Брамы, или пантеистическую идею вездесущего Шивы; последователи Капилы, допускавшие дуализм духа и материи и неизменную, но не действующую душу; и последователи Уллуки, допускавшие неизменную и действующую душу. Однако же две последние школы не упоминаются в спорах Будды; вероятно потому, что философия Капилы и Уллуки еще не была приведена в ту полную систему, в какой вышла она из рук Паньчашики, система Капилы под именем санкья, философия Уллуки под именем вайшешики. Будда должен был часто встречаться в резиденции государя в Рачжагрихе с последователями всех этих школ; по рассказам буддистов он вступал в состязание с ними часто при стечении народа и иногда в присутствии самого государя; к сожалению, из басней, какие рассказывают буддисты при этих случаях, нет никакой возможности извлечь достоверных подробностей о диспутах между Буддой и его антагонистами.

Труженики были самые деятельные и самые ненавистные Будде враги его. Ни против кого он не вооружался с такою горечью и негодованием, как на этот класс отшельников. Труженики часто называются общим именем ниргранта, хотя не совсем точно. Замечательная, но малоизвестная школа ниргранта, судя по некоторым указаниям, отличалась тем, что привела в одну систему разные способы самоусовершения, которые могли существовать и независимо один от другого, – как действительно и было. Для достижения вожделенной цели избавления и освобождения, существовали три способа: просвещение ума, созерцание и труженичество. Соединив эти три рода деятельности в одну систему, ниргранта установила полный курс подвижнической жизни; вступающий в неё должен был начать с труженичества, и провести несколько лет в произвольных истязаниях, для искоренения чувственных инстинктов; затем он упражнялся в глубоком и спокойном созерцании, которое должно было замкнуть его душу для внешних впечатлений и приучить её к бесстрастию; и, наконец, размышлял об истинах и просвещал свой ум. Будда, как мы видели, прошел все эти степени; они остались даже и в его наставлениях, с тем, впрочем, различием, что труженичество у него заменено хранением нравственных заповедей и соблюдением строгих правил наружного поведения. Надобно полагать, что труженики составляли в ниргранте самый обширный класс, когда, предпочтительно перед другими, носят у буддистов название целой школы, или что название ниргранта давалось в общем и буквальном значении свободных от житейского (без оков) всем вообще труженикам. Как бы то ни было, они не составляли секты однородной; они различались между собою и происхождением, и верованиями, и родом труженической жизни. Будда весьма хорошо был знаком с тружениками, потому что несколько времени жил в их обществе, изучил их навыки и узнал тайные побуждения скрывавшиеся под оболочкою измученного вида. Они не могли простить ему презрения, с каким он оставил образ их жизни, и не упускали случая платить ему за то насмешками и обидами. Со своей стороны, Будда отвечал обличениями и не щадил позорных названий для характеристики их поведения. Мы приведем здесь одну из судр, направленных против тружеников; в ней соединены почти все роды их.

Действие происходит близ Рачжагрихи, в саду, принадлежавшем одной богатой женщине. Толпа тружеников, вместе с учителем своим, по имени Нягродой, наслаждается в тени дерев прохладою. Собравшись вместе, они ведут громкий и оживленный разговор; толкуют о политике, министрах и народных делах; рассказывают о сражениях, колесницах, лошадях и прогулках по садам; судят о женщинах, одежде, кушанье, вкусных черепахах и тому подобных предметах. Во время их беседы подходит к ним Сантана, житель Рачжагрихи и почитатель Будды. После взаимных вежливостей, Сантана замечает им, как неприличны для их звания подобные разговоры и при этом случае хвалит Будду за его неукоризненное поведение и мудрость. «Откуда нам знать, возражают ему отшельники, о мудрости твоего шрамана Готамы, когда он больше любит молчать, чем говорить с посторонними людьми? Он так привык к уединенной жизни, что похож на подслеповатую корову, которая видит только траву. При всем том, он величает себя великим мудрецом, грозит поразить одним своим словом всех своих противников и сделать их безгласными, подобно черепахам, и не советует никому задевать его, иначе не найдет безопасного места от его стрел. Пусть придет он сюда; мы поздравим его с новым названием подслеповатой коровы; да вот он и сам»! «Смотрите же, заметил Нягрода, не вставать с места и не здороваться с ним. Пусть сядет, как хочет». Действительно, Будда шел в этот же сад освежиться, после продолжительного созерцания в пещере Гридракуты. Когда он подошел к толпе тружеников, они забыли свой уговор и, приподнявшись со своих ковров, приветствовали его обычными словами: «Добро пожаловать, Готама; добро пожаловать, шрамана! Давно мы не видались с тобою. Что привело тебя сюда? Сядь с нами и побеседуй». Будда вежливо принимает приглашение, расстилает свой ковер и садится на него. Нягрода лукаво заводит речь об учении Будды и просит его объяснить свои начала. «Не спрашивай меня об этом, отвечает ему Будда; мое учение глубоко и обширно; вам не под силу понять его. Что касается до ваших правил, я знаю их весьма хорошо и в состоянии оценить их». Нягрода замечает Будде, что им желательно знать мнение его о правилах их жизни. «Все ваши правила, говорит им Будда, низки и смешны. Иной из вас ходит ногой, прикрывая себя только руками; иной не станет есть из кувшина, или с блюда; не сядет за стол между двумя собеседниками, между двумя ножами, или двумя блюдами; иной не сядет за общий стол и не примет подаяния в том доме, где есть беременная женщина, где заметит много мух, или встретит собаку. Иной не терпит никаких приглашений и ест только до тех пор, пока молчат. Иной не ест из двух сосудов; глотает пищу, не разжевав её, и на седьмом глотке перестает есть и не позволяет прибавлять себе пищи более семи раз. Иной ест однажды в день, в два, три дня, и даже в целую неделю. Иной питается одними овощами, отваром риса, коровьим, или оленьим пометом, древесными корнями, ветвями, листьями, лесными плодами, или зернами. Иной носит платье, накинув его только на плечи, или прикрывает себя мхом, древесной корой, растениями, или оленьею кожею, распускает свои волосы, или надевает на них волосяную повязку. Иной носит одежду печали; постоянно держит руки вверх, не садится на скамьи и рогожки, или постоянно сидит в положении животных; бреет себе голову и оставляет бороду и усы. Иной лежит нагим на колючих растениях, или коровьем помете. Иной каждый день, или каждую неделю, по три раза совершает омовение. Не стану исчислять других подобных средств, которыми вы мучите и изнуряете себя. Я спрашиваю тебя, Нягрода: Чисты ли такие правила и образ жизни?» – «Без всякого сомнения, чисты», отвечает Нягрода. «А я, возражает ему Будда, раскрою перед тобою нечистоту, скрывающуюся в них. Чего ожидаете вы, произвольные труженики, за свои тяжкие труды? Ожидаете он мирян подаяний и уважения и, когда достигнете этой цели, крепко пристращаетесь к удобствам временной жизни, не хотите расстаться с ними, да и не знаете и средств к тому. Едва вы завидите издали посетителей, как тотчас садитесь и показываете вид, будто вас застали в глубоком размышлении, но, расставшись с ними, снова делаете, что хотите, прогуливаетесь, или покоитесь на свободе. Заведут ли при вас умную речь, вы никогда не захотите одобрить, или подтвердить её; спросят ли вас о чем-нибудь, вы отвечаете презрительным молчанием. Но, как скоро вы заметите уважение мирян к шраманам, или брахманам, у вас начинаются возгласы и укоризны: «зачем, кричите вы, уважать шраманов! Стоять ли они того»! Если вы увидите, что шраман ест плоды от вторичного посева, осыпаете его ругательствами. Когда вам подают грубую пищу, вы, даже и не отведывая, отдаете её другим; а всякое вкусное кушанье оставляете у себя. Предаваясь порокам и страстям, вы однако же надеваете личину скромности. Нет, не таково истинное подвижничество. Труженичество тогда только полезно, когда под ним не кроются своекорыстные виды».

Между тем, как Будда смогался со внешними своими антагонистами, в его обществе возникли несогласия и расколы, стоившие для него всей полемики и насмешек внешних его врагов. Молодые бикшу из шакья внесли с собою в братство Будды дух раздора и не совсем строгие правила; им трудно было привыкнуть к нищенской жизни и неразличению каст между отшельниками, – чем отличалось общество Будды, и потому Будда не раз жалел о приобретении таких учеников. Всех более беспокойств причинил ему Девадатта, двоюродный брат его. Это был человек замечательный не потому только, что был врагом Будды, но также по самостоятельному и влиятельному характеру. Буддийские писатели, не щадившие самых черных красок в портрете Девадатты, отдают, однако же, справедливость его обширному и образованному уму и необыкновенной строгости жизни. Все зло, какое он сделал, они приписывают глубокой страсти честолюбия, руководившей всеми его поступками. Когда Будда бежал из Капилавасту, Девадатта предлагал Ячжадаре свою руку и сердце, надеясь заступить место наследника престола, однако же бесполезно; его заставили поступить в общество бикшу. С сих пор он сделался самым опасным врагом Будды. Переселившись вместе с ним к Рачжагрихе. Девадатта в скором времени приобрел себе сильного покровителя и даже друга в лице Ачжатасатру, сына и наследника Бимбасары, льстя воинственному его духу, и сделался совместником Будды. Последний имел, однако же, покровителя еще сильнее, самого Бимбасару. Девадатте хотелось, во чтобы то ни стало, стать во главе общества бикшу, или по крайней мере иметь такое же влияние и пользоваться таким же уважением, как и Будда. Он составил в братстве партию, состоявшую из нескольких бикшу, более или менее образованных и приверженных к нему, и часто склонял и переводил на свою сторону и других учеников Будды, но, при посредстве Шарипутры, действовавшего в пользу Будды, перебежчики снова возвращались к Будде, и попытки Девадатты с этой стороны не удавались. Несколько раз братья мирились и потом снова расходились с враждебными чувствами.

Нет нужды рассказывать подробности преследования, какому Будда подвергся со стороны Девадатты. Пристрастные буддийские писатели, по обыкновению, преувеличивают их жестокость. Так, например, Девадатта, в порыве гнева, бросил в Будду камнем. Биографам Будды это обстоятельство показалось слишком обыкновенным; поэтому они и составили историю гораздо интереснее. Девадатта, по их рассказу, нанял несколько сот плотников и приказал им сделать катапульту непомерной величины; когда машина была готова, он велел втащить её на вершину Гридракуты, при подошве которой Будда чаще всего находился. С этой высоты Девадатта, посредством катапульты, пустил в своего двоюродного брата огромным отломком скалы. Удар миновал Будду. Самым важным преступлением Девадатты было то, что он произвел раскол и ввел ересь в братство Будды. Его укоряют в неверии и отрицании жизни за гробом; но этот укор со стороны буддистов, желавших очернить память Девадатты, как последователя Локаятики, не оправдывается ни чем. Он отличался только тем, что следовал правилам, более строгим, чем правила Будды. В пище он довольствовался самым простым; не ел рыбы, говоря, что и она, подобно другим животным одарена жизнью; не пил молока, потому что оно назначено природою для телят, а не для людей; не употреблял соли, потому что в ней много нечистоты и пыли; носил платье из цельных полотнищ, потому что шитье его избавляло портного от лишних хлопот, какие он должен был употребить на сшивание лоскутьев; и, наконец, большую часть времени жил внутри городов и селений, чтобы быть ближе к Данапати. Этими пунктами Девадатта уклонился от привычек и правил Будды; за то его провозгласили первым лжеучителем в буддизме. Пять вышеизложенных статей составили отличительный признак так называемого раскола Девадатты. Этот раскол существовал в Индии даже до VIII века после Р. X., когда открыли его китайские буддийские путешественники.

Судя по положению Будды среди мудрецов Индии, бывших для него антагонистами, равно по множеству судр, приписываемых устному его преданию, можно подумать, что буддисты не без основания превозносят до небес красноречие и обилие слова своего учителя. Однако же несомненные свидетельства, заимствованные из буддийских же преданий, заставляют ограничить отзывы восторженных буддистов. Враги Будды укоряли его в пристрастии к безмолвию. В этом сознавались самые ученики его. «Чем вы хотите заниматься в нашем обществе, спрашивали они желавших поступить в бикшу? У нас два рода занятий: любомудрие и созерцание; одни из нас обогащают свой ум познаниями и приобретают навык к диалектике; другие, и первый из них сам наставник наш, предпочитают безмолвие созерцательной жизни». Будда остерегался проповедовать свои взгляды и убеждения, когда его не просили о том, исключая тех случаев, когда замечательные события подавали ему повод высказывать свои любимые идеи, или когда за оказанные ему благодеяния он платил духовными речами, которые большею частью заключали в себе общие понятия добра и похвалы гражданским и семейным добродетелям, и особенно милосердию. Наконец, слов Будды, при жизни его, никто не записывал; все наставления его и обстоятельства его жизни сохранились в устных преданиях; сведением о них потомство обязано счастливой памяти Ананды.

Будем, впрочем, справедливы к Будде. Бесспорно, он был одним из самых образованных мудрецов своего времени. Продолжительный навык к суровой жизни не истребил в нем следов хорошего воспитания, полученного им в родительском доме. До наших времен сохранилось довольно буддийских преданий, более или менее достоверных, для того чтобы, по крайней мере, приблизительно знать характер красноречия Будды. Из этих преданий мы узнаем, что Будда никогда не колебался в ответах на предлагаемые ему вопросы и всегда был готов наделять желающих наставлениями; и что, путешествуя по разным странам Индии, или беседуя с иноземцами, он объяснялся на языке или наречии их страны. Таким образом, сколько известно, он говорил на языках: магадском, дравирском и млеча. Под первым надобно разуметь язык, бывший в употреблении в Магаде, в которой Будда провел большую часть своей жизни; язык дравирский есть нынешний тамульский. Что касается до млеча, нельзя решительно сказать, что под ним разумеется язык за-индийских варваров; потому что у буддистов страны, лежавшие за пределами Мадьядеши, также назывались Млеча; впрочем между образцами этих трех языков, сохранившимися в буддийских сочинениях, не заметно никакого сходства и созвучия.

Будда был индиец; нравы и навыки его соотечественников оставили неизгладимые следы в духе его учения и сообщили речам его тот оригинальный и характерный тип, который ясно обозначается в произведениях индийских философов и вообще в индийской литературе. В древних собраниях слов Будды прежде всего замечается необыкновенная краткость выражения; судры суть не что иное, как афоризмы, или краткие изречения Будды, заключавшие в себе философские и нравственные положения его учения. Афоризмы Будды сохранили свою краткость и в буддийских преданиях, но уже с присоединением пояснений. Они обыкновенно предлагались в стихотворной форме и состояли большею частью из одной шиоки, или стиха. Таким образом Будда заключил сущность своего нравственного учения в следующем афоризме; не делай зла, делай добро и очищай свою душу. Первые два наставления этого изречения указывают на деятельную часть подвижничества; последнее, то есть очищение души, на созерцание. Теоретическое свое учение Будда выразил в следующем афоризме: все является от причин и все уничтожается от причин. Размышляя об этом афоризме Будды, Шарипутра убедился им и, оставив безнадежные начала Саньчжая, последователя школы Локаятики, присоединился к Будде.

Большая часть афоризмов Будды облекалась в числительную форму, какую мы замечаем в произведениях и других философов Индии. В те времена, когда сведения хранились и переходили от одного поколения к другому посредством устного предания, числительные формулы были важною помощью для памяти. Такой образ выражения был в большом ходу и в народе индийском; замысловатые пословицы, – насущная мудрость его, носили ту же самую форму. Буддисты, усвоив её своей литературе, сделали всеобщее приложение её к изложению учения Будды; от того самые образцовые сочинения их страждут одним важным недостатком: отсутствием стройной системы, потому что в числительном способе выражения, ряд идей расположенных по числу, представляет чаще общее сродство, чем тесную логическую связь. Из числительных афоризмов Будды мы упомянем о следующем. Три печати моего учения: всякое явление скоротечно; ни в чем нет самостоятельности; нирвана есть покой. Вот еще два, три примера таких афоризмов, взятые наудачу. Есть четыре способа погребения: в воде, огне, земле и лесу. То есть во времена Будды прах умершего человека или бросали в воду, или, что было всего чаще, сжигали на костре; или зарывали в землю, или, и то было нередко, относили в лес на съедение диким зверям. Бикшу, говорил Будда, не употребляйте четырех способов пропитания, ища его внизу, вверху, в странах света и углах. То есть истинный ученик Будды для снискания себе пропитания не должен: 1) заниматься земледелием и приобретать какую бы то ни было собственность; 2) заниматься астрономией и астрологией, наблюдать течение звезд и планет и объяснять физические явления; 3) льстить и угождать богачам и вельможам; наконец 4) заниматься ворожбой, чарами и предсказаниями. Дело бывает двух родов: полное и половинное. То есть когда человек решится на какой-нибудь поступок, этот поступок имеет все значение совершенного дела, так что осуществление намерения есть дело уже половинное; поэтому в буддийских сочинениях иногда встречается выражение: полтора дела; под ним надобно разуметь одно и тоже дело, намеренное и приведенное в исполнение.

Будда удачно воспользовался поэтическим обыкновением своих соотечественников пояснять и украшать свою речь сравнениями, аллегориями и другими прикрасами, которые невольно привлекают внимание к предметам самым сухим, и придают занимательность вещам обыкновенным. Выбирать сравнения было в Индии искусством и одним из правил диалектики; удачное сравнение было уже доказательством. В речах Будды мы встречаем множество подобных украшений. Некоторые употребляемые им сравнения могут легко остаться непонятными для того, кто совершенно не знаком с природою или обыкновениями Индии. Приведем здесь для примера несколько таких сравнений. Сердце человеческое, говорит Будда, тоже, что слоновые уши; то есть в беспрестанном движении. Бикшу, говорит Будда, подражайте черепахе, которая прячет свои члены в свой ходячий дом; то есть прекращайте созерцанием действие внешних чувств своих и освобождайтесь от гибельного впечатления внешних предметов, подобно тому, как черепаха, выползшая на берег моря, заметив приближение шакала, тотчас скрывает свою голову, ноги и хвост в роговую свою оболочку и тем спасается от зубов хищного зверя. Чистая нравственность, как надутый кожаный мех: повреди её однажды, погибнет. Здесь дело идет о плавательных мехах, которые богатые люди и купцы имели при себе во время морских путешествий; в случае кораблекрушения, эти мехи, надутые воздухом и герметически закупоренные, служили средством спасения мореплавателей, которые бросались с ними в волны морские и отдавались на их произвол; разумеется, что, если в таком опасном положении мореплаватель по неосторожности делал в меху хотя бы и едва заметное отверстие и воздух выходил из него, то неминуемо погибал. Подобно тому, если однажды удовлетворить порочным наклонностям, уже ни что не может остановить стремления страстей, и человек, оставленный самому себе, безвозвратно погибает.

Будда часто употреблял способ сравнения, как убеждение более действительное, чем все доказательства. Вот пример. Будда положительно отказался решить некоторые метафизические вопросы, занимавшие в его время умы других философов. Собственные ученики его настоятельно просили своего учителя объяснить им: откуда произошел мир и населяющие его существа; есть ли у них начало, или они безначальны; что ожидает за гробом человека, освободившегося от перерождений? «Подобные вопросы, отвечал им Будда, не имеют отношения к обязанностям шрамана; пока вы рассуждаете об этих предметах, драгоценное время пройдет и наступит смерть, тогда как вы и не приготовились к ней. Представьте себе человека, раненого в грудь стрелою; его спасение зависит от искусства лекаря, который может легко вынуть из груди его смертоносное орудие. Неужели раненый станет наперед расспрашивать лекаря и говорить ему: прежде, чем ты станешь вынимать стрелу из груди моей, скажи мне наперед, из какого дерева выточена стрела, какого она цвета, какой птицы перья приклеены к ней, из какого металла её острее? Неужели он станет заниматься подобными вещами, зная, что время между тем проходит и неминуемая смерть грозит ему?

В другой раз Будда излагает различные мнения других школ о тех же самых предметах. Исчислив эти мнения и представив жаркие споры, возникшие по этому случаю между философами, он прибавляет: «это напоминает мне одну давнюю историю про слепцов. Один раджа приказал собрать слепых от рождения, сколько их найдется, и привести к нему во дворец. Воля раджи была исполнена, толпа слепцов приведена во дворец и представлена к нему. «Слепцы, спросил их он, какого вида слон?» «Махадева, отвечали ему слепцы, мы слепы от рождения; откуда же нам знать вид слона»? «Хотите-ли узнать его»? продолжал Раджа. Слепцам оставалось благодарить его за такое внимание к ним, и Раджа приказал конюшему вывести на двор одного слона и подвести к нему слепцов. Когда им сказали, что слон перед ними, они приблизились к нему, и каждый из них начал ощупывать ту часть животного, к которой руки его прикоснулись. Один, ощупывая уши слона, находил в них сходство с решетом; другому хобот показался канатом; иным казалось, что клыки походят на колья, голова на колодезную бадью, шея на бревно, спина на конек крыши, бока на стены, ноги на бревна, хвост на короткую веревку. Когда слепцы кончили ощупывание слона, государь снова призвал их к себе и спросил: «Ну, что? Узнали ли теперь вид слона»? «Узнали, отвечал один из слепцов; слон походит на бадью». «Нет, заметил другой он похож на бревно». «Не правда, вскричал третий, он похож на канат». Поднялся шум и крик. Каждый кричал: «слон такого-то вида!» «Верно ли вы знаете, заметил им Раджа, что слон такого вида, как вы говорите»? Вместо того, чтобы признаться в своем невежестве, слепцы, закрыв руками лица свои, начали спорить между собою, сначала тихим голосом, потом все громче и громче, пока наконец дело чуть не дошло до драки. Раджа долго любовался спором слепцов, и, наконец, произнес им следующий стих: «Толпа людей лишенных зрения! К чему безумно спорить о форме слона, когда вы сами не знаете, кого вы ощупывали».

Закон воздаяний лежал в основании учения Будды. Будда при всяком удобном случае обращался к нему, поощряя учеников своих к добродетели и отвращая их от преступлений. Черное, говаривал он, отплачивается черным, и белое белым. Дела, к которым прилагался закон воздаяний, служили коренным началом и не гибнущею причиною всякого существования. Все происходило от дел. «Мы живем, говорил Будда, рождаемся и умираем, страдаем и блаженствуем, вследствие дел, совершенных нами в предшествующих перерождениях, Сумма дел, совершаемых существами, поддерживает существование вселенной, со всеми её степенями и разрядами тварей; качество и важность дел существа определяют для него будущую форму перерождения. Между делом и его воздаянием бывает несходство, бывает и сродство. Люди порочные, наслаждающиеся в настоящее время удовольствиями, готовят для себя мучение в будущей жизни; кто поклоняется огню и небесным светилам, или каждый день совершает троекратное омовение, в чаянии будущего блаженства, тому не миновать перерождения животным. С другой стороны, есть люди, ведущие странный образ жизни и надеющиеся за то переродиться в жилище духов; они подражают в жизни животным, собакам, коровам и другим, или притворяются немыми. Чем же оканчиваются их труды? Тем, что подражавшие животным или немым в настоящей жизни, в будущей делаются действительными животными и немыми. За преступления – мучения; за добрые дела – наслаждения; но на долго ли эти наслаждения? И что за радость влачиться по перерождениям? Длинна ночь для того, кто не спит; длинен путь для утомленного путника, длинен ряд перерождений, ожидающих неразумного. Нет, истинное успокоение и блаженство не в перерождениях, а в освобождении от них. Вот к чему должно привести истинное подвижничество, без суеверий и предубеждений. Бикшу! Ты носишь форму человека, форму благородную, в которой только и возможно освобождение от перерождений и которая достается в удел существу редко, через тысячи веков. Спеши воспользоваться таким драгоценным даром, прекращая подвижничеством влияние прежних дел и усиленно стремясь к нирване».

При вере в перерождения и в закон воздаяний все события частной жизни, судьба каждого человека, его положение в обществе, объяснялись как нельзя лучше; надобно было только одно условие, именно: нужен был человек, который знал бы прежние перерождения свои и чужие. Этот человек нашелся в особе Будды. Действительно, если верить рассказам буддийских писателей, не проходило ни одного замечательного случая, не осталось ни одного обстоятельства, которого он не объяснил, или не оправдал бы предшествующими своими перерождениями. Воспоминания его в этом отношении были неистощимы. Но надобно быть справедливым. Большая часть этих рассказов, или вымыслов, суть произведения буддистов позднего времени; досужее воображение их обогатило буддийскую литературу новым родом сочинений, весьма занимательных, а потому имевших большой ход у буддистов. Что касается до Будды, нельзя думать, чтобы он забавлялся выдумыванием басней, или что бы самообольщение его доходило до убеждения в действительности рассказываемых событий. Всего вернее то, что все подобного рода рассказы, которые можно приписать Будде он не выдумывал, а брал из народных преданий, и что известные события давнего времени он сближал с событиями, которых он был очевидцем или участником. С таким только ограничением можно допустить, что Будда рассказывал некоторые события старины.

Эти рассказы Будды, дышат убедительною наивностью и рисуют перед нами картины современных ему нравов и обычаев индийских, потому что, перенося слушателя в глубокую древность, Будда, кроме рассказываемого случая, не выдумывал ничего нового; везде и всегда те же обычаи, те же привычки, какие были и при нем. Вот отрывок из одного подобного рассказа.

«Много веков назад тому, как в Бенаресе царствовал государь, по имени Крики.⁵⁹ При нем государство наслаждалось довольством и спокойствием; земледелие и скотоводство процветали; народонаселение умножалось; распри и войны утихли; о болезнях, грабежах и других бедствиях не было и слышно; властитель правил государством с мудростью и правосудием. В это счастливое время, один молодой бенаресец, по имени Кумара, сын брахмана, оставил родину и отправился в южную Индию, для дальнейшего образования, под руководством одного знаменитого брахмана. Этот брахман слыл отличным наставником в науках и толкователем вед. Слава об его учености и талантах распространилась по всей Индии; со всех концов её к нему стекались молодые люди, для слушания его уроков. По прибытии в южную Индию, бенаресец отправился прямо в дом брахмана на личное свидание. Засвидетельствовав почтение хозяину дома, гость сел перед ним с надлежащею скромностью. «Добро пожаловать, молодой человек, приветствовал его брахман; откуда и за чем»? «Я родом из Срединного государства (Мадьядеши), отвечал бенаресец; и пришел сюда с желанием пользоваться мудрыми наставлениями у ног великого учителя». «Чем же ты хочешь заняться»? спросил снова брахман. «Я желал бы под вашим руководством изучить веды». «Прекрасный выбор, заметил брахман; веды более всего заслуживают изучения; так думает и поступает всякий истинный брахман». После того, бенаресец поступил в число учеников брахмана и начал слушать его уроки.

В дни, свободные от занятий, или рекреационные, бенаресец, вместе с товарищами, или купался в реках и озерах, или гулял по городским площадям и рынкам, или собирал душистые растения и дрова для жертвоприношений. В одну из таких прогулок, бенаресец спросил своих товарищей: «верно, все мы дети брахманов; но я еще не знаю, откуда вы родом»? Один ему отвечал, что он родом из восточной Индии, другие были из северной, третьи из западной. «А я, сказал в свою очередь бенаресец, из Срединного государства». «Мы не знаем ровно ничего о твоей родине; о других странах знаем хотя по пословице: мудрость с востока, двуязычие на западе, почтительность родилась на юге, злословие обитает на севере. Скажи нам, чем отличается Срединное государство»? бенаресец отвечал им: «мое отечество– прекрасная страна; равной ей нет нигде. Она богата сахарным тростником, душистым рисом и различными плодами; домашнего скота в изобилии; науки и искусства процветают; народ богат, счастлив, отличается милосердием, умом и добрыми делами. По стране протекает река Ганг; счастлив кто омоется в тихих струях его; по берегам Ганга рассеяно восемнадцать скитов, где в тяжких подвигах живут муни, готовые возлететь на небо»? «Есть ли у вас, снова спросили бенаресца товарищи, люди ученые и красноречивые, такие, как наш учитель»? Что касается до этого, отвечал бенаресец, в моем отечестве есть один ученый, лев красноречия; перед ним наш учитель должен стыдиться и краснеть». Товарищи бенаресца не могли удержаться от удивления, слыша рассказ его о Срединном государстве, и изъявили сильное желание побывать в этой стране. Они возвратились домой, занятые этою мыслью, и, сложив в особенное место принесенные ими дрова, отправились толпой к учителю. «Наш товарищ из Бенареса, говорили они брахману, так расхвалил нам свое отечество, что нам хотелось бы побывать там». «Срединное государство, отвечал им брахман, прекрасно, спору нет; это говорят все; но довольно послушать рассказов о нем; к чему еще ходить туда»? «Там, продолжали ученики, есть знаменитый ученый, перед которым, по уверению бенаресца, ты, наш учитель, должен будто бы краснеть». «Так в Срединном государстве, воскликнул брахман, есть люди умнее меня! а я до сих пор думал, что в целой Индии нет человека равного мне». «Ну, так мы одни пойдем; посмотрим на Срединное государство; омоемся в Ганге; попытаем своих сил в состязании со знаменитым ученым, и с богатством и славою возвратимся назад». Брахман любил своих учеников и не хотел расстаться с ними. «И я иду с вами, сказал он им, возьмите с собою мои вещи, запон из оленьей кожи, вазу для омовений и жертвенные сосуды». И так все вместе отправились в путешествие.

Всякий раз, как брахман приходил со своею свитою в какой-нибудь город, тотчас сооружал помост для публичных состязаний с желающими. Охотников до диспутов находилось много; но ни один из них не мог устоять против искусства брахмана; побежденные сходили с помоста со стыдом, разбивая с досады свои одноколки, или с горести ударяя себя в голову вазою с пеплом, и разбегались в разные стороны, как разлетаются вороны с тех мест, где воины учатся стрелять из лука. Случалось иногда, что торжествующего брахмана встречали и провожали со знаменами и другими знаками почестей, приветствуя кликами и похвалами. Таким образом брахман дошел до самого Бенареса. Входя в этот город, он подумал про себя: «Если искать достойных антагонистов и ученейших мужей, то ни где лучше, как при дворе государя». С этою мыслью, брахман прямо отправился во дворец государя Крики. Явившись перед лицо государя, он произнес обычное приветствие: «да будет государь победоносен, здоров и долголетен»! с сими словами он сел перед Крики с должною почтительностью и через несколько минут обратился к нему со следующею просьбою: «Государь! живя на родине, я довольно коротко познакомился с науками; теперь я желал бы в твоем присутствии состязаться с здешними учеными». Государь обратился к придворным и спросил их: «Есть ли в моих владениях какой-нибудь ученый, который решился бы на спор с этим брахманом»? «Есть, отвечал один из придворных; в одном селении живет брахман, по имени Капилашама; он изучил веды и другие книги и известен своим умом и искусством диспута». Государь приказал привести Капилашаму во дворец; через несколько времени этот брахман явился к государю и изъявил согласие вступить в состязание с брахманом из южной Индии. По этому случаю, Государь приказал устроить эстраду и разделить её на две половины для помещения двух противников и их партизанов. В назначенный день государь сам прибыл к месту диспута, где все уже были на своих местах. Один из придворных спросил государя: кому из двух противников он предоставит право первому предложить свою задачу? «Брахман с юга, сказал на это государь, наш гость; пусть он первый начнет речь». Пользуясь этим предпочтением, брахман начал излагать задачу и произнес в защиту её пятьсот стихов; он говорил красноречиво, умно и притом так скоро и быстро, что слушавшие, даже с напряжённым вниманием, едва могли запомнить из его речи только несколько стихов. Однако же Капилашама не опустил без внимания ни одного слова из стихов своего противника, обсудил заключавшиеся в них мысли и, составив себе подробный отчет о тезисе своего противника, принялся опровергать его положения, нашел в них противоречия, неопределенность и слабость, и так ясно и убедительно доказал справедливость своей критики, что брахман не мог ничего сказать в ответ на неё и остался побежденным; потому что, по законам диспута, победа остается на стороне того, кто силою своих доводов, заставит молчать своего противника, который молчанием своим сознается в своем бессилии. Государь поздравил Капилашаму с победою, осыпал ему похвалами и, спросив о родовом его селении, сказал ему: «за твои таланты и диалектическое искусство даю тебе во владение это селение». Капилашама, принеся государю благодарность за такую его милость, с торжеством возвратился домой.

Капилашама, владетель целого селения, сделался богатым человеком и в скором времени женился. Через год жена его родила младенца мужеского пола с золотистыми волосами. По истечении трехнедельного срока после рождения сына, Капилашама, по обыкновению, собрал своих сродников к себе в дом, для наречения имени новорожденному. После совещания об этом предмете, решили общим голосом назвать младенца Капилой, по имени отца и по золотистому цвету волос дитяти (Капила – золотистый, желтый). По окончании этой церемонии, младенец передан был кормилицам и нянькам; его питали сливками, по временам кормили маслом и другой питательной пищей. Капила, взлелеянный заботливостью родителей, рос как ненюфар, поднимающийся из воды. Как скоро он вступил в юношеский возраст, его учили правописанию, арифметике и другим наукам, полезным в жизни; потом толковали ему обязанности брахмана, правила, как брать пепел и землю и держать сосуд с водою, равно и приемы, необходимые при омовениях. Его научили произносить: ом! (таинственное воззвание, произносимое в начале заклинаний и гимнов) и бум! (воззвание, произносимое во время призывания духов), и истолковали ему веды. С сих пор Капила сам понимал все подробности жертвоприношений и других мог научить тому же; сам читал предания и другим был в состоянии истолковать их; наконец имел право принимать приношения и мог сам делать подаяния другим; это шесть необходимых условий для того, чтобы быть полным брахманом. Капила одарен был необыкновенною проницательностью; ум его, как светлая лампада, озарял самые темные предметы. Раз, слушая толкование своего отца вместе с другими учениками, Капила спросил его: «что значит звук, или буква, Чжа в Ригведе»? «Эта буква, отвечал ему отец, имеет глубокий смысл, в который трудно проникнуть; так завещали нам предшественники». «Неужели, воскликнул Капила, древние мудрецы завещали нам буквы без смысла? Что касается до меня, я начинаю проникать смысл той буквы». Удивляясь разуму своего сына, Капилашама передал ему звание учителя, а сам остался на свободе и вскоре скончался».

«Доброе дело не остается без награды. Те, которые совершают его вместе, вместе и получают за него должное воздаяние. Вот пример. У Прасэначжиты, шравастийского государя, были две любимые жены; обе они отличались необыкновенною красотою и представляли пример редкой дружбы и согласия. В Шравасти только и было толков, что о двух красавицах, заключенных во дворце государя. Будда объяснил, что счастливый удел, доставшийся этим двум женщинам, их красота и дружба суть следствие одного дела, совершенного ими в давние времена. Тогда они были женами одного брахмана и отличались милосердием; раз они накормили одного добродетельного пустынника и тем упрочили для себя счастливую будущность: но так как одна из них, приготовив для пустынника кушанье, самое лучшее и вкусное положила на верх, а другая сверху блюда положила дурную пищу, скрыв хорошую внутри; оттого, сделавшись женами Прасэначжиты, они различались одна от другой в роде красоты; старшая из них имела величественную наружность и необыкновенно правильные черты лица; а младшая, не имея этих наружных совершенств, с избытком заменяла их прелестью движений и нежным сложением».

То, что в речах Будды чаще всего поражает нас, есть печальный тон их и безнадежный взгляд на мир. Мысль, что род человеческий обречен страданиям, принадлежала не одному Будде; можно сказать, что она была общим убеждением индийцев; Будда развил только идею страданий и приложил её ко всему, что имеет какую бы то ни было форму существования; оттого слова его иногда проникнуты суровым аскетизмом, если предмет его речи всеобщие страдания, сопутствующие перерождениям; иногда дышат чувством скорби и разочарования, если он обращает внимание на обыкновенные явления физического мира. Афоризмы Будды в последнем роде рассеяны в разных речах его; предмет их большею частью – скоротечность и смерть. «Сложное, говорил Будда, должно рано или поздно рассеяться, – рожденное – умереть. Явления исчезают одно за другим; прошедшее, настоящее и будущее постепенно уничтожаются; все скоротечно, над всем закон разрушения. Быстрые реки текут и не возвращаются назад; солнце безостановочно совершает свое течение; человек переходит из предшествовавшей жизни в настоящую, и никакие силы не могут возвратить его в прошедшую жизнь. Утром мы видели какой-нибудь предмет, к вечеру уже не находим его; вчера любовались прелестным цветком, сегодня его не стало. К чему гоняться за гибнущими благами? Иной употребляет все усилия для того, чтобы достигнуть постоянного счастья в настоящей жизни; но напрасны труды их; они бьют палкой по воде, думая, что вода, расступившись, останется в таком положении навсегда. Рожденное должно умереть; ни воздух, ни моря, ни горы, ни пещеры, ни какое место во вселенной, не скроют нас от смерти; богатый и бедный, благородный и низкий, равно покоряются смерти; умирают и молодые, и люди средних лет, и младенцы, и даже зародыши в утробе матери; умирают без разбора и срока. Богатства, почести, дети – не помогут: все это земное достояние должно рассеяться и исчезнуть. Мы идем к смерти прямою и верною дорогою. Тело человеческое, произведение четырех стихий, есть скудельный сосуд, распадающийся на части при первом сильном ударе. В течение всей жизни оно служит источником страстей, волнений и мучений. Наступает старость и с нею вместе являются болезни; старик мечется в предсмертных муках, как живая рыба на горячей золе, пока, наконец смерть не кончит его страданий. Жизнь тоже, что созревший плод, готовый упасть при первом порыве ветра, каждое мгновение мы должны опасаться, при первом роковом случае течение её прекращается: так исчезают гармонические звуки арфы, когда струны её лопаются под рукою музыканта. Горящей лампады не ставят в закрытое место; не затемняй же света ума страстями; истинный мудрец тот, кто постоянно размышляет об освобождении из мира страданий, укрощает свои страсти и стремится к нирване. Вот к чему должны быть направлены все наши усилия! Нирвана есть вожделенная цель для всех. После беспрерывного круговращения в бесчисленных формах существования, после бесчисленных перемен состояний, после всех трудов, беспокойств, волнений и страданий, неразлучных с перерождениями, мы, наконец, свергаем с себя узы страстей, освобождаемся от всякой формы существования, времени и пространства, и погружаемся в покой и безмолвие; здесь убежище от печалей и болезней; ни чем не смущаемое благополучие, нирвана – бессмертие; из неё нет уже возврата».

Вот еще отрывок о будущем суде, взятый нами из одного сборника слов Будды. Он отличается живостью картины, и, хотя основание его имеет много общего с народными индийскими верованиями, проникнут духом учения Будды. Этим отрывком мы кончим отступление от фактического жизнеописания Будды.

«От Чжамбутвипа (Индии) далеко на юг возвышаются два хребта гор, огибающих вселенную со всех сторон. Между этими горами царствует вечная и непроницаемая тьма; лучи небесных светил никогда не досягают туда и самый могущественный дух не в силах озарить мрачной пропасти, в глубине её ады и там же судилище Ямы, властителя ада. Люди, грешившие в настоящей жизни, по смерти переселяются в царство Ямы и адские стражи прежде всего представляют их Яме. «Вот, говорят они царю, указывая на грешников, смертные из людей, грешники, которые ожидают твоего приговора». Видя перед собою грешников, сострадательный царь спрашивает их: «Друзья мои! Живя среди людей, разве не видали вы духа старости, разве не слыхали его спасительных наставлений и напоминаний»? «Нет, Махадева; мы не видали такого духа и не слыхали речей его». «Как! возражает им Яма, так вы не видали человека в старости, когда зубы у него выпадают, волосы седеют, кожа морщинится и принимает горчичный цвет, черные рубцы расходятся по всему телу, спина сгорбливается, походка делается неровною, ноги с трудом поддерживают тело, голова трясется, шея делается тонкою, кожа на теле опадает и обвисает, как на шее у коровы, губы, рот, горло и язык высыхают и грубеют, стан искривляется, дыхание слабеет и превращается в болезненные вздохи, голос хрипнет и походит на визжание пилы; дряхлый старик выступает, опираясь на посох; преклонные лета иссушили его кровь и соки; скоро силы оставляют его совершенно; он не в состоянии уже не только действовать, но даже и подниматься с места; на нем уже нет вида человеческого; тело и душа его в постоянном сотрясении и борении. Вы не видали всего этого»? Трепещущие от страха грешники ответствуют замирающим голосом: «видели, Махадева»! «Если видели, то почему не подумали о том, что и вы состаритесь, что и вас не минует общий удел рода человеческого; почему при виде старости вы не приняли благого намерения посвятить жизнь свою добрым делам для того, чтобы в будущей жизни не испытывать более бедствий старости»? «Увы! мы и не подумали о том, потому что вовсе не заботились о своем избавлении». Потом Яма снова спрашивает грешников: «Видели ли вы, живя на земле, духа болезни»? «Нет, Махадева, мы на видали такого духа». «Как! восклицает Яма; вы не видали человека в болезни? гармоническое сочетание стихий, образующих тело человека, расстраивается, порядок в организме его нарушается; мучения, испытываемые больным от этого расстройства, приковывают его к постели и не дают ему сомкнуть глаз; он не в силах ни пройтись, ни посидеть, ни привстать со своего одра; он живет заботливостью родных, которые поят и кормят его из своих рук. Вы не видали такого зрелища»? «Видели, Махадева»! «Почему же вам не пришло на мысль, что подобная участь ожидает и вас, что и вы должны испытать тяжесть болезней? Почему вы не поспешили запастись добрыми делами, чтобы после не терпеть мучений болезней»? «Нет, Махадева; проводя жизнь в лености и нерадении, мы и не подумали о том». «Неразумные люди! видели ли вы духа смерти»? «Не видали, Махадева»! «Как! Разве вы никогда не видали умершего человека? Жизнь оставляет его тело; бездушный труп кладут на погребальный одр; облекают его в разноцветные платья; окружают его завесами, покровами и зонтами, и в этом виде выносят из жилища; гроб окружают сродники покойника; они скидают с себя ожерелья и другие украшения, растрепывают свои волосы, посыпают голову пеплом и громкими воплями выражают свою горесть. Видели ли вы подобные зрелища»? «Видели, Махарачжа»! «Как же вы не постигли, что закон смерти лежит и над вами, что и вам придется умереть? Как тотчас же не решились вести добродетельную жизнь, чтобы в будущей жизни избежать этой тягостной участи»? «Увы! мы не позаботились о том». Тогда Яма возглашает грешникам: «И так вы по своей доброй воле не радели о своем будущем, сами не захотели запастись добрыми делами; насладитесь теперь плодами своей беспечности; терпите мучение не за грехи ваших предков, родителей, сродников, но за свои собственные: сами вы совершали дела, сами примите и должное за них воздаяние»! С этими словами Яма дает знак адским стражам и верные исполнители его воли берут грешников за руки и ноги и бросают их в клокочущее адское пламя, от одного вида которого волосы становятся дыбом и сердце разрывается от ужаса».

Нам остается упомянуть о нескольких событиях, в которых Будда принимал более или менее живое участие. Из этих событий надобно прежде всего рассказать о кончине Соддоданы. Должно полагать, что Будда лишился своего отца весьма рано, в первые годы своей проповеднической жизни. Престарелый Соддодана, чувствуя приближение смерти, послал известие к своему сыну и просил его на последнее свидание. Будда поспешил на призыв умирающего старца и отправился в Капилавасту из Рачжагрихи, где в то время он находился. Буддисты подробно описывают это свидание отца с сыном. «Молва о приближающейся смерти Соддоданы быстро разнеслась по Капилавасту; жители его толпились по улицам, толкуя о предстоявшем событии и изъявляя опасения на счет будущности племени шакья по смерти государя; в это время в город вошел Будда. Видя последнего потомка Икшвакулы в прямой линии, последнюю надежду дома Готамы, отшельником, многие из зрителей не могли удержаться от слез и печальных восклицаний. Будда между тем пробрался сквозь шумную толпу народа во дворец и в нищенском плаще своем вошел во внутренние его покои. В зале, где лежал больной государь, Будда нашел всех родственников своих, толпу придворных и дворцовых женщин; все стояли печальные и молчаливые. Соддодана лежал на низкой кровати и обводил кругом блуждающие взоры. При виде старца, истощенного болезнью, со впалыми щеками и желтым цветом лица, в предсмертных судорогах, Будда невольно воскликнул: неужели это родитель мой, который некогда славился мужественным и величественным видом? Куда девалась крепость и краса его»? Заметив Будду, государь приветствовал его слабым голосом и просил прикоснуться к нему рукою. Утешься, государь, говорил ему Будда; о чем скорбеть тебе? ты оставляешь по себе славу доблестного мужа. С этими словами он освободил из под плаща загорелую руку и приложил её к пылающей голове своего отца. В таком положении Будда принял последний вздох умирающего, напутствуя его печальными истинами своего учения. Как скоро скончался Соддодана, зала огласилась воплями присутствующих; они бросались на помост, распускали свои волосы, срывали с себя ожерелья, раздирали на себе платье и били себя в грудь; началось оплакивание покойника, воспоминание его доблестей и мудрого царствования и горькое сожаление о том, что с Соддоданой государство потеряло всю свою силу, а уделы свою опору и защиту. Затем прах государя омыли душистыми настоями и, обернув в капаи (тонкую шерстяную ткань), положили в гроб. В день, назначенный для погребения, гроб поставили на катафалк и со всех сторон обвесили его сетками, сплетенными вместе с дорогими камнями; перед гробом жгли благовония и рассыпали в разные стороны душистые цветы. Когда все было готово, катафалк подняли с места и вынесли из дворца: Будда шел перед гробом и нес в руках жаровню с благовониями. По прибытии на место погребения, сооружен был костер из дров белого малайского сандала и на нем поставлен гроб с бренными останками Соддоданы. Будда зажег костер, и когда пламя истребило и превратило в пепел прах покойного, ближайшие родственники Будды потушили костер молоком, собрали кости Соддоданы и тщательно уложили их в золотой ящик; потом, положив ящик на землю, соорудили над ним глухую башню и обвесили её шелковыми знаменами, покровами и колокольчиками. Когда все было кончено и все присутствующие сделали поклонение башне, Будда произнес: «ничего нет вечного на земле, ничего нет твердого, жизнь проходит как призрак, как обманчивое видение».

Со времени смерти Соддоданы до последнего десятилетия жизни Будды протекло много времени, но, как мы уже заметили, этот промежуток времени в буддийских преданиях остается без всяких событий. Поэтому мы перейдем теперь к последним годам жизни Будды, не с тем, однако же, чтобы рассказать факты, исключительно касающиеся его лица, о таких фактах не сохранилось преданий, но с тем, чтобы упомянуть о нескольких побочных событиях, среди которых Будда кончил свою жизнь. Буддийские писатели, в рассказе о происшествиях того времени, упоминают, что Будда понес горькие утраты с кончиною трех покровительствовавших ему государей. Первый из них был Прадьиота, сын Махачакры и владетель Учжчжаяни. Из рассказов буддистов видно, что он то самое лицо, которое встречается в индийских драматических сочинениях и известно романическими похождениями.

Другой был самый сильный покровитель и данапати Будды, Бимбасара, государь Магады; после которого вступил на Рачжагрихский престол сын его Ачжатасатру, лет за семь или за восемь до смерти Будды. Воцарение нового государя грозило Будде явною опасностью. Ачжатасатру был вооружен против него Девадаттой и до вступления своего на престол помогал последнему к унижению его брата. Девадатта внутренне торжествовал при обстоятельствах, столь благоприятствовавших честолюбивым намерениям его. Однако же новое положение как будто изгладило в Ачжатасатру прежние его предубеждения. Сначала он не обращал, внимания на интересы, волновавшие общество отшельников; но вскоре, против всякого чаяния, он начал оказывать явное благоволение к Будде и хотел заменить для него своего отца. Девадатта скоропостижно скончался. С сих пор протекло несколько лет без особенно важных событий, кроме того, что в продолжение их Будда лишился лучших своих приверженцев Шарипутры и Монгальямы, которые скончались в преклонных летах, и нескольких других старых бикшу. Однако же судьба не оставила его в покое и не позволила кончить дни свои в мире; она готовила ему новый удар в смерти последнего его благодетеля и сверстника, Прасэначжиты, шравастийского государя.

Прасэначжита знаменит у буддистов, как самый ревностный почитатель Будды. Он как будто хотел соперничать с Бимбасарой и даже превзойти его в щедрости и внимании к шраману Готаме. Это обстоятельство содействовало дружественным отношениям между Прасэначжитой и домом Готамы. Но настоящая причина дружбы шравастийского государя к шакьяпутрам, и может быть внимания к Будде, заключалась в том, что при дворе его была Моли, взятая им в жены из племени шакья. Хотя шакья оскорблялись этим браком, честолюбивая Моли с радостью вступила во дворец Прасэначжиты, овладела расположением своей свекрови, которая сначала не хотела и видеть её, и, родив через год бездетному мужу наследника Виручжаку, привязала его к себе узами любви и уважения. С сих пор начались взаимные посещения между семействами Прасэначжита и Готамы и приязнь обоих дворов укрепилась. Удаи, бывший при Соддодане временным его посланником при Шравастийском дворе, умел внушить Прасэначжите такую доверенность к себе, что обыкновение посылать в Капилавасту особого сановника из Шравасти было отменено, и Удаи, сделался единственным посредником между двумя дворами. Такое доброе согласие предвещало, племени шакья счастливую будущность, но под сенью этого мира рос Виручжака, предмет глубокой ненависти шакьяпутров. Говорили, что Моли, мать Виручжаки, вовсе не из дома Готамы, а бедная цветочница, бывшая в услужении у одного вельможи, родственника Будды по матери, и что Виручжака сын рабыни. Несколько раз молодые шакьяпутры хотели подстеречь Виручжаку на охоте и убить его и, если бы не благоразумие старших шакья, Прасэначжита наверно лишился бы своего единственного сына; Подобные обиды, презрение и насмешки вооружили Виручжаку против шакья и заронили в душу его неистребимое чувство мести; он поклялся жестоко отплатить племени шакья за его горделивое и презрительное обхождение с наследником шравастийского престола. Поэтому, едва он взошел на престол, как тотчас начал военные приготовления к походу против ненавистного ему Капилавасту.

Если бы Ачжатасатру поспешил исполнить не задолго пред тем принятое им намерение объявить войну Виручжаке, он отклонил бы или, по крайней мере, замедлил бы нападение Виручжаки на шакья. Но у него были свои заботы: он вздумал покорить своей власти Вайшали. Этот город был один из богатейших в Индии и славился своими тканями и приготовлением богатого и изящного платья. Вайшалийцы были независимы от государя Магады и образовали торговую республику. Ачжатасатру, прельстясь этим завидным владением, собрал свои войска, переплыл с ним на судах на левый или северный берег Ганга и чрез несколько дней был уже в виду Вайшали. Вайшалийцы знали о военных приготовлениях Ачжатасатру и приготовились к упорной защите. Они мужественно вышли на встречу рачжагрихским войскам и напали на них; натиск их был так силен и решителен, что неприятели смешались и в беспорядке начали отступать; вайшалийцы преследовали их до самого Ганга, так что Ачжатасатру едва успел переехать со своими на правый его берег. После этого успеха вайшалийцы с торжеством возвратились в свой город, в полной уверенности, что Ачжатасатру не осмелится более нападать на них; однако же они ошиблись в своем расчете. Ачжатасатру остановился на берегу Ганга и, когда вайшалийцы двинулись назад, приказал начать снова переправу на другой берег, объявив своей армии, что если им не идти к Вайшали, то вайшалийцы придут к Рачжагрихе. Переправившись через реку, Ачжатасатру шел почти по следам вайшалийцев и явился под стенами их города в то время, когда они менее всего ожидали его. Пользуясь их оплошностью, он окружил город войсками и решился вести правильную осаду. Приведя все в надлежащий порядок, сам он возвратился в Рачжагриху.

Виручжака, горя мщением, двинулся со своими войсками к Капилавасту. Выступив в поход, он, если верить рассказам буддистов, дал торжественную клятву истребить род шакья с лица земли и до тех пор не прекращать убийства, пока он не увидит пред собою потоков крови ненавистного ему племени. Дня через два он явился в виду Капилавасту. Шакья спешили приготовиться к встрече своего смертельного врага; в Капилавасту собрались князья и владельцы земель с толпою вооруженных поселян. Выступив из города, шакья первые начали битву с шравастийцами, но после первых стычек принуждены были уступить превосходству неприятельских сил и воротиться в город. Здесь они укрепились и решились упорно выдержать осаду. Виручжака обложил Капилавасту войсками и требовал немедленной сдачи города, грозя, в случае отказа, предать город разрушению, а жителей его смерти. В это самое время подоспел на помощь своим единоплеменникам один богатый арендатор, по имени Шамба, которого буддийские писатели называют надзирателем земледельческих работ; он тогда только успел собрать значительное вспоможение и вел его в Капилавасту, в несомненной надежде обрадовать осажденных. Со стен Капилавасту шакья видели, как храбрый соотечественник их смело пробивался сквозь ряды осаждавших и счастливо достиг городских ворот; но ворота были заперты и не отворялись; напрасно Шамба требовал и умолял впустить его; шакья были глухи и немы. Видя, что все потеряно, Шамба в отчаянии снова бросился со своею дружиною на неприятелей, снова пробился сквозь ряды их, удалился в чужие страны и основал там колонию шакьяпутров, названную после по его имени.

Шакья, отвергнувшие помощь Шамбы неизвестно по каким причинам, не хотели слышать о предложениях Виручжаки. В это время у них было олигархическое правление. Со смертью Соддоданы прямая линия Готамы прекратилась; братья Соддоданы скончались, подобно ему не оставив после себя прямых наследников; их дети из князей сделались шраманами; остался один только Маханама, сын Дроноданы, дядя Будды по отцу; но, вероятно, боковая линия Готамы не имела неоспоримого права на наследство престола, или в тех случаях, когда не доставало наследников, право избрания предоставлялось совету старейшин; потому что Маханама не был государем Капилавасту, а только одним из старейшин, в совете которых он занимал первое место. Через несколько времени, рассказывают буддисты, после первого предложения Виручжаки, сделано было им совету старейшин другое: он предлагал капитуляцию, условия которой он обещал определить вместе с ними уже в городе. Рассуждая об этом предложении, прибавляют буддисты, совет разделился на две стороны; одни не хотели верить коварным внушениям Виручжаки и предлагали защищаться до последней крайности; другие, самые старейшие, принимая во внимание случайности войны и плохую надежду на дальнейшее сопротивление, решались уступить требованиям Виручжаки; мнение последних превозмогло и неприятелю отворены городские ворота. Трудно однако же поверить этому рассказу, если в нем не умолчали о какой-нибудь тайной измене. Возможно ли, чтобы шакья были так недальновидны, что позволили неприятелю войти в город со своими войсками для определения условий капитуляции? Всего вероятнее, что Виручжака взял Капилавасту приступом. Он вступил в него с многочисленным отрядом оруженосцев и военных слонов и, заняв дворец и другие важные места, отдал приказ начать убийство, без различия пола и возраста и без всякой пощады. По рассказам буддистов, около ста тысяч человек погибло в этом поражении. Маханама еще при самом его начале с горести утопился в дворцовом озере. Предав мучительной смерти знатнейших шакья обоего пола, Виручжака оставил разрушенный город и воротился в Шравасти с богатою добычею, чувством удовлетворенной мести и с новым приобретением для своих владений. Племя шакья навсегда потеряло свое политическое существование; те из шакья, которые уцелели от поражения и не хотели быть рабами шравастийских государей, бежали в Непал и другие соседние владения. Отчизна племени была порабощена, богатства его расхищены и память о нем хранилась несколько времени только в драгоценных ожерельях, сандалиях, золотых запястьях, кольцах и других украшениях, которые, после катастрофы Капилавасту, разошлись по Индии и появились даже на отшельниках.

Где был и что делал во все это время Будда? Среди политических переворотов и бедствий, имевших к нему очевидное отношение, сам он как будто исчезает; но являясь изредка то в том, то в другом месте в самые критические минуты, он обнаружил участие в последних событиях, участие живое, но бесплодное. Судьба, хранившая его в прежних опасностях и чувствительных потерях, в последнем несчастий не пощадила для него самых жестоких ударов, которых он, кажется, не мог уже вынести. Еще при первых слухах о враждебных намерениях Виручжаки против Капилавасту, шакья вспомнили о Будде и послали к нему известие, прося его посетить свою отчизну, угрожаемую нашествием неприятелей. Они надеялись, что отшельник, уважаемый народом, имевший друзьями государей, которые приходили к нему беседовать, как к другу, и пользовавшийся в Шравасти особенным вниманием, защитит их своим влиянием в случае крайней опасности. Кажется, что и сам Будда разделял доверие родичей к своему сильному влиянию. Он поспешил в Косару и хотел, если верить его биографам, отклонить Виручжаку от принятого им намерения. С этою целью, рассказывают они, Будда вышел на дорогу, по которой Виручжака должен был идти к Капилавасту, и сел под сухим деревом на стороне дороги. Чрез несколько времени показалось шравастийское войско; Виручжака ехал верхом на коне, в сопровождении многочисленной свиты. Поравнявшись с Буддой, он узнал его и приостановился. «Что заставило тебя, шрамана-Готама, спросил он Будду, выбрать для отдыха сухое дерево, которое не защитит тебя от солнечного жара? около тебя много тенистых дерев; ты мог бы выбрать любое». Будда отвечал Виручжаке пословицею, в которой ясно была видна просьба его к государю. «Зачем тому искать тенистого дерева, сказал он Виручжаке, у кого есть кров родных»? Но если эта попытка Будды не выдумка его биографов, во всяком случае она не имела ожидаемого успеха и не принесла никакой пользы родичам Будды.

В то время как Виручжака, овладев Капилавасту, предал его опустошению, Будда находился недалеко от отечественного своего города с одним Анандой, любимым учеником своим. К ним доходил шум разрушаемого города, звук мечей и вопли умерщвляемых жителей. «Да исполнится судьба их»! сказал Будда, и, жалуясь на жестокую головную боль, лег на землю и накрылся своим плащом; он хотел скрыть от единственного свидетеля тайную скорбь, овладевшую его стоическою душою. В ночь, последовавшую за отбытием Виручжаки, Будда один пробрался в город и бродил по опустелым и безмолвным его улицам, среди трупов и развалин. Проходя по саду, принадлежавшему к дворцу Соддоданы, где Будда в первые годы своей юности часто проводил целые дни, он услышал в стороне стенания и, при тусклом свете звезд, заметил обнаженные тела девиц с отрубленными руками и ногами; члены и тела разбросаны были в беспорядке между деревьями; некоторые из этих жертв бесчеловечия Виручжаки были уже бездушными трупами; другие были еще живы или издавали предсмертные стоны. Будда, переходил от одной девицы к другой, прикрывал тела их чем мог, утешал их словами сострадания и родственного участия, принимал последние вздохи умирающих, напутствуя их надеждами безмятежной жизни за гробом, и в таких занятиях провел последнюю ночь в своем родном городе.

Вскоре после описанных нами событий, мы встречаем Будду на дороге из Капилавасту к Кушинагаре, городу, отстоявшему от первого в 500 верстах на юго-восток. Куда он шел, и зачем, неизвестно. По-видимому, он не имел никакой определенной цели и хотел скорее удалиться от тех мест, которые напоминали ему одни горестные сцены. Он весьма редко посещал Кушинагару, город бедный и час от часу все более упадавший. В сопровождении Ананды, Будда шел по бесплодным и пустынным местам медленно и молчаливо, удрученный болезнью и летами. Изредка он обращался к своему спутнику со словами, которые обнаруживали печальное направление его мыслей. Будда говорил о недолговечности и смерти, предчувствуя, как замечают буддисты, близкую свою кончину; но недавние события так жестоко подтвердили справедливость мрачного взгляда его на мир, что никогда Будда не мог с таким сознанием и глубоким чувством, как теперь, говорить о непрочности счастья и надежд и оплакивать горестную судьбу людей. Чем далее Будда шел вперед, теме более он изнемогал под бременем усталости и болезни. Он был уже дряхлый старик, осьмидесяти лет от роду; боль в спине, которою он страдал всю жизнь, час от часу увеличивалась и заставляла его несколько раз останавливаться на дороге для отдыха и лежать под тенью дерев. Однако же он продолжал путь и дошел до реки Хираньи, протекавшей близь Кушинагары; далее он не мог уже идти и остановился на западном берегу реки, у того места, где переходили её в брод, в двух верстах от города на северо-запад. Здесь был конец страннической жизни Будды. Силы совершенно оставили его; он лег на разостланном Анандою ковре, головою к северу, по индийскому обыкновению, под тенью дерев сала (Shorea robusta), и чувствовал сильную жажду; это были последние минуты его жизни. Ананда с горестью следил за предсмертным томлением своего брата, друга и наставника, и слышал, как Будда, смыкая глаза на веки, устами, на которые смерть налагала уже печать свою, произнес: ни что не долговечно!

Оплакав прах Будды и накрыв его плащом, Ананда отправился в Кушинагару с вестью о смерти его и обратился к великодушию жителей города, прося у них гроба для погребения Будды. Кушинагарцы не отказали в последнем даре страннику, кончившему дни свои близ их города, и приготовили гроб и все нужное для совершения над прахом Будды обряда сожжения. Между тем молва о кончине Будды разнеслась по Магаде и достигла до учеников его, рассеянных в разных местах Мадьядеши; некоторые из них воспользовались этим случаем, чтобы сбросить с себя плащ шрамана и возвратиться в свои семейства; другие, оставшись верными своему учителю, спешили к Кушинагаре отдать последний долг бренным останкам Будды. Гроб с телом Будды положили на костер, обошли его кругом три раза в знак уважения к памяти умершего, и потом зажгли костер. Через час, от Будды остались одни белые кости, да пепел.