Не должно страшиться смерти

Рассуждение греческого богослова XIV века

Имеются в виду три рода людей,

боящихся смерти, одни боятся из-за

потери удовольствий, другие – думая, что

со смертью уничтожается бытие человека;

третьи – потому, что опасаются мук по смерти.

1). Все боятся разлучения души от тела, которое мы обыкновенно называем смертью, все не любят его и считают худшим из всех зол. А если спросить, почему смерть так неприятна, то они воображают, что говорят что дельное, и людей подобных себе, легко убеждают, подобно как люди робкие и расслабленные удерживают трусливых от войны. Так как сходство по душевному расположению соединяет их, то слушатели весьма легко склоняются на их мнение. Но когда они ведут свою обвинительную речь пред мужами, людьми зрелыми духом, то не могут представить ни одного довлеющего основания своему мнению, а обнаруживают только собственное духовное невежество и расслабление, почему и бояться того, чего не следует бояться, и ужасаются пред тем, что нисколько не наносит вреда. Посмотрим же, по каким причинам они считают смерть большим всех зол. И как, по древней греческой пословице, имеющей в виду блага телесные, душевные и общие телу и душе, всё можно делить на три части, так и порицающих смерть три рода. Люди более откровенные и более правдивые, не умеющие скрывать своих недостатков, плачутся на лишение удовольствий всякого рода, и смерть, прекращающую их, считают потому самою неприятною и страшною вещью. Более тонкие и те, кои стыдятся делать или допускать что либо без причины, говорят, что всем вложено от природы желание существовать и жить. А того, что отнимает желаемое всеми, приводит существующее в небытие, наносит потерю, и так прекрасно устроенное природою обезображивает и помрачает тлением, кто не вострепещет? кто не возненавидит? кто отворотится от самого имени, враждебного природе? И не природе только враждебного, но прежде всего самому Богу не потому только, что Он бессмертен совершеннейшим образом (1Тим.6:16), но что смерть противна Его воле. Ибо она растлевает и разрушает то, что Сам Бог привёл в бытие и сохраняет. Так говорят люди более сдержанные и ссылающиеся на природу в оправдание своего негодования. А третьи, люби более степенные и почтенные, желая сказать что-нибудь разумнее других, осуждают смерть не по упомянутым причинам, а потому, что после неё нужно будет отдать отчёт за прожитое и подвергнуться горькому и нестерпимому вечному наказанию, чего мы не испытали бы, если бы смерть не разлучала душ от тел и не отсылала на к будущим истязаниям и наказаниям. Вот чем некоторые, пугая себя и слушателей, как сами ужасаются одного имени смерти, так и другим сообщают свою боязнь.

2) Посмотрим же, правду ли они говорят, и доброе ли дело человеку, называющему себя мужем, сдаваться на их речи. Первых, как слишком сластолюбивых и чувственных, а потому и неискусных в мужественной борьбе, не трудно вынудить к сдаче, хотя они имеют много союзников и наступают на них во множестве. Все последователи Эпикура¹ считают пределом человеческого благополучия приятную и беспечальную жизнь и говорят, что трудно найти между людьми кого-нибудь, кто бы хотел жить совершенно без удовольствий, разве кто по тупости откажется от общего всем блага. Но мы таким справедливо можем сказать: О мужи! Если только следует называть так вас, которые до того распущены, расслабленны и безумны, что совершенно по-детски удовольствиями измеряете благо; а что с неприятностию может принесть пользу, то порицаете и всяким образом стараетесь избегать, хотя ни в чём ином не можете попрекнуть его, как только, что не льстит чувственности. Ибо что мешает на таком же основании осуждать и врачей, которые не иначе лечат тело, как заставляя больных есть и пить вещи неприятные, или иначе как-нибудь употреблять их? А между тем за то, что они досаждают нам таким образом, мы ещё и вознаграждаем их, и признаём их своими благодетелями как сами, так и друзья наши. И если бы ценить всё только по одному удовольствию, то какими врагами следовало бы называть их? А по моему мнению, добрым и худым нужно считать что-либо не на основании скорби и удовольствия, а по пользе и вредности. Если же всё будем относить к удовольствию, то и врач – зло для тела, а ещё худшее зло для души – законы, воспитатели, родители и вообще всё честное и полезное. Потому что все они, если не убеждают увещаниями к исполнению долга, становятся досадными для упорных, выговаривая, подвергая заключению и продолжительному наказанию, из чего не выходило бы для нас никакой пользы, если бы мы предпочитали праздность и распущенность. И если бы во всём брали превосходство удовольствия, то мы считали бы приличными для себя примерами блудников, сводников, льстецов и тех, кои и сами совершают бесчестные поступки, и друг чрез это доставляют удовольствие.

3) Итак легкомысленным только свойственно плакаться на лишение удовольствий, как детям, у коих учители отнимают бабки или иную какую-нибудь игрушку. Засим нужно исследовать, какие удовольствия уничтожает смерть, что так она прискорбна? Удовольствия бывают троякого рода, и первое, единственное, и священнейшее, которое одно только свойственно человеку и само по себе желательное, есть удовольствие в постижении истины, в развитии ума и другом подобном. Смерть не может уничтожить этого удовольствия или умалить настолько, что мы никоим образом не могли наслаждаться им чисто и непреткновенно, как только по смерти (1Кор.13:12). Но это может быть покажется неожиданным для людей, живущих как пришлось, тогда как это сущая истина для тех, кои судят о вещах с внимательным исследованием. Да и мы сами подадим голос в защиту сего мнения, когда станем касаться его в дальнейшем исследовании. Остаётся, значит, что умирающие лишаются телесных удовольствий. Но и между сими удовольствиями есть великое различие. Ибо иные суть дело природы и позволены Богом, Который или сохраняет этим каждую вещь в частности, или общим видам устрояет продолжительность и пребывание, и преемством того, что рождается и умирает, сообщает им обновляющееся бессмертие: потому что сложенное из частей не может пребывать долгое время. Таковы удовольствия, полезные для бытия, вызывающие животных к продолжению рода, изощрением вкуса побуждающие принимать пищу и таким образом восполнять убывающее каждый день и продолжать жизнь, пока можно. Потому что никто не подошёл бы к столу, не подумал бы о потомстве, если бы это сопряжено было с неприятностию. Но побуждение природы, действуя внутри, не допускает остановки течения бытия. И эти удовольствия, узаконенные Богом и природой, нисколько не заслуживают порицания, если только управляются разумом, а не происходят беспорядочно, когда сбросивши узду, увлекают возницу в нравы бессловесных и низводят его на степень их (Пс.48:12). Но в нас существует ещё иной род удовольствий, не происходящий ни от Бога, ни от природы, но самослучайно рождающийся в нас подобно возникшим из посеянных зубов дракона², и возделываемый нашим невежеством или леностью, когда мы не пользуется природой по надлежащему. Этот род удовольствий, поправши разум и изгнавши божественные и любомудренные помыслы овладевает, подобно свирепому тирану, душою, вносит в человека и в его внутренний мир пренебрежение всяким добром, смуту и путаницу, и уже не позволяет человеку, привязанному к удовольствиям, оставаться человеком, но превращает его в зверя многоглавого и чудовищного, доколе и для Бога, и для себя, и для других не сделает бесполезным раз пленённого приманкою удовольствий, продавшего свою свободу и на всю жизнь решившегося служить им.

4) И первые из этих удовольствий людьми умеренными признаются за необходимые, особенно употребление пищи и питья, которыми питается тело и без коих оно не может существовать. Да и удовольствия, относящиеся к продолжению и сохранению рода, включают в число необходимых и полезных для природы человеческой, думая, что как пища необходима для каждого в частности, так и те – для целой совокупности рода, а остальные (удовольствия) считая гнусными, нечистыми и зверскими. И не все ли называют гнусными те удовольствия, за и кои и законы наказывают, и не навлекают ли на себя срам и поношение от всех предающихся им? Из-за потери каких же удовольствий считают смерть сильнейшим из всех огорчений, какие постигают род человеческий? Не из-за последних ли приходится жаловаться на смерть? Но ужели за то, что она избавляет жизнь человеческую от растления, помогает одарённой разумом природе и не оставляет её в постыдном уподоблении бессловесном? Ибо что гнуснее или безумнее человека, гоняющегося только за удовольствиями и совершенно забывающего о том, что хорошо и честно? – которого, наконец, и человеком не следует называть, а необыкновенным и ужасным зверем, какие описываются в баснях, которой только носит личину человека. Справедливо ли называть человеком того, который заботится только о еде и питье, а небрежет об умственном развитии и знании? С большим правом можно приравнять его к свиньям, которых откармливают на заколение; но они бесполезнее и самых свиней. Потому что свиное сало часто употребляется с пользою, а с упитавшего себя человека никакой пользы, разве что кто-нибудь, желая вразумить других, упомянет об нём и укажет на него, как на бесславный пример, подобно тому как говорят, лакедемоняне посредством пьянства илотов (рабов) доказывали своим детям превосходство трезвости. Но что сказал бы кто-нибудь о нескончаемости того напрасного труда и о необходимости ежедневно наполнять бездонную бочку? – каковому наказанию, по сказанию баснословия, подверглись некоторые женщины, погубившие³ своих мужей. Следует ли обвинять смерть за то, что она берёт человека прожорливого и освобождает мир от такого бесполезного бремени? – человека, которого и при жизни правильнее бы называть мертвецом, которого ничем не возбудишь к разумной жизни, потому что от постоянного пирования и пьянства сделался бесчувственным ко всему. И если не ради чего другого, то хоть за то можно называть смерть благодетельною, что она прибирает тех, которым и рождаться не подобало бы. Но и сами они, думаю, когда проспятся от хмеля, не станут жаловаться на смерть и не будут считать себя обиженными тем, что им не даётся свободы валяться в тине распутства.

5) А что сказать о других пороках, происходящих от роскоши, как от матери (потому что от ней повод ко всему постыдному) или от том, что люди, преступая положенные природой пределы, впадают в пропасть нечистых удовольствий, порицатели которых краснеют, думаю, при одном напоминании об них? Будем ли досадовать, что блудник не бессмертен, и вместе с прелюбодеем желать, чтобы страсть эта продолжалась в бесконечности? Или пожелаем, чтобы вечно существовали козни из-за денег, соперничество, зависть и войны из-за неправедного прибытка (а о неправедной прибыли хлопочут люди для удовлетворения страстей)? – как будто никакой пользы нет в жизни, если мы непрерывно то не совершаем великих злодеяний, то не терпим от них, и всё своё не попускаем во власть самого разнообразного порока; но не значит ли это давать почётное место пороку, а добро гнать и наказывать бесчестьем? Будем, значит, открыто, не стыдясь говорить, что наслаждение есть единственное благо человека, а добродетель, мудрость и знания только на словах и для благоприличия так называются, и порицать смерть за то, что она отнимает у нас лучшее и драгоценнейшее достояние наше? – Но если возьмём во внимание, что некоторые удовольствия явно гибельны для души и совершенно враждебны общему строю жизни человеческой, а другие тоже могут вредить, если не управляются и не умеряются разумом: то и смерть не заслуживает бесславия и поношения, как нечто вредное. И от ней люди могут получать некоторую пользу: так она прекрасна для того, кто жил беспорочно и добродетельно, да и по справедливости препровождает она к заслуженным наказаниям того, кто неисцелён. Посему смерть весьма нужною (Быт.2:14, Рим.1:32) признана самим Владыкою всего и Зиждителем, который по своей правде наказывает злобу людей и не попускает, чтобы сотворённый Им мир жил случайно и неустроенно, но по безмерной Своей благости и нашу злобу смиряет и посредством наказания ставит всё в надлежащее место подобно врачу, который посредством отчесения и прижигания не допускает худым сокам растекаться по всему телу. Посему тот же человек, который осуждает справедливость и воздаяние, обвиняет и смерть, ограничивающую зло. – Но если поработившие себя удовольствиями и думающие, что без этого рабства и самая жизнь не желательна, не соглашаются с этими доводами, а считают злом всё, что не доставляет им наслаждений: то ихнее суждение нисколько не умаляет истины (да и мы предположили не их мнение подтверждать, а доказывать сущую истину). Ибо никто не станет подавать голоса в пользу мнения преступников, и никто не захочет защищать против них справедливость наказания, которому они должны подвергнуться; довольно, что суд – законный. Посему и мы, как бы на суде, не будем трогаться сетованиям сластолюбцев, которые выставляя свои прихоти, как бы неких жён и детей, на этом основании требуют извращения права и разрешения на всё. Но так как они не могут доказать, что помянутые удовольствия – благо, ни того, что воспрещение зла есть зло: то мы должны оставаться при прежнем мнении, что для избравших жизнь добродетельную, смерть служит во благо.

6) А если кто называет смерть худшею вещью из-за того, что она уничтожает и удовольствия, нисколько не зазорные, относящиеся с рождению и продолжению бытия: то я и сам говорю, что эти удовольствия не должно осуждать. Потому что они свойственны нам по природе волею Творца и бывают причиною продолжения рода человеческого. Так что пользующиеся ими умеренно и воздержно никто не признавал заслуживающими укоризны и порицания; не говорил, что они за такую свою наглость должны быть предаваемы палачу-смерти. Но как не сказал бы я, что смерть для них благо, потому что в них не обретается никакого преступления, за которое они справедливо казнились ею, чтобы делаться лучшими; так утверждаю, что она и вреда им не наносит, когда прекращает дозволенные удовольствия. Ибо эти удовольствия природою даны людям не как собственное благо, ни ради их самих, чтобы они пользовались ими в своём внутреннем мире, как целью: но из-за имеющих рождаться природа устроила их для родителей, чтобы удобнее совершалось преемство детей, так как удовольствие приводит в забвение скорби чадорождения. Подобно и врачи иногда употребляют хитрость относительно больных и примешивают что-нибудь сладкое к горькому, чтобы больные с большею охотой принимали лекарство. Видим также, что и поднимающие тяжести поют, когда натуживаются и думают, что при пении тяжесть становится легче. Следовательно, если этот род удовольствий позволен людям ради других и только на время, то ясно, что с прекращением служебного их значения и люди не терпят никакого убытка, так как не теряют своего истинного блага – подобно тому, как никто не скажет, что носильщики тяжестей теряют что-либо перестают и несть тяжесть, и петь. Справедливее было бы даже благодарить смерть за то, что она не позволяет им истомляться ради других, пользуясь только призраком удовольствий, но рассеивает обман и возвращает людей в действительность, к самим себе. И поэт Софокл, говорят, на вопрос Кефала, допрашевавшего словно о чём-то хорошем, может ли на старости лет позволить себе женитьбу, отвечал как разумный человек: оставь глупости, человече! я уже давно отрёкся от них, как от неприятных господ. Так назвал он удовольствия, которыми улещаемый род человеческий охотно остаётся при них, как при злых господах.

7) И я думаю, что люди, которые из-за телесных удовольствий (если только таковые существую) ужасаются смерти и считают её крайним злом, так как она открывает их от этих игрушек, а лучше сказать – от этого безумия и мерзости, умудряются сими доводами, и бросивши ребячество, станут мыслить разумнее и прилично мужам, и из-за удовольствий не будут гневаться на судьбу. А тем, кои боятся смерти по общему желанию жить и вложенному всем самою природой стремлению к продолжению сей жизни, боятся потому, что она отнимает у нас лучшее и высшее, тогда как природа в самых маловажных вещах ревниво охраняет жизнь, кто-нибудь мог бы сказать весьма кстати следующее. Нужно судить о вещах не на основании удовольствий от них, и происходящего оттуда обольщения, но и о наших благах судить применительно к благу, указанному Богом и природой, и думать, что согласное с ним для нас полезно, а противное тому есть зло и потому вредно для нас. Это мнение весьма охотно приемлется нами: потому что таков несомненно образ мыслей людей разумных, которые всё относят к тому, что должно быть. А если бы мы жили без души и тело одно составляло сущность бытия нашего, так что с разрушением его мы не были бы тем, чем были, и не оставалось бы у нас ни упования, ни разума; или – живя душою, мы не получили бы её от Творца бессмертною и могущею существовать сама по себе, но только соприсущую телу и гибнущею вместе с его разрушением: то не совсем безумно было бы бояться нам, что бытие, как сеть некая, препроводит и погрузит нас в пучину и хаос небытия. Но теперь кто ж не знает, что мы имеем и душу, притом же гораздо превосходнейшую души животных, так она управляется разумом, потому и телу может повелевать и давать законы, – душу бессмертную и негибнущую, которая может существовать и сама по себе вечно, которая не терпит никакого вреда от разрушения тела? Если же такова её природа, то не глупо ли бояться, чтобы она не погибла вместе с телом, чтобы бессмертное не подверглось смерти и перестало быть бессмертным?

8) А что это истинно, и душа по своей природе вечна и постоянна, и что ради неё человек выше и неизменнее всех животных, существующих в мире, легко познать, если прибавить несколько доказательств к этому рассуждению. Мы утверждаем, что человек есть животное и живёт. А признаком жизни служит, что тело переходит с одного места на другое не по возбуждению или влечению извне другими телами, а по внутреннему свободному движению. Потому что всё, движущееся таким образом, признаётся живущим. И причиною движения для тела не что иное, а душа, потому что всё, что движется и живёт, движется и живёт от присутствия души. И ощущение, и зрение, и слух – явное доказательство жизненного бытия. Ибо все определяют животных чувством, и чем это последнее совершеннее, лучше и правильнее в них, тем высшее место даётся им в порядке животных. Но человек пользуется всеми чувствами и воспринимает всё, ради чего устроено чувство, так что в этом отношении он ничем не ниже прочих животных; а превосходство его состоит в том, что природа ему только дала разум – вождя чувств. Ибо не только одарила его чувствами и позволила руководствоваться ими, но украсила разумом и приставила его к жизни человеческой как бы какого пастыря и учителя, чрез разум отделила его от прочих животных, человек знает и почитает Бога, воздвигает ему храмы, приносит жертвы и молитвы, и испрашивает у Него благ как себе, так и другим. И из населяющих землю он один только постигает истину и стремится к ней, упражняется в добродетели, положил закон, устроил государства, за добрые дела определил воздаяние, а за лукавые разные меры наказания, даже изобрёл искусства, не столько необходимые, сколько украшающие жизнь человеческую, применил их на общую пользу, во всём уподобляясь Богу, по образу Коего создан и к славе Коего относит всё своё. Ничего такого нет у животных других, потому что они не имеют разума, которым всё это изобретается и совершенствуется, и приспособляется на пользу желающих. Прочие животные хлопочут только о необходимом, что касается пищи и рождения, не заботясь ни о чём другом; и придерживаясь только необходимого, они не заботятся об украшении, так как не могут переступать пределов, положенных им природой. Так что в каждом из однородных видим одни и те же формы жилищ, обычаи питания и сна, заботливость о детёнышах и приёмы к избежанию или отражению опасностей.

9) Во всех этих вещах для всех природою дан один закон, которого нельзя преступить им, так как они связаны природой и живут только чувственною жизнью. А разум не терпит, чтобы человек связан был этою паутинною тканью, но разрывая её даёт ему жизнь свободную не только освободивши от всякого внешнего властелина, но и в деятельности предоставивши свободу, и не заключил его в тесных пределах природы, не попустил ему заботиться только о бытии, но гораздо более научил его помышлять о счастливом бытии. Почему и воздвигает здания не для защиты только от дождей и погод, и не по одной какой-либо форме созидает, не из одного и того же вещества, к чему вынуждаются животные скудостью, но измышляет всякие роды сооружений и разными способами производит их. И вещество берёт не из ближайших только мест, но высекает камень в далёких краях, облачает стены Фесаллийским мрамором и порфиром, расписывает их цветами как луга, делает поле разноцветным, позлащает потолки, и совершенно не имея в виду необходимости, рассчитывает только на изящество и ценность. Подобное делает он и относительно одежды, не защищая только себя от непогоды сообразно временам года (что не требует больших хлопот и свойственно природе и животным): но разум изобрёл много приятностей и в одеждах. Потому что изыскал различие в веществе и приискал цвета, и золото включил туда, и изобразил на них как животных всякого рода, так и растения, и дал одеждам самые разнообразные формы сообразно породе, достоинству и возрасту каждого человека. Такую же изобретательность и дороговизну увидишь и на коврах, и на обуви, и на колесницах, и на сосудах и на прочих вещах, пригодных в жизни людской. Так человек ни в каком деле не довольствуется тем же, чем и другие, но во всём придумывает какое-нибудь отличие и применение к собственному вкусу, в противоположность природе остальных животных, которые делают и работают немного, довольствуются малым и природою научены одному способу жизни.

10) Но кто-нибудь мог бы сказать, что во всём этом есть некоторая доля необходимости. Ибо для сохранения жизни нужны и пища, и жилище, и одежды, заботливость о которых природою вложена в животных некоторых, хотя для людей она устроила приобретения этого рода более роскошными и изысканнейшими способами. Но из-за какой-то необходимости жить только, человек начал бы любомудрствовать? Какая нужна для жизни животной в арифметике (счислении), логике (науке судить) и геометрии (науке измерения)? Произошёл ли бы ущерб в вещах, необходимых для поддержания животной жизни, если бы упражняться ни в риторике, ни в диалектике? Что пользы в умении красно говорить для защиты от холода или зноя? Каковые искусства и науки, изобретённые людьми уже после того, что для поддержания их жизни необходимо, ясно показывают, что человеку по природе свойственно заботиться не о телесных только нуждах и удовольствиях, а о чём-то высшем и большем. А в чём особенно выражается превосходство человеческой природы по сравнению с природой других, так это в заботливости о низших себя и внимание к пользе сродных себе. Для прочих довольно, если они сами не голодны, не терпят от стужи, не слабы силами, а об однородных себе нисколько не хлопочут. Ибо не найдёшь городов у львов, слонов или других животных; города суть дело одних людей, где они применяют изобретения своей мудрости или взаимные благодеяния, и где одни повелевают, другие повинуются. Подчинённые оказывают начальникам почести и платят подати в воздаяние за добродетель и заботу о низших; а начальники постоянно заботятся о подчинённых и непрерывно пекутся о них, каковую заботливость до того простирают, что хороший и справедливый начальник спасение других совершает с опасностями для себя и многие умирают при защите отечества, что чуждо природе животных. Ибо едва увидишь, что они защищают только себя и своих детёнышей, а заботливость о низших свойственна только человеку и человеческому разуму. Не явный ли это признак человеческого совершенства и скудости бессловесных? Ибо последние едва о себе заботятся, и то в ограниченном кругу, а между людьми совершенство разума принимает на себя заботу и о других и восполняет их нужды. И вот можешь видеть, как один человек не только подчинил своей власти стада прочих животных, но и повелевает многими городами, народами и землями. Иные же владели почти всем миром, явивши тем немалый признак существования в себе печати высшего достоинства. И то заслуживает удивления, что человек, стремясь обладать и бессловесными животными и людьми, сам не любит этого ига и предпочитает лучше страдать, чем быть в рабстве у другого! Так с самого начала природа его одарена свободой и не мирится с рабством.

11) Там многосведуща душа человеческая и свободна в выборе своей деятельности; иногда она делает так, иногда иначе, и всегда располагает своими действиями по своему желанию. И это от силы разума, который, будучи свободным, может и делать, и мыслить различное. А природа, будучи бедною и беспомощною, ограничена одним неизвестным пределом, и животных, которые порабощены ей, делает скудными и подневольными, заключёнными в кругу немногих законов. Между тем человек так Богом изначала устроен к начальствованию, что не только хочет управлять другими существами, но свою власть применяет и к себе самому, если только блюдёт свою природу. Потому людей, управляющих собою и воздерживающих себя, мы и называем людьми целомудренными и разумными. И они-то, будучи самыми счастливыми, соделывают счастливыми и повинующихся им, так как они наилучше умеют управлять неразумною частью своего существа, как бы толпою черни. И люди умные говорят, что прежде приобретения власти над собою людям непозволительно вступать в заведование общественными делами, потому что они не сделают ничего достойного, а нанесут вред другим и себе. В этом отношении человек отличается от всех прочих животных; потому что в последних не найдёшь ни одного, которое бы противилось своим пожеланиям, но все беспрепятственно следуют влечениям своей природы. И когда природа напоминает им о пище, то они не предпочитают голодать, и когда понуждает пить, они не предпочитают жажду. А во время случки они становятся нестерпимыми и для пастухов, и для самих себя, и побуждения к рождению никакая сила сдержать не может. А причина та, что природа их, не имея разума, не может сдержать влечения и потому они удовлетворяют своим стремлениям как им угодно. В людях же происходит великая борьба с законами природы; и всякий, наблюдающий за собою, ежедневно испытывает это. Сколь многие предпочитают голод объядению! – и делают это то по указанию врачей, то для укрощения плоти, или под другим причинам пренебрегают телесными требованиями. А плотского вожделения, которое всех животным природа дала как самый настоятельный закон, некоторые до того отвращаются, что из-за этого не хотят и смотреть на женщин.

12) Подобно и ты должен поступать относительно гнева. Ибо он обиженного вооружает против оскорбителей и побуждает поднять на них руку и меч; но раздражённый чувствует внутри себя, как некто запрещает ему и учит, что нужно и укрощать гнев, и воздерживаться от мщения, и остерегаться от уподобления львам, медведям и свиньям, а сообразовываться с достоинством человека, внушением разума и самым благоприличием. И это запрещение часто бывает так сильно, что угашает гнев и заставляет обидчика ещё больше полюбить того, кому хотел вредить. Положение человека можно уподобить городу; разум и природа в нём суть тоже, что в городе правитель и народ. Разум царствует, а природа управляется. И желающим быть счастливыми такой закон положен от Бога, чтобы не делать и не предпринимать ничего, несогласного с разумом. И нет никого, кто бы не примечал в себе этого различия, что, то есть, иное в нас – разум, а иное – природа телесная, и что одному в нас свойственно предписывать законы и руководствовать, а другому свойственно повиноваться и руководствоваться. Тело, если следует указаниям разума, управляется и наставляется им, подобно мулам, которые помогают нам в совершении пути и несении тяжестей. А если воспротивится и смешает свои стремления с обязательными указаниями разума, то есть свои стремления возвысит над теми или почтёт их за одно и то же, тогда разум открыто выражает своё господство над телом и телесными прихотями. Ибо, схвативши тело, как некоего беглого раба, сперва мучит его голодом, жаждою и другими трудами; а потом, если не отстанет от своеволия, он как бы взявши в союзники негодование против врага, жестоко морит и наказывает тело и не считая нужным щадить противника, употребляет всякие меры к укрощению его и не даёт ему покоя. Но если бы человек был только телесен и чувственен, то все люди без помехи следовали бы пожеланиям тела и заботились только о том, чтобы телу хорошо было, и никакой борьбы со страстями и удовольствиями не происходило бы. И в таком случае предметы, превышающие чувство, не желались бы, а презирались и пренебрегались.

13) Но может быть кто-либо подумает, что без нужды говорю о таких вещах, так как всем известно, что человек имеет нечто больше тела и телесных потребностей, что разум обо всём мыслит, рассуждает, всё делает и всё приводит к свойственной каждому цели; но ведь и природа остальных животных не лишена разума. Ибо видим, что и они делают свои дела на известном основании и всякое их действие имеет свою цель. Они и не поступали бы так, если бы разумом не велись к цели. Иначе то, что они делают, необходимо бы приписывать случаю и таким образом в их деятельности не было бы ничего определённого, но бывало бы так, как случится, между тем как замечаемое нами свидетельствует о противном. Потому что или всегда, или большею частию всё, что они делаю происходит одинаковым образом. – И я утверждаю, что именно с разумом происходит деятельность животных; и не только в них, но и в вещах неодушевлённых приметим некоторые следы разума, так как и они происходят и действуют в некотором порядке и связи. Но говорю, что они не имеют в самих себе разума и основания тому, что бывает, не управляются собственным своим разумом и по своему усмотрению. Я утверждаю, что Творец и Зиждитель всего по Своему разуму ведёт каждое существо к приличному концу, а сами животные и вещи неодушевлённые не сознают причины происходящего. Так и стрела не знает цели, но стрелком направляется куда нужно, и никто не скажет, что стрела рассуждает о цели, или знает и хочет её. Подобно и животные в своей деятельности следуют разуму, а сами не знают причины того, что делают, движась и водясь по манию Того, кто всё ведает. И доказательством этого служит, что они делают только то, что относится к необходимости бытия; большего они и не касаются. А если бы они имели в себе какое-нибудь побуждение или хотение разумное, то делали бы что-нибудь и кроме необходимого, во всём применяя силу разума, который и понимает, и совершает самые разнообразные вещи. Значит, нужно признать, что кроме человека никакое животное не имеет разумной души; она есть исключительно достояние человеческой природы.

14) Итак, человек – не из тех существ, которые живут только чувством и не могут выходить из его границ. Он, действительно, и чувственную сторону имеет, и много другого, с нею связанного, общего с животными. Но то, что делает его истинно человеком и отличает от прочих животных, есть разум и ум, восседающий на высоте подобно какому вождю и всё человеческое применяющий к себе и своим требованиям, как хозяин в доме, по распоряжению которого действуют и дети, и слуги. И так человеческая душа, получивши от Творца разумную и мыслящую природу, уже не есть тело. Иначе она и не оживляла бы тело, и не проникала бы его, но пребывала бы в теле подобно сосудам, влагаемым один в другой. И поскольку не могла бы проникать всё тело, то многие части его, особенно все крайние, но необходимости оставляла бы неодушевлёнными, да имела бы и величину соответственно величине тел. Потому можно бы выражаться, что из двух Аяксов, уроженец Теламонский имел большую, а Локрийский меньшую душу. И в случае рассечения тела и душа тоже раздроблялась бы, и при этом каждая из мыслей её имела бы особенное (индивидуальное) существование, подобно как это примечаем в частях вещества и тел. Потому она не имела бы понятия и знания о всеобщем, а имела бы только чувство того, что теперь знает. Так то разум, если допустить, что душа есть тело, впадает во многие нелепости и несообразности. – Но если она и бестелесна, и владеет телом, и управляет им по своему усмотрению, то кто вздумает не согласиться, что они и выше смерти и тления? Ибо власть её над телом и то, что она, будучи с ним связана, не поглощается им, а держит верх, и что тело в отдельности от неё ничего не может делать, а сама она, в отдельности от тела и сопряжённых с ним пустых вещей, предаётся великим и важным созерцаниям, сродным себе, служит ясным доказательством, что сущность души сама по себе не нуждается в теле, а может существовать и пребывать сама по себе, и кроме того делать своё дело тем совершеннее и чище, чем более отрешается от тела и старается быть сама с собою. Ибо когда, отрешившись от тела и сопряжённых с ним хлопот и освободившись от заблуждений видимого сего мира, она созерцает невидимые основания вещей и исследует истину саму в себе: то сделавшись свободною, и как бестелесная, касаясь предметов невещественных и бестелесных и как бы входя внутрь святилища, оставляет тело вне. Потому что самой душе невозможно постигать истину, если тело не отстаёт от неё (души), и как бы неким мраком не затемняет её своей дебелостью и неразумием. А отрешившись от него, как бы от некоего бремени, она легко восходит к сущности вещей и истине. И тогда только можно назвать человека совершеннейшим и мудрейшим, наилучшим мужем и заслуживающим всяких наименований превосходства и добродетели. А когда она в связи с телом воспринимает науки видением и чувством, то её можно уподобить царю, который добровольно отложивши багряницу и венец, действует вместе с рабами и снисходит до рабских занятий. Если же и удовольствиям служит и грязнит себя плотскими сквернами, тогда надлежит уподобить её тому, кто повергает себя в болото и нечистоты, портить свой прекрасный и любезный вид, делая лицо своё безобразным и отвратительным.

15) И так, если душа чрез устранение от тела становится совершеннее, то кто, имеющий ум, допустит, что она смертна и погибает вместе с телом? – тогда как она и прежде разлучения смертью отвлекается от него в себя и пытается отделиться от него, чтобы достигнуть большей пользы для себя. Если жизнь её тождественна с жизнью тела, если она без тела истлевает и разрушается, то как, превосходя всякое тело, касается мира бестелесного, находит наслаждение и покой в созерцании его, и если кто отвлекает её от того, скорбит и болезнует, как отвлекаемая от вещей приличнейших ей и сроднейших? Потому что удовольствие, испытываемое в соединении с вещами негибнущими, и печаль от разлучения с ними, свидетельствуют о родстве её и сходстве с тем, что бессмертно. А если бессмертное не подвержено переменам, то и она не подлежит тлению. Ибо каким образом, будучи бестелесною и потому неизменяемою (а изменяемость – свойство тел), она подверглась бы тлению? – тогда как тление не может случаться без изменения вещи. Не может она погибнуть и побеждённая каким-либо противником; ибо нет ничего, что бы противоборствовало ей. А если кто скажет, что душа, как железо ржою, может быть уничтожена собственным непотребством, то такое умствование опровергается злодеями, которые живут нисколько не меньше, чем и добродетельные, и доказывают, что ей нельзя уничтожиться и от собственной злобы, от коей одной только, как думается, можно бы ей исчезнуть. А если бесспорно, что начало соответствует концу, то выходит, что получившее бытие невещественное единым изволением Божиим может погибнуть только при изволении Божием. Но «хотеть разрушить хорошо составленное не свойственно существу доброму», сказал некий мудрец, рассуждая о мире. И кроме того, не может быть, чтобы естественное и общее желание было вложено в нас напрасно, и это доказывается тем, что никто никогда не любил невозможного. Ибо кто ж в здравом состоянии желал себе крыльев? Или подняться выше облаков, или ходить по волнам, как по твёрдой земле? Мы смеёмся даже, если кто говорит, что хоть во сне видел это. Природа вложила в нас только желание возможного. И так, чего по природе все желают, то не может быть напрасным и противным природе. Но в желании бытия непрерывного все сходятся. Следовательно, необходимо как то, что это бытие будет, так и то, что душе, соединённой с всегдашним бытием, невозможно обмануться в своём ожидании.

16) Посему людям разумным не свойственно опасение некоторых за душу, чтобы она не погибла и не перестала существовать. Она не только остаётся, когда тело истлевает, но и в совершенстве действовать может только препобеждая телесные узы. Потому что мыслить, понимать, соединяться с небесными и бестелесными существами совершенно несовместно с деятельностью тела, есть дело одной души, покоряющей себе тело и постигающей предметы мысленные. А если иногда и чувственными орудиями пользуется и от них бывают для ней некоторые поводы к мышлению, то только в начале дела, когда она ещё как бы не обучена и, так сказать, делает первые попытки. И как слепые ощупью стараются выслеживать предмет, так и душа недавно только чрез рождение вступившая в жизнь и имеющая очи, покрытые мраком тела, и как бы отягчённая крепким сном, нуждается в чувствах, которые её как бы пробуждают ото сна. От них получая первый толчок и побуждение, затем перестаёт пользоваться ими в изысканиях истины, и даже иногда упрекает их в невежестве, когда они и её заставляют на представляющееся (φαινομενον) им. Как начинающие учиться имеют нужду в прописях и начертаниях известных линий, а затем уже не возвращаются к ним: так и душа, пока находится в теле, обыкновенно пользуется чувствами для приобретения познаний. А когда она отрешилась от тела, тогда мыслимые предметы, сами по себе доступные ей, делают не необходимым пользование чувствами, так как они по своей природе явны и собою просвещают око души, в соприсутствии которых она и питается и веселится приличною себе пищею и радостью. И если кто захочет сравнить с ними телесные удовольствия, то поистине назовёт их скорее призраками (εἴδωλα) удовольствий, чем тем, чем они называются. Потому что их на самом деле и нет, они подобны движению и стремлению, которых ничто задержать не может и которые истаивают самое тело.

17) Для чего ж несуществующее любить? Или что из несуществующего может пребывать в утекающем? А в душе есть и причины удовольствия, действительно существующие, и она сама есть сущность, и то, что приемлет их, есть существо здравое и цельное, соответствующее им и бессмертное. Так что между радующимися те, которые жаждут удовольствий плотских, служат больше игралищем их и никогда не удовлетворяются ими, так как никогда не могут овладеть тем, что преследуют, подобно как бы они гонялись за тенью, так как и тело, которому думают доставить их, по своей природе ненадёжно и не удерживает доставляемого ему. А предпочитающие удовольствия духовные, всегда действительно насыщаются ими (Пс.17:15) и исполняются и живут в веселии; так что и духовные удовольствия и полезнее и приятнее для души, и богоугодны, и составляют лучший жребий. Посему и для первых, которые из привязанности к удовольствиям огорчаются смертью, и для вторых, которые думают, что после смерти ничего не остаётся, не только не должно бояться смерти естественной, но даже с упованием надлежит ожидать её; потому что иначе нельзя достигнуть истинных благ и освободиться от смертного и неразумного бремени (Рим.7:24). Пусть успокоятся и горюющие о телесных удовольствиях и думающие, что после тела уже нигде не будут пребывать. Им остаётся наилучшая часть или, лучше, всё, чем только и существуют, если здраво мыслят, в чём положена нетленная доброта образа Божия, не подверженная гибели, могущая быть участницею добродетели и разумения. Для души только и вредно, что порабощать себя плоти и согласовываться с нею; а освобождение от ней есть восхождение к жизни и действительности, постижение священной истины. И как не достигнем лучшего состояния, освободившись от тела, которое обременяет душу и не позволяет ей без труда стремиться к миру небесному?

18) И золоту, смешанному с какими-нибудь другими веществами, что было бы лучше и приятнее, если бы только оно имело разум, как отделиться от того, что хуже его, и своею примесью не даёт ему являться во всём блеске? Так что глупо было бы с его стороны скорбеть об очищении, которым оно доводится до ясности и совершенства своей природы. И нам не следует огорчаться тем, что смерть похищает нечто наше, теперь принадлежащее нам, и не нужно в поспешности думать, будто она наносит ущерб нам, так как похищение то не во вред нам. Ибо если отрешаемся от того, что хуже, и что может препятствовать нам в жизни совершеннейшей, то смерть не нанесёт нам ущерба. Страшно для нас только пагубное для души, и счастье наше есть ничто иное, как благополучие души. Мы, это – душа и что от ней зависит; и если она не подвергается опасности умереть, то ничто не мешает и нам быть и называться бессмертными. Смертное в нас и маловажно и не то, что мы, а наше нечто, которое своею изменчивостью не может и нас подвергнуть смерти, подобно как никто не причислит к телу худые одежды, и если они рвутся или изнашиваются, никто не сочтёт этого болезнями тела. Но если кто-то из-за тления этой маловажной вещи станет настаивать на смертности человека, то не справедливее ли из-за важнейшего, превосходнейшего, препобеждающего тление, пребывающего, называть человека и бессмертым, и не подверженным тлению? Или не настоящий человек – душа мыслящая и разумная, чем он и отличается от остальных животных? Итак, говорящие, что кончина есть совершенная и всецелая гибель наша, тогда только будут иметь некоторое основание для себя бояться смерти, если докажут, что душа смертна. Но поскольку и Бог, и здравый смысл, и философия, и обычная жизнь самой души показывают, что она выше всего тленного, то пусть ободрятся и утешатся, пусть не выдумывают себе неизбежной судьбы, из которой, как из бездонного болота, нет выхода и возврата.

19) А хотя бы приходилось человеку, умирая, и совершенно уничтожаться, то и в таком случае не надлежало бы сокрушаться мыслью о смерти, приводя на память, сколькими неприятностями наполнена жизнь телесная, и сколько легче ничего не чувствовать, нежели каждый день подвергаться возбуждаемому от тела беспокойству, которого душе невозможно ни укротить, ни сносить, так как по сложности существа нашего, волнения тела отзываются в душе. И это необходимо терпеть душе, доколе она в сем мире и многое из жизни тела невольно принимает в себя, так как не совершенно владеет им. Так что нам необходимо трудиться без конца в непрестанной войне, то утоляя голод его, то удовлетворяя жажду, то согревая его от холода, то предохраняя его от зноя. Не говорю уже о странствовании по суше и морям, предпринимаемым из-за этого, о лести и раболепстве часто пред непотребными людьми из-за приобретения овола (копейки). А это тяжелее всякой петли человеку, мало-мальски осознающему себя и помышляющему, с какой высоты истины и добродетели и в какую трясину лжи и обмана он вынуждается спускаться? А что сказать о горестях от различных болезней, когда часто тело до того измождается, что едва заметен скудный остаток прежнего человека? Несчастные не только не могут воспользоваться оставшимся у них, но и тем, что заменяет погибшие части тела, да не имеют и от кого бы услышать слово утешения, так как все избегают сукровицы, гниения и зловония, что сильнее самой боли мучит страдальцев, так что они часто близки ко пожеланию кончить жизнь петлёю, ринуться с кручи или поразить себя мечом. Но допустим, что от тела в данном случае не бывает никакого смятения душе (хотя это в высшей степени странно и уродливо): но кто в достаточной мере изобразит опасности и бури, угрожающие душам от тел в юности и про полном здоровье? Люди даже не могут оставаться людьми, когда неустойчивостью и беспокойством мыслей, как бы волнами какими, низводятся до состояния бессловесных животных. Тогда служебная часть души, обязанная повиноваться разуму, пользуясь случаем и усиливая наглость, возмущается против ума и не думает его слушаться, но увлекая душу, гонит и поносит здравые и честные понятия, и самовластно стремится к чему попало. И презирая всякую добродетель, как признак некоей слабости, считает одно только зло истинным мужеством, и наконец доводит человека до непрестаемого пьянства, распутства и всякого законопреступления, ничего ему из прежнего вида не оставляя, кроме имени. Так тело удручает душу не менее удовольствиями, как и неприятностями, а ещё более вредит ей праздностью и леностью, потому что и всадник большей опасности подвергается тогда, когда кони от обильного корма резвятся и без всякого повода скачут, чем в то время, когда питаемые умеренно и не жирно выступают тихо.

20) Это мы сказали для тех, которые думают, что после смерти людям ничего не остаётся, но всё гибнет, и представляют, что поэтому она хуже всего, бывающего с нами. И, кажется, сказанного нами достаточно для убеждения по крайней мере не совсем тупоумных, что и после этой жизни мы будем жить в другом месте с той частью нашего существа, которая и важнее, и богоподобнее, которая останется и сохранит бытие и после смерти. Хотя, впрочем, я опустил важнейшие и сильнейшие доказательства, которыми можно бы показать, что и учение Слова Божия согласно с тем, что мы сказали, – это учение обещает после этой жизни людям добрым такое блаженство, такое утешение, что и выразить нельзя словами (1Кор.2:9).

Теперь остаётся ответить что-нибудь и третьим, и показать, что и они напрасно страшатся. И что есть в преисподней воздаяние за соделанные здесь грехи и за ненасытное стремление к удовлетворению похотей, доказывается не только согласным признанием всех мудрых, но и нелицеприятием Божественной правды, которую допускают и самые бесстыдные, так как необходимо сохраняют учение это в душах своих (Рим.2:15, 16). Да и нечестиво думать, будто благому и совершеннейшему существу, Богу, недостаёт чего-нибудь из благ. А правда – благо для всех, особенно же тех, которые начальствуют, и без ней начальствование сопряжено с опущениями и обидами. А Бог по преимуществу имеет власть величайшую и безусловнейшую, так как не имеет никого древнее Себя (Ис.40:14 и Ис.43:10) и ни в чём не нуждается (Деян.17:24, 25), так чтобы какая-нибудь необходимость заставляла Его иногда подчиняться чужой воле (Иов.36:22). Итак, будучи выше всего и назирая все дела человеческие (Евр.4:13), необходимо поступает по правде, которою определяет и награды добрым, и наказания злым, что есть свойство одной справедливости. И если Бог благ, то необходимо, что людям добрым изготованы венцы, а злым – казни, которые если здесь не постигают их, неизбежно постигнут после смерти. Ибо не может быть, чтобы правда не воздавала каждому по достоянию (Мф.16:27, Рим.2:5).

21) Если же это истинно, то уже нельзя причислять смерти к самым худшим вещам. Потому что если бы она была виновницею следующих за нею страданий, то несправедливо бы огорчаться на неё за беды и несчастью чрез неё. А если после кончины одни идут к венцам, другие прогоняются на муки, то вменим ли сие смерти? Напротив, скорее нужно жизнь обвинять за ожидаемые горести, потому что наказания постигают не умерших, а худо проживших. И если надлежит питать отвращение к наказаниям, то справедливее бы переносить ненависть на жизнь, от которой проистекает зло, имеющее быть наказанным, а смерть отнюдь не виновна, так как она и не причина последующей страшной судьбы. Если же мы ей припишем эти ужасы, то отчего ж не отнести к ней и воздаяний праведным? потому что за нею следуют утешения людям добрым. Так что из того, что следует за смертью, позволительно называть её больше хорошей вещью, чем худой, а если прямо придержимся истины, то найдём, что она есть благая часть, хороший жребий. Потому что праведно проживших она препровождает к блаженству, к наградам за добродетель, а для злых полагает конец злобы их, что люди рассудительные считают тягчайшим всякого наказания для них, ибо тогда нечестивый видит и досадует, скрежет зубами своими и истаивает; желание нечестивых погибнет (Пс.111:10).

22) Итак, не смерть нужно обвинять за грозящие казни, а себя самих и наше рабство удовольствиям, чрез которые исказивши души свои, мы делаем страшным для себя оное судилище. Если бы мы избегали их, то ничто не мешало бы нам считать смерть даже благодетельницей, препровождающей нас к наградам за наши посильные добродетели. Не от смерти происходит страх, а от совести – страх и трепет, подобно как это бывает с уличёнными в тягчайших преступлениях. Потому что и они бледнеют пред законным возмездием и, чувствуя наступление его, приходят в уныние и теряются, тогда как им следовало бы напротив воздерживаться от злодеяний, на которые дерзали. Говорят: четверг, среда, вторник – безопасны, но вот понедельника я особенно боюсь, ужасаюсь и трепещу. Несчастный, какой же порок в страшном для тебя дне, в который многие совершают священнодействие, благодарят за победы, украшаются венцами и получают победы? А ты, после подвигов в распутстве, боишься подобно тем, кои выжидают назначенного дня для получения возмездия по законам. Впрочем, им, раз осуждённым, нельзя избегнуть наказания, а для нас покаяние, осуждение прежних своих дел и целомудреннейшая жизнь устраняют тот ужасный жребий и подают надежду на лучшее. И если последующее за смертью действительно кого-нибудь заставляет бояться её, то исправление жизни пусть умерит страх и утешит скорбящих. А оно в нашей власти и зависит только от нашего хотения. Таким образом и страх исчезнет, и вместо прежнего беспокойства настанет в душах чудный некий мир. Нужно ли и говорить, что мы в своих руках имеем средство против напастей и мучений? А если кто считает добродетельную жизнь неприятною, и думает, что возвращение к ней от удовольствий не всякому человеку возможно, то и ему должно быть очевидно, что причина сей страшливости заключается в некотором расслаблении и слабодушии, так как он и сам согласен с тем, что ничего не станут бояться люди рассудительные. Следовательно, не от самой вещи, не от смерти происходит страх, а от безумия тех, которые не хотят исправить себя. Таковые подобны тому обманщику, который будучи привлечён на суд, не только не думает о возвращении похищенного чужого имущества и не просит у судей снисхождения, а напротив, жалуясь на длинный путь, который заставили его пройти, и беззаботно выразивши желание пользоваться приобретённым чрез обиду других, стал бы обвинять и осудивших его, и даже вовсе незаслуженно кого-нибудь другого. Безумный! возврати то, что держишь в противность законам, – и судьи пожелают тебе всякого добра; а доколе споришь и упрямишься, сам себя считай виновником имеющего постигнуть тебя наказания.

23) Так вместо третьих снова встречаемся с первыми, которые ужасаются смерти по причине связанного с ней прекращения удовольствий и наслаждения ими, ибо находим, что и они обвиняют смерть из-за прекращения удовольствий, а не что-либо другого, и так как слишком привязаны к ним, то считают нестерпимым всё, что мешает их сластолюбию. Но прежних превосходят тем, что свою разнузданность прикрывают некоторым видом скромности и стыдливости. Не трудно обличить их, так как они легко уличаются собственными словами. Ибо, если, о почтенный муж, предвидение наказаний делает для тебя страшною смерть, от чего бы, понемногу отрешаясь от страстей, не освобождать тебе душу свою от гнетущего бремени, не заменяя одни удовольствия другими, опасные – безопасными, ничтожные – величайшими, привременные – вечными? Порабощаясь теми, ты и настоящую жизнь свою проводишь в скуке и досадах, ожидая и боясь наказания в последствии, и от этого не получая никакого вкуса в так называемых удовольствиях, хотя только в будущем действительно испытаешь то, чего теперь ожидаешь. А если хотя немного возвратишься к здравому смыслу и начнёшь жить целомудренно, то и в настоящей жизни вкусишь надежды (Евр.6:4, 5) благ вечных, и в будущем веке поживёшь в радости, когда не только исчезнут всякие беспокойства и печали, но и все блага в изобилии предоставлены тебе будут. Но, как видится, земными удовольствиями порабощённый, то забываешь о свободе и принуждён жить в непрерывном страхе; а желая очистить себя от нарекания, страх приписываешь смерти, тогда как должен бы себя обвинять за пристрастия к постыднейшим вещам. Сводя всё к одному, находим, что по двум причинам боятся смерти. Ибо это случается или от некоего невежества, когда люди не осознают в себе ничего кроме тела, или от того, что хоть и сознают нечто в себе кроме тела, думают, что это нечто и погибает вместе с телом. И посему преданные страстям, при наступлении смерти, приходят в смятение, как будто ничего уже им не остаётся после смерти, и скорбят о потере удовольствий, не надеясь найти в другом месте удовольствий более приятных и более чистых, чем удовольствия плотские. Так что и не без основания они с плачем отдают долг природе, умирают, потому что для них совершенно потеряны благо и цель существования.

24) А эти две вещи происходят одна от другой взаимно. Ибо порабощение удовольствиями, совершенно смешав душу с телом, не попускает ей видеть себя в надлежащем свете. Человек, привыкнув к тому смешению, чувствует, что душа действительно носится по влечению тела, смешана с ним, подобно как бывает смешение небольшого количества золота с другими неценными металлами и веществами. И по недостатку знания, как бывает и с неискусным рудокопом, не умея отличить и отделить их друг от друга, доверятся видимости, тому, то кажется, и говорит, что действительный человек тот, который угождает себе возможно большим количеством удовольствий, считает единственным в мире приобретением для себя еду, питьё и распутство (см. Прем.2:1–11), и, что говорят⁴, Сарданапал написал на своём памятнике, то самое неизгладимо начертывает в душе своей. А этого не случилось бы, если бы воздержанием укрощал страсти, и считал не вредом для себя, а действительно приобретением, если что отнимет у них. Ибо таким образом понемногу освобождая себя от влияния тела и привыкая видеть себя в действительности, он не оставался бы в неведении себя, но созерцал и познавал бы истину и вещи вышетелесные, духовные, понимал бы, как относиться к этой земной своей хижине (см. 2Кор.5:1), в которой воздыхает под бременем (ст. 4), уразумевал бы, что душа тем прекраснее, здоровее и крепче, чем больше обладает, не обладается телом (1Пет.2:11), усмирял бы и порабощал это тело своё (1Кор.9:27), чтобы в своё время получить его снова, но уже облечённым в нетление и бессмертие (1Кор.15:53).

25) К сему постепенно привыкая и в этом преуспевая, человек не скорбел бы о разложении частей своего существа и не боялся бы за своё существование, убеждённый, что душа пребудет и по разлучении с телом. Только сластолюбие, смешивая душу с телом, притупляет у ней сознание себя, наполняет её страхом и невежеством. По причине сего то невежества, она более и более прилепляется к удовольствиям, погрязает в нечистотах сластолюбия и не находит никакого исхода своему несчастному состоянию, из-за наслаждений она впадает в невежество, а невежество свергает её в пучину наслаждений и похотей. И это неудивительно. Ибо всякий человек желает добра, о нём говорит и рассуждает, для него и действует; никто не бывает столь зол, чтобы себе и своим делам уготовлять худой конец. Итак, если кто умом и размышлением поймёт, в чём состоит добро, то руководствуясь им, как светом, ясно увидит, куда нужно направить свою деятельность, он совершает течение не заблуждаясь, и достигает предмета своих желаний, будучи уверен в себе, что никогда не потеряет сущности своей и жизни, находясь в общении с самим Виновником своей сущности и жизни (Пс.33:10, 23). Хотя по некоей беспечности и лености иной и не познает истинной цели своих стремлений, подобно как родителей не распознают долгое время прожившие вдали от своих и в плену у варваров, но совершенно никогда не угасает в нём желание добра, так как оно врождено ему (Быт.1:26, Сир.17:6, 10): но ища чем удовлетворить то желание и стремление, по причине незнания истинного добра, привязывается к призракам и подобиям его, отдалившись от истины и разумного видения, увлекается мнениями пустыми и ложью (Кол.2:8), неудержимо прилепляется к телам и тому, что совершается посредством тел, принимая тень за истину. И вместо добра чтит удовольствие, к нему привязывается, вместо истины, которая происходит от добра, увеселяется ложь, отдаётся по своему невежеству нечистым похотям и готов служить им целую жизнь, в пребывая в совершенном убеждении, что оно – добро. И это крайнее несчастье, невылазная грязь и непроницаемый мрак, в котором путаются люди непросвещающиеся светом истинным, божественным. Этот пусть их есть безумие их, хотя последующие за ними одобряют мнение их (Пс.48:14) и спешат за ними в преисподнюю.

Сего нужно беречься всякому человеку, желающему жить истинно и блаженно; по силе и возможности надлежит держаться истины и добродетели, и противиться похотям плоти, чтобы, блуждая в неведении, не искать добра где-нибудь в ином месте, и думая, что нашёл его в удовольствиях, вместо добра не поработиться им не иждивать жизни в неведении истинных удовольствий и радостей. Кто себя так настроит и так расположит свою деятельностью, тот и не усомнится в своём бессмертии, и телесной смерти не только не будет страшиться, но и с упованием ожидать её, как перехода к лучшей жизни. Ибо страх Господень – источник жизни, удаляющий от сетей действительной смерти (Притч.14:27), от опасности изглаждения из книги живущих у Господа (Ап.20:15). Человек, живущий по разуму и закону Божию, и при смерти своей имеет надежду (Притч.14:32) на жизнь, притом – жизнь нескончаемую, блаженную.

20 марта 1881 года