Шестая заповедь Закона Божия

Не убий (Исх. 20, 13)

Полк наш стоял на юге в городе. И пришлось мне идти в караул к погребцам с порохом под самое Светлое Воскресенье. Заступил я в караул в двенадцать часов дня в Великую Субботу, и стоять надо было до двенадцати часов Воскресенья.

Со мной – мои армейские солдаты, сорок два человека, и шесть объездных казаков.

«Давай, – думаю, – я чем-нибудь солдат бедных порадую! Угощу их, что ли, чаем напою, разговеюсь с ними на мои гроши!»

Я позвал вестового, даю ему из своего кошелька деньги и посылаю, чтобы купил четверть фунта чаю, да три фунта сахару, да копу (груду) крашенок (шестьдесят красных яиц), да хлеба шафранного на все, сколько останется. Прибавил бы еще более, да у самого не было.

Вестовой сбегал и все принес, а я сел к столику, колю и раскладываю по кусочкам сахар, и очень занялся тем, по скольку кусков на всех людей достанется.

И хоть небольшая забота, а сейчас, как я этим занялся, так и скука у меня прошла, и я даже радостно сижу да кусочки отсчитываю. И думаю: «Простые люди, с ними никто не нежничает, им и это участие приятно будет. Как услышу, что отпускной звон про­вонят и люди из церкви пойдут, я поздороваюсь, скажу: «Ребята, Христос воскресе!» – и предложу им это мое угощение».

А стояли мы в карауле за городом, – как всегда, пороховые погреба бывают вдалеке от жилья, а кордегардией⁷ у нас служили сени одного пустого погреба, в котором в эту пору пороха не было. Тут в сенях – и солдаты, и я, часовые снаружи, а казаки – трое с солдатами, а трое в разъезд уехали.

Из города нам, однако, звон слышен и огни мелькают. Да и по часам я сообразил, что уже время церковной службе скоро кончиться и скоро, должно быть, наступит пора поздравлять и потчевать. Я встал, чтобы обойти посты, и вдруг слышу шум... дерутся... Я – туда, а мне летит что-то под ноги, и в ту же минуту я получаю пощечину... Да настоящую пощечину, и – трах, с одного плеча эполет прочь!

– Что такое?.. Кто меня бьет?

И главное дело – темно.

– Ребята, – кричу, – братцы! Что это делается?

Солдаты узнали мой голос и отвечают:

– Казаки, ваше благородие, винища облопались... дерутся...

– Кто же это на меня бросился?

– И вас, ваше благородие, это казак ударил. Вон он и есть – в ногах лежит без памяти, а двух там, в погребце, вяжут. Рубиться хотели.

Все вдруг в голове у меня засуетилось и перепуталось. Тягчайшее оскорбление! Тебя ударили – так это бесчестье, а если ты побьешь в отместку, тогда ничего, тогда тебе честь. Убить его, этого казака, я должен! Зарубить его на месте!.. А я не зарубил. Теперь куда же я годен? Я битый по щеке офицер. Все, значит, для меня кончено?.. Кинусь – заколю его! Непременно надо заколоть. Он ведь поругал мою честь, он всю службу мою испортил. Убить! За это сейчас убить его!

Суд оправдает или не оправдает, но честь спасена будет.

А в глубине кто-то говорит: «Не убий!»

Плакать хочется!.. Плачу и плачу! Люди думают, что это я от обиды. Солдаты говорят:

– Мы его убьем!

– Что вы!.. Бог с вами!.. Нельзя человека убивать!

Спрашиваю старшего:

– Куда его дели?

– Мы, – говорят, – руки ему связали и в погреб его бросили.

– Развяжите его скорее и приведите сюда.

Пошли его развязать, и вдруг дверь из погреба наотмашь распахнулась, и этот казак летит на меня прямо, как по воздуху, и, точно сноп, опять упал в ноги и вопит:

– Ваше благородие!.. Я несчастный человек!..

– Конечно, – говорю, – несчастный.

– Что со мной сделали!..

И плачет горестно так, что даже ревет.

– Встань! – говорю.

– Не могу встать, я еще в исступлении...

– Я непьющий, а меня напоили... У меня дома жена молодая и детки... и отцы – старички старые... Что я наделал!..

– Кто тебя упоил?

– Товарищи, ваше благородие! Заставили за живых и за мертвых в перезвон пить... я непьющий!

И рассказал, что заехали они в шинок и стали его товарищи неволить – выпить для Светлого Христова Воскресения в самый первый звон, чтобы всем живым и умершим «легонько взгадалося» (вспомнилось). Один товарищ поднес ему чару, а другой – другую, а третью он уже сам купил и других потчевал, а дальше не помнит, что ему пришло в голову на меня броситься и ударить и эполет сорвать.

Вот вам и приключение! Теперь валяется в ногах, плачет, как дитя, и весь хмель сошел... Стонет:

– Детки мои, голубятки мои!.. Старички мои жалостные!.. Женка несчастная!..

Убивается, бедняга, и люди все на него смотрят. Вижу, и им тягостно, а мне еще более тяжело.

– Братцы, – говорю, – будем молчать!

Враз все поняли.

– Язык пусть наш отсохнет, – отвечают, – ничего не скажем.

– Ну, – я говорю, – значит, Христос воскрес, – и поцеловал первого побившего меня казака, а потом стал и с другими целоваться.

«Христос воскрес!» – «Воистину воскрес!»

И правда, обнимали мы друг друга радостно.

А казак все плакал и говорил:

– В Иерусалим пойду Бога молить... Священника упрошу, чтобы на меня епитимию наложил...

Пришла смена, мы возвратились, и я отрапортовал (объявил по начальству), что все было благополучно.

Н. Лесков

В давнее время разразилась у греков война с персами. Греческая императрица Зоя, желая иметь в рядах своего войска храброго князя Торникия, послала ему приказ немедленно явиться к оружию. Между тем Торникий уже оставил военную службу и принял монашество в Афонской обители святого Афанасия Великого.

Не зная, как поступить, Торникий обратился за советом к игумену монастыря.

– Мы все дети своего Отечества, и поэтому все обязаны защищать его. Правда, иноческая обязанность внушает нам прежде всего ограждать родину молитвами, но если царская власть для общей пользы признает нужным воспользоваться и нашими естественными силами, мы должны повиноваться. Ступай, брат мой, чтобы спасти от вражеского разорения храмы Божии. Помни, что и Моисей предводительствовал войском и беседовал с Богом.

Тогда Торникий принял начальство над войском и скоро принудил персов заключить мир. А после этого князь-инок снова отдался уединению и устроил на Афоне монастырь, изестный под именем Иверский.

Мне тяжело читать кровавые страницы,

Что нам о племенных раздорах говорят.

Как тяжело смотреть на сумрачные лица

Семьи, где издавна господствует разлад.

И к Небесам я шлю горячие моленья,

Чтоб низошла в сердца озлобленных любовь,

Чтоб миновали дни тревог, ожесточенья,

Чтоб, позабыв вражду и ненависть свою,

Покорные Христа высокому ученью,

Все племена слились в единую семью!

Наступила ночь. Воины прилегли на ночлег. Ночь эта приходилась на Рождество Богородицы и была тихая, звездная. Великая была эта ночь, много потом рассказывалось чудного, что под покровом ее совершилось. Димитрий (Донской), удалясь в шатер свой, то молился, то высылал сделать какое-нибудь распоряжение. Ему не спалось: очень он чувствовал, что будет он один в ответе за судьбы России... Не спалось и многим ратным людям, и военачальникам. Был между прочими у Димитрия знаменитый боярин, пришел он к нему из южной Руси, с Волыни, именем Боброк. Ночью он поехал по рядам и в полночь заехал к великому князю. Боброк хотел сообщить ему свои кое-какие добрые приметы о завтрашнем дне. Он пригласил князя сесть на коня и поехать с ним. Сели они на коней и поехали по полю Куликову. На середине между русских и татарских полков Боброк остановился.

– Слушай и скажи, что ты услышишь на татарской стороне, – сказал он князю.

Прислушался великий князь и отвечал:

– Слышу стук и клик, словно базар идет. Слышу еще, словно волки воют и птицы летают, вороны каркают и орлы клекочут.

– Послушай теперь на русскую сторону, – сказал Боброк.

Димитрий послушал и сказал:

– Тишина великая, только от огней словно зарево.

– Знаменья добрые, – объяснил Боброк. – Вот что это значит: волки воют и птицы степные в непривычную пору всполошились – значит, чуют добычу, быть великому побоищу. Шум со стороны татар значит нестроение. Тишина с нашей стороны – значит, порядок и благодать Божия в сердцах людей, а где благодать Божия, там и победа... Есть у меня и другие приметы, и по ним выходит, что будет тебе на врага одоление, но много падет воинства христианского...

Разъехались они по своим шатрам, воины спали в поле. Иноки Сергиевы под открытым небом всю ночь стояли на молитве над спящим лагерем, но не всем воинам спалось. С некоторыми приключилось нечто такое, что они, потолковав с товарищами, решили прямо пойти к великому князю и объявить ему. Докладывают Димитрию, что трое ратников пришли к нему за очень важным делом, и велел их допустить великий князь. Стал один рассказывать:

– Меня зовут Фома Коцюгей. Стоял я в сторожах против татарского стана, и было мне видение: от восточной стороны, вижу я, идет словно воинство великое. Вдруг на это воинство с полуденной стороны идут двое светлых юношей в воинских доспехах и с мечами. Начали они воинство это рубить и словно восклицали: «Кто вам велел погублять Отечество наше?» И кого изрубили, а прочих отогнали.

– А мы, – стал рассказывать другой, – прилегли было. Вдруг я взглянул на небо и вижу, что в воздухе, со стороны степи, идет словно великое множество черных эфиопов на конях и на колесницах, и вдруг появился, словно в святительских ризах, муж с огненным жезлом в руке и тоже словно воскликнул: «Почто пришли погублять стадо мое?» И устремился на них с жезлом своим и всех их разогнал. Я толкнул товарища, он тоже увидал и сказал мне: «Это не кто иной, как угодник Божий святой митрополит Петр». И оба мы испугались, и пока толковали, подошел к нам Фома Коцюгей и рассказал, что ему предвиделось. Мы и положили о таком деле прямо пойти и доложить тебе.

И выслушал их великий князь, и перекрестился, и сказал:

– Пращуру моему, святому Александру Невскому, помогли победить шведскую рать святые угодники Божии, убиенные нечестивым Святополком благоверные князья, святые Борис и Глеб. Не они ли подвиглись и ныне нам на спасение? А святой митрополит Петр неусыпно молится за Русь перед престолом Всевышнего. Помолимся и мы им, братья, чтобы помогли они нам в сей великий день. Ступайте теперь с Богом, отдохните и никому не рассказывайте, что видели.

А. Майков

У одного богатого князя пропал перстень. Подозрение пало на старого слугу Ивана, хотя он был не виноват.

Стали честного слугу бить, пытать и допрашивать. Иван крестился и говорил, что не знает, куда делся перстень, а под конец не выдержал побоев и взял вину на себя.

Старика осудили на казнь и вывели на площадь; поклонился он народу, поднял руки к небу, да и говорит:

– Православные, себя я не помнил, когда повинился, видит Бог, неповинен я!

Услыхал это князь, но и тут не поверил Ивану; и казнили его.

Прошел не один год после того, уж давно поросла бурьяном могила Ивана, а князь о своем перстне и думать забыл, как налетела ночью страшная буря и снесла крышу с колокольни. Пошли утром люди крышу чинить, смотрят: старое гнездо вороны, а в нем между всяким сором лежит княжеский перстень. Известно, что вороны и сороки любят таскать себе в гнезда блестящие вещи. Утащил, видно, тогда ворон через открытое окно перстень, а Ивана засудили, замучили за небывалую вину. Отнесли находку князю. Ужаснулись все, кто судил и мучил Ивана. И не знал князь с тех пор покоя: днем и ночью видел он перед собой слугу, как стоял он тогда перед казнью с поднятыми к небу руками. Припоминались князю и другие люди, пострадавшие от его суда и гнева. И смирилось сердце старого князя. Положил он с тех пор раздать свои богатства неимущим и до конца жизни просил у Бога прощения за свой неправый суд.

Поздней осенью возвращался на родину, в деревню, со службы солдат. Подошел почти к самому дому, оставалось две-три версты. Поднялась метель, пошел снег, задул ветер, закрутило, не видно ни зги. Сбился служивый с дороги. Кажется, давно бы в деревне быть пора, а кругом – поля, поля и поля. Снежная пелена глаза застилает. Притомился, бедняга: ноги сгибаются, тянет к земле отдохнуть, а приляг – так и заснешь вечным сном. Неужели ж придется замерзнуть подле родной деревни? Кричит солдатик: не отзовется ли кто, не услышат ли его? Только вьюга жалобным воем отвечает на крик.

Дальше солдат шагает по сугробам, снова кричит отчаянным криком, и снова на помощь нет никого. Изнемог, сердечный, присел на сугроб. Голова склони­лась на грудь, по телу разлилась теплота. Он качнулся на бок и лег. Снег падал пушинками, таял и струйками сбегал по лицу. Потом перестал таять и ложился ровным слоем. Метель убаюкала беднягу, мороз усыпил, снег прикрыл его белой теплой пеленой.

Наутро хозяйка пошла в хлев. Пока доила коров, давала корм, на дворе рассвело. Глянула баба в оконце – аж помертвела вся. В огороде из-под снега на навозной куче, под самым окном, чьи-то ноги торчат. Побежала за мужем. Пришли, отряхнули снег – человек в шинели. Посмотрели в лицо – брат-солдат. Заплакал мужик, завыла, заголосила баба:

– Родимый ты наш, трех сажен до дому не дошел. Искал приюта у брата, а нашел смерть на куче навоза у родной избы.

Оказывается, ночью и муж, и жена слыхали, как кто-то дико кричал, да не хотелось с теплой постели вставать, на метель выходить.

Дети, не приходилось ли и вам порой слышать, как кто-то кричит, о помощи взывает? Ведь кругом нас люди постоянно гибнут: то сбиваются с пути правды, то в бедности пропадают и, бывает, как утопающий, судорожно простирают за помощью руки или, как замерзающий в поле, тревожно кричат. И как часто никто не отзовется, никто не протянет руку, и брат наш гибнет у самого нашего дома. Запомним, дети, что тот, кто мог бы спасти ближнего от смерти, но не спас, грешит против шестой заповеди Закона Божия.

Тяжелое было положение мужской прислуги в «господских» домах, но еще в более горьком положении была женская прислуга, а особенно сенные девушки, которые на тогдашнем крепостном языке назывались «девками». Девка была существо не только безответное, но и дешевое. О девке говорили: дешевле пареной репы или по грошу пара... Поэтому их плохо кормили, затрапезно одевали и мало давали спать, изнуряя непосильной, непрерывной работой. И было их у всех помещиков превеликое множество. В нашем доме их тоже было не меньше тридцати. Все они занимались разного рода шитьем и плетением, пока светло, а с наступлением сумерек их загоняли в небольшую «девичью», где они пряли при свете сального огарка часов до одиннадцати ночи. Тут же они обедали, ужинали и спали на полу, вповалку, на войлоках.

Вследствие непосильной работы и плохого питания девушки очень часто недомогали, у всех был уныло-заспанный вид и землистый цвет лица. Красивых не было. Многие были удивительно терпеливы, кротки и горячо верили, что смерть возместит им те радости и услады, в которых так сурово отказала им жизнь...

Вообще, «девичья» могла называться убежищем скорби. По всему дому оттуда раздавались крик и гам и неслись звуки, свидетельствующие о расходившейся барской руке. Девка всегда была на глазах, всегда под рукой и притом вполне безответна. Поэтому с ней не церемонились...

С утра до вечера девка сидела неподвижно, склонившись над пяльцами, или бегала сломя голову, исполняя барские приказания. Даже праздника у нее не было, потому что и в праздник требовалась услуга. И за всю эту муку она пользовалась названием «дармоедка»...

– У меня полон дом дармоедок! – говаривала матушка. – А что в них проку, только хлеб едят...

Кормили всех дворовых весьма скудно, и притом давали пищу, которую не всегда можно было назвать годной для употребления. Когда в девичью приносили обед или ужин, то не только там, но и по всему коридору слышался отвратительный запах, так что матушка, от природы неприхотливая, приказывала отворять настежь выходные двери, чтобы хоть немного освежить комнаты. Пустые щи, тюря с квасом и льняным маслом, толокно – таковы были обычные завтраки и обеды. По праздникам давали размазню на воде, чуть-чуть приправленную гусиным жиром, пироги из ржаной муки, отличавшиеся от хлеба только тем, что середка была проложена тонким слоем каши. Хлеб отпускался на вес и строго учитывался. Словом, было настолько голодно, что даже безответные девушки и те время от времени позволяли себе роптать... Такой непосильный труд, такое изнурение сенных девушек несомненно сокращало и их жизнь и было прямым грехом против шестой заповеди.

М. Салтыков-Щедрин

Вот слова, которые я слышал от человека, погибшего раньше времени от пьянства:

– Смотри, вон огоньки, что освещают целый ряд трактиров. Прежде я восхищался этим рядом фонариков, они наводили меня на радостные размышления, а теперь... Ох, как мне плохо! Я чувствую себя отравленным, полумертвецом.

А ведь когда-то я жил по-другому: мыслил, работал, надеялся и желал принести пользу Отечеству, а теперь все кончено, у меня осталось одно желание: пить и пить до тех пор, пока буду в состоянии поднять стакан. И как я страдаю, нельзя выразить! Быть может, другие, глядя на меня, побоятся прикоснуться теперь к тому яду, который довел меня до преждевременной могилы. Я уверял раньше других, что можно умеренно пить всю жизнь и не быть пьяницей, но это только казалось мне. А не пей я вина – жил бы да радовался, а теперь я никому не нужен, и нет мне возврата к здоровой жизни. Я погиб и продолжаю медленно, но верно отравлять себя вином до конца... Я – самоубийца!

(Духовное убийство)

Император Петр Великий, вынужденный временно проживать в городе Воронеже, где строились тогда корабли, выстроил для себя близ городской корабельной верфи дворец и украсил его статуями обнаженных языческих богов и богинь.Однажды император, который был очень близок к святителю Митрофану, епископу Воронежскому, пригласил его в новый дворец. Епископ пошел, но, увидя соблазнительные статуи у входа в царское жилище, воротился домой. Узнав причину неявки святителя, император разгневался, два раза посылал за ним и грозил казнью, если он не явится. Святитель Митрофан отвечал, что он не может этого сделать до тех пор, пока император не прикажет уничтожить соблазнительные для народа статуи, и что он не боится казни.

– Мне лучше умереть, чем боязливым молчанием, ради человекоугодия, изъявить как бы свое согласие на поставление гнусных кумиров в честном месте, к соблазну еще младенчествующего в вере православного народа.

Император укротил гнев и приказал убрать статуи. Вот как святитель Митрофан смотрел на вред от соблазнительных изображений! В самом деле, великий от них вред для христианина.

В наше время особенно распространены различные соблазнительные изображения, такие как статуи, картины и пр. В некоторых домах они повешены открыто, в других случаях их стыдливо прикрывают. А как часто они красуются в окнах магазинов и на страницах иллюстрированных журналов! Сколько безнравственных книжек распространяется ежегодно! Что мы видим на сцене театров дурного пошиба! А сколько поется соблазнительных песен в народе!

Все это ужасный яд для души христианина, и этим ядом упиваются нередко дети.

Приведем из Пролога (10 октября) рассказ о том, как противно не только Богу, но и святым Его иметь в доме, например, безнравственные книги. Некто пресвитер Кириак видел во сне около своей келлии Пресвятую Богородицу с Иоанном Крестителем и Иоанном Богословом. Бросившись к стопам Пресвятой Богородицы, Кириак умолял Ее посетить его келлию.

– Как же ты хочешь, чтобы Я вошла туда, когда ты держишь там Моего врага? – сказала Богородица, и видение исчезло.

И кто же оказался врагом Пресвятой Богородицы? Среди других книг у Кириака находилась книга еретика Нестория, учившего, что святая Дева Мария не была Богородицей, а Христородицей, то есть родившей не Бога во плоти, а простого человека – Христа. Тотчас же Кириак сжег эту книгу.

Протоиерей И. Бухарев

Примечание: Рассказы, иллюстрирующие христианские обязанности, налагаемые шестой заповедью, а именно: помощь бедным, утешение, кротость в обхождении, примирение с гневающимися, прощение обид – смотри в разделе «Заповеди Блаженства», стр. 46–86.

Когда мы вышли (из корпуса) офицерами, то готовы были проливать свою кровь за оскорбленную полковую честь нашу, о настоящей же чести почти никто из нас и не знал, что она такое есть, а узнал бы – так осмеял бы ее тотчас же.

Скоро я очутился в городе К., где стоял тогда наш полк. Здесь-то и случилось обстоятельство, послужившее началом всему. Привязался я к одной молодой и прекрасной девице, умной и достойной, характера светлого, благородного, дочери почтенных родителей. Себялюбие, однако же, помешало мне сделать ей предложение в то время: тяжело и страшно показалось расстаться с соблазнами молодости, вольной жизни. Намеки, однако ж, я сделал. Во всяком случае, отложил на некоторое время этот решительный шаг. А тут вдруг случилась командировка в другой уезд на два месяца. Возвращаюсь я через два месяца и вдруг узнаю, что девица уже замужем за богатым пригородным помещиком. Так я был поражен этим неожиданным известием, что даже ум во мне помутился. И почувствовал я вдруг злобу нестерпимую, и запылал отмщением. Выждал я время и однажды в большом обществе оскорбил мужа моей невесты по самой посторонней причине. Затем потребовал у него объяснения и уж до того обошелся с ним грубо, что вызов мой он принял.

Тогда хоть и преследовались поединки жестоко, но была на них даже мода между военными – до того дикие нарастают и укрепляются иногда предрассудки! Был на исходе июнь, и вот встреча наша назавтра была назначена за городом в семь часов утра. Лег я с вечера спать, заснул, часа в три встаю, уже начинается день. Спать более не хотелось, подошел к окну, открыл, вижу: восходит солнышко, тепло, прекрасно зазвенели птички. «Что же это, – думаю, – ощущаю я в душе моей как бы нечто позорное, низкое?» И представилась мне вдруг вся правда во всем просвещении своем: что я иду делать? Иду убивать человека доброго, умного, благородного, ни в чем предо мной неповинного. Вдруг входит мой товарищ с пистолетами.

– А, – говорит, – вот это хорошо, что ты уже встал, пора, идем!

Заметался я тут, совсем потерялся, вышли мы, однако же, садиться в коляску. Приехали на место, а противники уже там нас ожидают. Расставили нас в двенадцати шагах друг от друга, ему первый выстрел. Стою я пред ним веселый, гляжу на него с любовью – знаю, что сделаю. Выстрелил он, капельку лишь оцарапал мне щеку.

– Слава Богу, – кричу, – не убили человека! Да свой-то пистолет схватил, оборотился назад да швырком вверх в лес и пустил.

– Туда, – кричу, – тебе и дорога! – Оборотился к противнику.

– Милостивый государь, – говорю, – простите меня, глупого молодого человека, что по вине моей вас разобидел, а теперь стрелять в себя заставил. Сам я хуже вас в десять крат, а пожалуй, еще и того больше.

Только что я это проговорил – так все трое они и закричали.

– Помилуйте, – говорит мой противник, – если вы не хотели драться, к чему же беспокоили?

– Вчера, – говорю ему, – еще глуп был, а сегодня поумнел.

– Будете ли, милостивый государь, стрелять или нет?

– Не буду, – отвечаю, – да лучше бы и вам не стрелять.

А секунданты шумят:

– Как это срамить полк, на барьере стоя прощения просить?!

Стал я тут пред всеми и уже не смеюсь:

– Господа мои, – говорю, – неужели теперь для нашего времени удивительно встретить человека, который бы сам покаялся в своей глупости? Не думайте, что я трус... Посмотрите кругом на дары Божии: небо ясное, воздух чистый, травка нежная, природа прекрасная, а мы, только мы одни безбожные и глупые, не понимаем, что жизнь есть прекрасный дар Божий, но стоит только понять это, мы обнимемся и заплачем.

– Я протягиваю вам руку, потому что, кажется, вы действительно искренний человек, – сказал вдруг мой противник.

– Нет, – говорю, – сейчас не надо, а потом, когда я лучше сделаюсь и уважение ваше заслужу.

Тотчас все товарищи об этом прослышали, собрались меня судить в тот же день: мундир, дескать, замарал, пусть в отставку подает.

Слушаю их, и весело мне, на них глядя.

– Любезнейшие мои, – говорю я, – друзья и товарищи! Защитники и противники мои! Не беспокойтесь, чтобы я в отставку подал, потому что я уже это сделал.

Кончу тем, что хотя о поединке нашем все вслух тогда говорили, но начальство это дело закрыло, ибо противник мой был генералу нашему родственник, да и я подал в отставку, и повернули все в шутку.

Ф. М. Достоевский. Братья Карамазовы