Дмитрий Кленовский

Кленовский Дмитрий Иосифович (1893–1976) – поэт. Сын известного художника-пейзажиста И.Е. Крачковского. Учился в петербургской Николаевской гимназии при директоре Иннокентии Анненском, первый стихотворный сборник издал в России в 1917 году. Но только через четверть века, оказавшись в Германии вместе со второй волной эмиграции, вернулся к поэзии. В 1950-е годы вышли первые эмигрантские сборники Дмитрия Кленовского, поставившие его в один ряд с ведущими поэтами Русского зарубежья. Но Юрий Иваск не случайно отметил, что «поэты всех трех эмиграций относились к нему прохладно», при этом особо выделив его стихотворение о русском языке: «Одним из первых поэтов, спевших гимн русскому языку, был Александр Сумароков. В 1747 году он так закончил свою „II Эпистолу»: „Прекрасный наш язык способен ко всему..."» Через двести с лишним лет после Сумарокова (знаменитое стихотворение в прозе Ивана Тургенева создано в 1882 году) Дмитрий Кленовский напишет: «Прекрасный наш язык – нам хорошо с тобой...» При этом он писал о тех особенностях русского языка, которые не были отмечены ни Сумароковым, ни Тургеневым:

Есть в русском языке опушки и веснушки,

Речушки, башмачки, девчушки и волнушки...

И множество других таких же слов...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Для горя тоже ты смягчил слова свои:

Могилка, вдовушка, слезинка... – сколько их!

Стихотворение Дмитрия Кленовского – апофеоз непереводимых уменьшительных слов русского языка.

И все-таки в «баварском уединении» у Дмитрия Кленовского многие годы был один постоянный собеседник – архиепископ Иоанн (Шаховской). Их переписка, впервые изданная в Париже в 1981 году, – выдающееся явление в истории русской поэзии и духовной жизни второй половины XX века. Началась она в 1951 году, после очередной радиобеседы по «Голосу Америки» Иоанна Шаховского, прочитавшего стихотворение Дмитрия Кленовского «Всевышнему» («Свет горит во мне и надо мною»). «Безмерно порадовали Вы меня сообщением, – напишет ему Кленовский, – что стихи мои посетили по эфиру мою несчастную, любимую родину! Казалось мне, что все пути им туда заказаны! А вот, с Вашей помощью, преодолели они железный занавес!»

Вслед за этим письмом последовали другие – обо всем, что волновало их обоих в 50-е, 60-е, 70-е годы в поэзии, религии, жизни, в том числе и о «железном занавесе – наоборот», мешавшем видеть живые ростки в советской поэзии, прораставшие среди «антирелигиозного хлама». «Ведь они, бедные поэты, скрючены духом идолослужения, идолопоклонения и страха идольского», – отметит Владыка.

Свет горит во мне и надо мною –

Мрака нет, и нету пустоты!

Звездным небом и моей душою

Ты твердишь, что существуешь Ты!

Как слепой ребенок, от рожденья

Материнского не знав лица,

Все-таки запомнил шепот, пенье,

Бережной руки прикосновенье,

Теплоту и нежность без конца –

Так и я Тебя, не видя, знаю,

Разуму земному вопреки

Я Твое дыханье ощущаю,

Песню слышу, шепот понимаю,

Чувствую тепло Твоей руки.

Милостив ко мне Ты безконечно:

Ты тропинку мне даешь в лесу,

В море – ветер, в небе – пояс млечный,

В поле – зреющую полосу.

Ты прекраснейшую из любовей

В сердце мне, как радугу, зажег,

Мир огромный показал мне внове,

Песенное дал биенье крови

И не раз простил и уберег.

Как же я Твое не вспомню имя,

Сущего, Тебя не назову!

Жизнь проходит тропами глухими,

И Тобой, щедротами Твоими –

Только ими! – я еще живу.

Если нужно, стань ко мне жестоким:

Труд развей и жизнь мою сожги.

Лишь одно: на все земные сроки,

Безымянными, вот эти строки

Во свою же славу сбереги!

1945

Люблю читать на первом снеге

Скупые заячьи следы.

Смотри: здесь был он на ночлеге,

Тут уходил он от беды.

Там он сидел, прижавши уши,

Водя усами на ветру,

А здесь неторопливо кушал

С березки сладкую кору.

И на душе тепло и славно,

И я, не отрывая глаз,

Читаю этот своенравный,

Наивный заячий рассказ.

И думаю: быть может,

Кто-то Моих неизгладимых лет

С такой же милою заботой

В моей душе читает след.

И все, что мне цвело так дивно,

Так пело сердцу и уму,

Такой же повестью наивной,

Наверно, кажется Ему!

В день, когда уже ничто не может

Возвратить утраченные дни,

В час, которого не будет строже –

Об одном прошу Тебя я, Боже:

Память у меня Ты отними!

Чтоб забыл я, что когда-то юный,

По весенним рощам я бродил,

Рвал черемуху и трогал струны,

Провожал серебряные луны,

Розовые зори сторожил.

Чтобы ничего я не запомнил,

Чем мгновенья были высоки:

Ни одной моей подруги дольней,

Ни одной тосканской колокольни,

Ни одной онегинской строки.

Чтоб навек погасли надо мною,

Отзвенели бы и отцвели

Все сады, все звезды, все прибои –

Все, что я в дорогу взял с собою

Из сокровищ неба и земли.

Если сердце все это забудет –

Станет не о чем ему жалеть,

Ничего отнять не смогут люди,

И уже совсем легко мне будет

Оттолкнуть скамью и умереть.

1946

* * *

Без игрушек и сластей

Робко льет скупое пламя

В нищей комнате моей.

Ах, не так же ль у порога

В мой заветный Вифлеем

Сам стою я перед Богом

Неукрашенный ничем!

Только иглами сухими

Всех земных моих тревог,

Только свечками скупыми,

Что Он сам во мне зажег.

И мою пуская душу

В путь намеченный едва,

Сам же скоро и потушит –

До другого Рождества.

1947

Снова яркий полдень мая,

Снова лугом, до реки,

Догоняя, обгоняя,

Голубые мотыльки.

Вешний храм лучист и светел,

Словно смерти в мире нет.

Но, гляди: уж с яблонь ветер

На траву сметает цвет.

Он в ветвях снует и плещет,

Торопя грядущий тлен,

В полотне тугом трепещет

У девических колен.

И она, – как песня рядом

Легконога и стройна, –

Тоже ветренным усладом,

Как на смерть обречена.

И о ней мое моленье,

На ветру, в полдневный час,

В храме вешнего горенья,

Истребляющего нас.

Пощади, небесный пламень!

Знойный ветер, не спеши!

Не кидай на хладный камень

Легкий цвет ее души!

1948

* * *

Мне мерещится давно,

Что общенье между нами

Тем прочней закреплено.

Что порой одной строкою

Вся молитва решена,

И летит тогда стрелою

Ко Всевышнему она.

Что Он делать будет с нею –

Я не знаю. Может быть,

С ангелом мою затею

Он захочет обсудить?

И велит ему, пожалуй,

Осторожно мне внушить,

Что такой молитвы мало,

Чтоб просимого достичь.

Чтоб от гордости лечился,

Не всегда считал, что прав,

И молиться научился

Без лирических приправ.

1976

* * *

Что паутинкой по холмам легли,

Так хорошо беседуется с Богом

В скупых просторах неба и земли.

Он слышит все. Он отвечает редко:

Дыханьем ветра, шелестом травы,

Да иногда черемуховой веткой

Совсем легко коснется головы.

Но в скудных знаках медленной беседы

Красноречивой столько красоты,

Что чувствуешь: ты лучшее изведал,

Что в этой жизни мог изведать ты.

И вот идешь... Глаза сияют счастьем,

Душа звенит, как горный ключ чиста,

И ароматом первого причастья,

Как у ребенка, тронуты уста.