Григорий Гутнер. Концепции личности и коммуникативные универсалии²³¹

Современное представление о личности имеет, по всей видимости, три источника: выработанное в античности понятие о свободном гражданине полиса, христианское понимание человека как образа Бога, и свойственное модерну видение человека как автономного разумного существа, носителя неотъемлемых прав. Основное внимание в этой работе будет сосредоточено именно на последнем. Впрочем, все три указанных понятия тесно связаны как генетически, так и концептуально. Поэтому, даже ограничившись одним из них, мы неизменно вынуждены будем, хотя бы косвенно, соотноситься и с другими. Тем более что интерес данной работы не исторический, а собственно философский. Наша задача состоит не в отслеживании происхождения и динамики понятий, а в их предельном прояснении. В частности, речь пойдет об универсальном смысле понятия личности.

Основная цель, которую нам хотелось бы достичь, состоит в том, чтобы прояснить этот универсальный смысл с точки зрения коммуникативной рациональности. Разработанные эпохой Просвещения эпистемологические и этические универсалии базируются на представлении о рационально действующем субъекте, обретающем все нормы своей деятельности исключительно внутри себя. Последующая критика этого представления поставила под сомнение саму идею рациональности. Мысль об изолированном субъекте, претендующем на универсальную значимость своих принципов, вызывает подозрения в абсолютизации каких-то частных представлений, в намерении навязать свои собственные правила всему человечеству. В лучшем случае это может означать простую ограниченность, неспособность увидеть в мире что-либо, помимо самого себя. В худшем – речь может идти и о непомерных властных амбициях, о желании навязать всем свои нормы.

Сказанное означает, что если и существуют какие-либо универсальные принципы, то проясниться они могут только в ходе рациональной коммуникации, т.е. при совместной «дискурсивной проверке» (выражение Ю. Хабермаса). Тот факт, что какая-либо коммуникация вообще возможна, означает, что все, кто в ней участвуют, придерживаются хоть каких-то общих для них норм. Я полагаю, что одной из таких норм является взаимное признание друг друга, т.е. уважение к достоинству собеседника. Если я вступаю в осмысленный разговор и разворачиваю перед своим собеседником какие-то аргументы, значит, я уже признал его как личность. Иными словами, факт аргументированного дискурса означает взаимное признание, исходное равенство участников коммуникации. Отказ от такого признания равносилен отказу от аргументации. Она сразу же подменяется манипулированием, требованием повиновения или прямым насилием.

Именно поэтому при прояснении идеи коммуникативной рациональности весьма важна тема личности. Естественно ли признать понятие личности коммуникативной универсалией? Является ли признание другого личностью неустранимым условием общения? Ссылка на упомянутые три источника наводит на мысль, что само понятие личности, будучи порождением определенных культурных обстоятельств, не имеет смысла в иных культурах. Говоря более определенно, можно спросить: не является ли идея личности специфической чертой европейской цивилизации, которую невозможно и не нужно атрибутировать всему человечеству? Особенно остро этот вопрос формулируется, если речь заходит о правах личности. Мысль о существовании «определенных и неотчуждаемых прав» была сформулирована в рамках европейского Просвещения. Сомнение в том, что по прошествии более чем двух столетий эта мысль должна быть органична для всего человечества, высказывается многими. Однако указание на локальность происхождения само по себе ничего не доказывает. Почему идея, возникшая в конкретной исторической ситуации, не может приобрести универсальный смысл? Все идеи, ценности или нормы возникли в определенное время и в определенном месте. Значит ли это, что универсальных принципов не существует вовсе?

Общий ход наших рассуждений будет состоять в следующем: сначала мы проясним ряд важных характеристик личности, открытых эпохой Просвещения; затем, опираясь на более позднюю критику идей Просвещения, покажем проблемы указанной концепции и даже сомнительность идеи личности вообще; в последней части работы мы попытаемся воссоздать концепцию личности с помощью разработанной Хабермасом теории коммуникативной рациональности.

Выработанное Просвещением понимание личности включает в себя три основные идеи: рациональность, универсальность и свободу. Основание для такого понимания было заложено Декартом. Хотя основной заботой последнего была теория познания, разработанные им эпистемологические принципы оказались продуктивны и в других областях. В частности, затем они были экстраполированы на мораль, право и религию.

Исходным пунктом служит декартовская концепция рациональности, выраженная, прежде всего, в идее метода. Метод получения знания выступает у Декарта одновременно и способом его обоснования путем сведения к простым, самоочевидным принципам. Именно метод делает знание рациональным и универсальным. Универсальность подразумевает рациональность, поскольку любой результат методически организованного познания приемлем для любого мыслящего существа. Всякий, способный мыслить, может проследить ход получения результата познания с самого начала, т.е. с самоочевидных принципов. Важно, однако, уточнить, кто этот «любой», которому доступны все познавательные действия. Это отнюдь не произвольный «эмпирический» индивид. Это мыслящее ego, обнаруживаемое благодаря процедуре радикального сомнения. Некоторые особенности указанной процедуры весьма важны для последующей разработки концепции личности.

Радикальное сомнение можно рассматривать как своего рода приглашение, адресованное каждому из нас. Декарт предлагает нам проделать вместе с ним некоторый путь, ведущий к обнаружению ego в нас самих и к прояснению наших собственных сущностных черт. Впрочем, непосредственной целью сомнения является достижение абсолютно достоверного знания. Для этого Декарт, как известно, предлагает сомневаться до тех пор, пока существует возможность сомневаться. Искомое знание не должно оставлять места никакому сомнению.

Проследим вкратце общий ход декартовского сомнения. Прежде всего отрицается достоверность свидетельств других людей. Я не могу быть уверен в утверждениях древних или современных авторов, наставлениях учителей, традиции или общепринятых убеждениях. Я не знаю, откуда они взялись, а к тому же они подчас противоречат друг другу. Далее, я должен поставить под сомнение и свой чувственный опыт, поскольку не знаю, как отличить подлинное восприятие от сна или галлюцинации. Наконец, я выясняю, что мой интеллектуальный опыт (знание математики и логики) также не надежен. Заметим, что на каждом шаге описанной процедуры мы устраняем некоторый аспект нашей частной ситуации. Во-первых, усомнившись в свидетельствах других людей, мы элиминируем наш социальный и исторический контекст. Мы отказываемся от всякого знания, полученного благодаря образованию, чтению книг, общению с людьми. Таким образом мы устраняем все, что связано с обществом и делаем себя независимыми от конкретных социальных условий. На следующем шаге процедуры сомнения мы избавляемся от особенностей нашего чувственного восприятия. Речь идет о нашем телесном опыте, который, безусловно, представляет собой нечто индивидуальное, даже уникальное. Истины логики и математики, от которых мы отказываемся на последнем шаге сомнения, также можно считать чем-то субъективным, поскольку они все же составляют часть нашего персонального интеллектуального опыта, включены в наше индивидуальное образование. Результатом всей процедуры является обнаружение чистого ego, существующего исключительно как мыслящее существо. Я нахожу себя мыслящим в пустом пространстве. С этого момента мои познавательные действия не обусловлены никакими частными обстоятельствами. Следовательно, они универсальны. Любой результат моего познания должен быть принят любым мыслящим существом, готовым последовать за мной и избавиться от всех частных условий своей жизни.

Какую связь этот рафинированный мыслящий субъект имеет с тем, что мы называем личностью? Лишенное индивидуальных черт и уникальных мыслей ego как раз совершенно безлико в своей чистой универсальности. Рискну, однако, сказать, что без выявленного Декартом требования универсальной значимости мыслительного акта личность состояться не может. Именно это мы и попробуем показать в дальнейшем. Возможно, что при абсолютной универсализации мышления личность не может выжить из-за потери уникальных черт ее характера. Однако отказ от универсальности также ведет к исчезновению личности, которая тогда оказывается растворена в многообразии телесных, психических и социальных феноменов. Об этом мы еще будем подробно говорить. Сейчас же заметим, что, хотя картезианская концепция субъекта и не является описанием личности, она (концепция) все же существенна для такого описания.

Итак, рассмотрев декартовского субъекта, мы установили, что рациональность, как мы выяснили, подразумевает универсальность. Идя дальше Декарта (хотя и не оставляя его основных принципов), мы можем сказать, что рациональность также подразумевает свободу. Это обстоятельство становится явным, когда мы рассматриваем рациональность не только как эпистемологическую категорию, но пытаемся распространить ее на все сферы человеческой деятельности. Эта связь свободы и рациональности подробно описана Кантом. Однако неразрывность свободы и разума является, по-видимому, общим убеждением эпохи Просвещения. Человек свободен тогда и только тогда, когда он разумен. Неразумное поведение всегда означает подчинение принуждению – либо грубому насилию, либо тонкому, подчас незаметному воздействию каких-то внешних сил. Это может быть сила традиции, общественного мнения, авторитета учителей. Это может быть также сила страстей, желаний, переживаний. В любом случае, отказываясь от разумного контроля своих мотиваций, человек отдает себя во власть причинно-следственных связей, господствующих в мире. Подчиняясь разуму, человек, напротив, подчиняется сам себе, тому закону, который он выбрал самостоятельно.

Чтобы действие было полностью разумным, требуется процедура, похожая на декартовское сомнение. Нужно устранить все сомнительные мотивации, т.е. все, что вызвано внешним воздействием и, следовательно, не до конца понятно. Свободное принятие правила поведения возможно лишь тогда, когда оно совершенно прозрачно для разума, т.е. основано на безусловных и совершенно очевидных принципах. Но тогда правило моего поведения будет не только свободным и разумным, но еще и универсальным. Ведь принципы, из которых оно вытекает, понятны любому разумному существу, любое разумное существо в состоянии сделать их фундаментом собственного поведения.

Эти соображения прямо подводят к категорическому императиву. Именно в нем сконцентрированы требования разумности, универсальности и свободы морального поведения. Не рассматривая все существующие формулировки категорического императива, отметим, что он, в частности, включает идею человечности. В одной из известных формулировок, приведенных в Основах метафизики нравственности, содержится требование представлять как в своем лице, так и в лице всякого другого все человечество в целом²³². Мое действие разумно и свободно тогда и только тогда, когда я представляю все человечество, а не этнос, культуру, религию, возраст, пол и т.п.

Однако кантовский этический универсализм не является простой экстраполяцией декартовского эпистемологического универсализма в сферу морали. Кант, как известно, придает свободному моральному действию трансцендентный характер. В этой связи важны два обстоятельства.

1. Человек свободен только как «вещь в себе», а не как явление. Каждое событие в чувственно воспринимаемой реальности имеет внешнюю причину (подчинено закону природы). Если разумное существо способно действовать на основании морального закона, оно не принадлежит только к этой реальности. Будучи моральным и разумным, человек трансцендирует себя как природное существо.

2. Однако никто в этом мире не может быть абсолютно свободен и морален. Вот характерное высказывание из Критики практического разума: «Полное же соответствие воли с моральным законом есть святость – совершенство, недоступное ни одному разумному существу в чувственно воспринимаемом мире ни в какой момент его существования»²³³. Реальный человек есть в большей мере природное, чем свободное существо. Поэтому следование категорическому императиву составляет скорее интенцию, нежели описание настоящего положения дел. Можно лишь надеяться на доминирование моральных принципов в человеческом обществе. Однако в исторической перспективе мы не находим оснований для подобной надежды. Она может быть связана лишь с религией и подразумевает веру в Бога и бессмертие души.

Ни одно разумное существо, живущее в чувственно воспринимаемом мире, не сможет достичь той прозрачности моральных принципов, которую Декарт нашел для начал познания. Установление моральных правил на основании категорического императива предполагает сослагательное наклонение (знаменитое als ob). Я должен действовать так, как если бы жил в мире, где осуществлен моральный порядок. В «Религии в пределах только разума» Кант предлагает «представить себе человека, который уважает моральный закон и которому приходит на ум мысль (он вряд ли сможет ее избежать), какой мир, руководствуясь практическим разумом, он создал бы, если бы это было в его силах, и притом так, чтобы он и сам оставался в нем как его часть»²³⁴. Но такого мира нет, и неизвестно, когда он будет. Не означает ли попытка представить его себе серьезный риск? Ведь это – умопостигаемый мир, лежащий вне пределов возможного опыта. И дело здесь не только в том, что такой мир нельзя создать человеческими силами. Я не могу всерьез претендовать на способность его сконструировать даже в мыслях. Если это так, то и мое представление о моральном законе также оказывается весьма рискованным. Наделяя найденное мной моральное правило универсальностью, я, с другой стороны, должен понимать, что могу ошибаться. Это лишь мое субъективное пожелание относительно морального порядка, которое я рискую предложить всему человечеству.

Идеал Просвещения оказывается поколеблен в XIX в., поскольку в природе человека открываются совершенно иные черты. Выясняется, что человек едва ли может быть охарактеризован как существо разумное и свободное. Он подвержен воздействию иррациональных сил, доминирующих над его личностью.

Существуют различные теории, высвечивающие разные аспекты этих сил. Они описываются и как неумолимый ход истории, и как психологическое бессознательное, и как стихия общественных отношений. Каким бы ни было описание, место человека оказывается примерно тем же: он становится игрушкой мощной имперсональной стихии. Мы не можем подробно рассматривать разные варианты указанного подхода. В качестве примера я остановлюсь на идеях, развитых К. Марксом в его социальных теориях. Выбор обусловлен тем, что, хотя сам Маркс ограничил свое рассмотрение сферой экономических отношений, эти наблюдения справедливы для иных областей человеческой жизни и, как я попробую далее показать, для любой ситуации общения людей. Это обстоятельство позволяет использовать идеи Маркса для анализа коммуникации. Поскольку общение является сущностной характеристикой человека, то для философского обсуждения темы личности важнее обратить внимание на социальные, а не биологические или психологические факторы.

С точки зрения Маркса, картезианское ego или кантовский моральный субъект суть абстрактные описания реального человека, упускающие существенные черты человеческой природы. Согласно Марксу, человек есть прежде всего телесный индивид, вовлеченный в коллективный труд. Этот индивид не может рассматриваться изолированно, поскольку процесс труда связывает его с другими индивидами. Связи формируются спонтанно. Они не зависят от чьей-либо персональной воли или осознанного намерения. Однако каждый индивид существенно зависит от характера этих связей. Система отношений производства и распределения образует плотную сеть, опутывающую все общество и определяющую деятельность всех его членов. Эти отношения, как мы отмечали, складываются спонтанно, более того, характер их влияния ускользает от индивида. Последний, оказавшись в такой ситуации, не свободен и не разумен, потому что каждое его действие детерминировано стихией социальных связей. Заметим, что нейтральный термин «индивид» более релевантен описанной ситуации, чем «личность». В контексте Просвещения понятие личности как раз подразумевает свободное и рациональное действие. Личность автономна и ответственна. Маркс описывает положение человека так, что понятие личности едва ли имеет смысл.

Именно такое положение по существу тождественно отчуждению. В текстах Маркса можно найти три аспекта отчуждения: 1) отчуждение продукта труда; 2) отчуждение индивидуальной деятельности; 3) отчуждение природы человека²³⁵. Первый аспект есть прямое следствие частной собственности: тот, кто производит продукт, не имеет возможности им распорядиться. Маркс полагал этот аспект отчуждения исходным, а два других – его следствиями. Отчуждение деятельности связано с ее овеществлением в производимом продукте. Само человеческое действие превращается в некую чужеродную стихию, поскольку направлено на постоянное воссоздание отчужденного мира вещей. Этот мир существует по законам экономической системы, поскольку произведенные вещи суть товар. Я думаю, впрочем, человеческая деятельность отчуждается не только через произведенный продукт. Действие индивида объективировано не только в продукте, но также и в тех общественных связях, которые формируются в ходе производства и распределения. Отчуждается не только созданная вещь, но любой результат деятельности. Любой акт индивида двойствен. С одной стороны, он приводит к созданию материального продукта, а с другой – к воспроизводству экономической системы. Существующие в рамках этой системы связи поддерживаются исключительно благодаря действиям индивида. Но с другой стороны, они (связи) полностью детерминируют индивидуальную деятельность. Получается, что каждым своим шагом индивид воссоздает ту систему, которая его угнетает. Поэтому каждое его действие не является в собственном смысле его действием. Он действует от имени экономической системы.

В результате человек отчуждается сам от себя. Труд требует всего человека. Он вкладывает в свою деятельность свое время, физические силы, интеллект, здоровье, моральные качества и т.д. Все это отчуждается вместе с результатом труда. Человек не располагает даже самим собой, он весь экспроприирован системой. Отчуждена и сама сущность человека, которая, по мнению Маркса, состоит в совместном и осознанном труде. Это несчастное существо, которое не вольно распоряжаться даже собственным телом, едва ли, как мы уже говорили, может быть названо личностью. Разговоры о свободе и разумности выглядят здесь как насмешка или утешительный обман.

Маркс, впрочем, полагал, что такое положение можно изменить. Он, как известно, искал пути к эмансипации индивида и видел их в упразднении частной собственности. Здесь не место анализировать социальную утопию Маркса. Стоит, впрочем, упомянуть, что в тех экономических системах, где частная собственность отсутствовала, отчуждение оказалось более явным и более жестоким. Далее мы попробует расширить понятие отчуждения, а затем обсудим возможность эмансипации. Наше рассуждение будет сосредоточено на обосновании трех тезисов: 1) отчуждение является неизбежным фактом социальной жизни и не вызвано одними лишь экономическими факторами; 2) эмансипация (т.е. устранение отчуждения) превращает социального индивида в личность и является в большей мере результатом экзистенциального выбора, нежели социальных реформ или революций; 3) сущностными чертами эмансипации являются рациональность и универсальность. Здесь мы отчасти следуем Хабермасу, однако, как будет видно из дальнейшего, наши выводы не тождественны идеям этого мыслителя.

В следующих трех параграфах мы рассмотрим каждый из трех названных тезисов.

Человеческая природа определяется не только коллективным трудом, но коммуникативной практикой вообще. Человек вовлечен во взаимодействие с другими людьми с самого момента своего рождения. Он живет в непрекращающейся коммуникации с другими, т.е. человеческая жизнь – это прежде всего социальная жизнь. Повседневность, образование, профессиональная деятельность, досуг – все это виды социальных практик. С самого раннего детства человек приобретает опыт общения. Важнейшей чертой этого опыта является навык использования языка. Приобретение опыта общения не связано с осознанной интенцией. Навыки общения (в частности, навыки говорения на языке), как правило, не являются инструментами, используемыми для достижения осознанно поставленных целей. Скорее, они представляют собой бессознательно принятые автоматизмы совместной деятельности. Общество вовлекает индивида в разнообразные формы жизни и диктует ему правила своих игр. Такой диктат редко является прямым принуждением. Коммуникативные навыки обычно глубоко интериоризированы и воспринимаются индивидом как часть его собственной природы. Такому описанию природы человека релевантно понятие габитуса, введенное французским социологом П. Бурдье²³⁶. Габитус есть внутренне усвоенный принцип осуществления социальных практик. Бурдье определяет его как «чувство игры», подсказывающее всякий раз правильный ход в коммуникативной ситуации. Иными словами, габитус подсказывает действие, сообразное принятой социальной практике. Бурдье иллюстрирует социальное действие, используя метафору танца или гимнастики. Нужный шаг «вписан в тело», он делается без размышлений или рефлексии. Агент социальных практик действует в коммуникативной ситуации подобно танцору, делающему соответствующее па в танце. Можно охарактеризовать габитус как коммуникативную интуицию. Социально адаптированный индивид всегда знает, что делать, хотя ситуации никогда не повторяются. Габитус, следовательно, содержит некий адаптивный, а возможно, и творческий потенциал, который позволяет индивиду совершать удачные действия, неожиданные для других и даже для него самого. Тем не менее все эти действия социально приемлемы. Примерами таких действий могут служить эффектное высказывание в дискуссии, удачный финт в футболе, красивое решение математической задачи. Во всех этих случаях демонстрируется глубоко освоенный навык, опыт деятельности в соответствующей области, дающий актору чувство свободы.

Творческий потенциал габитуса объясняется тем, что в нем аккумулируется опыт всего социума, накопленный, возможно, не одним поколением. Бурдье характеризует габитус как историю, забытую в качестве истории²³⁷. Иными словами, это прошлый социальный опыт, конденсированный в нынешних навыках индивида. Когда индивид осваивает социальные практики, он получает доступ к потенциалу всего социума. Приобретенный навык оказывается гораздо более мощным инструментом, чем человек может представить. Проблема, которая самому индивиду представляется новой, возможно, отнюдь не нова для социума.

В рамках такого описания общественной жизни индивида трудно назвать личностью. Он не является автономным и ответственным субъектом социального действия. Он не является свободным творцом нового, автором новых произведений или первооткрывателем. Он – лишь агент социальных практик, транслятор социально сформированного опыта. Его действия полностью детерминированы функционированием социальных систем. Это представление о социальном индивиде во многом близко к представлению Маркса, хотя и не вытекает из описания экономической деятельности. Коллективный труд есть лишь частный случай общественного взаимодействия. Это взаимодействие является спонтанным процессом, порожденным габитусом. Социум принуждает индивида действовать сообразно с социально принятыми правилами, выступая при этом в виде безличной стихийной силы. Коль скоро индивид подчинен этой силе, возникает эффект отчуждения. Это происходит даже тогда, когда не происходит отчуждения продукта труда. Два других вида отчуждения – отчуждение индивидуального действия и отчуждение человеческой природы – неизбежны в любом обществе. Действие индивида определяется габитусом, т.е. навыками, навязанными социумом. Следовательно, никакое действие не является индивидуальным, человек всегда действует от лица социума. Через него осуществляется социальная система, которая является одновременно совокупностью индивидуальных навыков и объективной, внешней для индивида совокупностью общественных отношений. В ходе коммуникации, следовательно, осуществляется два разнонаправленных процесса: 1) интериоризации общественных отношений (правил, институтов) и их превращения во внутреннюю конституцию индивида; 2) объективации внутренней конституции индивида, превращения ее в общественные отношения, правила, институты. Любое человеческое действие объективируется в общественных институтах. Этот процесс подобен опредмечиванию труда, описанному Марксом, однако, не обязательно связан с производством материального продукта. Производятся или воспроизводятся прежде всего институты, которые суть не что иное, как отчужденные человеческие действия. Однако в описанном процессе отчуждается не только действие, а все человеческие навыки, умения, таланты. Отчуждается физическая сила, здоровье, время. Все, чем располагает человек, включается в процесс социального взаимодействия и обретает объективированную форму общественного института. В конечном счете можно говорить об отчуждении коммуникативной способности вообще. Поскольку же последняя составляет существо человечности, то можно говорить и об отчуждении человеческой природы или, как выражался Маркс, «родовой сущности» человека.

Наш следующий шаг будет состоять в том, чтобы описать конституирование личности в системе коммуникативных связей. Для этого нам нужно рассмотреть возможность эмансипации индивида, т.е. преодоления отчуждения. Первичное (возможно, еще не точное) понимание личности состоит в том, что личность есть эмансипированный индивид. Мы видели, что в общении происходит отчуждение результата человеческого действия и что это – неизбежный факт социального взаимодействия. Возможно, однако, что индивид осознанно предлагает обществу результаты своей деятельности. Эту возможность мы должны рассмотреть подробнее.

Главным социально значимым результатом человеческого действия является воспроизведение правил общения. Если эти правила определяются только габитусом, их воспроизведение связано исключительно с социальным автоматизмом. Существенно иная ситуация возникает, когда индивид явно выражает эти правила и предъявляет их как обоснование своего действия. Это означает, что индивид осознанно предлагает обществу некую норму взаимодействия. Тем самым он берет на себя ответственность. Он как бы настаивает, что социуму следует разделить предлагаемое правило. Ответственность связана в значительной мере с возможными последствиями принятия правила. Кроме того, ответственность связана с необходимостью обоснования. Поскольку индивид ожидает согласия общества, общество вправе ожидать разумных доводов в пользу принятия правила.

Общество может принять или отвергнуть норму взаимодействия, предложенную индивидом. Поэтому аргументация индивида подразумевает ответную аргументацию со стороны общества. Важно уточнить, однако, что аргументация исходит не от общества как некоего консолидированного субъекта, а от тех его членов, которые заинтересованы в обсуждении правила. Участники обсуждения могут либо согласиться с предложенной нормой, либо предложить (эксплицитно и осознанно) альтернативу. Вместо бессознательного принятия автоматически отчуждаемых навыков появляются рациональная дискуссия и совместный поиск согласия. Социум, для которого подобные процедуры нормальны, может быть охарактеризован как сообщество. Для такого социума существенна роль индивида. Последний не является более простым агентом социальных практик, а выступает как свободный субъект, принимающий на себя ответственность за социальное целое. Взаимная ответственность членов сообщества и рациональное обсуждение норм общения являются главными условиями преодоления отчуждения. Сообщество не проявляет себя по отношению к индивиду как спонтанная внешняя сила. Оно есть скорее общее дело, среда рационального сотрудничества. В ходе этого сотрудничества индивиды обретают контроль над ресурсами социума. Явное выражение и разумное обсуждение подразумевают осознанное принятие или отвержение различных элементов социального опыта, а не спонтанное воспроизведение социальных стереотипов.

Ответственность и осознанный выбор трансформируют индивида в личность. Однако возникает вопрос: возможно ли вообще такое изменение положения человека? Из сказанного ясно, что эмансипация связана с границей габитуса, т.е. с такой ситуацией, когда коммуникативное действие не является габитуальным. Если вся коммуникативная деятельность происходит в рамках габитуса, то человек не может быть ничем, кроме агента социальных практик. Однако границы габитуса, по-видимому, существуют. Это проявляется в тех ситуациях, когда возникают трудности в установлении социального взаимодействия, иными словами, когда возникает непонимание. Габитус всегда подсказывает нужный ход в коммуникативной ситуации и обеспечивает гладкость социального взаимодействия. Отсутствие понимания означает, что актор не может сделать нужный ход. Его навыков недостаточно, он оказался на границе габитуса. Так бывает, например, когда ваш собеседник говорит на другом языке, принадлежит к другой культуре или просто имеет социальный опыт, существенно отличный от вашего. В этих ситуациях его действия непонятны для вас. Вы не знаете, как ответить, не понимаете, какой ход уместен. Нечто подобное происходит при столкновении с неизвестным явлением. Например, ученый, который не может объяснить результаты наблюдений на основании известной ему теории, также находится на границе габитуса. Он также не знает, каким должен быть следующий ход. Габитус подразумевает действие без рефлексии. Непонимание, напротив, провоцирует рефлексию. Возникает необходимость прояснить свои навыки. После этого необходимо решить, каким должен быть следующий шаг, явно сформулировать правило или теорию.

Такого рода рассмотрение каждый делает сам. Когда возникает непонимание, индивид не может полностью положиться на социальный опыт. Он должен принять собственное решение и, следовательно, вынужден идти на риск. Это решение может быть ошибочным, неуместным, даже опасным. Однако именно риск порождает ответственность. Тот, кто не может ошибиться, ни за что не отвечает, поскольку его действию нет альтернативы. Если актор сам устанавливает правило своего действия (научную теорию, моральный принцип, лингвистическую норму и т.д.), то он отвечает за свое решение, поскольку это правило может оказаться ошибочным и действовать нужно было в соответствии с другим, альтернативным. Правило, которому он собирается следовать, есть лишь гипотеза. Здесь вновь уместна аналогия с научным исследованием, поскольку осознанное коммуникативное действие подобно выдвижению научной гипотезы. Гипотезу же всегда можно проверить, опровергнуть и заменить альтернативной. Ученый, выдвигающий гипотезу, всегда рискует ошибиться.

Когда индивид действует в рамках габитуса, у него нет альтернатив. Решение, принятое на границе габитуса, всегда допускает альтернативу. Возникающая здесь ситуация выбора содержит риск и имплицирует социальную ответственность. Именно ответственность есть необходимое условие эмансипации. Непонимание создает такую ситуацию, которая может привести к преодолению отчуждения. Как это происходит, мы уже описали. Осознанно выбранное правило может стать предметом рационального обсуждения. В ходе последнего не один человек, а все члены сообщества действуют как ответственные акторы, готовые преодолеть непонимание и достичь рационального согласия. Все члены сообщества существуют на границе габитуса, хотя бы в той мере, в какой вовлечены в совместный поиск коммуникативных решений.

Следует, впрочем, заметить, что непонимание создает возможность эмансипации, но не является ее достаточным условием. Мы только что отметили, что осознанная экспликация правила всегда допускает альтернативу. Есть, однако, исходная альтернатива, возникающая на границе габитуса, поскольку ситуация непонимания предполагает две возможные реакции. Одну из них мы описали. Другая гораздо проще – она может быть вызвана отсутствием интереса и нежеланием понять. Если я не заинтересован в понимании, я продолжу действовать в рамках моего габитуса, как будто не произошло ничего непонятного. По-видимому, существует особый навык игнорирования непонятного. Можно просто не заметить его или решить, что это не имеет ко мне никакого отношения. Выбор такого рода часто совершается неосознанно. Впрочем, он также сопряжен с риском.

Наш третий тезис состоял в том, что рациональность и универсальность являются существенными чертами эмансипации. Раскрывая этот тезис, мы отчасти возвращаемся к основным принципам Просвещения. Но эти принципы приобретают совершенно иной смысл в контексте формирования сообщества, что является необходимой чертой эмансипации. Когда индивид оказывается на границе габитуса, он эксплицитно выражает правила своего поведения. Формирование сообщества связано с тем, что другие индивиды отвечают на эту экспликацию, принимают, отвергают или корректируют предложенное правило в ходе дискуссии. Член сообщества является участником дискуссии о правилах жизни сообщества. Эти правила предстают как рациональные нормы коммуникации, основанные на принятой всеми аргументации. Такой социальный консенсус является, по-видимому, единственным способом преодоления отчуждения. Это рациональный консенсус, однако, здесь мы имеем делом с иным типом рациональности, нежели тот, который предлагался в эпоху Просвещения. Тогда речь шла об осознанном контроле каждого шага в достижении результата. Его основным моментом является индивидуальное (точнее: субъективное) решение относительно избранного метода познания или максимы поведения. Для коммуникативной рациональности такое решение представляет собой лишь начальный момент, поскольку индивид предлагает свое решение сообществу для обсуждения. Коммуникативная рациональность также подразумевает конечное сведение обсуждаемого правила к неким исходным принципам посредством аргументации²³⁸. Однако эти принципы не являются субъективно очевидными. Они представляют собой предмет безусловного и, следовательно, всеобщего согласия.

Таким образом, коммуникативная рациональность подразумевает универсальность. Ссылка на безусловные принципы делает аргумент универсально приемлемым. Только тогда он является полностью рациональным. Вполне возможна ситуация, когда сообщество удовлетворено лишь локально принятыми аргументами. Возможно также, что разные сообщества исходят в своих дискуссиях из разных принципов. Базовые принципы, принятые в разных сообществах, могут даже рассматриваться как несоизмеримые и несводимые друг к другу. В таком случае, однако, мы имеем дело лишь с видимостью рациональности. Дискурсы таких сообществ основаны на произвольных допущениях, на постулатах, исторически сложившихся при неясных обстоятельствах. Они обусловлены жизнью конкретного социума, а потому неприемлемы и даже непонятны для других. Такие постулаты в конечном счете сами нуждаются в обосновании²³⁹. Чаще всего они не только не обсуждаются, но даже не эксплицируются, а подразумеваются как нечто само собой разумеющееся. Плюрализм исходных принципов может возникнуть лишь в том случае, когда процесс обоснования прекращен в некий произвольный момент.

Каковы же эти универсальные принципы коммуникации? Для ответа на этот вопрос уместно вернуться к декартовской попытке раскрыть безусловные начала познания. Декарт указывает на мыслящее ego как на такое начало. Ego является источником когнитивной активности, автономным субъектом познания, соотносящим свои действия только со своим собственным разумом. Описываемая нами ситуация имеет с декартовской некоторое сходство. Началом коммуникативной деятельности является автономная личность, выступающая как источник актов коммуникации и автор эксплицированных коммуникативных норм. Существенное отличие от Декарта, однако, очевидно. Личность как субъект общения (а не только познания) не может быть изолированным ego. Она существует лишь во взаимодействии с другими личностями и должна рассматривать не только себя, но и другого как автономного субъекта коммуникативной деятельности. Поэтому искомое универсальное начало коммуникации есть отношение личностей. Существенно то, что в этом отношении каждой личности атрибутированы сознание и ответственность.

Таким образом, мы возвращаемся к рассмотренному ранее кантовскому принципу человечности. Личность, конституирующая себя в отношениях с другой личностью как автономный субъект общения, действует прежде всего как человек, т.е. представляет в своем лице человечество в целом. Это не означает, что личность не должна иметь своих особенных черт или интересов (наподобие декартовского ego). Это значит, что правила своей деятельности такой человек выражает в форме понятной и приемлемой для любого другого человека. Формулируя основания своего поведения, я готов обсуждать их с любым, кто выразит к этому интерес. Последнее невозможно, если я действую в рамках габитуса. Габитуальное поведение понятно лишь тем, кто имеет такой же социальный опыт. Если я эксплицирую свои правила, я, в потенции, апеллирую ко всему человечеству. Я выступаю с намерением предложить универсально приемлемую аргументацию. Это и означает, что я уважаю – в своем лице и в лице своего оппонента – все человечество в целом.

В заключение остается ответить на один вопрос: существуют ли реально такие сообщества? Ответ, на мой взгляд, должен быть отрицательным. Наше социальное поведение с необходимостью опирается на габитус. Каждое наше действие обусловлено неясными, неосознанными мотивациями. Мы вряд ли когда-либо сможем прояснить их все, превратив в предмет рациональной дискуссии. Это значит, что мы никогда не живем в сообществе, что в большинстве случаев мы действуем как трансляторы социальных практик, а не как автономные личности. Тем не менее концепция личности имеет реальный социальный смысл. Хотя мы не действуем как личности во всех коммуникативных ситуациях, но все же мы имеем опыт свободного и ответственного действия. Мы не можем эксплицировать все наши навыки, привычки и мотивации. Но мы можем делать это хотя бы частично, инициируя тем самым рациональную дискуссию по поводу тех или иных правил социального взаимодействия. Мы периодически оказываемся на границе габитуса и далеко не всегда игнорируем этот факт. И тогда мы присутствуем при рождении сообщества в рамках социальной среды. Это случается, если несколько человек имеют совместную волю и желание преодолеть непонимание и прийти к согласию. Мы должны, я полагаю, поддерживать и расширять такие очаги осознанного и ответственного общения. Тем не менее коммуникация такого рода едва ли может быть расширена до глобальных или национальных масштабов. Скорее она может поддерживаться лишь в небольших сообществах.

Я думаю, что слово «надежда» наиболее уместно в этом рассмотрении. По крайней мере можно лишь надеяться на возникновение сообщества автономных и ответственных личностей в масштабах человечества. Едва ли возможно предвидеть осуществление такого проекта в исторической перспективе. Всякая попытка его непосредственной реализации рискует обернуться насилием или по крайней мере приобрести репрессивный характер. К несчастью, история знает множество прецедентов. Кант, как мы упоминали выше, рассматривал религию как источник надежды на моральное совершенство разумных существ. Не исключено, что идеи личности и коммуникативной рациональности также имеют в конечном счете религиозный смысл.