Отзыв о сочинении г. Вишневского: Киевская академия в первой половине XVIII века

Киевская Академия в первой половине XVIII века (рукопись).

Сочинение г.Вишневского рассматривалось мною уже два раза: сначала в качестве кандидатской диссертации, а затем, как представленное на соискание степени магистра богословия. В обеих рецензиях отмечены были мною достоинства сочинения, состоящие в том, что автор просмотрел довольно много рукописного материала, преимущественно в киевских архивах и библиотеках, и на основании его восполнил существующие сведения об изучаемом им периоде в истории Киевской Академии. Оцениваемое с этой стороны, исследование автора признано было мною трудом полезным, представляющим собою в некоторых частях дальнейшую поступательную разработку трактуемого предмета. Но указаны были мною в этом труде и недостатки, которые Совет Академии признал таковыми, что не нашел возможным удостоить автора искомой степени и возвратил ему сочинение для просмотра и исправления.

Исполняя поручение Совета Академии – дать отзыв о сочинении г. Вишневского в третий раз, как о сочинении сравнительно с предшествовавшею его редакциею дополненном и исправленном, – я естественно должен обратить преимущественное внимание на то, в чем состоят эти дополнения и исправления и настолько ли они существенны, что ими сглаживаются или, по крайней мере, ослабляются указанные в предшествующей моей рецензии недостатки в труде нашего автора.

Сочинение г. Вишневского первоначально (в прежней своей редакции) имело следующее заглавие: „История Киевской Академии за первую половину XVIII столетия“. Так как работа автора касалась только некоторых сторон академической жизни и притом даже в намеченных им рамка отличалась краткостью, в большинстве случаев, доходившею до конспективности (напр., представляла почти один голый перечень должностных лиц Академии, сведения об учебниках почти всегда инвентарные и т. п.), -то я в прежней своей рецензии, отмечая дефекты в сочинении г.Вишневского, первее всего указал на несоответствие его содержания с данным ему заглавием, причем выразил пожелание, чтобы, по крайней мере, некоторые отделы сочинения были расширены, в особенности сделано было более тщательное обозрение первенствующих источников, которыми пользовался автор (учебников).

Г.Вишневский не мог не сознать справедливости моего замечания и решился устранить его, но устранить способом самым упрощенным: именно, он переменил заглавие сочинения, поставив на обложке вместо прежнего – «История Киевской Академии за первую половину XVIII столетия», новое – «Киевская Академия в первой половине XVIII столетия». Автор, очевидно, полагает, что после такого изменения в заглавии сочинения означенное мое замечание потеряет свою силу. Но такое мнение ошибочно: новое заглавие, данное автором своему труду, не менее широко, чем и прежнее. Автор, держась своей, так сказать, дипломатической точки зрения, во избежание всяких недоразумений, поступил бы соответственнее с сущностью дела, озаглавивши свой труд: „Из истории Киевской Академии за такое-то время“ или еще лучше: ,,К истории Киевской Академии...“ et caet.

Дав новое заглавие своему сочинению с указанною целью, автор счел излишним заняться существенной переработкой своего труда и ограничился только частичными исправлениями и дополнениями некоторых мест в оном. Он даже вновь не перебелил своей рукописи: некоторые исправления и дополнения сделал на полях ее или между строк, а где это представлялось неудобным, вырезывал из рукописи листы и заменял их новыми, расширяя или переиначивая прежний текст. Вследствие таких вставо рукопись в объеме увеличилась: вместо прежних 164 страниц, in fol., (с приложениями), в ней теперь оказывается 187 страниц.

В чем состоят эти частичные исправления и дополнения, привнесенные г. Вишневским в новую редакцию его труда?

Более всего автором восполнено, можно сказать, почти совершенно переработано введение к сочинению. Вместо 6–7 страниц оно заключает теперь их 17. Значительное, сравнительно с прежним, увеличение объема этой, вступительной к исследованию, части объясняется, во-первых, тем, что автор расширил предварительные сведения о характере своей работы, с особенною яркостью оттенив, что он „постарался извлечь все, что только было пригодно для его задачи, по возможности, из всех доступных ему (и почти исключительно рукописных) источников, коими не пользовались прежние исследователи“, – а во-вторых, тем, что привнес во введение довольно длинные и примерами иллюстрированные рассуждения о научных приемах, каким он следовал при обработке материала. Все это делается авто- ром как бы с целью самозащиты, к которой он счел уместньм прибегнуть в виду указанных мною, – и в прежнем отзыве и лично автору, – дефектов и несовершенств в его труде.

Так как эта самозащита автора тесно связана с некоторыми существенными недостатками в его сочинении, неослабленными или мало ослабленными и в последней редакции оного – то я считаю необходимым войти по этому поводу в подробности.

Замечания, сделанные мной автору (те, которые он имел в виду при своей самозащите), касались, если можно так выразиться, материальной и, в особенности, формальной стороне сочинения.

Начну с первой. Так как автор сетовал (как и теперь сетует) на крайнюю скудость документальных данных, имеющих отношение к предмету его исследования, – скудость, препятствующую, по его словам, „восстановить историческую жизнь Академии за первую половину XVIII столетия“ с известной полнотою, – то я указал ему, между прочим, на московские архивы, где он эту скудость в значительной степени мог бы восполнить. Я даже в видах облегчения автору архивных разысканий изъявил готовность указать ему (по своим заметкам) те №№ рукописей, в которых он мог найти нужные для него сведения. Советовал также автору тщательнее, чем им это сделано, просмотреть источники и пособия печатные, имеющие то или иное отношение к предмету его исследования.

Автор отчасти последовал моему совету. Был в Москве и поработал в одном из находящихся здесь архивов, именно Архиве Министерства Иностранных Дел; но во введении к своему сочинению дает понять, что его поездка была почти напрасна, так как он „нашел в означенном архиве всего лишь три-четыре указания, неизвестные по другим источникам, и то малой точности“. В словах автора слышится как бы некий упрек, что я направил его при поисках за материалом не на надлежащую дорогу. Такого упрека я не заслуживаю, ибо если бы автор пожелал воспользоваться означенною моею любезностью (к чему он не прибегнул), то поиски его даже и в одном архиве (том, в котором он работал) не были бы столь безрезультатны.

Приведу пример. 0 Гедеоне Одорском, занимавшем должность ректора Киевской Академии в начале ХVIII столетия, в литературе сведения имеются чрезвычайно скудные: можно сказать, не имеется почти никаких сведений. Ничего нового не найдено о нем и г.Вишневским. Между тем в Малороссийских делах, хранящихся в Архиве Министерства Иностранных Дел, – именно в связке 82, деле № 12, в связке 85, деле № 64, и некоторых других какое находится обилие биографических сведений об означенном лице!.. Из этих дел, а также шести подлинных челобитных Одорского, там же находящихся, мы узнаем, что он был сыном очень богатого белорусского шляхтича (впоследствии перешедшего на службу к московскому государю): обучался в латинских школах и здесь, ,,желая достигнуть вышних наук философии и теологии (в Ольмюнце), восприял чин иноческий и степень священничества от униатов“; во время пребывания своего в унии, в течение 16 лет, получил было настоятельство в Онуфриевской обители, уступленной ему униатским епископом Митрофаном Друцким-Соколинским, но когда отправился к королю, лнчно его знавшему, за подтверждением этой уступки, исхлопотал у него привилегию и на епископию Белорусскую (и Черниговскую). Узнаем, почему Одорскому не удалось посвятиться во епископы ни в Стрые, куда король направлял его к Сучавскому митрополиту (в то время здесь находившемуся), ни в Киеве от митрополита Гедеона Четвертинского, не смотря на то, что он здесь отрекся от унии и возвратился в лоно православия. Узнаем о неприятностях, испытанных Одорским в Киеве (он заключен был в Киево-Печерской лавре под стражу, терпел здесь и голод, и холод); о сношениях, по поводу его пребывания в Киеве, здешних властей с московским правительством; о решении последнего отпустить Одорского восвояси с обещанием даже не препятствовать его посвящению в епископы, если он пребудет твердым в православии и представит законный акт избрания на Белорусскую кафедру от представителей православного белорусского народонаселения·, о нежелании Одорского воспользоваться таким предложением и о побуждениях к сему, о пребывании его в лавре в должности проповедника; об его хлопотах относительно получения отцовского наследства, об устройстве сестер и т.п.; о поездке в Москву, пребывании здесь в течение четырех лет, постепенном снискании расположения в высшиих правительственных сферах (делал неоднократные подношения государям: так, первоначально, чрез боярина Бориса Алексеевича поднес им „икону Богородичну с царскими лицами, под названием: Диадима царей благочестивых“, присоединив к сей иконе, очевидно, внизу ее „стихи на славу государей“; затем преподнес специально для сей цели заказанную гравюру, изображающую „видимый мир в сфере небесной“; заказал вырезать на медных досках изображение „Богоданной Азовской победы“); узнаем о побуждениях Одорского оставить Москву, переселении отсюда опять в Киев и т. п. Все эти сведения, изложенные более чем на сотне столбцев (не считая отдельных документов), изобилуют весьма интересными подробностями, притом имеющими прямое отношение к личности Одорского. Эти подробности простираются иногда до того, что приводится, например, в полном виде речь Одорского, сказанная им пред польским королем, – приводится в переводе с печатного издания ее на польском языке, вышедшего в свет 31 октября 1689 года, в Злочеве, и в настоящее время библиографам неизвестного.

Нечего и говорить, как драгоценны такие и им однородные сведения для историка Киевской Академии. Возможность нахождения в архивах и книгохранилищах подобных сведений дает основание надеяться, что составление и достаточно полной истории нашей Almae Matris (между прочим, и за первую половину ХVIII в.) не есть уже такое безнадежное дело, каким с непоколебимою уверенностью считает его наш автор.

Но разработка архивного материала дело нелегкое. Автор же на этом поприще потрудился все-таки достаточно, и предъявлять к нему более широкие требования в этом отношении, может быть, было бы слишком притязательно. Гораздо большую ответственность всякий исследователь должен нести за упущение из вида источников и пособий уже напечатанных, в особенности, если круг их (как это имеет место в применении к рассматриваемому исследованию) довольно ограничен. Остается по-прежнему наш автор небезупречен и в этом отношении, что и было причиной ошибочности некоторых его утверждений. Так, напр., не найдя новых документов о времени окончания ректуры упомянутого нами Гедеона Одорского, г.Вишневский, следуя Аскоченскому, простирает оную до начала 1705 года, к кото- рому затем и приурочивает избрание нового ректора Иннокентия Поповского. Между тем, более внимательный просмотр гравюр, находящихся в дерковно-археологическом музее при Киевской Духовной Академии, показал бы автору ошибочность принятого им по данному вопросу мнения, ибо между означенными гравюрами находится, притом в нескольких экземплярах, гравюра, преподнесенная архидиаконом киевской митрополии Иларионом Микгурою (Мигурою): Jasnie w Bogu Przewielebnemu Jego Msci Gedeonowi Odor­skiemu z Bozey laski Prawoslawnemu Archymandrycie Baturynskiemu Swiato-Nikolskiemu Krupickiemu, Panu, Patronowi y osobliwemu Dobrodzieiowi przy solemnym na Honorarium ingressie z Domu s-tey Sophiey, pierwszey stolicie Metropolitanskiey Kijowskiey, et caet. Как видно из дальнейшего текста под гравюрой, а также изображений на ней (здесь, между прочим, святитель в полном облачении держит в руках, как бы преподнося, митру с надписью около нее: „венец доброты от руки Господня“), эта гравюра-панегирик вызвана была предстоявшим торжеством возведения в звание

батурлинского архимандрита Гедеона Одорского, бывшего пред тем ректором Академии. Так как гравюра эта имеет определенную дату, именно помечена 1-м мая 1704 года, то, очевидно, далее этого времени ректура Одорского не может быть отодвигаема.

Другой пример. Автор утверждает, что о ректоре Прокопии Колачинском сведений никаких не сохранилось, кроме одного известия, что в 1706 году он игуменствовал в Киево-Никольском монастыре. Но автору остается неизвестным письмо киевского митрополита Варлаама Ясинского к Прокопию Колачинскому от 24 июня 1695 года, помещенное в польском подлиннике и русском переводе в летописи Самуила Величко (т. III, стран. 348 и след.). Письмо это представляет немаловажный источник для характеристики личности Колачинскаго и значимости его, как научной силы. В особенности важен намек митрополита Колачинскому, дающий основание полагать, что последний, подобно Одорскому, был некоторое время униатом и притом довольно ревностным. „Советовал бы я превелебности твоей, писал митрополит, то оружие, которое доселе направлено было против отечества, справедливо и истинно обратить в защиту его, и не скрывать столь высокой науки под спудом незначительных днепровских монастырей“ и т. п. Упущение из вида г. Вишневским этого письма митрополита В.Ясинского тем более неизвинительно, что оно помещено не только в летописи Величко (первоисточнике), но целиком перепечатано в труде, знакомство с которым для нашего автора нельзя не признать обязательным. Я разумею весьма содержательную рецензию покойного И.И.Малышевского об исследовании Н.И.Петрова: Киевская Академия во второй половине XVII столетия, помещенную в „Трудах Киевской Духовной Академии“ за 1896 г. (протоколы). – Ознакомление с означенной рецензией было бы полезно для автора и в других отношениях. Имею в виду преимущественно тот отдел в рецензии, где уясняется вопрос: „об усвоении Киево-Братской коллегии названия Академии – относительно чего у г. Вишневского суждения неустойчивые; усматривается даже нечто и большее. Так автор, полагая, что „историки Академии (следует их перечень), по какому-то недоразумению, видят переименование Киевской коллегии в Академию в грамоте императора Петра Великого от 26 сентября 1701 года“, заявляет, что „грамота эта собственно и не называет ее таким именем“ (sic!). Последнее совсем уже несправедливо. В означенной грамоте 1701 года, в речи от имени царя, название Киево-Братской коллегии Академией употребляется, и употребляется неоднократно, начиная со ссылки на челобитную учителей и студентов коллегии, послужившую, при ходатайствах киевского митрополита Варлаама Ясинскаго и местоблюстителя патриаршего престола Стефана Яворского, к пожалованию коллегии упомянутой грамоты. А именно в грамоте говорится: „а учители и студенты били ж челом, что Окадемия их Киево-Могилянская, от прежняго своего основания будущая равными привилегиями, как обыкновенно иным окадемиям, во всех государствах иноземческих, право свободность имети подтвержено, ныне не свободна есть, но под игом тяжкой обиды, пребывающей от мещан киевских, о чем покорственно оные учители и ученики их, преосвященнаго Киевскаго митрополита просят, чтобы он своим челобитьем к нам, Великому Государю, ходатайствовал об освобождении от бесчинства и дерзости мещан киевских, а какая случится вина суд был бы во Академии“. А ниже, утверждая за коллегией права независимого управления и вверяя эти права игумену-ректору с братией, грамота выражается: „а студентов той Киевской Академии, которые явятця кому в чем винны, унимать, смирять“... и проч. Приведши из царской грамоты означенные места (на которые наш автор и сам по себе должен бы обратить надлежащее внимание), И.И.Малышевский делает следующий совершенно справедливый вывод: „таким образом, – говорит он, – царская грамота повторяет, а следователъно и признает за коллегиею название Академии, усвояемое ей самими ее учителями и студентами в их челобитной».

Есть твердое основание думать, что и те немногие пособия, которые автор неоднократно цитирует в своем труде, просмотрены им не с надлежащим вниманием. Некоторые значительные упущения автора в этом отношении, неблагоприятно отразившиеся на его новых выводах (исправлениях предшествующих историков Академии), я отмечу ниже. Сейчас же приведу один пример, наглядно свидетельствующий, до каких пределов простирается иногда небрежность автора в данном случае. На стр. 26 (примеч. 7) г.Вишневский заявляет, что посвящение Феофана Прокоповича в сан епископа состоялось 7 апреля 1718 года, и недоумевает, каким это образом в „Трудах Киевской Духовной Академии“ за 1865 год, № 1, стр. 156, хиротония Феофана отнесена ко 2-му июня означенного года. Недоумение автора разрешается очень просто. В означенном издании помещено письмо Прокоповича к своим бывшим сослуживцам, профессорам Академии, писанное вскоре после его посвящения в сан епископа. В этом письме он, между прочим, говорит как о своей хиротонии, так и об обстоятельствах, предшествовавших сему событию, так и следовавших за ним. Письмо довольно обширное, часть его, пришедшаяся при издании именно на 156 стр. указанного номера „Трудов Киев. Дух. Академии“, гласит следующее: „я написал свой ответ (по поводу упреков Феофана в неправославии) по нашему стилю в последний день мая (1718 года). А на другой день, т. е. 1-го июня, по повелению Императорского Величества, в храме Святой Троицы, пред праздничною литургиею, я торжественно наречен епископом, а на следующий день, т. е. во второй день Пятидесятницы, в присутствии Его Величества, посвящен в епископа псковскаго, нарвскаго и изборскаго. После того 8 июня священнейший монарх для ознаменования своего к нашей худости благоволения вместе со светлейшим князем и многими министрами и сенаторами соизволил у меня обедать и пользоваться шестичасовым угощением“... и проч. Думаю, что комментарии к сказанному излишни.¹ Впрочем к подобным дефектам в сочинении г.Вишневского, как не могущим ввести специалистов в заблуждение, я склонен не придавать особенно большого значения. По моему мнению, важнее те недостатки в рассматриваемом труде, которые я отнес к формальной стороне в оном и под которыми разумею не вполне умелое, иначе сказать, недостаточно научное отношение автора к имевшемуся у него под руками материалу.

Для уяснения вопроса, в чем именно заключается неудовлетворительность сочинения г. Вишневского, оцениваемого с этой именно стороны, я должен возвратиться к прежней своей рецензии.

В прежней рецензии я признавал (как признаю и теперь) известную, притом довольно значительную ценность за теми местами в работе автора, где он перечисляет ректоров и наставников Академии с точным обозначением времени, когда ими преподавались в ней те или другие науки. Правда, автор дает только почти голый список означенных лиц, но между ними (собственно наставниками) находится немало таких, о которых дотоле или вовсе не упоминалось в трудах предшествовавших историков нашей Академии, или о времени пребывания и наставничества их здесь сообщались сведения не совсем точные. Эти восполнения и исправления, как основанные на изучении, главным образом, рукописного материала и стоившие немалого кропотливого труда, и придают сочинению автора указанную нами ценность. К сожалению, ценность эта – как я заявлял – значительно умаляется от того, что автор означенные дополнения и исправления хотя и подкрепляет многочисленными ссылками на первоисточники (преимущественно, рукописные учебники, а отчасти и документы), но ссылки эти в том виде, как они сделаны автором, отличаются неопределенностью и дают поводы к разнообразным сомнениям относительно их значимости. Эти сомнения еще более увеличиваются от того, что разнообразные источники, коими пользовался автор, не все имеют одинаковое значение и ценность и сами (дабы надлежащим образом воспользоваться ими) требуют критического к ним отношения.

Последнее обстоятельство побудило меня, при составлении прежней рецензии, перечислить главные источники для определения личнаго состава должностных лиц Киевской Академии за рассматриваемое автором время. Я распределили эти источники на четыре группы и охарактеризовал относительное (для целей нашего автора) значение каждой из них. Общее заключение из всего сказанного было таково: „историк Академии, составляющий списки ее наставников за рассматриваемое время, должен принять во внимание все доступныя ему данные по изучаемому вопросу, сопоставить их и критически проанализировать“. Относительно того, как выполнена была автором эта задача, мною было замечено: «со стороны автора видны попытки к выполнению означенной задачи, но они не доведены им до желаемых пределов и, если в некоторых случаях автор может быть оправдываем отсутствием бывших у него под руками данных, то в других за допущенные им неточности и ошибки вина лежит всецело на нем самом“. Затем следовали примеры, подтверждающие сказанное.

Как г. Вишневский отнесся к этому моему замечанию, т. е. принял ли его во внимание при исправлении своего сочинения?

К сожалению, нет. Выражаю сожаление, потому что, по моему мнению, формальная сторона в диссертации автора наиболее нуждается в исправлениях. Автор же, очевидно, считает это излишним и во введении к сочинению, при своей самозащите, ведет по этому поводу длинные речи.

Что это за речи?

Автор заявляет, что ему „вследствие отрывочного и потому малоопределенного характера источников, приходилось пользоваться ими “с чрезвычайной осторожностью, всегда сопоставляя показания одних источников с показаниями других, критически их проверяя, разбирая и восполняя одни другими“. Из этого заявления автора, по-видимому, можно заключить, что указанная задача относительно внимательного изучеиия источников, легших в основу его исследования, выполнена им со всевозможным тщанием… Но последуем за автором далее. Далее он, указав на трудность составления списков наставников Академии за рассматриваемое им время, перечисляет источники, которыми он пользовался для этой цели, и подразделяет их тоже на четыре группы, следуя в данном случае за мною. Но в определении ценности источников, в смысле той или другой их значимости и непререкаемости, автор иногда расходится со мною. Я не буду говорить о разногласиях, не имеющих особенного значения и явно происшедших от недоразумения (вернее, невдумчивости) автора², а остановлюсь на самом существенном. Главный (в смысле обилия) материал, которым пользовался г. Вишневский при составлении списков наставников Академии, суть сохранившиеся до нашего времени учебники или курсы лекций по разным предметам, преподававшимся в нашей Академии. Относительно значимости этого материала для указанной цели мною в прежней рецензии сказано было следующее: „по поводу учебников заметим, что определенные, повидимому, указания в них о преподавании известной науки в таком-то году, таким-то, по имени называемым наставником, не всегда могут быть признаны безусловно верными. Дело в том, что переписчик лекций слушал известную науку в течение нескольких лет, причем наставники менялись, ме- жду тем он, указывая на одного наставника (при котором он начал или окончил свои записки), умалчивал об остальных, – да и самые записки на заглавном листе обозначил составленными в одном каком либо году (особенно это могли делать позднейшие переписчики), между тем внимательное рассмотрение некоторых из них приводит к заключению, что они составляемы были в течение нескольких лет. Так, например, в нашей академической библиотеке находятся „Praecepta de arte poetica... tradita nec non explicata sub Reverendissimo Patre Professore Poeseos Georgio Koniski (anno) 1746“. Между тем, не подлежит сомнению, что записки составлялись и в 1747-м и в последующих годах, когда профессором поэтики не состоял уже Конисский. Так, здесь есть вирши в честь самого Конисского, притом титулуемого префектом, каковую должность он мог получить не ранее мая 1747 года, вирши в ичесть митрополита Тимофея Щербацкого, посвященного на митрополию в 1748 году, и т. д.“ Делая приведенное замечание, я имел целью поставить на вид г.Вишневскому, что и к датированным учебникам, подобно тому, как и к другим источникам для определения академического персонала за известное время, должно относиться с бОльшею осмотрительностью, чем какую он обнаружил: должно и их подвергать тщательному обследованию, и что без предварительных сведений о результатах подобного обследования, ссылки на них (в особенности, если они единичны) не могут иметь достодолжной убедительности. В справедливости сделанного мною замечания г.Вишневский мог бы убедиться, независимо от приведенного мною примера (т. е. указания на Praecepta de arte poetica... 1746 г.), из данны, находящихся в его же сочинении. Так, на стр. 27 своего исследования (примеч. 5) он указывает на метафизику, оконченную преподаванием в Киевской Академии 2-го июля 1725 года. В конце этого учебника, по его словам, находится следующая заметка: „Hic liber plilosophicus traditus est... a reverendo patre Hilario Levicki, rectore Colleg. Kijovo-Mohilansk.“ Между тем сам автор не находит возможным признать справедливость этой заметки (относительно ректуры в данное время Левицкого) и опровергает ее, считая ошибочною.

Но не взирая на все это, г. Вишневский не разделяет моего мнения об относительной только значимости датированных учебников, как источника при составлении списков академических наставников. „В своих записях, – говорит он, имея в виду сделанное мною замечание, – студенты очень часто обозначали имена профессоров, читавших лекции, и время их чтения, приблизительно в такой форме: cursus такой-то науки, inceptus, incboatus ex anno такого-то in annum такой-то, или менее определенно: explicatus anno Domini (цифра) sub professore (имя). Так как свои подобные обозначения неносредственные слушатели лекций иногда, быть может, делали спустя несколько времени после слушания их, то легко предположить, что данные в этих обозначениях не всегда верны. Но на самом деле оказывается, что все они вполне верны (курсив в подлиннике). В этом мы убедились путем самого тщательного сличения всех подобных обозначений с данными, представляемыми источниками, не подлежащими никакому сомнению“ (стран. 7).

Хорошо. Допустим полную компетентность автора по данному вопросу. Но как же, в таком случае, он объяснит нам ошибочные указания учебников, подобные сейчас приведенному нами в метафизике, оконченной преподаванием 2-го июля 1725 года? Как объяснит тот несомненный, мною констатированный факт, что некоторые учебники, датированные одним годм, с упоминанием об одном профессоре, на самом деле составлялись в течение нескольких лет при разных профессорах?

Автор не оставляет нас без объяснения. Как бы забывая только что произнесенное им с непоколебимою уверенностью суждение о непогрешимости учебников „в обозначении имен профессоров, читавших лекции, и времени их чтения“, он говорит: „одно, чего в иных случаях недостает в подобных обозначениях, это – строгой определенности в их указаниях на время чтения лекций, вследствие чего и опирающиеся на таких обозначениях выводы о времени службы в Академии профессоров (читавших лекции с данными обозначениями) не могут, конечно, претендовать на безусловную точность, особенно, если для таких выводов исследователь не имеет никаких данных“ (стр. 7–8).

Разумеется, в этом случае автор стоит ближе к истине (говорим ближе, потому что – как видели – указания датированных учебников, по сознанию самого автора, не только иногда отличаются неопределенностью, но и положительно бывают ошибочны). Но какой же из всего этого следует вывод? – Неизбежно тот, что учебники, хотя внешним образом, доложны быть тщательно обследованы и что без предварительных сведений о результатах этого обследования ссылки на них не могут иметь достодолжной убедительности.

Автор заявлял и заявляет, что „изучить полно и обстоятельно массу сырого и притом трудно читаемого материала, представляемого учебниками, – для этого нужны долголетние усилия и не одного лица“. По поводу этого в прежней рецензии я писал: „разумеется, было бы большим требованием возложить на автора подобную работу; но все-таки весьма желательно, если бы он основательно разобрал хоть по одному учебнику наиболее выдающихся профессоров по каждому преподаваемому в Академии предмету. Правда, автор заявляет, что он старался определить основной характер и направление преподавания в Академии, указать даже источники, какими пользовались профессоры при чтении своих лекций, и отметить главные моменты развития каждой академической науки. Но слишком общие, почти бездоказательные характеристики автора не позволяют их признать основанными на прочных данных“.

Высказывая это замечание, я имел в виду желаемое улучшение той части сочинения автора, где он ограничивается краткими, в большинстве случаев инвентарными сведениями об учебниках, преподанных в Академии. В настоящее время я готов отказаться и от подобного пожелания, как, но заявлению автора, для него непосильного. Но имея намерение охранить главную и, можно сказать, единственно ценную часть работы автора (списки ректоров и наставников Академии) от замечаемой и здесь неустойчивости, я тем с бОльшею настойчивостью указываю на то, что датированные учебники³ должны быть, по крайней мере, внешним образом изучены и описаны, т. е. приведены в полном виде, без пропусков, их заглавия, указано, одним или несколькими лицами писаны, обозначены, если находятся, датированные или легко приурочиваемые к определенному времени вирши и т. п., – словом, должно быть отмечено все, что может служить к уяснению вопроса, когда и в течение сколького времени составлялся или переписывался учебник. Это уже дело не особенно трудное, тем более, что далеко не все учебники писаны так неразборчиво, как уверяет автор: некоторые переписаны положительно каллиграфически и изобилуют не только на заглавных листах, но и в тексте весьма искусно сделанными рисунками, иногда очень интересными в бытовом отношенти. Подобное описание будет иметь известную ценность уже само по себе; а для устойчивости выводов автора оно, повторяю, необходимо. Ибо при всем желании не сомневаться в его компетентности, при пользовании для тех или иных выводов учебниками, сомнения возникают невольно, сами собою.

Приведу пример. О преподавании богословия Иннокентием Поповским автор дословно говорит следующее: „Иннокентий Поповский с половины 1702-го по 1706-й г.; преподанный им курс состоял из трактатов: 1) in primam partem Summae Theologiae doctoris angelici divi Thomae de Deo optimo, maximo, uuo et trino; 2) de jure et justitia; 3) de augustissimo incarnationis Verbi Divini mysterio; 4) de angelis, beatitudine et actibus humanis; 5) de sacramentis; 6) de virtuti­bus, vitiis, peccatis, justificatione et meritis; 7) de virtutibus theologicis fide, spe et charitate и 8) de paenitentia, – coxpaнившиеся в рукоп. библ. Киево-Софийскаго собора № 220 (первых четыре трактата, с некоторой перетасовкой в последнем нескольких диспутаций, сравнительно с другими его записями), №221 (стр. 1–502, по второму счету, истр. 1–291, по третьему счету, – два первых трактата) и №222 (трактаты 5–6); Киевской духовной семинарии (VIII. 1.25, трактаты 3–8) и Смоленской духовной семинарии (А. 820. 0.7, трактаты 5–8)“. – Из приведенного текста не видно, почему указанные трактаты, преподанные с половины 1702 года до половины 1706 года, принадлежат Иннокентию Поповскому. Обращаемся к примечаниям, находящимся под текстом. Здесь относительно интересующего нас вопроса находится, единственное указание: именно, что имя Поповского, как профессора богословия, названо в рукописи Смоленской духовной семинарии под годами 1705 и 1706, с замечанием в начале первого трактата (очевидно, de sacramentis) о том, что им было преподано и anno superiore. Таким образом, мы имеем указания о преподавании Поповскям богословия в Киевской Академии за годы 1704, 1705 и 1706. Но почему автором относится начало его преподавания к половине 1702 года и приписываются ему первые из указанных трактатов? Относительно всего этого никаких указаний у г.Вишневского не находим. Остается делать предположения, что привело автора к означенному убеждению (выраженному в форме положения), -и предположения эти могут быть разнообразные. Автор в одном из примечаний по поводу богословских трактатов Поповского говорит следующее: „трактаты каждого курса мы указываем в хронологической их последовательности, руководясь для установления ее теми датами, которые то в начале, то в конце каждого почти трактата имеются в том или другом его экземпляре“. Имея в виду это замечание, невольно думается: не потому ли только автор относит начало преподавания Поповским богословия к указываемому им времени, что склоняется к сему последовательностью курсов, т. е. не желает приурочивать их разным преподавателям? – Возможно и другое предположение. Некоторые богословские трактаты Колачинского, бывшего ректором не далее половины 1702 года, именно курсы начала этого года, автор с некоторою вероятностью готов приписать Поповскому. Поэтому, предположительно приписав означенные трактаты последнему, автор не на этом ли основании, т. е. не желая прерывать преподавательской деятельности Поповского, положительно уже приурочивает ее к половине 1702 года? Как бы то ни было, основания, на которых зиждется означенное утверждение автора, для нас скрыты; а так как сообщаемые им сведения о богословских курсах, якобы преподанных Поповским в 1702 и 1703 г.г., не представляют данных о принадлежности их именно этому лицу, то невольно является сомнение, верные ли автор сделал ссылки на учебники?.. Сомнение это еще более увеличится, если примем во внимание, что в указанные годы (1702-й, 1703-й и даже отчасти 1704-й) ректором Академии был Гедеон Одорский и что из всех ректоров рассматриваемого времени ему одному (или, точнее, почти одному, если признать, что Думницкий, бывший ректором Академии в 1737 – 1740 г.г., по каким-то обстоятельствам, был уволен от преподавания богословия), – ему одному, изучавшему и, по его словам, изучившему богословие в заграничных школах, якобы не суждено было преподавать этой науки!... Чтобы разрешить это сомнение, я просмотрел те, приписываемые г. Вишневским Иннокентию Поповскому трактаты, которые, по его указанию, находятся в Киево-Софийской библиотеке под №№ 220, 221 и 222. Что же оказывается? Оказывается, что во всех них нет ни малейшего указания на то, что они преподаны были Поповским. Мало того, относительно первых двух рукописных учебников нельзя даже с уверенностью сказать, что они писаны были в Киеве. Не невозможно даже предположение, что первые два трактата (de Deo optimo, de justitia et jure) суть не что иное, как копия с учебников католических, и это не потому даже, что в конце одного из этих трактатов есть воззвание к Пресвятой Деве sine Iabae conceptae (ибо в Киевской Академии рассматриваемого времени еще держались католического учения о непорочном зачатии Пресвятой Богородицы, что нашему автору, судя по его заверениям на стр. 123–124, остается неизвестным), а по однородности содержания их с учебниками несомненно католического содержания.

Кроме ссылок на учебники, автор в подкрепление своих положений делает частые ссылки и на документы, большей частью им самим найденные. Ссылки эти чрезвычайно кратки: почти всегда указывают только местонахождение известного документа и его №. Например: Архив Киев. дух. Консист. д. 1741 г. № 718; ibid. реэстр 1742 г. № 418-й и т. д. В виду того, что на основании этих ссылок автор иногда восполняет и исправляет труды предшествующих историков Академии, приемы его нельзя одобрить. Желательно, а иногда и необходимо, чтобы данные, на основании которых делается какой либо новый вывод, приводимы были, в потребных для сего размерах, in extenso... Во-первых, некоторые извлечения из документов необходимы уже для того, чтобы иметь опору для суждения о значимости самых документов, а отсюда определить устойчивость и выводов, на основании их делаемых; ибо и архивные данные не все имеют одинаковую значимость. Например, когда идет речь о времени занятия известным лицом той или иной преподавательской должности, или оставления им ее, то одно значение (в смысле точности) имеют, положим, датированные резолюции митрополитов и указы консистории, а другое – иные данные, в роде случайных упоминаний об этом в письмах сторонних лиц, донесениях и т. п., с обозначениями по данному вопросу приблизительными. Иллюстрирую сказанное примером. Г. Вишневский показывает Сильвестра Кулябку состоявшим префектом Академии с половины 1737 года. Так как это показание исправляет ошибочное мнение преосв. Евгения и других, приурочивавших начало префектуры Кулябки к 1738 году, то автор оправдывает свое исправление многочисленными цитатами, в числе которых встречаехся, по-видимому, самый надежный источник, – дело 1737 года, находящееся в Архиве Св. Синода, под М 380-м. Но что это за дело, о чем здесь идет речь, по какому случаю и в каких выражениях говорится о времени префектуры Кулябки, – из сочинения г. Вишневского не видно. А между тем, извлечение in extenso соответствующего места из означенного дела было бы весьма уместно для определения той или иной значимости указываемого источника по данному вопросу. Ибо, без сомнения, оказалось бы, что эта значимость относительная, так как назначение Кулябки префектом воспоследовало позже. В подлинном прошении, поданном в мае 1740 года Сильвестром Кулябкою митрополиту Рафаилу Заборовскому, читаем: «в прошлом 1737 году августа в последних числах, по милостивому Вашего Преосвященства Архипастырскому благопризрению, определен я нижайший в Академии Вашего Преосвященства префектом» ... и проч.

Другой пример. Прежние историки Академии (преосв. Макарий и другие) продолжают префектуру Илариона Левицкого до половины 1727 года. Г.Вишневский считает это положительною ошибкою с их стороны и доводит префектуру означенного лица только до половины предшествующего 1726 года, заявляя, что с этого времени Левицкий был уже ректором (стр. 27, 28, 33). Поправки эти делаются на основании позднейшего дела от 19 октября 1733 года, хранящегося в архиве Киев. дух. Консистории, под № 25, из коего видно, что якобы Волчанский, предшественник Левицкого по ректуре, назначен был игуменом Пустынно-Никольского монастыря 13 июля 1726 года. Но что это за дело, в каких здесь выражениях говорится о назначении Волчанского никольским игуменом, упоминается ли при этом о Левицком, – остается для читателя невыясненным. А это чрезвычайно важно; ибо известны примеры, что с ректурою и игуменством в Братском монастыре соединялось и настоятельство в Никольском монастыре (делаем это замечание, условно признавая верность указания автора о времени назначения Волчанского никольским игуменом, что – как увидим ниже – более, чем сомнительно). Сомнение в безошибочности делаемой г. Вишневским поправки еще более увеличивается, если примем во внимание, что им, очевидно, невнимательно просмотрено неоднократно цитуемое им пособие – „Киево-Братский училищный монастырь“ г.Н.Мухина (Киев, 1893 г.), где на стр. 285 говорится, что на одном из колоколов Киево-Братского монастыря находится следующая надпись: «сей дзвон есть Киево-Могилянский; сделан за преподобнаго отца префекта Илариона Левицкаго, Anno MDCCXXVII“. Правда, автор ссылается еще на учебник, находящийся в библиотеке Киев. дух. семинарии (VIII. 1. 7), составленный якобы при ректоре Иларионе Левицком в 1726 году; но автору – как мы видели – известен учебник, преподанный, как в нем значится, ректором Левицким еще в предшествовавшем, 1725 году, между тем г.Вишневский, вопреки своей убежденности в безошибочности дат на учебниках, последнюю дату считает безусловно ошибочной.

Во-вторых, весьма желательны, а иногда, оказывается, и положительно необходимы выдержки из цитируемых автором документов и для того, чтобы ознакомиться с процессом работы автора, приведшим его к известному результату, – дабы, так сказать, воочию увидеть основания, на которых зиждутся те или иные положения автора. Наше пожелание (независимо от указанного выше) изытекает, между прочим, из того несомненного факта, что г. Вишневский – как я заявил в прежней рецензии – не может быть причислен к числу опытных ученых, вполне охватывающих имеющийся под руками материал и воздерживающихся от поспешных заключений. Ошибочность некоторых его выводов прямо бросается в глаза. В прежней своей рецензии я показал, что, пользуясь одними и теми же с автором документами, можно (или, точнее, неизбежно должно) придти совершенно к иным выводам. Понятно, поэтому, какие неудобства представляет манера автора скрывать под спудом те – по его выражению – драгоценные сведения, которые заключаются в найденных им документах и на основании которых он делает свои восполнения и исправления трудов предшествующих историков Академии. Для ознакомления с приемами автора, характеризующими его отношение к источникам, приведу пример, доступный для проверки.

Возвращаюсь к назначению Волчанского игуменом Пустынно-Никольского монастыря. Мы видели, что автор приурочивает оное к 13 июля 1726 года. Основанием для него служит указываемое им какое-то дело 19 октября 1733 года. Содержание этого дела остается для читателя неизвестным. Но к этому же самому назначению имеет прямое отношение другое дело, уже в извлечениях напечатанное и нашим автором тоже цитуемое, – именно определение Св. Синода по доношениям Варлаама, архиепископа Киевскаго, и киево-печерскаго архимандрита Иоанникия с братиею о келейном имуществе умершаго игумена Николаевскаго Пустыннаго монастыря Христофора Чернуцкаго, и о произведении на его место игумена. Господину Вишневскому, повторяем, это дело известно, и он его цитует. Насколько же оно подтверждает его утверждение, что Волчанский назначен был игуменом Пустынно-Никольского монастыря 18 июля 1726 г., на чем у автора обосновано несколько передвижений должностных лиц в Академии или, иначе, исправлений предшествовавших историков оной? К удивлению, рассматриваемое дело дает основание для выводов совершенно иных, чем какие делает автор. Извлеку из дела только то, что имеет непосредственное отношение к рассматриваемому вопросу. 28-го июня 1726 года скончался игумен Пустынно-Никольского монастыря Христофор (Чарнуцкий). По этому случаю поступило в Св. Синод два донесения: одно от киевского архиепископа Варлаама Ванатовича, другое – от киево-печерского архимандрита. Преосвященный, сообщая о смерти Чарнуцкого, об оставшемся после умершего имуществе, о месте его погребения и т. п., – в заключении донесения просит Св. Синод „не умедлить назначением умершему преемника“. 21 сентября состоялось по означенным доношениям определение Синода, где между прочим сказано: „новаго игумена в монастырь назначить преосвященному Варлааму no его усмотрению и донести о том Синоду“. Указ об этом синодском определении отослан был в Киев 4 ноября 1726 года (Описание документов и дел, хранящихся в Архиве Святейшего Правительствующего Синода, т. VI, СПБ. 1883 г., № 236/111, столб. 412–416). Таким образом, если определение Синода, предоставляющее киевскому преосвященному назначить в Пустынно-Никольский монастырь игумена по собственному усмотрению состоялось 21 сентября 1726 года, а указ об этом отослан из Петербурга 4 ноября, – то как же могло состояться назначение Волчанского на означенное настоятельство, по словам нашего автора, „в самом непродолжительном времени“ после смерти Чарнуцкого, т. е. 13 июля означенного года? 0 чем идет речь в указываемом г. Вишневским деле 1733 года? Не о том ли, что в виду невозможности для преосвященного назначить преемника Чарнуцкому собственною властью (от чего зависела эта невозможность, – дело стороннее и для специалистов известное), а вместе с тем и неудобства на долгое время (до ответа из Синода) оставлять обитель без управителя, – Волчанскому предоставлено было временное заведывание Никольским монастырем, разумеется, с оставлением его в должности ректора? А может быть, дело объясняется и еще проще, – т.е. автор ошибочно прочел в документе даты и таким образом сделал неверную на него ссылку? Последнее предположение отнюдь не невозможно; ибо мы знаем, что автор небезупречен в этом отношении, и даже в рассматриваемом нами месте (где идет речь о Чарнуцком и Волчанском) сделал три неверные ссылки на труды преосвященных Амвросия (История Рос. иер.) и Макария и В.Аскоченского. Именно, он утверждает, что будто бы все означенные исследователи относят назначение Волчанского киево-никольским игуменом к марту 1726 года, между тем все они приурочивают оное к марту 1727 года.

Заканчивая речь о научных приемах автора, не могу одобрить и следующих воззрений, выдвигаемых им в качестве как бы некой брони при своей самозащите. Г.Вишневский проводит ту мысль, что если им и допущены ошибки, основанные на неточных датах учебнвков, то тут вина не ero; а во-вторых, что означенные ошибки и не имеют-де большого значения. „Да и неточность – говорит он – в каждом таком случае не превышает года времени“ (стр. 8, прим. 1). Что касается того, как пособить горю, дабы учебники с неверными датами не вводили автора во искушение, я говорил раньше, и ширить речь по этому поводу считаю излишним. Но должен, – исключительно в интересах автора, в виду желаемой мною успешности при дальнейшей обработке им своего сочинения, – должен остановиться на его заявлении о неважности якобы возможных ошибок в определении времени наставничества тех или иных лиц не более, как на год.

По поводу этого первее всего замечу следующее. Автор хорошо знает, что рассматриваемый им период в истории Киевской Академии никак нельзя сравнивать с позднейшими временами, ей пережитыми и переживаемыми, в особенности с теперешними, как относительно продолжительности службы наставников при Академии, так и относительно перехода их с одного предмета на другой. В настоящее время наставники прочно сидят на своих местах, сидят иногда по целым полстолетиям (если Бог даст веку) и переходы их с одного предмета на другой бывают сравнительно весьма редки, по каким либо исключительным случаям. Не то было в рассматриваемое автором время: продолжительность службы наставников была сравнительно небольшая; переходы их с одного предмета на другой были постоянные; иногда же те или другие наставники появлялись на горизонте Академии и исчезали с него, как метеоры... Понятно, поэтому, как ваш автор, относительная ценность сочинения которого и состоит именно в составлении списков должностных лиц и наставников Академии, должен стремиться к точности в определении времени наставничества тех или иных лиц и как должен дорожить этой точностью, а отнюдь не убаюкивать себя мыслью о неважности ошибок в этом отношении, не превышающих года времени! Автор должен принять к сведению, что заслуга его в деле разработки истории нашей Академии сводится преимущественно к тому, что он представляет как бы остов, скелет для этой истории за рассматриваемое им время. Будущие историки Академии с благодарностью воспользуются этим скелетом и, без сомнения, постараются облечь его плотью и кровью. Но, разумеется, весьма желательно, чтобы самый скелет составлен был, по возможности, наиболее правильно. Автор может усумниться, чтобы точность в данном случае имела уже столь болышое значение, какое я ей приписываю. Пусть не сомневается или, по крайней мере, предоставит об этом судить будущим историкам Академии, а сам делает свое дело, правильно составляя скелет, т. е. стремясь к точности, точности и точности! Положим, пусть автор констатирует (приводим подлинные документальные данные, автору большей частью неизвестные), что в 1745/46 учебном году преподавателем реторики назначен был Гедеон Слонимский, 1 мая 1746 года он упоминается, как преподаватель философии в донесении митрополиту префекта Козачинского, подписывавшегося в первой половине мая того года учителем богословия, а 15 мая учителем философии, а затем спустя некоторое время (в последний раз 28 июля) снова учителем богословия. Для нашего автора, допустим, все это будут голые кости, небольшая частица скелета. Но, без сомнения, будущий историк положит эти голые факты в основу любопытной картины (для чего найдутся и данные), характеризующей нравы и обычаи того времени, нечуждого житейских треволнений. Притом, крайне и ненаучно думать, что точность в обозначении времени, даже доходящая до скрупулезности, дело излишнее. История требует такой точности, и автор погрешает, не придавая ей надлежащего значения. – Моя рецензия, против всякого ожидания, разрослась значительно. Но так и быть, приведу еще пример в подтверждение невнимательного отношения автора к точным датам, находящимся в источниках. Г.Вишневский заявляет, что Сильвестр Кулябка состоял ректором Киевской Академии приблизителъно до октября 1745 года. В примечании к подчеркнутым словам присоединена следующая цитата: „по документам Синодального архива, он был назначен епископом в Кострому 21 октября 1745 года“. Во-первых, непохвально уже поступает автор, делая столь неопределенную ссылку: архив синодский слишком обширен. Но я в этом архиве работал неоднократно, делал для себя кое-какие заметки и имею возможность неопределенную ссылку автора сделать вполне определенною: он имеет в виду дело Арх. Св. Синода 1744 г. под № 83. Дело это, начавшееся по частному случаю, привело к учреждению Костромской епархии и назначению в оную С. Кулябки. Не буду пока приводить выдержки из этого дела. Посмотрим сначала, что извлекает из него наш автор. Извлекает, во-первых, сведение, что Кулябка назначен епископом 21 октября 1745 г.; во-вторых, из него делает вывод, что его ректуру в Академии можно приблизительно отодвигать только до октября, т. е. как бы дается знать, что пред самим назначением в епископы Кулябка не носил уже звания ректора, а почему не носил – неизвестно. Внимательный просмотр означенного дела дал бы возможность автору быть по сему вопросу безусловно точным, как это можно видеть из следующей выдержки, извлекаемой мною из документа, в деле находящегося: „Святейшему Синоду синодальные члены (следует перечень и) в письменном предложении объявили, что октября 20 дня Всепресветлейшая, Державнейшая, Великая Государыня Императрица Елизавета Петровна, Самодержица Всероссийская, в высочайшее свое в зимнем своем Императорского Величества доме в церкви присутствие, имянным своим изустным указом всемилостивейше повелеть соизволила из представленных всеподданнейшим Ея Императорскому Величеству от Синода докладом к произведению в Костромскую епархию во епископа кандидатов, в ту епархию произвести во епископа обретающагося здесь в Санкт Петербурге Киевской епархии Братскаго училищнаго монастыря архимандрита и Киевской Академии ректора Силвестра Кулябку; и во исполнение онаго Ея Императорскаго Величества высочайшаго указу помянутой архимандрит Силвестр в придворной Ея Императорскаго Величества церкви в высочайшее Ея Императорскаго Величества присутствие сего ноября 10 дня во оную Костромскую епархию во епископа хиротонисан, о чем Кабинету Ея Императорскаго Величества сим сообщается во известие“ (следуют подписи).

Сказанного, думаю, вполне достаточно для характеристики диссертации г. Вишневского с материальной и формальной сторон. Нельзя не пожалеть, что автор употребил не мало времени совершенно непроизводительно на свою самозащиту, приведшую его к противоречиям, натяжкам и таким извинениям, каковым отнюдь не место в сочинении, представляемом на ученую степень. Вообще эта самозащита автора не только не улучшает его работу, но даже не незначительно ухудшает ее.

Но есть в сочинении г. Вишневского (сравнительно с прежней его редакцией) и действительные улучшения. Я с удовольствием отмечу их.

В прежней своей рецензии я привел (в полном виде) два, неизвестных автору, документа, из коих видно, какие лица предназначены были в начале учебных годов преподавать в Академии те или иные предметы: один документ от августа 1744 года, другой от августа 1745 года. Помещая эти документы, я определил и их значение для целей автора. Я отнес их к разряду найболее надежных источников, но тем не менее предостерег, что и на основании сих источников „делать положительные или сравнительно широкие выводы (что в течение целого года такую-то науку преподавал такой-то наставнйк, а другую – такой-то) не всегда можно безошибочно, ибо бывали случаи, когда известное лицо, назначенное преподавать тот или другой предмет, за болезнею или по иным обстоятельствам отказывалось читать лекции и приходилось его заменять другим лицом, что почти всегда сопровождалось перемещением некоторых наставников с одних кафедр на другие“.

Автор принял мои замечания к сведению и занялся, к чему и обязывался, надлежащей проверкой сообщенных мною документов, т. е. уяснением вопроса, действительно ли указываемые в них лица, коим предписано было резолюцией митрополита преподавать известные предметы, преподавали их в течение целого года. Такая проверка привела к заключению, что все лица, значащияся в документе 1741 года, исполняли в учебном году возложенные на них преподавательские обязанности. Это дало возможность автору, с одной стороны, восполнить бывшие в его исследовании пробелы (именно поместить под 1744/45 учебным годом прежде незначившихся в исследовании наставников: аналогии – иеродиакона Гавриила Данилевича, инфимы – иеромонаха Иоанникия Венерацкого, синтаксимы – иеромонаха Афанасия Ясниковского), а с другой стороны – исправить допущенные в нем ошибки (так, иеромонах Тихон Александрович, которого автор за несомненное считал преподавателем пиитики, перемещен, как и подобает, на кафедру реторики, с которой удален Сильвестр Добрына, а на кафедру пиитики помещен иеромонах Гедеон Сломинский, прежде вовсе незначившийся в числе наставников за указанный год; при этом уничтожены и те ссылки, которыми автор подкреплял свои положения и фиктивность которых мною в прежней рецензии была доказана).

Что касается второго документа, 1745 года, то автор относительно двух упоминаемых здесь лиц выразил некоторое сомнение⁴): действительно ли они преподавали в означенном учебном году порученные им предметы, и относительно тоже двух – полную уверенность, что они хотя и состояли в данное время наставниками в Академии, но преподавали с самого начала учения не те предметы, которые им были предназначены.

Разумеется, попытки автора уяснить возникшие при проверке документа сомнения весьма похвальны. Но мне кажется, что он при своих изысканиях, вызванных этими сомнениями, в одних случаях простирает осторожность в выводах за достодолжные пределы (т. е., не оправдываемые наличностью данных), а в других – не доводит ее до сих пределов.

Чрезмерную осторожность в выводах, по нашему мнению, автор обнаруживает, когда выражает некое сомнение, следует ли считать Георгия Конисского преподавателем пиитики в 1745/46 учебном году, несмотря на то, что относительно сего состоялась резолюция митрополита от 8 августа 1745 года? Вот рассуждения автора по данному вопросу: „на курсе пиитических лекций Георгия Конисского – говорит г. Вишневский – стоит 1746 год. Спрашивается: в какоъ году преподава пиитику Конисский, если для определения этого мы имеем лишь одну означенную дату на экземпляре его лекций? Если на лекциях обозначен год их окончания, то, значит, Конисский был учителем пиитики в 1745/46 учебном году; если же указан год их начала, то он учительствовал в 1946/47 г. Разрешить все это легко, имея несомненный документ с точным известием о времени учительства Конисского в пиитике. Но такого документа нет; мы только имеем известие (безусловно верить которому без данных, подтверждающих его, нельзя), что в начале 1745/46 учебного года он был представлен на должность учителя пиитики и что это представление было утверждено митрополитом; а потому (не имея, правда, и ничего опровергающего нас) допускаем (более или менее вероятное) предположение, что в 1745/46 году он состоял учителем пиитики“.

Но обнаружив такую чрезмерную осторожность, доходящую почти до курьезности (в чем опять-таки виновато стремление автора к самозащите: ибо в прежней редакции его исследования Георгий Конисский не значился преподавателем пиитики в означенном учебном году), – г.Вишневский в других случаях, как мы заметили, не доводит осторожности и до надлежащих уже пределов, – именно, при своих рассуждениях о наставничестве Тихона Александровича и Гедеона Сломинского. Из приведенного нами документа видно, что резолюцией митрополита, воспоследовавшей 8 августа 1745 года, означенные лица утверждены были, согласно представлению академического начальства, преподавателями в Академии – первый философии, а второй реторики. Это определение находилось не в соответствии со списком наставников в исследовании г.Вишневского, где значились Сломинский – преподавателем философии (а не реторики), а Александрович – реторики. В виду указанного несоответствия, я в прежней рецензии, отметив это, обратил внимание на ссылки, делаемые автором в подтверждение своих положений, причем оказалось, что одна ссылка сделана на источник весьма ненадежный (учебник, дата на котором исправлена с разницею в 19 лет), а другая отличалась неопределенностью, – каковой неопределенностью погрешают, как мы видели, весьма многие цитаты автора. „Я не хочу сказать – писал я в рецензии, – что все приведенные нами ссылки автора безусловно неверны; я имею в виду только показать, что они в том виде, как сделаны автором, отличаются неопределенностью и дают поводы к разнообразным сомнениям относительно той или иной ценности этих ссылок“.

В настоящее время (в новой редакции своей диссертации) г. Вишневский, не желая привносить никакой поправки к своему мнению о Сломинском, как преподавателе философии, а об Александровиче, как преподавателе реторики, в течение целого 1745/46 учебного года, – усиливается доказать справедливость этого мнения посредством целого ряда косвенных соображений. Не буду входить в разбор этих, большею частью искусственных и легко разрушаемых соображений⁵. Приду на помощь автору. Есть документальное известие о том, что в начале мая 1746 года в Академии учителем философийским был иеромонах Гедеон (очевидно, Сломинский). Сведение об этом находится в одном собственноручном доношении митрополиту Рафаилу Наборовскому префекта Михаила Козачинского.

Тем не менее, не взирая и на это, автор должен сделать поправки к своему списку: ибо, коль скоро имеется неподлежащее сомнению известие, что 8 августа 1746 года митрополит утвердил Александровича преподавателем философии, а Сломинского – реторики, то с этого времени, de jure, они таковыми и числились; и если бы даже перемена в распределении между ними предметов воспоследовала при самом начале учебных занятий, все-таки первоначальное определение митрополита историком Академии не может быть игнорируемо. Наш же автор тем более не должен игнорировать этого определения, что им пока не найдено никакого документального указания, подтверждающего его заверение, будто бы означенная перемена воспоследовала пред началом учебного года, а не в течение оного. Вообще означенное место в списке наставников автор должен исправить, имея в виду нижепоименованные документальные данные: 1) указанное определение митрополита от 8 августа 1745 года: 2) находящееся в донесении митрополиту префекта Козачинского сведение, что около 1 мая 1746 года учителем философийским был иеромонах Гедеон; 3) следующую собственноручную подпись Козачинского под донесением митрополиту, от 15 мая: „Ясне в Богу Преосвященства Вашего всенижайший послушник Академии Киевской префект, учитель философии иеромонах Михаил, m. р.“ – При оценке последнего факта автор должен обратить особенное внимание на то, что в начале мая 1746 года Козачинский подписывался учителем богословия; подписывался так и позже 15 мая, пред оставлением службы при Академии, по прошению от 28 июля вышеозначенного года. Должно, разумеется, обратить внимание и на тревожное положение дел в Академии в рассматриваемое время.

Продолжу обозрение улучшений, привнесенных г. Вишневским в свое сочинение.

В прежней рецензии мною разъяснено было, что Досифей Голяховский, занявший в октябре 1746 года кафедру реторики, не состоял уже (одновременно с сим) до половины 1747 г., как утверждает автор, и преподавателем синтаксимы; наставником в последней был Иоанникий Венерацкий, о чем есть неоднократные упоминания в цитуемых самим же автором актах. Затем, на основании тех же актов, указано было, что в означенное время Василий Крыжановский из инфимы переведен был на кафедру грамматики, а на его место назначен был Кременецкий, преподававший дотоле в аналогии; наставником же в последнюю определен был Иоанн Ярошевский, вовсе не помещавшийся автором в числе преподавателей аналогии. Всеми этими сведениями г.Вишневский воспользовался вполне, разместив означенных лиц в своих списках «сответственно моим указаниям.

Наконец, некоторые частичные улучшения (преимущественно в виде дополнений) сделаны автором и самостоятельно. Довольно ценным дополнением я считаю извлечения из документа, помещенные на стран. 129–132, – хотя эти извлечения были бы более уместны в приложениях, нежели в тексте исследования.

Но как бы ни были ценны привнесенные автором в свое сочинение дополнения и исправления, они не могут значительно ослабить тех существенных недостатков в оном, о которых я пространно говорил выше. Это понятно без особенных пояснений. Существенные дефекты в сочинении г.Вишневского состоят в несовершенстве его научных приемов, в недостаточно критическом отношении к материалу, собранному им для исследования, отчего и происходят многие фактические погрешности в оном. Следовательно, автору, при просмотре и новой обработке своего сочинения, на эти коренные причины, от которых происходят погрешности в его труде, и должно было обратить преимущественное внимание. Между тем он (кроме некоторых дополнений) большею частью ограничивается только частичными исправлениями ошибок, главным образом, мною ему в прежней рецензии указанных. Разумеется, хорошо и это. Хорошо поступит автор, если и продолжит подобные исправления согласно с указаниями в настоящем отзыве. Но этого мало. Этим сочинение автора отнюдь не очищается от возможных в нем ошибок и промахов: ибо я вовсе не имел в виду исправлять его диссертацию, тщательно разыскивая в ней фактические погрешности и разъясняя места, возбуждающие те или иные сомнения. Я указывал на некоторые погрешности в сочинении в виде примеров для иллюстрации научных приемов автора и его отношения к источникам и пособиям – не более. Обязанность исправить сочинение, проверить его, очистить от ошибок и промахов (которых, без сомнения, окажется еще достаточное количество) – это прямая обязанность самого автора. На что при этом должно быть направлено преимущественное его внимание, видно из сказанного выше и распространяться относительно сего нет нужды. Впрочем, всемерно желая, чтобы сочинение г.Вишневского явилось в свет в виде возможно совершенном, я считаю нужным указать еще на один дефект в его труде (со стороны материальной), дефект весьма крупный, обязательно нуждающийся в восполнении. Мы имеем в виду вторую главу исследования автора, где он трактует о средствах Академии.

Говоря о сих средствах, г.Вишневский исключительно имеет в виду небольшие денежные и другие вспомоществования, получаемые от правительства и разных лиц собственно Академией, и только в двух-трех словах упоминает^: о доходах Киево-Братского монастыря.

Но известно, что за рассматриваемое время материальное обеспечение Академии, в особенности академических наставников, находилось в самой тесной и неразрывной связи с экономическим положением означенного монастыря. Поэтому, говоря о средствах Академии, игнорировать или почти игнорировать при этом средства братские – значит насильственно разъединять тесно связанное и не дать надлежащего представления о трактуемом предмете, что у автора и замечается. Так, материальное (по его мнению, бедственное) положение академических наставников он рисует такими чертами, которые не соответствуют действительности.

Этим замечанием я и оканчиваю свой отзыв о сочинении г. Вишневского. Так как это сочинение, при крупных недостатках, не лишено известной, в своем месте мною указанной ценности, то решение вопроса о присуждении автору искомой им степени я всецело предоставляю усмотрению Совета Академии.