Пушкин пред судом русской критики

Обозрение критических отзывов о Пушкине ценно и для понимания развития русской мысли, постепенно углубляющейся и расширяющей свои горизонты, и для понимания самого поэта. «Пушкин принадлежит к вечно живущим и движущимся явлениям, не останавливающимся на той точке, на которой застала их смерть, но продолжающим развиваться в сознании общества. Каждая эпоха произносит о них свое суждение и, как бы ни верно поняла она их, но всегда оставит следующей за нею эпохе сказать что-нибудь новое и более верное, и ни одна и никогда не выскажет всего». Эти слова Белинского замечательно верно характеризуют всеобъемлющую, широкую и глубокую деятельность всякого гениального писателя, Пушкина в частности. Они прекрасно оправдались недавно на столетнем юбилее поэта, когда многим критикам пришлось признать, что о великом поэте немало сказано и верного, но много осталось еще сказать.

Правда, для многих Пушкин ясен вполне и теперь; но, одновременно с их самоуверенными речами, мы слышим признание других, более чутких критиков, что для них Пушкин еще непонятен. Лермонтов, Гоголь, Некрасов – все это вполне определенные физиономии; с именем же Пушкина у большинства связывается «представление чего-то большого, но довольно смутного и неопределенного». «О Пушкине писано и переписано, и замечательно, что вы в этих, поистине бесчисленных статьях почти не найдете одинаковых мнений, и разнообразие их прямо одуряющее; чувствуешь, что как будто очутился среди не сыгравшегося оркестра со всевозможнейшими инструментами и артистами, начиная с первоклассных и кончая совсем «малыми и нисколько не бессмертными». Это с любой точки зрения характерно, так как указывает и на трудность задачи, на сложность натуры Пушкина, и на разнообразие мыслей и настроений, в его стихах иногда поразительное. Он возбуждал к себе любовь, доходившую до преклонения, он возбуждал и презрение, и ненависть; полубог, пророк, провозвестник – для одних, он оказывался пустым, хотя и ловким стихоплетом для других; вызывая к себе огромное внимание со стороны почти всех выдающихся людей пережитых нами эпох, он накопил в своей характеристике следы самых различных исторических настроений, порою глубоких, порою случайных, и все же знаем мы его очень мало, а знают его полностью, во всех изгибах его блестящей и прихотливой натуры, лишь всеведующие составители учебников да свадебные генералы нашей литературы». «Не только в области критики, но и в общественных группах настоящее место Пушкина еще не определено. Славянофилы и патриоты называют его своим, ссылаясь на «Клеветникам России» и «Бородино»; западники же приводят его слова: «черт догадал меня родиться в России»... Либералы благоговеют перед «Одою на свободу», «Кинжалом», «Сеятелем»; консерваторы указывают на то, что Пушкин был аристократом и в конце жизни приблизился ко двору. Утилитаристы и педагоги привязываются к его стихам: «чувства добрые я лирой пробуждал», между тем как исповедующие «искусство для искусства» декламируют обращение Пушкина к толпе:

Пойдите прочь – какое дело

Поэту мирному до вас.

«Долго, долго нам еще предстоит углубляться и выяснять великий образ Пушкина». Эти мнения можно увеличить словами акад. Кони, проф. Дашкевича, г. Морозова, – но я думаю, что и приведенных достаточно для доказательства той добросовестности и серьезности, к которым пришла русская критика наших дней.

«Пушкина мы еще не знаем, не понимаем». Печальный вывод! И к нему пришли мы после векового знакомства с Пушкиным, после юбилея 1887 года, на котором никто не говорил, что не знает Пушкина! Но самое признание нашего неведения есть первый шаг к серьезному изучению без предвзятых суждений, без избитых общих мест. Тем не менее, оглянуться назад, посмотреть на те усилия, которые были приложены для выяснения цены и смысла Пушкина, конечно, и любопытно и полезно. Мы видели уже, что время, когда развернулось во всей красе творчество великого поэта, было тяжелое, мрачное. Это было время реакции, время Аракчеева, Голицына и Фотия, время разочарований в высших сферах...

Жизнь пробивалась светлой весенней струей лишь в кругу тех, кто помнил прекрасное начало Александровых дней, тех, кто побывал за границей в 1813–14 гг., наконец в кругу той молодежи, которая была близка к этим передовым кружкам. И вот из Царскосельского Лицея раздался звонкий, смелый треск «Сверчка»: легкие стишки, трепещущие шаловливым сладострастьем, и дерзкие, вызывающие эпиграммы, разившие и Аракчеева, и Голицына, и Фотия, и очень многих других, – все это было свежей струей, давно подготовленной, но таившейся до поры до времени.

Первое крупное произведение юного поэта было «Руслан и Людмила». Если свидетелями первых опытов поэта были только его друзья, то теперь пришлось высказаться и русской критике. Первым заговорил критик «Вестника Европы», журнала, издаваемого Каченовским. Этот критик был поклонник ложно-классических теорий, еще твердил о «наших стариках» – о Ломоносове и др., осуждал Жуковского и песни Кирши Данилова. Его пугали народные выражения «Руслана и Людмилы», их он считал «дикими, ужасными, отвратительными». «Сын Отечества» выступил с антикритикой в защиту новой школы русских «преобразователей». В «Невском Зрителе» осуждена была поэма Пушкина и за недостойный поэмы сюжет, и за безнравственность, и за мужицкую грубость. Религиозное чувство критики было возмущено появлением в поэме «Великого Князя Владимира – просветителя России», к имени которого критик требует отношения более почтительного. «Сын Отечества» продолжал поддерживать Пушкина. Там появился обширный разбор «Руслана и Людмилы», написанный Воейковым. Изложено содержание, разобраны характеры героев, указаны красоты изложения; выяснено отношение произведения Пушкина к «поэмам романтическим, шуточным, волшебным, богатырским». Перо поэта было названо «лебединым», место ему было отведено «почтенное между первоклассными отечественными нашими писателями». «Прелестные картины на самом узком холсте, разборчивый вкус, тонкая, веселая, острая шутка» – вот характеристика поэмы. Воейков – близкое лицо Жуковскому и кружку Пушкина, быть может, под их давлением написал хвалебную статью; таким образом, для признания достоинств поэмы понадобились «личные связи» поэта с одним из критиков. Как бы то ни было, критика Воейкова произвела впечатление – и, начиная с нее, мы слышим уже ряд восхвалений по адресу «певца Руслана». Поэма признана «прекрасным феноменом в нашей словесности» («Благонамеренный», 1820 г.), «одним из лучших произведений 1820 года»... Оживление в русской критике, споры в публике, отзывы маститых поэтов, – все говорит о том, что шаловливая поэма юноши-певца была событием, ценность которого, впрочем, ясна только для историка. Пушкин сразу стал в первые ряды «русских преобразователей», – молодежи против рати стариков, желчных Аристархов, вооруженных правилами Буало.

Это была последняя борьба наших умиравших «классиков» с «романтиками», собравшимися вокруг Пушкина. На знамени его красовался девиз: «свобода творчества».

Поэмы «Кавказский Пленник», «Бахчисарайский Фонтан», «Братья Разбойники» еще более обострили журнальную полемику. Для классиков первое произведение Пушкина («Руслан») было все-таки понятно, – оно находило себе место в списке «дозволенных» на Парнасе произведений («шутливая эпопея»), но герои «Кавказского Пленника» и «Цыган» были им чужды и непонятны. Авторы старых эпопей, вроде «Россияды», «Владимира», воспевавших целые исторические эпохи, в глазах представителей старой школы казались титанами сравнительно с юным певцом каких-то разочарованных юношей и влюбленных девиц. В лице Пушкина старики казнили романтизм за ничтожность содержания, за смесь мрачного с сладострастием, быстроты рассказа с неподвижностью действия, пылкости страстей с холодностью характеров, а у плохих подражателей новой школы – с разбросанностью, неоконченностью картин, «темнотою языка».

Но эти одинокие, замирающие голоса классиков жалко теряются в хоре похвал: Пушкин завоевал любовь публики. Таким образом, прежние «преобразователи» уже получают неопределенную кличку «романтиков». И они не отказываются от нее, между нами будь сказано, не вполне понимая суть романтизма. Друг Пушкина, кн. Вяземский предпослал «Бахчисарайскому Фонтану» предисловие: ««Разговор между Издателем и Классиком с Выборгской стороны». Автор смело восстает против теории «правил» и указывает на требование одной ««народности в словесности, которая не в правилах, но в чувствах». Теперь критика менее обращает внимания на отдельные выражения, на «неудачные эпитеты» и рифмы, а более занимается уже психологией героев, восхищается картинами природы и изображением чуждых нравов, проникновением в душу героя; это восхищение couleur locale – большой шаг вперед.

Критика зрела вместе с гением Пушкина. К этому периоду критики относится отождествление нашего поэта с Байроном.

Для первых, робких шагов критического сознания всегда нужна какая-нибудь отправная точка или какое-нибудь авторитетное мнение, или «правило», или, наконец, «имя»... В кличке «Русский Байрон», которою почтили современники Пушкина, слышится еще XVIII век с его российскими Гомерами, Расинами и Пиндарами, слышится еще раболепное преклонение перед чужим, стремление скорее завести у себя все то, чем славится Запад. Отдельными главами стал появляться «Онегин». Публика была захвачена новым произведением поэта... «Песни Онегина составляют в Москве общий предмет разговоров: и женщины, и девушки, и литераторы, и светские люди, встретясь, начинают друг друга спрашивать: «читали ли вы Онегина, как вам нравятся новые песни, какова Таня, какова Ольга, каков Ленский» – иронизирует один из противников «Евгения Онегина». Впрочем, в критике начало романа почти всеми было признано за «лучшее произведение неподражаемого Пушкина». Из отзывов следует отметить серьезную статью Полевого: начав со сравнения с Байроном, критик почувствовал самостоятельность Пушкина. «Поэт освещает перед нами общество и человека: герой его – шалун с умом, ветреник с сердцем, он не скопировал с французского или английского... Мы видим свое, слышим свои родные поговорки, смотрим на свои причуды, которых все мы не чужды были некогда». В глазах Полевого Пушкин – поэт народный; он опровергает мнение одного критика, упрекнувшего Пушкина в ненародности: «Надобно думать, говорит Полевой, что критик полагает народность русскую в русских черевиках, лаптях и бородах и только назвал бы Онегина народным тогда, когда на сцене представлялся бы русский мужик с русскими поговорками, побасенками! Народность бывает не в одном низшем классе: печать ее видна на всех званиях и везде... И в быту богачей, и в Петербурге никакой иностранец совершенно не забудется, всегда увидит предметы, напоминающие ему Русь: так и в Онегине». Таким образом, критик заметил поворот в деятельности Пушкина к изображению русской действительности. «Полтава» и «Борис Годунов» обличили в поэте желание уйти от настоящего в прошлое русской деятельности. Соответственно с этим стала отдаляться от поэзии и русская публика. Ореол певца «Руслана и Людмилы» тускнел по мере того, как поэт вырастал из толпы. От легкого, светозарного эпикуреизма он перешел к «байронизму» или, если угодно, «романтизму», – и теперь он предстал с проповедью «реализма». – Это новое направление было слишком ново, так как даже на Западе еще далеки были от этой новой школы, которой суждено было процвести у нас в XIX столетии...

Впрочем, одиночные голоса воздали должное поэту. Так, Ив. Киреевский в 1828 г. написал интересную статью»Нечто о характере поэзии Пушкина» («Моск. Ведом».). В статье нет пустословия о романтизме, нет дешевых острот, нет придирок к мелочам, – автор подводит итоги деятельности Пушкина. Признавая его первоклассным русским поэтом, он указывает на три периода его деятельности. Первый, к которому относятся его ранние произведения и «Руслан», носят отпечаток влияния школы итальянско-французской (Парни и Ариосто). Во втором периоде Пушкин – подражатель Байрона, поэт философ; в «Кавказском Пленнике» нет уже беззаботности настроений первой поэмы, но нет еще и мизантропии Онегина. Совершенно верно характеризует Киреевский этот второй период, как постепенное освобождение от гнета «мировой тоски» и приближение к действительности. На рубеже третьего периода стоят «Цыгане», «Евгений Онегин». Но не в герое видит «народность» критик, а «в посторонних описаниях». «Онегин – пустой, ни к чему не способный модный франт»; самобытная собственность Пушкина – в Ленском, Татьяне, Ольге, в описании Петербурга, деревни, сна, зимы, в письме и пр. Это все признаки третьего периода – русско-пушкинского. Рядом с этими дельными речами можно поставить слова Кс. Полевого: «Пушкин повторил собою всю историю русской литературы. Воспитанный иностранцами, он переходил от одного направления к другому, пока, наконец, нашел тайну своей поэзии в духе своего отечества и мире русском». Но эти речи потонули в бранчивом хоре врагов.

С одной стороны, восстали личные враги – литераторы, с другой – старые классики опять подняли голову. Пушкин написал в «Полтаве» что-то вроде «эпопеи», а в «Борисе Годунове» – нечто напоминающее трагедию, – это было в их глазах дерзким вызовом почтенным теням Корнеля и Расина. Нельзя не сознаться, что и эта «принципиальная» борьба была обострена личными отношениями.

Пушкин не щадил своих противников ни в печати, ни в летучих эпиграммах, ни в личных отзывах. Тем не менее, Пушкин тяготился этой враждой и явной холодностью публики. Отношения его к правительству были неровные, семейная обстановка тяжелая; поэт, оскорбленный жизнью, еще дальше отошел от «толпы». Впрочем, он попытался было одно время взять в руки общественное мнение, создав свой орган печати для читателей с высшим литературным вкусом. Этот журнал, «Литературная Газета», издаваемый другом поэта бароном Дельвигом, должен был улучшить вкус публики, забрать в свои руки право «высшего суда» над литературной жизнью того времени. Кроме новой брани ничего не вышло. Дельвиг был ничтожеством; Пушкин, человек страстный, с презрением отворачивался от литературной «черни» в своих звучных стихах, а в журнале вооружался грязной метлой и вступал в потасовку с толпою мелких сошек.

Из молодых критиков выдавался в тридцатые годы Надеждин; но он не понял великого поэта, поднявшегося в это время на недосягаемые высоты мировых гениев. Надеждин был «классик»; он убежден был, что из Пушкина выработался бы русский Ариосто, если бы поэт продолжал «Руслана», держался бы «в пределах эстетического благоразумия», не прикрывал бы романтического славой антиклассического невежества». «Резвое скаканье разгульной фантазии», творчество без правил, без плана, – вот что увидал суровый критик в лучших творениях Пушкина; «Бориса Годунова» он обрекал на сожжение. Полевой, поддержавший в свое время поэта, тоже отстал от него и видел падение его гения в последних произведениях. В 1832 г. появилась в свет критическая статья Гоголя: «Несколько слов о Пушкине». Он осветил Пушкина, как «русского национального поэта». «Пушкин, говорит он, есть явление чрезвычайное и может быть единственное явление русского духа: это русский человек в его развитии, в каком он может быть явится через двести лет. В нем русская природа, русская душа, русский характер отразились в такой очищенной красоте, в какой отражается ландшафт на выпуклой поверхности оптического стекла». Он при самом начале своем уже был национален, потому что истинная национальность состоит не в описании сарафана, но в самом духе народа. Поэт даже может быть и тогда национален, когда описывает совершенно сторонний мир, но глядит на него глазами своей национальной стихии. Сочинения Пушкина, где дышит у него русская природа, так же тихи и беспорывны, как русская природа. Их только может совершенно понимать тот, чья душа носит в себе чисто-русские элементы, кому Россия – родина, чья душа так нежно организована и развилась в чувствах, что способна понимать неблестящие с виду песни и русский дух, потому что чем предмет обыкновеннее, тем выше нужно быть поэту, чтобы извлечь из него необыкновенное, и чтобы это необыкновенное было, между прочим, совершенная истина.

В 1834 г. появились «Литературные мечтания» Белинского. Он первый постарался восстановить связь поэта со всей предшествовавшей русской литературой, начиная с Тредьяковского и Ломоносова.

Это историческое сопоставление Пушкина с русскими писателями XVIII–XIX в. повторялось не раз и в последующих работах критика. Хотя в 1834 г. Белинский в предшественниках Пушкина не видел еще «литературы, но лишь призрак и движение, жизнь и даже постепенность в развитии», Пушкин, в этом историческом освещении, подымался на большую высоту; но, к сожалению, юный критик взялся судить и о том, чего он еще тогда не понимал: последние произведения Пушкина оказались и в его глазах «не художественными произведениями, а просто сказками и побасенками». Следуя моде своего времени, юный критик давал советы угасающему гению, что он должен делать, чего не должен, в его стихах увидел «закат таланта», «одно умение владеть языком и рифмою»... А в это время и гр. Бенкендорф давал советы поэту, что надо вычеркнуть из его творений, что надо прибавить для назидательности. Немудрено, что сердце поэта, избалованного славою, сжималось; немудрено, что так глубоко-скорбно звучат слова его «Памятника» (1836 г.).

Веленью Божию, о Муза, будь послушна;

Обиды не страшась, не требуя венца,

Хвалу и клевету приемли равнодушно

И не оспаривай глупца.

Понятна скорбь, звучащая в этих речах, но удивление вызывает спокойствие этой скорби, величавое примирение с судом литературной «черни», гордое, но не тщеславное сознание:

Нет! весь я не умру! Душа в заветной лире

Мой прах переживет и тленья убежит, –

И славен буду я, доколь в подлунном мире

Жив будет хоть один пиит...

В 1837 году поэта не стало. Смерть его поразила многих. Гневная речь Лермонтова отозвалась не только в кругу аристократии, но и в кругу литераторов. – Первые только озлобились, вторые задумались и смутились. Смерть унесла из их круга «личность» Пушкина, т. е. того невыдержанного, страстного, часто несправедливого и пристрастного человека, который был вооружен и гением, и умом, и остроумием, который вызывал при жизни и зависть, и ненависть... Теперь этой личности не стало... Правда, его эпиграммы до сих пор пропечатаны на лбах многих его литературных врагов, – но тогда, под свежим впечатлением смерти, почти все было забыто, все было ему прощено. «Критика точно раскаялась в своих ничтожных нападках на великого поэта и свои венки на гроб ему постаралась украсить самыми лучшими, свежими цветами» (Е. Соловьев). Смерть поэта отозвалась и на Западе замечательною статьею Фарнгагена фон Энзе. Этот голос оттуда, куда с униженной мольбой обращали свои взоры в течение двух веков русские люди, поразил их неожиданностью. Им сказали, что «русский язык есть богатейший и сильнейший из всех славянских», что он «смело может состязаться с языками образованнейших народов современной Европы», что силу северных языков он соединяет с благозвучием итальянского. Им сказали с Запада, что Пушкин «в высоком смысле национален», что он не подражатель Байрона, а самобытный творец, стоящий выше Байрона и близкий своим духом примирения с Гете. Тонкий анализ лучших созданий поэта, яркая характеристика его языка, его лирики, – все это так совпало с моментом того раскаянья, которое овладело русской литературой, что отношение к великому поэту меняется.

Полевой, отошедший в последнее время от Пушкина, вскоре после его смерти написал горячую статью о гибели «великого лирического поэта и полного представителя своего современного отечества».

Слова «закатилось солнце поэзии русской» – сделались в литературных кругах шаблонным восклицанием. Белинский резко изменил свое мнение о последнем периоде творчества поэта, заговорив о «мнимом падении таланта» Пушкина, о его гениальной объективности в высшей степени: он превознес незамеченную современниками «Сказку о рыбаке и рыбке», «Каменного Гостя». «Великий, восклицал он в 1839 г., неужели безвременная смерть твоя нужна была для того, чтобы мы разгадали, кто был ты?» Со дня смерти Пушкина Белинский задачей всей своей жизни поставил разрешение этого вопроса, дал нам несколько решений, не всегда согласных, но всегда правдивых и честных; все они исходили из тех мучительных переворотов миросозерцания, которые происходили у Белинского не раз. Его мятежный дух, ищущий вечно «смысла жизни», уводил его то в абстрактный героизм самосовершенствования, то в формулу: «все существующее разумно», то в обоготворение красоты и художественности; то, наконец, на трибуну народного витии, отдавшегося треволнениям кипящей жизни. Разумеется, понимание Пушкина в глазах Белинского менялось, – поэт то вырастал, то понижался. Остановимся здесь лишь на тех мнениях Белинского, которые приняты были последующей критикой и легли в основание всех учебников по истории русской словесности.

Белинский первый у нас признал значение личности поэта для характеристики его произведений; но он совершенно не замечал необходимости биографических данных для уяснения этой личности. Он первый открыл значение эпохи для характера истории, но, к сожалению, плохо знал историю и со своею страстностью никогда не мог стать на историческую точку зрения: поэзию 20–30-х годов он судил с точки зрения 40-х. Он первый заговорил у нас о смене литературных направлений; но он не знал литератур западно-европейских, а о литературе XVIII в. имел очень поверхностное представление. Указав мимоходом на «гуманность» Пушкина, сказав о воспитательном значении его Музы, он не остановился подробно на этой верной мысли, покоренный публицистическим настроением эпохи. Вот достоинства и недостатки его критики. И те и другие вошли в плоть и кровь нашей исторической науки. От Белинского пошли те вековые недоразумения, которые до наших дней заслоняют образ Пушкина, хотя многие стороны творчества поэта, его значение в ряду русских литераторов во многих отношениях освещены ярко и верно. Так, он первый признал последние создания поэта за более совершенные: «Руслан и Людмила» – ничтожество сравнительно с «Борисом Годуновым» и «Онегиным». Образ Татьяны взволновал его и вызвал характеристику, с которою до сих пор считаются историки литературы.

Вот несколько его наиболее характерных строк о Пушкине: «Муза Пушкина – эта девушка-аристократка, в которой обольстительная красота и грациозность непосредственности сочетались с изяществом тона и благородною простотою, и в которой прекрасные внутренние качества развиты и еще более возвышены виртуозностью формы, до того усвоенной ею, что эта форма сделалась ей природой». Пушкин не принадлежал исключительно ни к какому учению, ни к какой доктрине; в сфере своего поэтического миросозерцания он, как художник по преимуществу, был гражданин вселенной, и в самой истории так же, как и в природе, видел только мотивы для своих поэтических вдохновений, материалы для своих творческих концепций. Почему это было так, а не иначе, и к достоинству или недостатку Пушкина должно это отнести? Если бы его натура была другая, и он шел по этому несвойственному ему пути, то без сомнения это было бы в нем больше, чем недостатком; но как он в этом отношении был только верен своей натуре, то за это его также нельзя хвалить или порицать, как за то, что у него черные, а не русые волосы. Чувство, лежащее в основании лирики Пушкина, всегда так тихо и кротко, несмотря на его глубокость, и вместе с тем так человечно, гуманно! И оно всегда проявляется у него в форме столь грациозной. Что составляет содержание мелких пьес Пушкина? почти всегда любовь и дружба, – чувства, всегда более обладавшие поэтом и бывшие непосредственным источником счастья и горя всей его жизни. Он ничего не отрицает, ничего не проклинает, на все смотрит с любовью и благословением.

Самая грусть его, несмотря на ее глубину, как-то необыкновенно светла и прозрачна; она усмиряет муку души и целит раны сердца. Общий колорит поэзии Пушкина и в особенности лирической – внутренняя красота человека и лелеющая душу гуманность. К этому прибавим мы, что если оно человеческое, а не животное, то у Пушкина всякое чувство еще прекрасно, как чувство изящное. Мы здесь разумеем не поэтическую форму, которая у Пушкина всегда в высшей степени прекрасна; нет – каждое чувство, лежащее в основании каждого его стихотворения, изящно, грациозно и виртуозно само по себе: это не просто чувство человека-художника, человека-артиста, – есть всегда что-то особенно благородное, кроткое, нежное, благоуханное и грациозное во всяком чувстве Пушкина».

«К особенным свойствам его поэзии принадлежит ее способность развивать в людях чувство изящного и чувство гуманности, разумея под этим словом бесконечное уважение к достоинству человека, как человека. Несмотря на генеалогические свои предрассудки, Пушкин по самой натуре был существом любящим, симпатичным, готовым от полноты сердца протянуть руку каждому, кто казался ему «человеком». Несмотря на его пылкость, способную доходить до крайности, при характере сильном и мощном, в нем было много детски-кроткого, мягкого и изящного. Придет время, когда он будет образовывать и развивать не только эстетическое, но и нравственное чувство». Стараясь найти «пафос» поэзии Пушкина, Белинский говорил: «В Гомере нас всего более поражает в его поэзии древнеэллинское миросозерцание; в Шекспире прежде всего виден глубокий сердцеведец, в Байроне – колоссальная личность поэта, его титаническая смелость, гордость мыслей и чувств; Шиллер – трибун человечества, провозвестник гуманности, страстный поклонник всего высокого; Гете – могучий властелин внутреннего мира души человеческой... В Пушкине вы прежде всего увидите художника, вооруженного всеми чарами поэзии, призванного для искусства, исполненного любви и интереса ко всему эстетически-прекрасному, любящего все и потому терпимого ко всему. Отсюда все достоинства, все недостатки его поэзии, и если вы будете рассматривать его с этой точки зрения, то с удвоенной полнотою насладитесь его достоинствами и оправдаете его недостатки, как оборотную сторону его же достоинств». В этих прекрасных, вдохновенных словах чуется уже «двойственность отношений», тревога перед тем судом времени, который надвигался на поэта, и Белинский подымает вопрос, можно ли обвинять поэта, и все усилия прилагает к тому, чтобы убедить себя в невозможности, в абсурде такого суда над поэтом-художником.

Между тем указание хотя бы на то, что в истории и в природе поэт видел только материал для вдохновений, есть уже намек на равнодушие поэта к существу жизни. И вот, главная ошибка критика заключается в том, что он самовольно отрешил поэта от жизни, неверно истолковав его стихи, в которых поэт противополагает себя черни. Стихи, имевшие значение в применении к конкретным случаям жизни поэта, возведены были в его profession de foi, – и до сих пор, к сожалению, в учебных заведениях из году в год пишут сочинения на тему: «Взгляд Пушкина на поэзию», опираясь исключительно на эти стихи. Вот почему, при всей своей благожелательности, Белинский вынес такой окончательный приговор поэту: «Как бы то ни было, но по своему воззрению Пушкин принадлежит к той школе искусства, которой пора уже миновала совершенно в Европе, и которая даже у нас не может произвести ни одного великого поэта. Дух анализа, неукротимое стремление исследования, страстное, полное вражды и любви мышление сделались теперь жизнью всякой истинной поэзии».

Итак, значение критики Белинского заключается в том, что он ясным провидением, поэтическим инстинктом многое угадал в Пушкине и поставил на разрешение ряд вопросов (о личности поэта, о духе времени, о литературных направлениях); но он ни одного из них не разрешил удовлетворительно. Наконец, он же попытался уловить закономерность в появлении Пушкина, но не сумел этого сделать, так как не был историком.

Его авторитет и слава бойца за прогресс освятили его ошибочные мнения и создали, в результате, школу критиков, отрицавших Пушкина. – Менее в этом отрицании виновен Чернышевский, более – Добролюбов, и более всех – Писарев. С другой стороны, ошибочное представление Пушкина, как поэта – поклонника «чистого искусства», вызвало такое же неверное понимание великого поэта Катковым и другими критиками, восславившими мнимое презрение Пушкина к «черни».

Рядом с развитием критики Белинского и его продолжателей развивается критика «народников», отчасти консерваторов. Мы видели уже, что о «народности» Пушкина заговорили еще при его жизни. Едва ли не первый и прямо поставил этот вопрос немец Фарнгаген фон Энзе. Одним из наиболее убежденных и горячих приверженцев этой теории был Гоголь, к которому примкнули Ап. Григорьев, Страхов и Достоевский. Наконец, третье течение в Пушкинском вопросе ясно обнаруживается тоже с 50-ых годов – это историческое изучение жизни, его творений, эпохи, его создавшей. Издание сочинений Пушкина под редакцией Анненкова – главное событие в этом новом, только что народившемся отношении к поэту.

Чернышевский признал главою новейшей литературы Гоголя. Пушкин стоит вне определенных направлений, будучи художником формы стиха. Это основное и неверное положение последовательно и ясно развито в его статье о Пушкине, во многих отношениях прекрасной. Он, первый из русских критиков, заглянул в душу великого поэта и оставил нам его характеристику, как человека. Отношения поэта к «черни» поняты в смысле Белинского, но истолкованы своеобразно. Пушкин, по преимуществу, – поэт-художник, не поэт-мыслитель, то есть, существенный смысл его произведений – художественная их красота. Если, однако, повторить вопрос, которым занималась «чернь тупая» еще при жизни поэта:

О чем бренчит? чему нас учит?

Зачем сердца волнует, мучит,

Как своенравный чародей?

Как ветер песнь его свободна,

За то как ветер и бесплодна:

Какая польза нам от ней? –

на этот вопрос «черни» Чернышевский ответил, что смысл поэзии Пушкина заключается в распространении охоты к литературе и в подготовлении русского читателя к высшему нравственному развитию. Через него разлилось литературное образование на десятки тысяч людей, между тем как до него литературные интересы занимали немногих. Он первый возвел у нас литературу в достоинство национального «дела».

Умалив мысль и «содержание» в прекрасных творениях Пушкина, Чернышевский несколько непоследовательно признавал его «человеком чрезвычайно образованным»: «и ныне, говорит он, в нашем обществе не много найдется людей, равных Пушкину по образованности».

Добролюбова Пушкин интересует лишь поскольку в сочинениях его решаются вопросы общественные. Свое отношение к Пушкину он высказал прежде всего в критике на книгу Милюкова: «Очерк истории русской поэзии». Эта книга написана по сочинениям Белинского; таким образом, и Добролюбов судил не великого поэта, а тот образ, что нарисован был Милюковым с голоса его учителя. Пушкин оказался «натурой неглубокой», легкой, увлекающейся вследствие недостатка прочного образования. «Его натура полна художнической восприимчивости, но чужда упорной деятельности мысли»; «его генеалогические предрассудки, его эпикурейские наклонности, первоначальное образование под руководством эмигрантов конца прошедшего столетия – все препятствовало ему проникнуться духом русской народности. Мало того, он отвращался даже от тех проявлений народности, какие заходили из народа в общество, окружавшее Пушкина. Оттого-то он и не пристал к литературному движению, которое началось в последние годы его жизни. Напротив, он наказал это движение еще прежде, чем оно явилось господствующим в литературе. Он гордо воскликнул в ответ на современные вопросы: подите прочь! Какое мне дело до вас! и начал петь Бородинскую годовщину и отвечать клеветникам России».

Время требовало новых людей, свежих и бодрых, – и вот явился Гоголь. С его приходом песня Пушкина была окончательно спета, и смерть только избавила его от печальной необходимости увидеть себя живым мертвецом посреди того общества, которое прежде рукоплескало каждому его слову. Когда появилось издание Анненкова, тот же Добролюбов, не отступив от главных своих положений, не удержался от восклицания: «после вялости и мелкоты, которою отличалась наша литература за семь или за восемь лет пред тем (1857–1858), память Пушкина как будто еще раз повеяла жизнью и свежестью на нашу литературу, точно окропила нас живой водой и привела в движение наши окостеневавшие от бездействия члены». Признав здравый природный ум Пушкина, критик не простил ему «двойственности в жизни» и «генеалогических» предрассудков. Не мог простить Пушкину Добролюбов и его отношений к Радищеву и его стихов, восславляющих «нас возвышающий обман»

Да будет проклят правды глас,

Когда посредственности хладной,

Завистливой, к соблазну жадной,

Он угождает праздно.

Защищая «посредственность» и предпочитая «тьмы низких истин» возвышающему идеализму, Добролюбов стоял на точке зрения своего времени, бурного, деятельного, когда созерцательности и мечте было мало простору. Впрочем, «грехи» Пушкина критик старается объяснить слабостью его характера, «не имевшего внутренней опоры в серьезных, независимых убеждениях и потому скоро павшего от утомления в борьбе». Это объяснение уже снимает половину вины с Пушкина, – сознательность его проповеди заменена теперь бессознательным отражением душевной борьбы.

Писарев пошел дальше всех в деле уничтожения поэта. Его страстное, полное всякой злободневности время меньше всего склонно было к увлечению «чистой поэзией», каковою слыла поэзия Пушкина. Проверять это установившееся мнение не было ни досуга, ни охоты. Слава Пушкина принимала сухой, казенно-официальный характер. Таким образом, статьи Писарева были лишь преувеличенно-резким выражением того общего равнодушия, которое окружило в это время поэзию Пушкина (Гриневич). Для него творения поэта «усыпительны», сам он легкомысленный версификатор, опутанный мелкими предрассудками, погруженный в созерцание мелких, личных ощущений и совершенно неспособный анализировать и понимать великие общественные и философские вопросы нашего века, создавшего себе кумир самохвальством, столь ветхий, что перед ним преклоняется пишущее филистерство только по старой привычке и по обязанности службы». Для своих дней критика Писарева, пожалуй, и была понятна, – спокойное пушкинское примирение с жизнью совсем не отвечало бурным настроениям эпохи, быть может, даже было вредным в тот момент, когда складывалась новая жизнь.

Ни один голос не повторил того, что сказал Писарев, и на Пушкинском юбилее всеми органами печати, без различия направлений, было осуждено несправедливое мнение этого «рыцаря минуты».

Требуя от героев Пушкина последовательности и прямолинейности 1860-х годов, критик забывал, что перед ним люди 1820-х годов. Для него идеальной была бы Татьяна, если бы она бросила мужа, бросила бы затем ничтожного Онегина и умерла от нищеты или от разврата.

В том же виде, в каком предстали ему герои Пушкина, они не вызывали в нем ничего, кроме злобного хохота. Пародии писать нетрудно. Опереттой «Фауст наизнанку» осквернено и великое произведение Гете. Пародии можно писать и на Шекспира, но все это шутки плохого пошиба. Не будучи поклонником Татьяны, все-таки трудно не почувствовать приступа брезгливости, когда читаешь такую переделку письма Татьяны: «Уж если вы, коварный тиран, не будете ездить к нам хоть раз в неделю, так незачем было и показываться у нас: без вас я бы сделалась верною женою и добродетельною матерью, – теперь я по вашей милости, жестокий мужчина, пропадать должна»...

В силу своих определенных идеалов, Писарев, в сущности, дал своим поклонникам в статьях о Пушкине «возвышающий обман», презрев те «тьмы жизни истин» о Пушкине, из которых многие верно уяснили бы ему суть дела.

Так постепенно развивались и сами собою изобличались взгляды Белинского, причем его попытки увидеть «закономерность» в деятельности Пушкина оставлены были без внимания его продолжателями, а то «случайное», что примешалось к поэзии Пушкина, и что неверно было им истолковано, разрослось в такое пятно, которое, в глазах Писарева, закрыло совсем великого поэта. Критика Писарева – это критика на Белинского. Теперь, когда мы знаем и жизнь, и творчество Пушкина, повторять мнение Писарева – значить лгать на родоначальника русской литературы. Теперь и гимназисты в состоянии понять, в чем заключалась ошибка Писарева по отношению к великому поэту.

К Белинскому примкнул и Катков. Исходя из понимания Пушкина, как жреца «чистой красоты», он в своей статье дал целый ряд верных соображений по вопросу о психологии творчества, причем старался доказать, что и от чистого искусства великая польза для общества. «Требуйте, говорит он, от искусства прежде всего истины; требуйте, чтобы художественная мысль уловляла существенную связь явлений и приводила к общему сознанию все то, что творится и делается во мраке жизни; требуйте этого, – и польза приложится сама собою, польза великая, ибо чего же лучше, если жизнь приобретает свет, а сознание – силу и господство». Стихотворение «Памятник» он истолковал в политическом смысле: значение деятельности Пушкина главным образом заключается в том, что он своим творчеством объединяет все народности России, – «в этом государственное значение его слова». По отношению к другим произведениям Катков стоит на эстетической точке зрения, превозносит лирику, осуждает прозу.

Другое отношение к Пушкину развилось из критики Гоголя. Говоря о «народности» Пушкина, он наметил некоторые общие черты ее, но не взялся решать целиком, в чем ее суть. «Как говорят и чувствуют русские люди? чем отличается их способ чувствовать и говорить от способа других наций? Вот вопросы, на которые не может дать ответа настоящее, ибо Россия по преимуществу страна будущего».

Славянофилы взялись раскрыть эту русскую народность. Наиболее восторженным был в 60-ых годах Ап. Григорьев. Он поставил Пушкина рядом с Гомером, Дантом и Шекспиром, признал его «нашим величайшим народным поэтом, величайшим представителем нашей народной физиономии». «Смирение перед действительностью – вот к чему пришел Пушкин после победы над Байроном и хищными типами Запада».

Начав с протеста, он «выступил перед нами совершенно новый, но одинаково великий, как и прежде, в своих новых созданиях, в «Капитанской дочке», «Летописи села Горохина». Мы изумились. Пред нами предстал совершенно новый человек. Великий протестант умалился до лица Ив. Петр. Белкина. Пушкин был весь стихия нашей духовной жизни, отражение нашего нравственного процесса, выразитель его, столь же таинственный, как сама наша жизнь». К Ап. Григорьеву примкнул Страхов, и основная точка зрения этой критической школы определилась. В поэзии Пушкина развенчивается хищный тип, занесенный к нам с Запада, и превозносится «смирный», принадлежащий русскому народу, опирающийся на нравственные устои старины, тип скромный и незаметный, но полный героизма в тяжелые минуты жизни. Этот «смирный» тип олицетворяет национально-христианскую кротость.

Наконец, третье направление в пушкинской критике было историческое. Оно выросло под треск тех копий и мечей, которые ломались журналистами за и против Пушкина. Это направление сначала было мало заметным и скромным: собирались воспоминания о Пушкине, его стихи и письма, составились первые робкие биографии поэта, в которых цензура вычеркивала почти половину... Этому направлению суждено в наши дни сделаться господствующим.

Полемика задним числом с несуществующим Пушкиным заменилась его изучением, а образ Пушкина просветлялся почти с каждым новым трудом, ему посвященным.

Как уже было сказано выше, самым важным явлением в истории изучения поэта было издание его сочинений Анненковым (1855–1857). С этого же времени и наука откликается на вопросы, поставленные Пушкиным потомству.

Речи университетских профессоров тянутся с 1850-х годов (Булич, Зеленецкий). Собственно к таким попыткам «изучить» Пушкина относится и выше названная речь Каткова. Архивные изыскания Лонгинова, Бартенева, Ефремова, наконец биография поэта, написанная Анненковым, и работы А. Н. Пыпина, – вот главнейшие моменты в истории «изучения» Пушкина до 1880 года. Анненков дал в своем ценном исследовании характеристику политического, умственного и нравственного состояния общества. Пыпин в первых своих статьях о Пушкине колеблется между историческим отношением к Пушкину и между взглядами отрицательной критики. Дальнейшие труды этого ученого, доходящие до наших дней, обнаруживают в авторе постепенно растущее уважение к поэзии Пушкина. Открытие памятника в Москве в 1880 г. было великим праздником русской литературы и русской исторической науки. Главную роль играли на нем писатели: великого учителя поминали его уже седые ученики, – правда, далеко разошедшиеся в разные стороны, но дружно собравшиеся на праздник к подножию его памятника. Рядом с именами Тургенева, Достоевского, Островского, Аксакова, Некрасова, Потехина, Гончарова, Майкова, Плещеева, мы видим почтенные имена митрополита Макария, Тихонравова, Ключевского, Сухомлинова, Стороженко, Юрьева, Грота, Анненкова, Бартенева. В университетских городах также были устроены чествования; в Петербурге говорили и писали проф. О. Ф. Миллдер, Незеленов, Модестов, Градовский; на литературном утре читались стихи Полонского, Майкова, Курочкина, Голенищева-Кутузова и др.

Речь Достоевского, по силе впечатления, произведенного на русское общество, была самым крупным событием праздника. Во взглядах своих он примкнул к Гоголю и Ап. Григорьеву и таким образом соединил народничество с моральной точкой зрения, покрыв то и другое мистическим славянофильством. Он обрушился на запад, на «хищные типы», идущие оттуда к нашему народу, «народу – христианину» по преимуществу. В Онегине, в Алеко он усмотрел этот претящий ему тип скитальца-эгоиста; в Татьяне, героях повестей Белкина и «Капитанской Дочке» он превознес простых русских людей: «Смирись, гордый человек, говорил Достоевский, и прежде всего сломи гордость. Смирись, праздный человек, и прежде всего потрудись на родной ниве». «Не вне тебя правда, а в тебе самом, найди себя в себе, – овладей собой и узришь правду. Не в вещах эта правда, не вне тебя, и не за морем где-нибудь, а прежде всего в твоем собственном труде над собою... Победишь себя, усмиришь себя, – и станешь свободен, как никогда и не воображал себе, и начнешь великое дело и других свободными сделаешь, и узришь счастье, ибо наполнится жизнь твоя, и поймешь, наконец, народ свой и святую правду».

«Народность» Пушкина Достоевский видел в «способности» всемирной отзывчивости, позволившей ему везде и всегда уловлять колорит места и времени, – и в то же время рисовать не случайные чувства, а «всечеловеческие». «Положительно скажу, – говорит Достоевский, – не было поэта с такою всемирною отзывчивостью». «Это только у Пушкина, и в этом смысле, повторяю, он явление невиданное и неслыханное, а по-нашему и пророческое, ибо тут-то и выразилась наиболее его национальная русская сила. Эта восприимчивость – главная особенность нашей национальности» – ею объясняется и реформа Петра, когда мы устремились к «единению всечеловеческому». «Стать настоящим русским, стать вполне русским, может быть, и значит только стать братом всех людей, всечеловеком, если хотите». «Я говорю лишь о братстве людей и о том, что к всемирному, всечеловечески-братскому единению сердце русское, может быть, из всех народов наиболее предназначено; вижу следы сего в нашей истории, в наших даровитых людях, в художественном гении Пушкина. Пусть наша земля нищая, но в эту нищую землю «в русском виде нисходил благословляя Христос». Почему же нам не вместить последнего слова Его?

Так воспользовался Достоевский праздником Пушкина, чтобы высказать свои горячие верованья. Многие из его идей соприкасаются, действительно, с идеями Пушкина, но, в общем, эта пламенная речь была только «возвышающим нас обманом», с которым до сих пор приходится считаться историку русской литературы.

Достоевский был почти последним литературным судьей Пушкина. После него оценка поэта перешла исключительно в руки историков литературы. В результате такого исторического изучения поэта появились работы Стоюнина и Незеленова, статьи Вяземского, Сухомлинова, Якушкина, «Puschkiniana» Межова.

Юбилей 1887 года выразился в ученых речах и работах проф Тихонравова, Ключевского, Морозова, Незеленова, Жданова, Яковлева, Некрасова, Кирпичникова, Булича, Архангельского, Грота, Спасовича и мн. других. Ученая разработка пушкинских вопросов продолжается до сих пор, разрастаясь с каждым годом.

Наступил 1899-й год, столетний юбилей со дня рождения Пушкина. Опять речи, статьи, празднества. Опять Белинский и Достоевский задают тон и педагогам, и журналистам. Теперь нет только упреков по адресу поэта, но много восхвалений за то, что нуждается в проверке. Консерваторы восхваляют Пушкина за статью о Радищеве, та же статья умиляет либералов! Разные Петровы, Федоровы назойливо приписывают поэту свои «философии», и перед читателем юбилейной литературы 1899 года вместо Пушкина чаще всего дефилируют эти Петровы и Федоровы...

Но поэта спасает наука: она освещает с каждым годом все яснее его образ. Наука менее субъективна, чем литература, наука вооружена знанием прошлого. Целый ряд прекрасных ученых статей 1899 г. помогает нам до некоторой степени отказаться от субъективных освещений поэта, разобраться в том, что в нем случайно, что закономерно, что умрет с ним, что останется бессмертным. «Нет, весь я не умру!» воскликнул поэт, признавая, что смертная часть его принадлежит эпохе, среде, «случаю», а бессмертная – векам.

Пушкин перед нами прошел сквозь восемь десятков лет русской критики. Он вышел из горнила «личной» критики друзей и врагов, из критики журнальной, исторической, публицистической и эстетической, народнически-славянофильской и научной, – вышел полуразгаданным. Как Петр, так и Пушкин, крупнейшие явления нашей истории, всегда будут занимать умы русских людей. Для каждой эпохи они будут пробным камнем. «Каждая эпоха скажет о них что-нибудь новое, свое, и ни одна не скажет всего».

Даже этот беглый очерк истории пушкинской критики представляет нравоучительную картину. Великий писатель отходит от нас и в то же время все вырастает с каждой эпохой. Произведения, которые увлекали его современников, заменены другими; идеи русской критики, бывшие в свое время откровением, оставлены и также заменены или заменяются другими... И, конечно, эти новые идеи в свою очередь уступят место другим. Около великого имени долго будет трудиться человеческая мысль, будет в его творениях открывать такие стороны, которых, быть может, не подозревал их творец.

Библиография. Подробный перечень статей о жизни А. С. Пушкина, его сочинений, вызванных им произведений литературы и искусства с 1813 до 1886 г. составлен в известном «Библиографическом Указателе» В. И. Межова: «Puschkiniana» (СПб. 1886 г.). Юбилейная литература 1899 года собрана в «Критико-Библиографическом Обзоре» В. Сиповского: «Пушкинская юбилейная литература» (СПб. 1902 г., 2-е изд.). Из наиболее ценных сочинений касательно жизни и литературной деятельности поэта надо указать следующее: «Пушкин в южной России. Материалы для биографии А. С. Пушкина», П. И. Бартенева, 1862 г. М. и «Русский Архив» 1866 г. (№ 8–10); «Пушкин в Лицее и лицейские его стихотворения», В. П. Гаевского, «Современник» 1863 г., т. 97, № 7–8; «А. С. Пушкин, Материалы для его биографии и оценки произведений», П. В. Анненкова. Изд. 2-е, СПб. 1873 г.; «Александр Сергеевич Пушкин в Александровскую эпоху 1799–1826 г»., П. Анненкова, СПб. 1874 г.; Александр Сергеевич Пушкин – Биографический очерк и его письма, 1799–1837 г., сост. под ред. Ефремова – «Русск. Стар». 1879 г. (т. 24–28); А. С. Пушкин 1816–1825 г. (По документам Остафьевского Архива), кн. П. П. Вяземского, СПб. 1880 г.; (еще «Русск. Арх». 1884 г., № 4). «Венок на памятник Пушкина» («Пушкинские дни в Москве, Петербурге и провинции 1880 г.). СПб. 1880 г.; «Воспоминания и критические очерки; собрание статей и заметок» П. В. Анненкова, СПб. 1881 г.; Биографический очерк A. С. Пушкина, составил А. А. Венкстерн (Альбом Московской Пушкинской выставки. М. 1882); «Общественное движение в России при Александре ?», А. Пыпина, СПб. 1885); «Памяти Пушкина», Научно-литературный Сборник, сост. профессорами и преподавателями Имп. Унив. св. Владимира, Киев, 1899 г. (Речи и статьи проф Н. П. Дашкевича, А. М. Лобады, П. В. Владимирова); «Памяти А. С. Пушкина», Сборник статей преподавателей и слушателей ист.-фил. факультета Имп. СПб. Унив., СПб. 1900 г. (статьи: Ф. Д. Батюшкова, С. К. Булича, Н. Козмина, В. П. Гиппиус, Н. Н. Трубицына, С. Поварнина); «Памяти Пушкина», торжественное заседание учено-литературного общества при Юрьевском университете 23-го мая 1899 г. (речи и статьи: Е. В. Петухова, Е. Ф. Шмурло, Б. И. Срезневского, В. Ф. Чижа); «Памяти А. С. Пушкина», юбилейный сборник журнала «Жизнь» (статьи: проф. Д. Овсянико-Куликовского, Алексея Веселовского, Андреевича (Евг. Соловьева), Н. П. Некрасова, А. С. Изгоева); «Пушкинский Сборник», статьи студентов Имп. Моск. Унив., под ред. проф. A. И. Кирпичникова (статьи: проф. Кирпичникова, B. Миллера, Ф. Некрасова, И. Розанова, Евгения Жураковского, Д. Щеголева, Н. Эйзенберга). М. 1900 г.; Сборник журнала «Русское Богатство», 1899 г. (статьи: В. Мякотина, П. Ф. Гриневича); «Сборник Пушкину» (статьи о Пушкине), изд. Киевского Педагогического Общества, Киев, 1899 г.; «Памяти А. С. Пушкина» (Празднование 100-летней годовщины со дня рождения Пушкина в учебных заведениях Киевского Округа» (Киев, 1900 г., 3 ч.); «Чествование памяти А. С. Пушкина Имп. Акад. Наук в сотую годовщину со дня его рождения», май, 1899 г., СПб. 1900 г. (Речи А. Н. Веселовского, А. Ф. Кони); «Харьковский университетский Сборник в память А. С. Пушкина, 1799–1899 г., Харьков, 1900 г. (статьи: И. Хрущова, И. Ф. Сумцова, М. Г. Халанского); Н. И. Черняев, «Критические статьи и заметки о Пушкине», Харьков, 1900 г.; «О Пушкине» статьи и заметки В. Е. .Якушкина, М. 1899 г.; «Александр Сергеевич Пушкин в его поэзии. Первый и второй периоды жизни и деятельности (1799–1826 г.), соч. А. Незеленова, СПб. 1882 г., 2-е изд. 1901 г.; «Шесть статей о Пушкине» А. И. Незеленова, СПб. 1892 г.; «Пушкин, его лицейские товарищи и наставники», Я. Грота, СПб. 1887 г., 2-е изд. 1899 г.; С. С. Трубачев, «Пушкин в русской критике (1820–1880 г.), СПб. 1889 г.; И. А. Шляпкин, «Из неизданных бумаг А. С. Пушкина», СПб. 1903 г.; «Календарь Имп. Лицея в память Цесаревича Николая ?», М. 1900 г.; «А. С. Пушкин в южно-славянск. литературах, сборник библиографических и литературно-критических статей», изд. под ред. И. В. Ягича, СПб. 1901 г.; «А. С. Пушкин», соч. Л. Н. Майкова, СПб. 1899 г.; «Материалы для Академического издания; соч. А. С. Пушкина», СПб. 1902 г.; «Пушкин и его современники. Материалы и исследования (повременное издание Комиссии для издания сочинений Пушкина), СПб., вып. –IV, 1903–6 гг.; «Дела III Отделения Собств. Его Имп. Величества Канцелярии об А. С. Пушкине», СПб. 1905 г.; Дуэль Пушкина с Дантесом-Геккереном. Подлинное военно-судное дело 1837 г., П. фон Кауфман, СПб. 1900 г.; Гастфрейнд Н. А., «Пушкин. Документы Государственного Главного Архива, относящ. к службе его 1831–37 г., СПб. 1900 г.; Анненский В. Ф. «Пушкин и Царское Село», СПб. 1899 г.; Д. Анучин «А. С. Пушкин», М. 1899 г.; А. С. Архангельский, «А. С. Пушкин в Казани»; «А. С. Пушкин как писатель народный», Казань, 1899 г.; Батюшков Ф. Д., «Пушкин и Россия» (Сборн. СПб. У-та), СПб. 1899 г.; Бережков М. Н., «Пушкин, как историк русской жизни» (Сборн. Истор.-Фил. Инст. кн. Безбородко), Нежин, 1899 г.; Бороздин А. К., «А. С. Пушкин и поэзия действительности», СПб. 1899 г.; Евг. Будде, «A. С. Пушкин, в борьбе за право русского гражданина» (Русск. Мысль, 1900 г., № 10); Веселовский А-р, «Пушкин национальный поэт», СПб., 1899 г.; Веселовский А-й, «А. С. Пушкин и европейская поэзия» (Сб. журн. «Жизнь»), СПб. 1899 г.; Владимиров П. В., «Пушкин и его предшественники в русской литературе» (Сб. Киевск. У-та), Киев, 1899 г.; его же, «Отношение к Пушкину русской критики с 1820 г». (Сб. Киевск. У-та), Киев, 1899 г.; Гриневич П. Ф. «А. С. Пушкин в сознании русской литературы» («Сборн. Русск. Богатства», СПб. 1899 г.); его же, «Певец гуманной красоты» (там же); Дашкевич Н. П., «Пушкин в ряду великих поэтов нового времени» (Сб. Киевск. У-та), Киев, 1900 г.; Жданов И. Н., «Пушкин о Петре В».. СПб. 1900 г.; его же, «Русалка» и «Das Donauweibchen» Генслера (Сборн. СПб. У-та). СПб. 1900 г.; А. Залдкин, «А. С. Пушкин, как литературный критик», Тифлис, 1899 г.; Казанский Ив., «Отношения А. С. Пушкина в Москве» (Русск. Мысль, 1899 г., № 5); его же, «Народоосвободительные взгляды Пушкина» (Книжки «Недели», 1899 г., № 11); Каллаш В. В., «Русские поэты о Пушкине», М. 1899 г.; Кирпичников А. И., «Очерки по истории новой русской литературы», СПб. 1896 г.; его же, «Новые материалы для истории Арзамаса» («Русск. Стар». 1899 г., № 5); его же, «Об изучении Пушкинского периода русской литературы» (Сборн. Моск. У-та). М. 1900 г.; его же, «Пушкин и Московский университет» (Русск. Вед. 1899 г., № 145); Лавров П. А., «Пушкин и Славяне» (Сб. Новор. У-та), Одесса, 1900 г.; Истрин В. М. «Пушкин и русская литература» (Сборн. Новор. У-та), Одесса, 1900 г.; Кадлубовский А. П. «Гуманные мотивы в творчестве Пушкина» (Сборн. Ист.-Фил. И-та кн. Безбородко), Нежин, 1899 г.; Линниченко И. А., «Жизненная драма Пушкина» (Сборн. Новор. У-та), Одесса, 1900 г.; Маркевич A. И., «Пушкин и Новороссийский Край» (Сборн. Новор. У-та), Одесса, 1900 г.; Миллер В. «Катенин и Пушкин» (Сб. Моск. У-та), М. 1900 г.; Миллер Вс. «Пушкин, как поэт-этнограф», М. 1899 г.; Никольский Б. «Поэт и читатель в лирике Пушкина», СПб. 1899 г.; Овсянико-Куликовский, «А. С. Пушкин, как художественный гений» (Сб. журн. «Жизнь»), СПб. 1899 г.; Петухова Евг. «Два года из жизни А. С. Пушкина» (Сб. Юрьевск. У-та), Юрьев, 1899 г.; «Русско-Польские отношения и чествование поляками Пушкина», СПб. 1899 г.; Рыбинский В. С. «А. С. Пушкин в с. Михайловском» (Сб. Киевск. Пед. Общ.), Киев 1899 г.; Сиповский В., «Онегин, Татьяна и Ленский», СПб. 1899 г.; его же, «Пушкин, Байрон и Шатобриан», СПб. 1899 г.; Смирнов А. И., «Из последних лет жизни и литературной деятельности А. С. Пушкина» (Сб. Варш. У-та), Варшава 1899 г.; Соловьев Влад., «Значение поэзии по стихотворениям Пушкина» (Вестн. Евр., 1899 г., № 12); Сперанский М. Н., «Друзья и враги Пушкина в литературе» (Сборн. Ист.-Фил. Инст. кн. Безбородко в Нежине), Нежин. 1899 г.; Степович, «Пушкин и Славянство» (Сборн. Киевск. У-та), К. 1899 г.; Суворин А. С., «Подделка Русалки Пушкина», СПб. 1899 г.; Сумцов Н. Ф., «Исследования о поэзии А. С. Пушкина» (Сборн. Харьк. У-та), X. 1900 г.; Халанский М. Е., «Пушкин и Ризнич» (Сборн. Харьк. У-та), X. 1900 г.; Черняев П., «А. С. Пушкин, как любитель античного мира», Казань, 1899 г.; Яворский И., «К истории Пушкинских сказок», Львов, 1899 г. W. «Итоги Пушкинской юбилейной литературы» (Русск. Мысль 1900 г., № 8–10).

Издания. 1-е издание сочинений Пушкина было «Посмертное» в 1838–41 гг. в 11 т.: Сочинения Александра Пушкина. С 1899 года начало выходить академическое издание: «Сочинения А. С. Пушкина», т. I, под ред. Леонида Майкова; в 1900 году вышло 2-е изд. I-го тома, в 1906 г. – т. II, издание продолжается. Недавно закончено издание сочинений Пушкина под ред. Ефремова (изд. Суворина) и издание «Просвещения» под ред. П. О. Морозова.