Москва, 16 мая 2017

С чего всё началось? С выхода ли книги Бахтина «Проблемы поэтики Достоевского» (1963), или, год спустя, с первого тартуского симпозиума и книги Лотмана «Лекции по структурной поэтике», с посмертно изданных трудов Томашевского по теории стиха и его взаимоотношения с языком (1958), или ещё раньше, с колмогоровских семинаров по изучению стиха математическими методами, или с книги Лихачева «Человек в литературе Древней Руси» (1958), – так или иначе, но к середине 60-х годов в сфере гуманитарных дисциплин, и прежде всего филологии, вдруг «стало видимо во все концы света», по слову Гоголя. Имена прошедших школу сталинских репрессий Лосева, Бахтина и Лихачева, молодого Топорова – будущего лауреата Солженицынской премии и совсем молодых Аверинцева или Панченко и многих других (некоторые из них присутствуют в этом зале, включая чествуемого сегодня Сергея Георгиевича Бочарова), стали известны и важны отнюдь не в узкой литературоведческой среде. Филология выходила из собственных пределов, встречаясь с достижениями русской религиозной философии 19–20 веков и отечественного богословия. Дело не только в том, что ученые противостояли господствующей идеологии, – в их трудах просматривалось складывающееся собственное мировоззрение, а у многих и отчетливая конфессиональная принадлежность, что ничуть не препятствовало, а, на мой взгляд, и способствовало их выдающимся филологическим достижениям.

Всё происходило одновременно. Я отчетливо помню, как весной 1967 года я читал только что опубликованную «Поэтику древнерусской литературы» Лихачева, с пылу с жару попавший в руки том Трудов по знаковым системам с «Обратной перспективой» отца Павла Флоренского и на папиросной бумаге отпечатанное Письмо съезду А. И. Солженицына, по стечению обстоятельств написанное ровно 40 лет назад – 16 мая 1967 года, о чем уместно сказать здесь и сейчас. И если в этом письме писатель призывал российских писателей к тому, чтобы они высказали «опережающие суждения о времени» – отличительная черта суждения самого Солженицына, то, быть может, все значение отечественных гуманитарных наук 60-х годов в том, что они высказывали «опережающие суждения» в своей сфере и потому эти суждения становились достоянием смежных наук.

И в том же 1967 году вывала работа А. А. Зализняка «Русское именное словоизменение», сделавшая молодого лингвиста классиком при жизни.

О безупречную научную репутацию Андрея Анатольевича Зализняка разбивается любое сальерианство, любая зависть, гуманитариям присущая ничуть не меньше, а может быть и больше, чем композиторам (ничто гуманитарное нам не чуждо). Широко известны его достижения в области общего и сравнительного языкознания. В отличие от многих ученых, чьи достижения иногда сосредотачиваются в одной ранней книге и обрываются на первом десятилетии научного пути, Зализняк и в последние годы радует коллег и любознательных читателей своими разысканиями в области древненовгородского диалекта или проблем изучения Новгородского кодекса 11 века. А его работы, написанные совместно с выдающимся археологом Яниным, в которых ему принадлежит лингвистическая расшифровка новгородских берестяных грамот, приносят новые и ошеломляющие результаты (кстати говоря, уже после решения жюри о присуждении Зализняку Солженицынской премии опубликована совместная работа академиков Зализняка и Янина, посвященная очередным археологическим находкам 2006 года). Дело даже не в том, что эти исследования проводятся Зализняком на фоне нарастающего вала антиисторизма. Изыскания эти ценны не только как аргумент в опровержение псевдонаучной фантазии, а сами по себе, открывая непредубежденному и заинтересованному читателю внутренний мир, быт, повседневные привычки наших соотечественников тысячелетней давности. Более сорока лет назад в первом и едва ли не последнем за долгие годы подцензурном высказывании А. И. Солженицына по вопросам русского языка возникла существенная проблема – в какой мере лингвист, пишущий на русском языке, сам должен хорошо им владеть. Обращаясь по преимуществу к специалистам, Зализняк пользуется специальной терминологией, но нигде не щеголяет термином ради термина, а когда выходит в смежную сферу, там, где он может быть интересен представителям других профессий, он пишет живо, легко, остроумно, с молодым полемическим задором. В отличие от многих лингвистов своего поколения, его интересовали не столько манипуляции, связанные со способом описания языка, сколько сущностный вопрос – что есть язык и какова его история. Пользуясь расхожей формулой 60-х годов, его интересовала скорее «поэзия грамматики», нежели «грамматика поэзии». Тем важнее значение его последней работы «Слово о полку Игореве: взгляд лингвиста» и с точки зрения оценки деятельности крупнейшего лингвиста современности, и с точки зрения оценки её места в области гуманитарных наук 21 века.

Написанная легко и живо, в основных своих положениях доступная и не специалисту по древнерусскому языку и древнерусской литературе, книга Зализняка убеждает читателя в том, что в 18 веке нет и не могло быть человека, способного написать «Слово о полку Игореве». Дело отнюдь не в установке исследователя – Зализняк много раз убеждает читателя, что он не принадлежит к тем, кто подлинность «Слова» считает священной коровой, а в скептиках видит «врагов народа». Скорей, можно было бы сказать иначе: с точки зрения ложного патриотизма выгодней было бы перенести «Слово о полку Игореве» в 18 век. Согласитесь, что с точки зрения узкого понимания патриотизма проще пожертвовать талантом 12 века и приобрести гения 18, но Зализняка интересуют не побочные выводы, которые можно сделать в связи с теми или иными аргументами о подлинности «Слова о полку Игореве» историософов любого толка, а суть вопроса.

Приведу большую цитату из его книги:

«Если «Слово о полку Игореве» создано неким мистификатором 18 века, то мы имеем дело с автором гениальным. Это ни в коем случае не развлечение шутника и не произведенное между прочим стилистическое упражнение литератора. Мы имеем здесь в виду не писательскую гениальность, хотя именно на нее нередко ссылаются защитники подлинности «Слова о полку Игореве». Оценка этого рода гениальности слишком субъективна, и мы к ней не апеллируем. Речь идет о научной гениальности.

Аноним должен был вложить в создание «Слова о полку Игореве» громадный филологический труд, сконцентрировавший в себе обширнейшие знания. Они охватывают историческую фонетику, морфологию, синтаксис и лексикологию русского языка, историческую диалектологию, особенности орфографии русских рукописей разных веков, непосредственное знание многочисленных памятников древнерусской литературы, а также современных русских, украинских и белорусских говоров разных зон. Аноним каким-то образом накопил (но никому после себя не оставил) все эти разнообразнейшие знания, гигантски опередив весь остальной ученый мир, который потратил на собирание их заново последующие двести лет. Иначе говоря, он успел сделать в научном отношении столько же, сколько в сумме сотни филологов последующих веков, многие из которых обладали первоклассным научным талантом и большинство занималось этой работой всю жизнь. Это и есть мера его гениальности: во столько раз он превосходил даже сильнейших из этих людей своей интеллектуальной мощью и быстродействием.

Но его величие не только в этом. Мы невольно сравниваем Анонима с нынешними лингвистами; но нынешний лингвист решает свои задачи в рамках уже существующей науки, сами задачи чаще всего уже известны. Аноним же действовал в эпоху, когда научное языкознание еще не родилось, когда огромным достижением была уже сама догадка о том, что собственно языковая сторона литературной подделки требует особого непростого труда. И он проявил поистине гениальную прозорливость: он провидел рождение целых новых дисциплин и сумел поставить перед собой такие задачи, саму возможность которых остальные лингвисты осознают лишь на век-два позже. (…) Сама постановка всех этих задач – даже больший научный подвиг, чем их решение.

Такова оценка достижений сочинителя 18 века; если же это был человек 17 или 16 века, то степень его гениальности должна быть оценена еще выше.

Аноним, конечно, должен был понимать, что никто из людей его времени не в состоянии даже отдаленно оценить всю ювелирную точность этой его работы. Остается предположить, что он решил вложить свою гениальность не в легкое дело обмана современников, а в подлинно амбициозную задачу ввести в заблуждение профессионалов далекого будущего. <…>

Такова совокупность допущений, которые необходимо принять, чтобы продолжать отстаивать версию о позднем создании «Слова о полку Игореве».

Желающие верить в то, что где-то в глубочайшей тайне существуют научные гении, в немыслимое число раз превосходящие известных нам людей, опередившие в своих научных открытиях все остальное человечество на век или два и при этом пожелавшие вечной абсолютной безвестности для себя и для всех своих открытий, могут продолжать верить в свою романтическую идею. Опровергнуть эту идею с математической непреложностью невозможно: вероятность того, что она верна, не равна строгому нулю, она всего лишь исчезающе мала. Но несомненно следует расстаться с версией о том, что «Слово о полку Игореве» могло быть подделано в 18 веке кем-то из обыкновенных людей, не обладавших этими сверхчеловеческими свойствами».

В наше время, с его нетвердой почвой и невнятными перспективами, тревожно за всё. Тревожно и за язык. Гнусавая интонация диджеев, монотонное начитывание телевизионного ведущего, смещающаяся система ударений (мы давно уже привыкли к тому, что мы включены и подключены, но как же мы все, дамы и господа, стали все возбуждены), язык зоны, язык офисов, становящийся чуть ли не государственным языком, правила правописания, нарушаемые дипломированными специалистами с той легкостью, с какой нарушают правила дорожного движения водители на Рублёвке, вызывают опасение и за русскую литературу, и за отечественное языкознание. История немного успокаивает. На петровские реформы Россия откликнулась явлением русской литературы и формированием национального языкознания, а на языковые революции 20-х годов прошлого столетия – высшими достижениями русской литературы и русского языкознания. И все же как-то спокойнее, когда знаешь, что есть человек, владеющий всеми тайнами русского языка, писатель, чье имя носит вручаемая сегодня премия, и есть тот, кто знает про русский язык всё – тот, кому сегодня эта премия вручается, лауреат десятой Солженицынской премии, академик Андрей Анатольевич Зализняк. Сегодня эти два имени встретились. И это промыслительно и обнадеживающе.

Три области названы в решении солженицынского жюри, три области, за достижения в коих Андрей Анатольевич Зализняк удостоен Солженицынской премии. Это русский язык. Это дешифровка древних текстов. Это «Слово о полку Игореве». Премия присуждена по совокупности. Однако достижения в каждой из этих областей столь значительны, что могли бы претендовать на самую высокую премию и по отдельности. Вот об этом позвольте поговорить.

Сперва о русском языке. Исследования Зализняка в этой области начались с его русско-французского словаря, вышедшего в 1961 г. Словарь предназначался для франкоязычного пользователя. Русский язык флективен, и это ставит перед составителем рассчитанного на иностранца русско-иностранного словаря непростую задачу: надлежит либо включить в русскую часть словаря все формы слова, что едва ли возможно практически, либо сопроводить словарь правилами русского словоизменения – что и сделал Зализняк. Он приложил к словарю свой первый шедевр – краткий очерк русского словоизменения, то есть склонения и спряжения.

Очерк поражал отточенной логикой изложения. Зализняк установил основные схемы, по которым происходит русское словоизменение, придумал удобную индексацию этих схем и снабдил каждое словарное слово соответствующим индексом. Этот очерк затем помещался во многих русско-иностранных словарях, а из наработок, относящихся к склонению, родилась знаменитая монография 1967 г. «Русское именное словоизменение», вошедшая в золотой фонд русской и мировой лингвистики. Весной 1965 г. от одного из руководящих языковедов МГУ мне довелось услышать такой вопрос: «А что, до Зализняка не знали, как склонять русские слова?» Знали, конечно, но на уровне использования языка его носителями, а не на уровне исчерпывающего лингвистического описания. Полностью русское склонение было описано впервые именно Зализняком. Здесь существенно слово «полностью»: впервые было дано описание, не использующее слов «и так далее», многоточий и других подобных апелляций к аналогии. Параллельно вала титаническая работа над созданием «Грамматического словаря русского языка» – словаря, дающего для каждого (из более чем стотысячного списка!) русского слова все его формы. Работа продолжалась тринадцать лет и увенчалась выходом в 1977 г. первого издания словаря. Словарь сразу стал событием в русистике и сделался необходимым не только лингвистам, но и всем, использующим русский язык. В 2003 г. вышло его четвёртое издание. Сегодня пейзаж русистики немыслим без этого словаря и предшествующей ему монографии. «Посмотри у Зализняка» стало такой же формулой, как «посмотри у Даля».

Теперь о втором поприще Зализняка – о дешифровке древних текстов. Имеются в виду грамоты на берёсте, но не только они. Что здесь сделал Зализняк, если ограничиться главным?

Первое.

Для большого числа грамот, ранее читавшихся неправильно, Зализняк установил их правильный смысл, что иногда имело важные последствия. Вот два примера в упрощённом пересказе. Фраза «посылаю щуку и клещи» давала основание для далеко идущих выводов о развитии кузнечного дела на Новгородчине и даже о близости рыбной и кузнечной слобод. Оказалось: «щуку и лещей». Написание ДВЬРИКёЛё неправильно понималось как «двери кельи». Зализняк разгадал правильный смысл: «двери целы». Однако так называемая вторая палатализация требовала, чтобы в этой позиции звук к изменился в звук ц, чего, как показала грамота, не произошло. Предпринятое Зализняком тщательное исследование проблемы привело его к пониманию, что в диалекте древних новгородцев вообще не было второй палатализации, – а ведь наличие её во всем славянском мире считалось аксиомой!

Второе.

Когда предшественники Зализняка встречали затруднение в осмыслении грамоты, они нередко объявляли писца неграмотным или описавшимся и заменяли одну букву другой. Зализняк первым догадался, что те, кто писал грамоты, писали именно то, что хотели, но только пользовались при этом особой, отличной от книжной, бытовой графической системой, имеющей свои собственные правила. Тем самым система письма берестяных грамот обрела своё законное место среди других древних письменностей – а ведь до исследований Зализняка совокупность записей на грамотах трактовалась как хаотическая и ни в какую систему не укладывающаяся. Фонд памятников, использующих указанную систему письма, позволил, далее, восстановить тот диалект, на котором общались между собой древние новгородцы.

Третье.

Изучив живой, бытовой язык, на котором писались берестяные грамоты, Зализняк установил, что в древнерусском языке существовали два основных диалекта: северо-западный, на котором и говорили новгородцы, и юго-центро-восточный, на котором говорили все остальные восточные славяне.

Четвёртое.

Согласно широко распространённому мнению, различные языки и диалекты – и уж заведомо восточнославянские языки и диалекты – образовались путём дивергенции, то есть расхождения, расщепления, из некоего исходного языка или диалекта. Зализняк открыл, что в формировании того современного русского языка, на котором мы говорим, решающую роль сыграл процесс конвергенции, то есть схождения, двух древних диалектов древнерусского языка – северо-западного и юго-центро-восточного.

Пятое.

Зализняк явился основателем нового раздела палеографии, а именно палеографии берестяных грамот. Более того, он довёл этот раздел до большей разработанности, чем традиционная палеография древнерусских рукописей. Предпринятое Зализняком тщательное исследование всех найденных грамот позволило ему чётко выделить основные визуальные признаки грамоты, разделив эти признаки на пять групп:

1) алфавитные (Зализняк называет их графическими), определяемые тем набором графем (то есть букв алфавита и других знаков), который используется в грамоте;

2) палеографические, определяемые конкретным начертанием графем;

3) орфографические;

4) лингвистические – связанные с фонетическими, морфологическими, синтаксическими и лексическими особенностями текста;

5) формулярные – связанные с языковым этикетом.

Для каждого из признаков Зализняк провёл анализ встречаемости данного признака в тех грамотах, даты коих были установлены археологами методом так называемого стратиграфического датирования, даваемого глубиной залегания пластов, в которых грамоты были найдены. При этом им были выявлены две критические точки на хронологической шкале: точка, ранее которой признак не встречается, и точка, позже которой признак не встречается. Значимость этих точек недооценивается традиционной палеографией. Точки эти позволяют сразу отсечь некоторые признаки как нерелевантные – это те признаки, для которых критические точки находятся вне изучаемого исторического периода (для берестяных грамот это 11–15 века). А для каждого из релевантных признаков была определена частота его встречаемости в стратиграфически датированных грамотах. На основе критических точек и частот, установленных для различных признаков, Зализняком были составлены таблицы внестратиграфического датирования. Эти таблицы дают возможность датировать грамоту без апелляции к её археологической истории, на основе лишь её визуальных признаков – прежде всего алфавитных и палеографических.

Сама идея датировать предмет по его внешнему облику, опираясь на знание внешнего облика других, уже датированных, предметов, конечно, не нова – так искусствоведы датируют древнюю вазу по её орнаменту. Однако Зализняк внёс здесь существенные новации. Во-первых, им выявлено и работает на датирование около 500 признаков, что во много раз больше, чем в любом учебнике палеографии. Во-вторых, им предложена схема действий по датированию, основанная на здравом смысле: например, из того, что некий признак бывает в документах 18 века, указанная схема ещё не позволяет делать вывод, что обладающий этим признаком, исследуемый документ непременно относится к тому же веку; вместо этого схема предлагает достаточно надёжный временной интервал. В-третьих, им были составлены удобные в пользовании таблицы, позволяющие как бы автоматически извлекать из них тот временно́й интервал, к которому грамота с высокой вероятностью принадлежит.

Шестое.

В 2000 г. в Новгороде была откопана деревянная книга первой четверти 11 века – так называемый «Новгородский кодекс». Книга состояла из трёх дощечек с восковым покрытием и текстом, процарапанным по воску. Текст на воске читался сравнительно легко. Но были и тексты, нацарапанные на дереве, причём тексты двух видов: непосредственно нацарапанные на участках, не покрытых воском, и слабые следы, оставшиеся под воском от писания по воску. И те, и другие читались с огромным трудом. К тому же в течение десятилетий тексты на дереве наслаивались друг на друга. Требовалось сверхчеловеческое искусство, чтобы в паутине царапин увидеть осмысленный текст, точнее – много таких скрытых текстов, наложенных друг на друга. Зализняк увидел и прочёл эти скрытые тексты. Сама догадка, что воск пронзался писалом насквозь, что оттого на деревянной подложке должны были остаться царапины и что эти еле заметные царапины допускают прочтение, сама эта догадка представляет собою отдельное замечательное достижение. Одним дано попадать в цели, в которые не могут попасть остальные. Другим дано видеть цели, которые не видят остальные.

Наконец, о «Слове о полку Игореве». Зализняк доказал его подлинность – при том понимании слова «доказал», какое вообще возможно в филологии. Доказательство опирается на анализ раскрытых им тончайших закономерностей древнерусского языка. Гипотетический фальсификатор должен был бы обладать немыслимыми качествами, а именно знать эти закономерности, иные из коих были обнаружены лишь недавно, – знать и скрывать своё знание от современников! Это при том, что, как известно, незнание можно скрыть, знание скрыть невозможно. Лет сорок назад я спросил Андрея Анатольевича, что он думает о подлинности «Слова». Он отослал меня к случившимся рядом Юрию Михайловичу Лотману и моему брату Борису Андреевичу Успенскому. «Разумеется, подлинное», – ответил Лотман. «Разумеется, подделка», – ответил брат. Сам же Зализняк ответа тогда не дал (сказал, что не знает). Вот теперь ответил. Скажу ещё, что, если бы Зализняк с такой же убедительностью доказал поддельность «Слова», это было бы не меньшим достижением. Главное, что в споре поставлена точка.

В трудах Зализняка проявляются следующие характерные черты его творчества:

Первая черта. Абсолютное владение фактическим материалом.

Вторая черта. Безупречность логического анализа.

Третья черта. Небывалая для гуманитарных сочинений ясность изложения.

Четвёртая черта. Небывалая для гуманитарных сочинений аргументированность изложения.

Пятая черта. Уникальный сплав теории и практики. Практическая задача по созданию удобного в пользовании русско-французского словаря стимулировала теоретическое исследование русского словоизменения. Это исследование привело к уточнению базовых лингвистических понятий, таких как грамматическая категория вообще, как частные категории падежа, числа, рода, одушевлённости; при этом было открыто, что слова типа сани и ножницы суть слова особого, четвёртого рода, а не слова, употребляемые только во множественном числе, как всегда считалось. И уже на основе построенной теории возник, в свою очередь, «Грамматический словарь». Этот вручную составленный словарь служит сейчас, как утверждают специалисты, основой компьютерных программ анализа и синтеза словоформ для едва ли не всех систем информационного поиска, использующих русский язык.

Шестая черта. Способность к обозрению очень больших совокупностей текстов – причём совокупностей в известном смысле полных – с целью обнаружения закономерностей. Эта способность была необходимой и при создании «Грамматического словаря», и при создании методов внутренней датировки грамот.

Седьмая черта. Живое ощущение единства знания, отсутствие сектантского его разделения по ведомственным полочкам. Как разъяснил мне Валентин Лаврентьевич Янин, единство истории и филологии, характерное для энциклопедизма 18 века, уже в 19 веке было в значительной мере утрачено, оставшись лишь в названии историко-филологических факультетов. Своим исследованием берестяных грамот и других древних текстов Зализняк возрождает это единство. Наряду с этим, в монографии «Русское именное словоизменение» можно встретить математическую теорему об устройстве ударения в русском языке.

Зализняк внёс решающий вклад и в проведение традиционных олимпиад по языковедению и математике, явившись, в частности, основателем нового, приближенного к математике, жанра лингвистических задач.

Восьмая черта. Научная честность и беспристрастность. Единственная цель – установление истины. С этим связано и тщательнейшее рассмотрение аргументов, выдвигаемых оппонентом.

И ещё кое-что, уже не относящееся, пожалуй, к научному творчеству. Большой учёный отнюдь не всегда хороший лектор. Зализняк – блестящий лектор. Неизменным успехом пользуются его занятия по структуре санскрита, древнеперсидского, арабского и других языков; слушателям раздаются краткие конспекты с необходимой грамматической информацией, а затем предлагаются домашние задания, состоящие в опирающихся на эту информацию чтении и анализе подлинных текстов. (Некогда один член-корреспондент сказал мне: «Зализняк не имеет лингвистического лица. То он преподаёт арабский, то старославянский…»). А в амфитеатре Московского университета, рассчитанном на сотни слушателей, на ежегодной традиционной лекции Зализняка о лингвистических итогах очередного сезона новгородских раскопок каждый раз не хватает сидячих мест.

И последнее. Надо отметить чрезвычайную, иногда даже чрезмерную скромность Андрея Анатольевича. 70 лет назад Пастернак высказал такой комплимент современному ему литератору: «Вы могли бы в гораздо большей степени навязать себя эпохе». Зализняк не навязывает себя эпохе. Скорей уж эпоха навязывает ему себя.

Я благодарю Александра Исаевича Солженицына и все жюри за великую честь, которой я удостоен.

В то же время не могу не признаться, что эта награда вызывает у меня не одни только приятные чувства, но и большое смущение.

В моей жизни получилось так, что моя самая прочная и долговременная дружеская компания сложилась в школе, – и с тех пор те, кто еще жив, дружески встречаются несколько раз в год вот уже больше полувека. И вот теперь мне ясно, насколько едины мы были в своем внутреннем убеждении (настолько для нас очевидном, что мы сами его не формулировали и не обсуждали), что высокие чины и почести – это нечто несовместимое с нашими юношескими идеалами, нашим самоуважением и уважением друг к другу.

Разумеется, эпоха была виновата в том, что у нас сложилось ясное сознание: вознесенные к официальной славе – все или почти – получили ее кривыми путями и не по заслугам. Мы понимали так: если лауреат Сталинской премии, то почти наверное угодливая бездарность; если академик, то нужны какие-то совершенно исключительные свидетельства, чтобы поверить, что не дутая величина и не проходимец. В нас это сидело крепко и в сущности сидит до сих пор. Поэтому никакие звания и почести не могут нам приносить того беспримесного счастья, о котором щебечут в таких случаях нынешние средства массовой информации. Если нам их все-таки по каким-то причинам дают, нам их носить неловко.

«Устарело! – говорят нам. – Теперь уже всё по-другому, теперь есть возможность награждать достойных». Хотелось бы верить. И есть уже, конечно, немало случаев, когда это несомненно так. Но чтобы уже отжил и исчез сам фундаментальный принцип, свидетельств как-то еще маловато…

А между тем наше восприятие российского мира не было пессимистическим. Мы ощущали так: наряду с насквозь фальшивой официальной иерархией существует подпольный гамбургский счет. Существуют гонимые художники, которые, конечно, лучше официальных. Существует – в самиздате – настоящая литература, которая, конечно, выше публикуемой. Существуют не получающие никакого официального признания замечательные ученые. И для того, чтобы что-то заслужить по гамбургскому счету, нужен только истинный талант, угодливости и пронырства не требуется.

Разумеется, материальные успехи определялись официальной иерархией, а не подпольной. Но мы же в соответствии с духом эпохи смотрели свысока на материальную сторону жизни. Западная формула: «Если ты умный, почему же ты бедный?» – была для нас очевидным свидетельством убогости такого типа мышления.

Ныне нам приходится расставаться с этим советским идеализмом. Для молодого поколения большой проблемы тут нет. Западная формула уже не кажется им убогой. Но нашему поколению полностью уже не перестроиться.

Мне хотелось бы сказать также несколько слов о моей упоминавшейся здесь книге про «Слово о полку Игореве». Мне иногда говорят про нее, что это патриотическое сочинение. В устах одних это похвала, в устах других – насмешка. И те, и другие нередко меня называют сторонником (или даже защитником) подлинности «Слова о полку Игореве».

Я это решительно отрицаю.

Полагаю, что во мне есть некоторый патриотизм, но скорее всего такого рода, который тем, кто особенно много говорит о патриотизме, не очень понравился бы.

Мой опыт привел меня к убеждению, что если книга по такому «горячему» вопросу, как происхождение «Слова о полку Игореве», пишется из патриотических побуждений, то ее выводы на настоящих весах уже по одной этой причине весят меньше, чем хотелось бы.

Ведь у нас не математика – все аргументы не абсолютные. Так что если у исследователя имеется сильный глубинный стимул «тянуть» в определенную сторону, то специфика дела, увы, легко позволяет эту тягу реализовать – а именно, позволяет находить все новые и новые аргументы в нужную пользу, незаметно для себя самого раздувать значимость аргументов своей стороны и минимизировать значимость противоположных аргументов.

В деле о «Слове о полку Игореве», к сожалению, львиная доля аргументации пронизана именно такими стремлениями – тем, у кого на знамени патриотизм, нужно, чтобы произведение было подлинным; тем, кто убежден в безусловной и всегдашней российской отсталости, нужно, чтобы было поддельным. И то, что получается разговор глухих, в значительной мере определяется именно этим.

Скажу то, чему мои оппоненты (равно как и часть соглашающихся) скорее всего не поверят. Но это все же не основание для того, чтобы этого вообще не говорить.

Действительным мотивом, побудившим меня ввязаться в это трудное и запутанное дело, был отнюдь не патриотизм. У меня нет чувства, что я был бы как-то особенно доволен от того, что «Слово о полку Игореве» написано в 12 веке, или огорчен от того, что в 18. Если я и был чем-то недоволен и огорчен, то совсем другим – ощущением слабости и второсортности нашей лингвистической науки, если она за столько времени не может поставить обоснованный диагноз лежащему перед нами тексту.

У лингвистов, казалось мне, имеются гораздо большие возможности, чем у других гуманитариев, опираться на объективные факты – на строго измеренные и расклассифицированные характеристики текста. Неужели текст не имеет совсем никаких объективных свойств, которые позволили бы отличить древность от ее имитации?

Попытка раскопать истину из-под груды противоречивых суждений в вопросе о «Слове о полку Игореве» была также в значительной мере связана с более общими размышлениями о соотношении истины и предположений в гуманитарных науках – размышлениями, порожденными моим участием в критическом обсуждении так называемой «новой хронологии» Фоменко, провозглашающей поддельность едва ли не большинства источников, на которые опирается наше знание всемирной истории.

Все мы понимаем, что в стране происходит великое моральное брожение.

Близ нас на Волоколамском шоссе, где годами нависали над людьми гигантские лозунги «Слава КПСС» и «Победа коммунизма неизбежна», недавно на рекламном щите можно было видеть исполненное столь же громадными буквами: «Всё можно купить!». Столь прицельного залпа по традиционным для России моральным ценностям я не встречал даже в самых циничных рекламах.

Вот Сцилла и Харибда, между которыми приходится искать себе моральную дорогу нынешнему российскому человеку.

Моральных, этических и интеллектуальных проблем здесь целый клубок.

По характеру моих занятий мне из них ближе всего тот аспект – пусть не самый драматичный, но все же весьма существенный, – который касается отношения к знанию.

Вместе с яростно внушаемой нынешней рекламой агрессивно-гедонистической идеей «Возьми от жизни всё!» у множества людей, прежде всего молодежи, произошел также и заметный сдвиг в отношении к знанию и к истине.

Не хочу, однако, обобщать поспешно и чрезмерно. Всю жизнь, начиная с 25-летнего возраста (с одним не очень большим перерывом), я в той или иной мере имел дело со студентами. И это общение всегда было окрашено большим удовлетворением. Наблюдая сейчас за работой тех довольно многочисленных лингвистов, которых я в разное время видел перед собой на студенческой скамье, я чувствую, что их отношение к науке и способ действия в науке мне нравятся. И студенты, с которыми я имею дело теперь, по моему ощущению, относятся к своему делу с ничуть не меньшей отдачей и энтузиазмом, чем прежние.

Но за пределами этой близкой мне сферы я, к сожалению, ощущаю распространение взглядов и реакций, которые означают снижение в общественном сознании ценности науки вообще и гуманитарных наук в особенности.

Разумеется, в отношении гуманитарных наук губительную роль играла установка советской власти на прямую постановку этих наук на службу политической пропаганде. Результат: неверие и насмешка над официальными философами, официальными историками, официальными литературоведами. Теперь убедить общество, что в этих науках бывают выводы, не продиктованные властями предержащими или не подлаженные под их интересы, действительно очень трудно.

И напротив, все время появляющиеся то тут, то там сенсационные заявления о том, что полностью ниспровергнуто то или иное считавшееся общепризнанным утверждение некоторой гуманитарной науки, чаще всего истории, подхватываются очень охотно, с большой готовностью. Психологической основой здесь служит мстительное удовлетворение в отношении всех лжецов и конъюнктурщиков, которые так долго навязывали нам свои заказные теории.

И надо ли говорить, сколь мало в этой ситуации люди склонны проверять эти сенсации логикой и здравым смыслом.

Мне хотелось бы высказаться в защиту двух простейших идей, которые прежде считались очевидными и даже просто банальными, а теперь звучат очень немодно:

1) Истина существует, и целью науки является ее поиск.

2) В любом обсуждаемом вопросе профессионал (если он действительно профессионал, а не просто носитель казенных титулов) в нормальном случае более прав, чем дилетант.

Им противостоят положения, ныне гораздо более модные:

1) Истины не существует, существует лишь множество мнений (или, говоря языком постмодернизма, множество текстов).

2) По любому вопросу ничье мнение не весит больше, чем мнение кого-то иного. Девочка-пятиклассница имеет мнение, что Дарвин неправ, и хороший тон состоит в том, чтобы подавать этот факт, как серьезный вызов биологической науке.

Это поветрие – уже не чисто российское, оно ощущается и во всем западном мире. Но в России оно заметно усилено ситуацией постсоветского идеологического вакуума.

Источники этих ныне модных положений ясны:

действительно, существуют аспекты мироустройства, где истина скрыта и, быть может, недостижима;

действительно, бывают случаи, когда непрофессионал оказывается прав, а все профессионалы заблуждаются.

Капитальный сдвиг состоит в том, что эти ситуации воспринимаются не как редкие и исключительные, каковы они в действительности, а как всеобщие и обычные.

И огромной силы стимулом к их принятию и уверованию в них служит их психологическая выгодность. Если все мнения равноправны, то я могу сесть и немедленно отправить и мое мнение в Интернет, не затрудняя себя многолетним учением и трудоемким знакомством с тем, что уже знают по данному поводу те, кто посвятил этому долгие годы исследования.

Психологическая выгодность здесь не только для пишущего, но в не меньшей степени для значительной части читающих: сенсационное опровержение того, что еще вчера считалось общепринятой истиной, освобождает их от ощущения собственной недостаточной образованности, в один ход ставит их выше тех, кто корпел над изучением соответствующей традиционной премудрости, которая, как они теперь узнали, ничего не стоит.

От признания того, что не существует истины в некоем глубоком философском вопросе, совершается переход к тому, что не существует истины ни в чем, скажем, в том, что в 1914 году началась Первая мировая война. И вот мы уже читаем, например, что никогда не было Ивана Грозного или что Батый – это Иван Калита. И что много страшнее, прискорбно большое количество людей принимает подобные новости охотно.

А нынешние средства массовой информации, увы, оказываются первыми союзниками в распространении подобной дилетантской чепухи, потому что они говорят и пишут в первую очередь то, что должно производить впечатление на массового зрителя и слушателя и импонировать ему, – следовательно, самое броское и сенсационное, а отнюдь не самое серьезное и надежное.

Я не испытываю особого оптимизма относительно того, что вектор этого движения каким-то образом переменится и положение само собой исправится. По-видимому, те, кто осознаёт ценность истины и разлагающую силу дилетантства и шарлатанства и пытается этой силе сопротивляться, будут и дальше оказываться в трудном положении плывущих против течения. Но надежда на то, что всегда будут находиться и те, кто все-таки будет это делать.