Памяти Святителя Иоанна Златоуста

Каждому невольно может прийти на мысль сопоставление, по которому на одной стороне представляются носители великой физической силы, несокрушимого здоровья, и, вот несмотря на это они, как обреченные на смерть, как morituri, делают последний приветь своему владыке; на другой стороне стоить прославляемый угодник Божий св. Иоанн Златоуст, и он тоже на самом переходе от жизни к смерти славословит Всевышнего достопамятным: «слава Богу за все», коим благодарит Господа, как за свои велите таланты и целую сокровищницу своих вековечных творений, так, судя по его веровозрению¹, и за вынесенные им совсем несправедливые страдания, на которые он смотрел, подобно брату Господню Иакову², как на великое счастье. Эта антитеза двух миров языческого и христианского является знаменательною и уместною, чтобы упомянуть о ней теперь потому, что в ней, если не ошибаюсь, дана верная разгадка горькой судьбы, выпавшей на долю святителя. То еще не имеет решающего значения, что он жил в то время, когда возникла серьезная попытка воскресить язычество³, облагородить эти верования в «600 богов»⁴, якобы правящих миром и человечеством, и что святитель неотложным своим долгом считал бороться с таким злом. Главное кроется в недрах самого тогдашнего христианства. Святитель Христов Иоанн по призванию был носителем и образцом полной и чистой беспримесной христианственности. Если, приобщившись христианству через крещение, он дает себе заповедь не говорить лжи, не изрекать клеветы, не принимать участия в легкомысленных разговорах, то это едва ли не сходствует с тем, как другой Святитель, сделавшись епископом, говорить себе: теперь ты Николай должен служить ближним, как будто до этого он не служил им всей своей душой и всей своей волей. И даже та не прямота, которая усматривалась бы, притом с его согласия, в его отношении к другу своему Василию, вся рассеивается его ответом – его достославным словом о священстве, из которого прямо видно⁵, что его собственное уклонение от епископства – к которому он не имел нравственного права склонять своего друга, – было следствием его глубокого смирения, непосредственно напоминающего нам великого Апостола, который, будучи сосудом святости, преискренно считал себя грешнейшим всех грешников. И нужно ли говорить далее, что все его пастырское служение исходило из глубокой отданности христианской вере и старалось вести к этому других, считая это неотложным делом, неисполнение коего было по нему прямым и тяжким грехом. Несмотря, однако, на все это, несмотря засим на беспримерное действие его слова и увещания, он встретил врагов в своих собраниях по вере. И они не щадили его. Они и добрые слова его искажали, превращая в преступное, в злое. И, всякий знает, они употребили все меры, чтобы сделать его жизнь мучением, не зная буквально никакой жалости. А почему и за что? Потому, что и им, и ему было до очевидности ясно, что между ними лежит целая пропасть, прямо разрешающаяся в антитезу язычества, с одной стороны, христианства – с другой.

Не дается ли здесь само собою прямой аналогии нынешнему, несмотря на полторы тысячи лет, разделяющих нас от великого нравоучителя? Судя по всему, не кажется исторически недостоверным находить, что с давних времен и доселе в христианском мире параллельно идут два течения, которые в отдельных случаях, здесь или там могут сливаться лишь по свойственной людям непоследовательности; но по существу они так расходятся между собою, что на крайнем конце одного является полный эвдемонизм, а на крайности другого течения является самая суровая аскеза отшельника. И одно из них есть чисто христианское, а другое называет себя гуманизмом. Этот последний издавна возник в прямой зависимости от того, что человек в себе самом нашел силу успешно отстаивать себя от давлений окружающей его внешней природы. Как – каким, уважением к себе, отражается это открытие в душе, ясно выражено в библейском сказании об изобретателе стреляющего орудия, который говорит женам своим, что если Господь за Каина обещал наказать всемеро, то «за него (Ламеха) отомстится в семьдесят раз всемеро»⁶. Таково настроение человека, пред которым забрезжилась заря победы над природою после долговременных побед её над ним. А достижение по возможности полного господства над миром, которое здесь является самой естественной и насущной задачей для человечества, могло и может лишь усиливать это горделивое богоборственное мнение его о себе. С одной стороны, действительное преоборение природы в виду постоянно встречаемых препятствий к этому запрашивает самой сосредоточенной внимательности ко всем многосложным и разнообразным условиям и законам действительности и через это отчуждает от ума все, стоящее вне этих условий и законов, как сомнительное, и едва ли существующее, раз оно чувственно непредставимо. С другой стороны и главное удача в осуществлении раз поставленной задачи, создавая постепенно разраставшуюся целую вереницу побед над миром, лишь еще тверже укрепляет в мысли, что для человека возможно все, тем более что народившийся разум научный открывает такие горизонты для надежд на господство человека над существующим, что самое невозможное представляется только лишь вопросом времени; и какое бы придирчивое сомнение тут мы ни прилагали, по всему выходит, что это совсем не мечта, совсем не легкомыслие.

И вот на всех этих, как можно видеть, совсем не мелких устоях опирается открытие, которое составляет кровную принадлежность и вместе отличительную особенность гуманизма, именно его, и только его. Разумею открытие должного по нему закона человеческой деятельности. Еще во времена наивной древности стоя на своей родной почве гуманистическое воззрение исповедало, как догмат и непреложное правило, что раз человек есть человек, он не может и не должен отчуждать от себя ничего человеческого –homo sum et nihil humanum me alienum puto⁷. Поэтому как бы ни было бесспорно, что ему присущи два ряда свойств чувств, хотений и склонностей, которые обыкновенно и пусть справедливо различаются между собою, как низшие и высшие; но уже для того, чтобы сохранить устойчивое равенство человека самому себе и для того, чтобы сберечь в человеке самодовлеющую личность, сберечь ничем несвязанного, не сжатого деятеля, нельзя ставить законом деятельности ни того, который ищется низшими инстинктами его естества, ни того, который запрашивается высшими запросами последнего. Это есть крайности эвдемонизма с одной стороны, аскетизма с другой, в принципе одинаково урезывающие то, что составляет собственность, по правилу неприкосновенной, человеческой природы. Таким образом, чисто моральный критерий деятельности также отпадает, как и эвдемонистический. И должным правилом его на почве гуманизма само собою является иное: достоинство человека, из которого возник сам гуманизм и для которого дан в нашей природе прямой залог в чувстве, в инстинкте чести. Отсюда всякое то действование есть правильное и законосообразное, которое не затрагивает чести человека. Конечно, через это скобки раскрываются слишком широко, если сообразить, что и сколько может сделать человеческое искусство, умеющее, так или иначе представить напр. такое-то вот действие из чисто личного чувства вытекающим из общеуважительных соображений. Однако надо, говорят, не упускать из виду, что не только гуманистический критерий силен создать цивильность человека, его деликатные отношения к другим, житейскую гибкость, недостатком которых Фаррар, напр., готов объяснять падение энтузиазма христианской нравственности св. Златоуста⁸; не только через указанную широту этого критерия достигается полножизненность человека и энергия его воли, которая в таком случае подогревается не отвергнутыми полемическими чувствами, но с течением времени все мало по малу переработается и человечество достигнет идеальной меры человечности.

Этого мало. В теперешняя времена полной и повсюдной переоценки ценностей нам прозрачно намекают, а то и прямо говорят уже о том, что гуманизм есть не просто цепь последовательно, начиная с Адама, появлявшихся отдельных людей, не просто целое направление, существующее параллельно с христианством, но в сущности и нет ничего другого, кроме гуманизма, есть только односторонности того же самого гуманизма или недоразумения и искусственные натяжения. Что в лике равноапостольного Константина на иконах выражают поклонение ему не как виновнику гибели близких и родных ему, а как Апостолу учения Христова, торжественно провозгласившему истинность Христовой веры, это разрешают в намеренное нарушение исторической правды, утверждающей бесспорную дородность его по телу. Что Апостол Павел взамен обрезания плоти стал проповедоваться об обрезании духовном, это рассматривают как недолжное пренебрежение к человеческой плоти, право сохранявшееся в древнем добром законе. Еще больше: когда человека постигло какое-нибудь горе, или какое иное произошло волнующее душу событие в его жизни, он идет в храм и храм рождает в нем молитвенный подъем, он находит здесь успокоение и утешение. А вот, когда его душа не выбита чем-либо из колеи и находится в надлежащем равновесии, храм ему ничего не говорить, он здесь как в лесу; и объяснить это он наклонен не чем-либо другим, не тем, напр., что всецело погруженная в житейское душа его и в храме остается погруженной в житейское, остается ровно до тех пор пока в ней не грянул какой-нибудь гром, а тем, что в храме – в религиозном нет действительной силы. Еще больше: ему видно даже то, что Христос не спасал, т. е. что и после Него люди стали жить, как жили прежде и человеческое развитие идет одним и тем же путем. А что Спаситель Христос есть Богосильный Основатель строя жизни, отвечающего самым высшим запросам чистой нравственности, это кажется хотели бы считать за пережиток, ибо говорят о том, что время Христа евангельского миновало и наступило время Христа апокалиптического, заменяющего аскетическое отрицание плоти возвышением его в пречистую плоть. Пользуясь по своему языком откровения, говорят, что вопреки всем данными эмпиризма, по основаниям гораздо более высшим физическое бессмертие абсолютно необходимо. Следовательно вполне достоверно, и начало ему положили бесспорно воскресший человек Христос⁹; воскресением Его основополагается новый последний период – царство Духа Святого и отменяется второй период Сына Божия – христианство, которое все сплошь, а не одно только христианское монашество, есть аскетизм, отрешенный от жизни и действительности. Т. е. не принимающий гуманистического закона человеческого достоинства.

Теперь, готовно следуя за Божественными Создателем веры небесной – Который не уничижал, а возвысил человечество, – и ныне прославляемый Угодник Божий также ревнует о достоинстве, чести, о благородстве людей этой веры. Правда –он всецело прилепляется и к тем качествам человека, которые в языческом гуманизме, начиная с Цельса, не находят себе места, считаются за бесчестящие; но потому что, выдавать кротость за трусость,... смирение за раболепство по его слову совсем преступно¹⁰. Потому что не видеть, что эти якобы пассивные добродетели в сущности суть великая сила¹¹ – значить быть в ослеплении. Потому что они суть орудия, прямо способствующие достижению высшей человечности, не призрачной, а истинной человечности. Эта последняя указана в простых, но вечных словах Спасителя о том, что нет сокровища выше богообразной человеческой души, с чем не согласиться никто из здравоумных себе не позволит. Отсюда цель всего человеческого прогресса заключается в том, чтобы достигнуть возможно полной духовности, таким образом: не полного господства над мирoм, а всеобъемлющего и всепроникающего господства духовного начала в мире и человеке. Тогда только по нему люди суть люди, когда центральным предметом их занятий и забот становится духовное¹². Стоя неуклонно на этой именно почве и в благоустроении своей личной жизни, и в собственной деятельности, желая кроме этого помочь чрез свое назидание всем христианам, святитель не отрицает телесного естества человеческого, напротив, осуждаете манихейский отрицательный взгляд на тело¹³, и считает наиболее правильным обвинять за плотскую жизнь не тело, а душу¹⁴; этого мало: находит прямо несправедливым отнимать у тела право участвовать в блаженстве, раз оно участвовало в трудах и подвигах добродетели человека¹⁵. Не отрицает он и богатство, отрицает¹⁶, напротив, то течение в первоначальном христианстве, которое навлекло на христианскую веру упреки в том, что она призывает не только к полному отказу от житейских дел – торговли, фабрики и т. д., но и к полному пренебрежению хотя самых скромных жизненных удобств. И даже бедность он хотя приветствует как величие и благо, а все же призывает быть далеким от мысли, будто в ней само собою уже лежит основа праведности¹⁷ человека. Но то вместе он видит, и настойчиво дает видеть, что тут есть широкая возможность полного уклонения от прямой великой цели, на которой должны быть безраздельно сосредоточены все. Поэтому он не только предостерегает от погружения в море страстей; но берет самое высшее и благородное, что может дать и представить от себя тело и призывает каждого понимать, что телесная красота, как бы она ни была совершенна и обаятельна, в подкладке имеет также составы, как слизь, кровь... желчь и сок принятой пищи¹⁸, от которых отвращается наше же собственное эстетическое чувство. С той же силой и настойчивостью он поучает, что действительное достоинство богача бывает не в том случае, когда он разъезжает на мулах, на которых, однако, иногда возят и простые каменья¹⁹, а исключительно в случаях приобретения через него нового высшего богатства, дающегося в благотворительности²⁰. А затем повсеместно и ежеминутно слышится от него призыв к приобретению высшей чести, которая заключается не в чем ином, а именно в добродетелях²¹, которые указуются Христовым учением о блаженствах и добрую ценность, красоту которых могло с такою силою живописать только пламенное слово Златоуста. Однако, здесь не конец, а только начало конца. Добродетели ткутся на небе– там их происхождение, человек не создал их сам, а имеет потому, что благодаря человеколюбию Творца, он есть отображение Божие²² и только поэтому в нем – в существе конечном может обитать совершенно реализующееся только в существе бесконечном – в Боге. И слова нет, что этому конечному существу близок соблазне присвоить чужое себе – стремиться к богоравенству. Слова нет, что соблазн такой ему свойственен не только, когда ему еще чужда добродетель, но еще более в том состоянии и настроении, когда он вжился в добродетель²³ и от полноты её как бы ощущает, осязает в себе божественное. Однако в сущности это будет не что иное, как неправда гордости, на которую поэтому Святитель и ополчается, давая видеть, что от неё не только происходить неправедное увлечете богатством²⁴, умаление любви к ближнему²⁵, не только она есть неразумие человека, который, если бы знал Всесовершенного, мгновенно отказался бы от него²⁶, не только в ней корень и основание всех зол человеческих²⁷, но прямо нет ничего хуже её²⁸. Отсюда самое стремление наше к истинной человечности – к возможно полной духовности путем преуспеяния в добродетели, представляется не иначе, а именно как послушание воле Божьей²⁹. Истинное благородство, а вместе и высочайшее наше достоинство заключается в нашем богосыновстве³⁰, ревностное заслуживание которого и должно составлять конечную цель нашего подвига.

Таковы в общем заветы, которые св. Златоуст обращает ко всем христианским поколениям, ставя при этом на вид, что они касаются не тех лишь, которые ушли от миpa в кельи или пещеры, но обязательны для каждого, раз он христианин; ибо, говорит, поведете мирян отличается от монашеского лишь тем, что они вступают в брак³¹. И не правда ли на самом деле, что все основания стоять за то, что нам начертал великий отец Церкви, а отнюдь не за (выше обрисованное) гуманистическое воззрение. Что начертанное им – оно именно заповедано стократ величайшим Спасителем сего мира; что оно есть путь не только к полному достижению истинного человеческого достоинства, но и к спасению; что гуманистический закон чести, бьющий прежде всего на практическую свою прикладность, на самом деле вынужден отказаться от своего действия на массы ровно до тех пор, пока их облегают назойливые суровые нужды хоть кое-какого покрытия самых первичных запросов физического существования, и что он – этот закон гуманистической чести обнаруживает свою недостаточность со всех тех точек зрения, с каких подлежит решительному осуждению гордость вообще, – это видно само собою. Но по нынешним временам особенно важно переставить обе величины так, как это должно, а не так, как это кажется по видимости и обыкновенно принимается без проверки. Гуманизм есть пережиток, доставшейся нам от старых времен, когда думали, что не земля круговращается, а солнце. Господство человека над миром, мир создан для нужд человека, словом антропоцентрический взгляд осужден наукою бесповоротно и терпится исключительно потому, что в отношениях между природой и человеком последней пока представляет сторону страдательную. А что мир – разные отрасли бытия, а также и дела суть арена, на поприще которой человек должен трудиться для них – приражать к ним свои богоданные высокие задатки – этого, этих хр. обязанностей к миру никак нельзя осудить, и чем больше человечество будет прогрессировать, тем больше они будут сказываться неотложными. Там всякий добрый вклад вносится человеком косвенно – в прямой зависимости от того, что ему самому нужно, и если то, что женское образование возникло собственно для придания порабощенной тогда и безвольной части рода человеческого наибольшей обаятельности³², если это объяснять старыми временами, то ведь и до сих пор удержана эта косвенность в пресловутом законе совмещать личный свой интерес с общественным, который и до сих пор не сменяется хр. законом, коим эта двойственность меня и других уничтожается и, говоря себе: логика моей деятельности определяется логикой предмета моей деятельности, христианин стоит на прямом пути к тому, чтобы всецело отожествиться со своим делом, от чего можно и должно ожидать лишь плодоносного и благотворного. Опять слова нет, человеку лестно думать, что те дела, напр. воспитание, которые он ведет и совершает, созданы им, возникли и существуют благодаря его разуму и воле, и без него их бы не было. Однако, точный анализ безапелляционно отнимает у него эти лавры, разоблачая недоразумение, по которому за творческое создание человеком таковых дел в сущности принимаются нередко сбивчивые, смутные и всегда эгоистические искания, благодаря которым люди не создали, а лишь заметили то, что от века дано в плане Творца вселенной. Опять мало сказать, что насколько действовало но закону человеческой чести противополагается закону послушания Богу через служение любви и правде, ровно настолько действование это оставляется без фундамента – без опоры на должных внутренних настроениях, и, как это бывает, всякий истовый деятель по одному эстетическому чувству резкого диссонанса между своим собственными внешним и внутренним, непременно перебросится на путь христианский. Мало сказать это, ибо разве не верно, что люди с незапамятных времен признали, что нужно действовать по должному; и разве это не прямая их непоследовательность, если этот закон долга они представляют не по христианскому, не как закон нравственного долга. Наконец, разве хоть сколько-нибудь не верно, что наживать и накоплять и укреплять духовное свое естество составляете задачу, грандиознее которой по последствиям и не можете иметь самое сосредоточенное искание человеческого достоинства уже потому, что, сосредоточиваясь на ней, люди самым спокойным и мирным образом, даже без всяких международных конференций, в роде Гаагской, сняли бы с себя все свои, теперь пока совсем неизбежные, но грубому, противочеловечные стихийности, почему, между прочим, Святитель добрый педагог и живописует многократно, что в виду этой задачи обычные задачи деятельных человеческих стремлений являются тем более мелочными и оскорбительными для человеческого достоинства, чем усиленные стараются придать им серьезное значение. Наконец, разве возможно оспаривать, что тело наше становится пусть и не пречистою плотью, но вместителем истинной красоты не тогда, когда оно лишь снаружи есть красота, в подкладке же в своих составах и в своей судьбе по смерти другое; а в том именно случай, когда через заботы о дух оно более и более одухотворяется, когда, как уже теперь говорят, каждый атом его может иметь сознанье, когда, прежде всего, благодаря этому одухотворению, в нем мало чему будет умирать. Так – и по цели для человеческого действования, и по закону последнего и по норме отношений к душе и телу, христианское воззрение в противоположность тому, которое претендует быть гуманистическим, является не только христианским, но и более родным для научного разума, и открывающим гораздо более широкие перспективы для человеческого совершенствования. На долю гуманистов остается пессимизм, после которого они находят себе утешенье в том, что пусть люди неспособны идти царским путем, потому что царствие Божие нудится и только нуждницы восхищают его; но если они еще дикарями убивали детей, родившихся с зубами, как перешедших пределы человеческой индивидуальности, или предпочитали полигамию собственно для отличия своего от обезьян своей стороны, значить огонь человеческого достоинства в них вложен сильный и значит в конце концов благодаря этой силе они все равно поднимутся на высоту духа, только поднимутся более извилистым и длинным путем. Но к чему все длинный, извилистый путь? И разве это безразлично?

Да, позволяю себе сказать, действительно этот оклеветанный, гонимый, истерзанный, прямо вколоченный в гроб, – действительно Златоуст должен был окончить общение свое с земным миром такою лебединою песнею, которую он воспел Всемогущему. Ему представлялся соблазн великой славы языческой, но, чувствуя в себе призванье к еще более великому и славному, он преодолел этот соблазн. Отдавшись хр. богомыслию и жизни по вере, он достиг такой высоты, что наверное испытал еще больший соблазн стремления праведника к богоравенству от полноты достигнутой им христианственности; но это глубокое богомыслие, до которого он возвысился, спасло его и от этого соблазна, разгадало, (как выше сказано) все неразумие гордости в этом решительном случае. Благодаря этому из него соделался драгоценнейший, чистый алмаз, которому суждено – заслуженно суждено блистать все время, пока существует человечество на земле. И там – в небесных обителях ему есть утешение от земли и земного, заключающееся не только в том, что его творения привлекают к себе захватывающее внимание бесконечного ряда человеческих поколений; но и в том, что теперь, наряду с языческим гуманизмом, благодарение Богу, уже народилось такое направление, которое по требованиям справедливости должно считать св. Златоуста одним из главных своих первоапостолов и пионеров, то направление, которое девизом своим поставило «все в Бога» – панентеизм, которое в совершенном и согласии с ним требует, чтобы в житейской своей жизни мы жили, как бы в монастыре³³, которое, как и он³⁴, желает стремиться к тому, чтобы не в храме лишь, а и во всех мирских своих делах мы «предстояли Богу» – совершали богослуженье Ему волею, поминая как своего первоначальника достославного творца литургического служения Всевышнему чувством и сердцем.

Проф. Прот. С. Соллертинский.