К юбилею преподобного Сергия Радонежского

(Две речи, произнесенные в торжественном собрании Славянского Благотворительного Общества 15 ноября 1892 г.)

Не только славянское общество, а и родник его – славянофильское воззрение существуют недавно. Но те великие идеи, которые дают тому и другому основу, отличие и точное руководительство, можно сказать, на каждом шагу – эти великие идеи православия, самодержавия и народности оживотворяли и пленяли русскую душу с едва запамятной древности. И один из неподражаемо полных служителей их есть святитель Сергий Радонежский – подвижник и чудотворец. Что он служил православию, за это говорит вся его жизнь, и, несмотря на свою почти восьмидесятилетнюю продолжительность, несмотря на свое разнообразное содержание, с этой точки зрения она представляет собою как бы один только факт. Что касается самодержавия, то это, может быть, единственное юридическое дело, готовность к которому обнаружил пустынник-аскет, закрепивший своим подвигом первый закладной камень того строения, которое окончилось народным призванием Михаила Феодоровича, чтобы засим быть вековечной формой и силой всероссийского государства. Наконец для того, чтобы полно представить себе, как глубоко он жил интересами родного ему народа, достаточно войти в то состояние, по которому он стоит в своем монастыре пред Богом и весь – молитва; но в то же самое время он как бы на Куликовом поле, он скорбно тревожится, напрягает свое оружие с Мамаем – молитву до последнего посильного напряжения; и затем, когда там перелом совершился, в этот момент и он успокояется и благодарит Бога за дарованную победу, как будто получил нарочитое удостоверение, или извещение об этом.¹

Когда эти великие идеи представляются уму нашему, именно как идеи, тогда наша задача заключается в том, чтобы безошибочно понять каждую из них порознь, за сим совместить их так, чтобы они непринужденно уживались между собою и помогали друг другу взаимно. Когда же уму нашему они представляются в готовом воплощении, в живом образе исторического лица, в котором они жили и полно, и согласно, и плодотворно, тогда мы спрашиваем и определяем: что же, собственно, они сделали, чего достигли в этом славном своем служителе. И так как нет ни одного человека, ни одного пустынника, на которого бы совсем не влияли исторические обстоятельства и условия его времени, поэтому бесспорно, что дело, совершенное преподобным Сергием, непременно стоит в такой или другой связи с тем бедствием монгольского нашествия, которое охватило всю Русь его времени. Истребляя и разрушая все, что встречалось им на пути, татары в конец разрушили и ту колыбель, в которой Русь приняла христианство и получила основы государственности. Ни Киева, как великокняжеского города, ни церквей, ни святыни Киево-Печерского монастыря, собственно говоря, не стало. А с этим самым не стало и центра для южнорусского киевского периода, который проживала Русь в то время. Возник вопрос: должно ли воссозидаться ему заново, или уступить место другому периоду, другому центру российского государства, а его следует считать за такой, который не требуется настойчиво и безотложно природными особенностями, и призванием русского народа, поэтому не только без ущерба заменяется другим, но сегодня или завтра, по случаю татарского нашествия, или по какому-нибудь другому, а все должен будет отойти в область истории. Само собою разумеется, что решение этого вопроса в ту или другую сторону должно было создать неисчислимые последствия, значение которых затрагивало бы будущее нашего Отечества неизмеримо больше, чем само татарское иго. Удаленные от того времени целым рядом столетий, мы все-таки можем представлять себе дело. Мы еще не успели забыть момента, когда московский период заменялся периодом петербургским. И как бы ни сглаживались особенности того и другого периода, но все-таки строй жизни в них представляется существенно разным; как бы ни виделось, что реформы Петра во многих случаях оказываются далеко не без основы для себя в предшествующем периоде нашей истории, но все-таки Петр I был и остается бесспорно крупным преобразователем. По этому примеру легко видеть, какую действительно серьезную важность имел вопрос о киевском периоде, так резко обострившийся для наших предков, благодаря татарской беде. И если судить предположительно, то, кажется, нельзя не прийти к тому соображению, что для представителей и водителей православия, более, чем для кого-нибудь, были не только прямые, но и глубокие основания желать, чтобы Киев по-прежнему оставался центром Руси. Чрез Киев проникло христианство в Русь еще языческую: там было Крещение, там выразилась сила первого, всегда беззаветно горячего и всегда поучительного для будущих времен христианского одушевления, и выразилась она как в подвигах мученичества, так и в подвигах самоотречения, там были гробы и мощи святых, там сияло просвещение², там наконец было привычное уже место для митрополии. И несмотря на все это, послушаем людей, которые не только были одарены высокими дарованиями, не только проявляли силу и умение на высоких и сложных поприщах общественного служения, не только видели все обстоятельства, связующие с Киевом, но, так сказать, по крови своей должны бы быть защитниками южнорусского центра. Один из них волынец – митрополит Петр прямо благословляет Московскую Русь, и когда он заведомо ясно для себя полагает основание тому, чтобы все последующие первосвятители Руси безраздельно обратили всю громадную силу своего влияния на укрепление нового северного центра; то никто из нас не позволит себе сказать ни того, что он это делал только потому, что Москва ему понравилась – «полюбилась», ни того, что ему не были дороги киевские святыни, ни того, что его влекла на север невозможность восстановить их, ни даже того, что в великом своем предприятии он стоял без всяких предшественников³. А другой, черниговец – митрополит Алексий не просто подражает примеру митрополита Петра и следующего за сим м. Феогноста, не только есть киевский митрополит, живущий в Москве и этим навлекающий на себя нарекания за (мнимое) пренебрежение к юго-западу России, но и везде – у монголов и в боярской думе, и в советах московских князей, и в их столкновениях с другими – последовательно, настойчиво и успешно закрепляет за Москвой то значение, которое она затем получила. Было бы просто наивно объяснять такое отношение практическими причинами, при которых выходило бы, что, избирая иное средоточие для Руси, а чрез это делая его не только государственно-политическим, но и религиозным, наконец деятельно заботясь о наибольшем закреплении его, как государственного средоточия, духовные владыки, собственно говоря, обменивались взаимными услугами с князьями Москвы⁴. Пред нами налицо совсем иные причины – более глубокие, совсем несословные, и даже совсем не временные, потому что они идут дальше татарской беды. Оставляя в стороне другие, остановимся на самой выпуклой и решительной. Самое местоположение первоначального центра Руси ясно показывает нам, что при нем, не только позади – в заволжской стороне стояла бы не обрусившаяся противоправославная и противорусская сила, но и сам он – этот центр был слишком открыт для таких влияний, вредоносность которых для неокрепшей еще в христианстве Руси не может равняться по своей силе с тем вредом, какой они производят теперь, например, посылая к нам штунду⁵. И чтобы это виделось ясно и без всякого труда, сошлюсь на автора жития преп. Стефана, для которого время 1320 года, когда Киевом владели язычники, представляется, как такое время, когда Киевом уже овладели богомерзкие латиняне, и стали они утеснять и насиловать православных, и будто поэтому преп. Стефан оставил Киев. Автор настолько уверен в неизбежности зла, что оно представляется ему, как действительно существующей факт. Отсюда для всякого, кто дорожил тогда сокровищами христианской веры, стало быть, для всех благоразумных и дальновидных людей тогдашнего времени требовалось иное средоточие Руси, которое было бы гораздо более удалено от опасных влияний и которое давало бы возможность русскому народу безмятежно, без колеблющих и расшатывающих воздействий прожить младенческий период своего религиозного, а также и государственного существования. И надо видеть, что это как нельзя более согласовалось с коренными особенностями истово русской натуры. Начавшийся во времена монгольского ига отлив с юга на север далеко не случайность, и едва ли есть только следствие временного испуга. Точно также далеко не случайность и известная славянофильская мысль о западе, смело высказанная людьми, которые знали прекрасные стороны последнего, дорожили и пользовались ими, но также знали, что мысль эта может высказывать отрицательное отношение к западу, а может высказывать и надежду, что русские в силах выработать свою цивилизацию, и опасение за успех их в этом деле в случае подчинения западноевропейским влияниям. Когда человек, а также и народ чувствует в себе богатый запас сил, который дает ему необманчивую возможность иметь свое собственное призвание и выполнить его; тогда по инстинкту он понимает, что ему сперва надо замкнуться в себя самого⁶, уладит и укрепит свое в себе самом, не тратит ни малейшей части своей силы на борьбу с противоположными влияниями, высвободит себе такое положение, при котором бы в нем беспрепятственно мог выработаться свой собственный устой. А это как раз именно и получалось для русского народа в том случае, когда, стягиваясь и располагаясь около твердого пункта, каким очевидно стремилась стать и стала развившаяся в центр самодержавия Москва, он жил и зрел у себя дома. И пусть это передвижение центра представляло ущерб с точки зрения физических удобств, пусть он требовал большого труда, большой выносливости и закаленности. Но важно то, что есть твердая точка опоры, есть возможность спокойного развития, – развития, так сказать, по прямой линии, развития, положим, умедленного, положим, даже полного ошибок, но такого, которое не сбивается ничем приходящим отинуда⁷, а имеет возможность создать и мало-помалу создает свое собственное, постепенно расширяющееся предание. А что касается до прибавки в труде и лишениях, то они, собственно говоря, не проигрыш, а выигрыш. Сильное от них только еще более усиливается. К этому необходимо прибавить, что поскольку Москвой ясно намечалось иное – единодержавное – состояние Руси, постольку здесь новая решительная связь наших предков с зачинающимся периодом. Уже Забелин прекрасно разъясняет, что народ по чутью (справедливо) угадывал в удельном периоде отрицание родной его душе общины и положительное признание ее в самодержавии, которое не знает различия между разными слоями своих подданных⁸.

Таким образом и в русской истории рассказывалась священная история об Иосифе, проданном злыми братьями в Египет. Иосиф – Русь. Злые братья – монголы и другие враги. Они сбили Русь в междуречье Оки и верхней Волги и оставили открытым один путь на севере и северо-востоке за Волгу. Но как Иосиф в Египте нашел благо, так и нашим предкам удалось найти твердый и благоприятный центр для своего исторического существования и начать новый период Руси Московской. Однако удалось ли бы им это без того подвижника, чествовать которого осмеливается мое, как ризы его, бедное слово, об этом благоволит судить каждый. Все мы знаем, что русский человек вовсе не нуждался в татарских погромах, оскорблениях, в море крови, в ежеминутной боязни за свою семью, за свою жизнь для того, чтобы дорожить верою, которая была так близка его душе, потому близка, что возвещает хорошее, небесное, есть сила не подавляющая, но возвышающая. И бесспорно, что эта вера не бросалась, а напротив принималась с беспримесным благоговением во вновь зачавшемся зерне российского государства. Также бесспорно, что сюда водворилось, как в лучший свой приют, и то сословие, на поруках которого лежала прямая и славно веденная забота о молитве, богослужении, церковных порядках, словом сказать, о всем том, чего требует вера для того, чтобы ей жить в народе действительно, и чтобы народ мог надеяться, как на восприятие благодатной помощи Божией, так и на поучительные указания законов христианской жизни. Но и при всем этом все-таки с переходом в московский период Русь само по себе теряла то, от чего, благодаря своей привязанности к вере, она не могла отказаться ни в каком случае. Не забудем, что там – в киевском периоде, в Киеве остались святыни, пусть разоренные и полуистребленные, но от того нисколько не менее живые и самые драгоценнейшие святыни, притом настолько драгоценные, что до сих пор народ ходит туда и – благодарение Богу – будет ходить и впредь. А между тем эти святыни взять с собою в Москву было нельзя. В то же время чего-либо полноравного им не было ни во Владимире, ни в Москве, ни в каком-либо другом месте. Этого мало. Та площадь, которую представляет Волжско-Двинский водораздел, которую с наступлением московского периода предстояло, необходимо было и можно было населять, эта площадь, по прямому указанию⁹ свидетеля того времени, никак не могла быть названа даже вообще христианскою, крещеною. И пусть ввиду всего этого я не имею права утверждать, что действительное заступление киевского периода московским, при всей его необходимости, при всех благоприятных обстоятельствах и при всей коренной расположенности к нему русского народа, не могло все-таки состояться, раз в сокровища Москвы не было внесено такого вклада, который бы соответствовал киевским святыням. Но я имею все права утверждать, что если бы этого драгоценного вклада не было кем-либо внесено, мы бы не могли понять той непринужденности, той легкости, с какими случилось наступление и развитие московского периода в действительной истории. А в чем должен состоять этот требуемый вклад, понять не трудно. Сделать так, как сделал основатель петербургского периода, который – даже и он – видел необходимость перенести мощи св. Александра Невского, было нельзя. Достаточно сказать, что Петр Великий вносил в Петербург святыню, которая принадлежала созданной им столице по праву¹⁰. Также не представлялось возможным и повторить Владимирово Крещение Руси. Факт, повторивший его в Рязанской области, проходит в нашей истории совсем малоприметным. Наконец новые запечатления веры мученическим подвигом не имели силы мученичества Киевских первомучеников Иоанна и Феодора уже ввиду бесчисленных потоков крови, пролитых татарами не столько из-за веры, сколько из-за земного. Одно только могло возместить христианское величие Киева – это святость. Но святость неумытная, святость, воспоминающая первые золотые времена христианской церкви, святость, не просто сполна покрывающая неизбежной злобы собирания Руси, но святость, дающая воочию зреть Бога в московской земле.

И на такую сколько высокую, столько же и невыразимо тягостную службу Господь избрал святителя Сергия, потому что он был сосудом сплошь чистой святости. Правда, это была изумительная сила не только духовная, но и физическая, и она прежде всего хотела жить в нем своею жизнью, хотела подчинить его своему закону и заправлять им безраздельно. Поэтому именно с ним было то, что в таких случаях бывает и теперь, – то, что, несмотря на громадные духовные дарования, несмотря на громадным усилия его самого, несмотря на резкие возбуждения со стороны его руководителей, ему все не удавалось прорубить то верное окно для жизни духом, которым всегда служило и служит образование. Но с помощью Божией это препятствие преодолено; духовное получило в нем свое должное первое место, а что прежде мешало ему, то теперь стало скорее служить, чем вредить ему, доставляя, против своей воли, выносливость в лишениях, страхах и трудах, особенно после того, как все попытки искусить подвижника рассыпались в прах пред железной его волей. А раз высвободился простор для жизни духом, этот дух, потому что он был незаурядный, но великий, мог помириться лишь на такое жизненное положение, которое давало бы возможность выразиться ему во всей свойственной ему шири, притом на такое жизненное положение, при котором само собою и на весь век законодателем для человека становилось бы то, что есть первое и высшее в природе духа – чувство Бога. Это могущественное потянуло в пустыню и сделало аскетизм твердым призванием, просто-напросто должностью, притом единственно возможною должностью, которую мог исправлять и нести св. отец, оставаясь самим собою. Пустынная, ни пред чем не остановившаяся работа над собою, с корнем вырвала из души подвижника всякую злобу, какое бы незаметное и благоприличное выражение ее мы ни взяли, создала тот покой незлобивой души, для выражения которого Епифаний не умеет даже подыскать соответственно сильных слов и только на постоянное повторение о его благоуветливости и тихости надеется, что потомки не забудут об этом.¹¹ А другое показание современника, который видел, что в минуты высшего благотворения от благотворящей руки подвижника истекал огонь¹², дает наглядно видеть, какое глубокое и неистощимое богатство положительного добра таилось и открылось здесь. И наконец оно жило в душе, не только не обессиливаясь противоположными стремлениями, которые были искоренены, но и укрепляясь чрез непрестанную молитвенность и неумолкающую жизнь в Боге, которые сообщают добру твердую, безграничную опору, какими бы возвышенными стремлениями оно ни задалось. Отсюда сама собою прямо и определенно наметилась для угодника та цель деятельности, уже которой ему просто и нельзя было избрать для себя. Что это за совершенство... отказ от земных благ? Можно ли даже и заикаться об этом; не убавляет ли скорее, чем прибавляет к его похвале, если бы кто-нибудь вздумал упоминать... не говорим: о его нестяжании и прочем, но об отсутствии в нем какого бы то ни было честолюбия. Как бы там ни казалось, но эти искусительные цели сошли со счету, вероятно, еще в раннее время трудного искуса, который подвижник возложил на себя¹³. Однако и личное спасение едва ли могло быть конечным пределом стремлений того, которому разве лишь не приходилось, если только еще не приходилось, как Моисею, просить об изглаждении его из книги жизни для блага других. Не себя, не себя только одного хотел он спасти. Святость есть ни с чем несравнимая сила, великость которой особенно живо чувствуется владеющим ею. А если она такова, тогда не только можно, но и прямо надо, чтобы благотворное ее действие проливалось и на других, – по возможности на всех. Вот это цель, действительно исчерпывающая все богатство накопленного в душе подвижника добра.

И мы, таким образом, видим, что личные потребности его прямо совпали с потребностью переходного времени, в которое он жил. Само дело показало, что это так. Пустыннический подвиг св. Сергия привлекает к нему готовых идти при его содействии на такой же подвиг. Он принимает их, воспитывает и воспитывает с таким рвением и умением, какие доступны только религиозному гению, ищущему воплотить свое в других и знающему все препятствия к этому в душе каждого. Поэтому цель достигнута, и Свято-Троицкий монастырь прямо идет к тому, чтобы стать святыней непризрачной. А прозорливый, глубоко христианский и глубоко патриотический ум митрополита Алексия ясно провидит здесь мощную силу, и поэтому святитель не только поддерживает теснейшее нравственное общение с праведником, не только связует его с новоизбранным местом митрополии чрез присных ему, управляющих здесь монастырями, не только призывает его на умирение князей с Москвой, не только ищет в нем достойнейшего преемника себе; но сам с прекрасным успехом употребляет усилия к тому, чтобы насажденная св. Сергием святыня пришла в меру полного первохристианского совершенства¹⁴. А мирской человек, приходя сюда, не только видит здесь набожность, воздержание, занятие суровым трудом, перерывающимся лишь для молитвы и богомыслия, полное равнодушие к земным удобствам; но и встречает братскую помощь бедному, неоценимые советы, исцеления, то наконец, что было в раю, когда хищные животные не вредили человеку. Таким образом все дает живо чувствовать, что здесь особенное присутствие Божественной силы, здесь Бог и благодать Божия. Святыня не только возникла, но и сделалась таковою для всех слоев русского народа. Всех потянула к ней могучая сила религиозного упования. И все захотели, чтобы к бывшей непроходимой дебри была проведена прямая дорога. А после этого Москва и Свято-Троицкий монастырь мыслятся уже как одно, да и на самом деле становятся в такое неразрывное единение для всех. Но этого мало. Наученные примером и руководством св. игумена своего, религиозные подвижники идут на новый подвиг – в новые непроходимые дебри заволжской Руси, становятся основателями новых строгих, как Троицкий¹⁵, общежительных монастырей. А с этим и то перерасположение Руси, которое требовалось московским периодом, становится действительным фактом. Потому что за основателями новых монастырей потянулся народ и стал населять заволжскую Русь. Но не потому только потянулся и стал населять, что монастырь научал его вести хозяйство¹⁶; и не потому опять, что если подвижники могут существовать, в этой вот дебри, значит и я, мирской, могу здесь существовать. Всякий знает древнейшее воззрение русского народа, закрепившее себя в пословицу, по которой «пусто место» не бывает только и именно святое. По этому указателю зависимость переселений, колонизации от монастырей прежде всего должна быть объясняема из того, что данное место с воздвижением в нем монастыря снимало с себя для верующего народа свою прежнюю нечистоту и давало последнему твердое успокоение относительно того, что здесь он не останется без молитвенников. Отсюда если сообразить, что из множества монастырей, устроенных в XIV веке, громадное большинство устроено учениками, друзьями и последователями св. Сергия, то, кажется, не будет ни малейшего преувеличения, если мы скажем, что он не только создал равносильную киевской святыню, которой не доставало Москве, но и освятил для народа все те пункты, после населения которых действительное наступление московского периода стало зависеть только от мудрого искусства собирателей Руси. В этом, полагаю, его великая служба для Руси, кроме той бесспорной, о которой вы услышите в речи достопочтенного профессора Ключевского.¹⁷ Великость указываемой мною исторической заслуги св. Сергия точно измеряется великостью московского периода, другими словами, великим значением того, что мы образовались в крепко сплоченное и могучее, единодержавное целое.

Отдавая этому надлежащую цену, мы обязаны прибавить, что и самое освящение дотоле маловерных уголков заволжской Руси, которое бесспорно производили монастыри, находится далеко не в посредственной связи с личностью св. Сергия, как это кажется с первого раза. Не просто эти монастыри были устрояемы в большинстве случаев его учениками, но тут жила и осуществлялась мысль самого их учителя, его собственное заведомое стремление и желание. Правда, слово явившейся ему Богоматери о том, что его молитва услышана, по Епифанию, должно быть понимаемо только применительно к его заветным и тревожным думам о том детище, в котором он подвизался и из которого он создал первую по общеисторической важности великорусскую святыню. Но я уже не спрашиваю: чем другим он мог сломить вредное упорство Рязанского Олега, кроме указания ему того, что в московском собирании лежит высший интерес, в рассуждении которого ни о каких спорах между князьями за преобладание не может быть и речи, – лежит твердый залог успешного христианского просвещения всей Руси, с чем как нельзя более согласуется и то предание, что в память о посещении св. Сергия тотчас же был заложен Рязанский Троицкий монастырь, – средство именно христианского просвещения, а не чего другого. Также не спрашиваю: чем иначе можно объяснить то ясновидение, по которому св. Сергий обменивается благожеланиями с юбиляром 1894 года, преп. Стефаном Пермским, который был от него в 10-ти верстном расстоянии, – чем объяснить, как не тем, что и в нем жила забота о распространении христианского света на всю Русь. Едва ли не прямым доказательством служит другое видение, которого удостоился св. Сергий¹⁸. Он видел необычайный свет, таким образом, значит свет христианства. Он видел необычайное множество прекрасных птиц, таким образом, тех, которые разносили свет христианства по всему лицу земли русской. И он не только это видел, но, не смотря на свое смирение, желал, чтобы были свидетели этого чудесного видения. А если пернатых было множество, тогда надо думать, что не одним только ближайшим ученикам внушал он апостольство христианской святости, но поставил его, как непременную задачу и для будущего – для всех тех, которые прилепляются к нему верою и упованиями. И принята ли, на сколько усвоена была эта задача в дальнейшем, о том говорить не мое дело. Но, кажется, я вправе указать, что в настоящее время мы обращены к ней лицом к лицу более, чем когда-нибудь. Кто не видит, что теперь у нас возникает и есть целый ряд особых необычных торжеств, и мы готовно чествовали 900-летний юбилей крещения Руси, свидетельствуя этим, что вера христианская для Руси есть та сила, на которой зиждется всякое – религиозное и государственное наше благосуществование; недавно мы чествовали девятивековой юбилей Волынской епископии; и совсем недавно с таким единодушием, с такою радостью и вдобавок с таким беспримерным торжеством чествовали юбилей св. подвижника Сергия? Кому не слышен был достойный вечной и ежеминутной памяти высокий призыв Самодержавца к заботам о нравственно-христианском оздоровлении русского народа? Где, в каких уголках Руси не идут деятельные усилия, сводящиеся к тому, чтобы, кроме той поддержки религиозному чувству, которую дают каждому обстоятельства и горькие опыты его личной жизни, полножизненность этого чувства закреплялась также и чрез разум – чрез правое и ясное понимание христианской веры, ее истории и всех ее требований? Наконец, кому незаметны эти деятельные и достойные усилия связать два далеко разошедшиеся друг от друга слоя – народ и слой интеллигентный чрез религию и христианскую церковность? Все это по отношению к тому свету, который преподобный Сергий видел еще только в видении, есть свет действительный. Все это есть деловое усвоение предъявленной им задачи, а с этим и достойная память о нем, и добрый почин блестящему оправданию задушевной веры, которую святой подвижник питал судя по себе самому, – веры в то, что на поприще религиозно-нравственного совершенства русская душа по природе своей способна подняться до поразительно высокой, идеальной ступени.

Славянское Общество, являясь выразителем братства русского народа со всеми славянскими народами, кроме своей благотворительности братьям-славянам, имеет еще своею целью, так сказать, будить сознание славян в духе идеи кирилло-мефодиевской, – в духе братства и единения по крови, языку и вере славянских народов, имея в виду конечную цель всеславянского духовно-нравственного единения, так прекрасно выраженную нашим поэтом в словах: «чтобы славянские ручьи слились в одном славянском море». Праздники Кирилло-Мефодиевские, торжество Свято-Владимирское по поводу 900-летия крещения Руси, чествование славянских деятелей, все это – торжественные заявления Славянского Общества о целях и задачах славянства, его радостях и страданиях, его подвижниках и героях в интересах пробуждения славянского самосознания и самобытности. К числу этих торжеств надо отнести и нынешний праздник в честь и память св. преподобного отца нашего Сергия, игумена Радонежского и всея России чудотворца. Если свв. Кирилл и Мефодий – суть просветители общеславянские, а св. Владимир крестил Русь, то св. Сергий представляет собою на ниве христианства славяно-русского, православного столь прекрасный, пышный и благоухающей цветок, что помнить и напоминать о нем важно и в интересах Славянского Общества. Смотрите, братия славяне, какие люди вырастают под сенью Святой Церкви на почве христианства православного, свв. Кириллом и Мефодием завещанного всем славянам, а св. Владимиром – России. Св. Сергей – великий образец славянина, русского человека – христианина, ибо в нем отражаются, насколько возможно для человека, совершенства души Того, о Ком сказано: «се, человек», – истинного Сына Человеческого. Чтобы обратить внимание достопочтенного собрания на высоко-воспитательное значение св. Сергия, мы и приглашены сюда сегодня.

Святой Сергий – русский православный человек и, прежде всего, Родине служит он молитвою, ходатайством пред Богом, уроком и примером. Чему же можем мы поучиться у него при условиях современной жизни? Мы переживаем несомненно важный момент в истории нашей Родины, – момент пробуждения самосознания и самоуважения, момент возврата к истинным сокровищам, таящимся в недрах русского народа: в его вере православной, в воспитании под живительным воздействием Церкви, в родном языке, науке и искусстве и всем широком и разнообразном народном гении. Когда русский народ живее стал сознавать свое могучее «я», при живом отречении от себя, по смыслу завета Христова – «отвергнись себя», тогда стало просыпаться и самосознание других славянских народов, породившее из себя вот эту идею «всеславянского духовно-нравственного» единения, которой служит Славянское Общество. Внутри России оживилась деятельность миссионерская как внутренняя, так и внешняя, – школа поставлена в более тесную связь с церковью, идея трезвости завоевывает все большие симпатии, принимаются меры к упорядочению народной жизни на началах церковных. Но в школе нашей, не говоря о других родах деятельности, все еще заметны колебания и разногласия о том, учить ли, или воспитывать, как и чему учить, как поставить современное хилое в нравственном отношении, слабовольное, нервное дитя в такие условия в семье и школе, чтобы воспитывать из него человека верующего, православного, русского, самоотверженного слугу царю и Родине. На этот вопрос, от твердого и правильного разрешения которого зависит воспитание нового поколения русских людей, отвечает нам не словом, а всем примером своей жизни св. Сергий.

В благочестивой семье бояр ростовских XIV в. Кирилла и Марии нам, жителям конца XIX в., есть чему поучиться еще до появления на свет Божий великого сына их, во св. крещении Варфоломея. По сказанию жития св. угодника Божия, его благочестивая мать, до рождения его предуведомленная о сыне, что он будет служителем св. Троицы, сделалась необыкновенно внимательною к своему состоянию. Ожидая в сыне своем будущего подвижника благочестия и воздержания, она и сама тщательно сохраняла свою душу и тело в чистоте; всегда усердная молитвенница, она особенно возлюбила теперь молитву. О Богомладенце Иисусе Христе св. Лука повествует кратко, что благодать Божия была на Нем. Понимала и мать Сергиева значение благодати Божией для своего дитяти и привлекала на него сию благодать и своею чистотою, и воздержанием, и молитвою. И точно – сына благодати Божией родила она. По сказанию жизнеописателя, младенец Варфоломей не вкушал молока матери, когда она пресыщалась, и вовсе оставался без пищи по средам и пятницам; также и молока чужой матери не брал в рот. Какой урок облагодатствованного младенца, хотя и не разумеющего еще и не говорящего, и его матери, и матерям последующего времени! Соблюдать чистоту духа и тела, воздержание и пост с молитвою, как в период чревоношения, так и кормления ребенка, и отнюдь не освобождать себя от естественной обязанности – кормить свое дитя, вот уроки матерям из младенческого периода жизни благодатного Варфоломея, будущего великого Сергия.

Возраст отроческий есть время пробуждения сознания в ребенке и вместе – время для начала учения книжного. И Варфоломей семи лет начал учиться, но грамота не давалась ему: мальчик был не способен к учению, подвергался наказаниям, отставал от других и скорбел душою сам о своих неуспехах. Помощь пришла благодатному отроку оттуда, откуда исходит всякое даяние благо. Известно всем трогательное свидание Варфоломея с неведомым старцем, который, по просьбе отрока, сначала помолился о нем, потом благословил его и оделил частью просфоры, предсказав ему быстрый успех в учении. Эта трогательная история, в которой юный Варфоломей соперничает качествами своего сердца с дивным незнакомцем, ибо, тронутый его любовью, зовет его в дом свой, говоря: «Таких, как ты, отче, любят мои родители,» – должна быть известна всем родителям и детям. Здесь и способные, и неспособные дети могут видеть, где искать им успеха в занятиях: в благодати Божией, которая приобретается доверием к священнику и молитвенным общением с ним, благодатною помощью его молитвы и благословения. И до перемены, происшедшей после сего с Варфоломеем, отличался он благочестием, но теперь участие в богослужении, чтение Священного Писания и душеспасительных книг, казалось, изнурительный пост сделались излюбленными его занятиями. И, ни опасение за свое здоровье, ни предостережения и просьбы чадолюбивой матери, не могли заставить его изменить свой образ жизни в Боге и для Бога. Как бы поучительно и нашим нынешним не в меру чадолюбивым матерям, иногда излишне упитывающим своих детей, прочитывать ответы Сергия своей матери, скорбевшей по поводу строгого воздержания, как казалось, вредного для здоровья сына!

Об Иисусе Христе сказано в Евангелии от Луки, что после возвращения Иисуса из Иерусалима, когда Ему было 12 лет, Он был в повиновении у них. Послушание родителям и вообще старшим есть лучшее украшение бурной, мятежной юности. Отрок Варфоломей, в детстве отдав свое сердце водительству благодати Божией, рано обеспечил себя от соблазнов, преткновений и падений юности. Игры отроческие и юношеские не занимали его, ибо сердце его постоянно занято было богомыслием и молитвою; общества товарищей и сверстников он избегал ради излюбленного им уединения, а удовольствия юности не могли заменить ему сухоядения. Но часто и добрые порывы юности приводят к недоброму концу. Был и у Варфоломея такой преждевременный порыв к принятию сана иноческого. Не раз просил он родителей своих, чтобы позволили ему от неправд и насилий людских уйти в монастырь; но не презрел он воли родителей, удерживавших его от сего решительного шага до их смерти, повиновался им. Только после смерти их, на 21 году, юноша Варфоломей принимает иночество и таким образом полагает начало величию и славе Сергия.

Итак, св. Сергий – монах. Излюбленное и пламенное желание его переходит в дело. Шумный мир меняется на пустыню, воля отсекается, пост добровольный делается обетом звания, вся жизнь обращается в один продолжительный, непрестанный подвиг молитвы. «Я» Сергиево похоронено, остался Бог, прославляемый в людях и чрез людей: Сергий весь в Боге и для Бога. Но он – монах. В глазах людей века сего это умаляет его достоинства. Монашество – исключительное состояние, это-де эгоизм во имя Бога, признание своей немощи покорить мир, оставаясь в мире. Вот, если бы он оставался в мире и восшел на высоту христианских добродетелей, он был бы образцом для мирян, своим для всех человеком... В таких приблизительно словах говорят люди века сего против монашества, даже Сергиева, того самоотверженного и подвижнического пустынножития, каким оно было в пустыне и обители Радонежской. Мы не будем входить здесь в подробный разбор и опровержение мнений против монашества. Они сами себя опровергают в жизни Сергия. Ведь, монашество не заключается только в клобуке, черной рясе и перемене имени, оно не есть исключительно затвор в монастыре и отречение от мирских дел и занятий... Это – только внешность жизни и поведения монашеского. Существо же и, так сказать, душу монашества составляет полное осуществление общехристианских начал, проповеданных Законоположником нашей веры. Это, прежде всего, та вера живая и крепкая, пред которою все исчезает, как маловажное, остается только Бог всемогущий и всеведущий и Его благая и святая воля, как единое на потребу, как исчерпывающее собою все, что человеку-христианину надо знать и исполнять. Отсюда-то вытекают прочие добродетели иночества: отречение от всего, что в мире связывает и стесняет человека, и от самой семьи; презрение к тленному и скорогибнущему – для простора и возвышения духовного; упорная и ожесточенная борьба со страстями и жизнь, вся, по сознанию долга христианского, отданная на служение меньшей братии во Христе. Если мы и в школе, и в жизни изыскиваем обстоятельства, при которых бы человек мог наилучше исполнить свой долг, то монашество не только не должно быть нами хулимо и отрицаемо, но всячески поддерживаемо и возвышаемо. Ибо в православии оно никогда не переживет себя, но и в ближайшем будущем, как и всегда, должно принести миру истинные сокровища веры, молитвы, самоотвержения, плоды духа, – сокровища, которыми стоит мир. Впрочем, от общих рассуждений обратимся к доблестям монаха Сергия, – к доблестям не единичным, но типичным для истинного монашества.

Итак, кто не монах, способен, как он, оставить людей, покой и беспечность мирскую, чтобы пойти в пустыню, своими руками рубить лес, строить церквицу, кельи, подвергаться и морозу, и зною, голоду и худости в одежде, всем страхам и ужасам видимым и невидимым? Кто, как он, истинный представитель монашества, может и во дни изобилия во всем воздерживаться и в пище, и в питие, и так усердно работать на других, как бы был самый последний нищий? Кто из начальников в мире способен, как Сергий, за кусок гнилого хлеба сработать своему подчиненному сени, лишь бы не просить хлеба даром и не изменить слову апостольскому: «нуждам моим и братии послужили руки мои сии»... Кто, как он, основатель и любовью, и руками своими обители Радонежской, способен оставить дело рук своих из-за одного неправого слова недовольства брата его Стефана против него и уйти из обители, впрочем, по милости Божией, для того, чтобы неожиданно для самого себя положить начало новой обители на Киржаче? Кто, как Сергий, в мире показывает свое превосходство и первенство не превозношением и всеми внешними признаками своего величия и могущества, а тем, что является последним и в труде, и в обращении с другими? Только Сергий, по сознанию своего смирения, может отказываться от начальствования в своей обители, от золотого креста, дара любви святительской, от высокого служения в сане митрополита Всероссийского, и это тогда, когда он был уже другом святителей, советником князей, на коего народ взирал как на своего заступника и ходатая пред Богом и людьми.

Но, скажут, все эти доблести смирения и самоотречения суть доблести исключительного звания и положения. Жизненный пример св. Сергия не безмолвен и на это слово. Шумный и бурный мир ценит только, как говорят, кипучую деятельность. Скромный сам по себе труд иноческий, чередуемый молитвою, не обращает на себя общественного внимания. Но от этого молитва иноческая, обнимающая собою весь мир с его бурями, страстями и волнениями, не теряет ни цены, ни достоинства. Часто и кипучая деятельность дает отрицательные результаты, а молитва святых, их авторитет и влияние то незаметно, то явно порождают целые события. Это и понятно: кипучая деятельность может ставить себе ложную цель и употребляет незаконные средства, а молитва святых доходит до Бога, послушающего верных Своих, и совершающего по молитве их. Сергий – монах, да! Но он и общественный деятель, государственный человек. Таким он является во дни самого тяжелого положения нашей Родины, но блестящего развития его благодатных сил.

Известно положение нашей родины в XIV в., получившей свой титул «многострадальной» именно из того времени. Полуторавековое рабство дикой орде татарской наложило мрачную печать на светлый нравственный облик народа русского. Хитрость, обман, коварство, отсутствие доверия друг к другу, дикие обычаи, при поголовном невежестве и широком распространении суеверий – все это было естественным плодом постоянных опасений со стороны наших предков за свою жизнь и благосостояние. Вставала великая задача пред глазами духовной и светской власти – перевоспитать народ, вложить в него новый дух и новое сердце, дать народной жизни иное направление, более согласное с требованиями христианской православной религии. Но можно ли было сознательно, широко и твердо ставить эту задачу руководителям жизнью того времени, при современном тяжелом политическом состоянии? Правда, уже прочно завязан был узел той исторической верви, которою Русь должна была быть стянута к ее центру – Москве. Но единодержавие московского князя не было ни признано всеми, ни упрочено. Напротив, то смуты, причиняемые нашествием татар, то надежды на помощь их и литовцев побуждали удельных князей восставать против московского князя, отстаивая свою независимость. Само собою обозначалась нужда времени – сплотить князей русских воедино, возглавить их московским князем и дружно грянуть на постылого векового врага – татарина. Всякому русскому, интересующемуся судьбами отечества, известно участие во всех этих событиях молитвенника русской земли, игумена Радонежского. Друг святого и великого святителя Московского Алексия, по его поручению, св. Сергий ходил в Нижний Новгород, чтобы смирить князя Бориса Константиновича, не признававшего власти князя московского; он же умиротворил Олега Рязанского с великим князем Димитрием. Помогая объединению и миру князей, св. Сергий молил Бога и о спасении родной земли от ига татарского. Кто не знает трогательного напутствия, которым св. Сергий сопровождал героя Донского на бой с Мамаем, – двух иноков его обители, данных Димитрию в ручательство победы, – его молитвенной поддержки православного воинства и его предводителя в решительный час пред сражением. Чтобы знать, сколь сильное действие производило на народ благословение Сергиево, надо вспомнить, как испугался Олег Рязанский, не принявший участие в Куликовом побоище, когда узнал, что великий князь получил благословение на бой с Мамаем от игумена Радонежского. Победа на Куликовом поле была началом освобождения русских от ига татарского, и это начало положено с благословения св. Сергия. С его благословения и утверждения положено также начало новому порядку русского престолонаследия, и доселе существующему в качестве основного закона русской империи, ибо Сергиевою подписью скреплено завещание Димитрия Донского о том, между прочим, чтобы престол великокняжеский наследовал после отца не старший в роду, а старший сын. Так смиренный инок, искатель пустыни и уединения, разнообразно навсегда записал свое имя на скрижалях ее истории, как великий общественный деятель: примиритель князей, стоятель за московское единодержавие, скрепивший русское самодержавие, страх и гроза врагов Отечества...

Тому же делу упрочения московского единодержавия преподобный Сергий помогал и другими, составлявшими задачу всей его жизни, средствами. Основав славную обитель близ Москвы, чрез нее он привлекал общие симпатии и к сердцу России; а равным образом ученики его разносили эти симпатии к Москве далеко за пределы великого княжества. В этих-то обителях духа и веры Сергиевых стало осуществляться дело перевоспитания русского народа в Царствие Божие. Образцом для всех их служила обитель Сергиева. Великий подвижник, в себе самом познавшей слабости и достоинства человека, был истинным аввою своим ученикам, учителем и примером – для всех, приходивших в его обитель, место селения славы Божией, небо на земле. Св. пророк Исаия, изображая Царствие Божие, говорил словами Господа: «волк и ягненок будут пастись вместе, и лев, как вол, будет есть солому: они не будут причинять зла и вреда на всей святой горе Моей» (Ис. 65:25). Нечто подобное видим в пустыне Сергиевой: дикий страшный медведь смирно лежит у ног Сергия, принимая пищу из его рук; Сергий пророчествует, прозирает в будущее, творит чудеса; Сама Пресвятая Богородица, в сопровождении апостолов Петра и Иоанна, посещает его; враги спасения – демоны страшатся пустынножителя и повинуются ему. Но, как и свв. апостолам, и Сергию сказал бы Господь: «Не радуйся, что бесы тебе повинуются, наипаче радуйся, что имя твое написано на небесах». Да, крупными, золотыми буквами написано имя св. Сергия на небеси, а оттуда переписано на чтимых народом иконах игумена Радонежского, в многочисленных храмах во имя его, в сердцах многочисленных поколений русских людей. И идут они из года в год тысячами, а во дни нарочитых чествований великого угодника, как было ныне, десятками тысяч, к Сергию, чтобы помолиться у гроба его, напитаться духом его, поучиться кротости, смирению, воздержанию, любви к Церкви Божией и святой Родине. И удивляются все, бывающие у Сергия, как это там, где была пустыня, образовалась великая обитель, – где горела лучина, теплятся тысячи лампад и свечей, – где служили в крашениных ризах, там церковные ризы золотой парчи, – где было вообще, по словам очевидца, «худостно и нищетно и сиротинско», там во всем обилие и богатство. И вспоминают Бога Всемогущего: «Иже рече и быша, повеле и создашася». И славят Единого Бога во Святой Троице, дивного во святых Своих. А к угоднику Божию взывают, восклицая сердцем и устами: «Преподобне отче Сергие, моли Бога о нас.»