М. В. Дриневич

В 1941 году, в день объявления войны, 22 июня, мне пришлось поехать к нашему дорогому отцу Сергию. Господь послал мне эту великую милость, которую я не сумела ни оценить в то время, ни выполнить как должно. Если бы понимать, что это последние дни отца с нами, что оставит нас навсегда, то как бы надо внимать, сохранить и сберечь все то, что было слышано и получено от него. Все последующие переживания, страдания и скорби многое затмили в памяти, но, что помню, хочется рассказать об этих днях, проведенных около отца.

Он жил тогда в деревне на берегу Волги вместе с N. Я повезла им деньги, письма, продукты и провела у них восемь дней, после чего он вскорости навсегда расстался со всеми нами. Приехала на пароходе поздно вечером, меня встретила N, и мы в темноте быстро пошли по берегу, по тропинке на гору подошли к деревне. В окнах избы светился огонек. Отец Сергий встретил у входа, как всегда встревоженный, полный внимания, полный забот: «Ну как? Как добрались? Что в Москве делается? Как дошли? Какие новости? Спасибо, спасибо, что приехали!»

Попросил, чтобы N поскорее накормила. Ужин был в печке. Простой деревенский ужин. Помню, картошка «в мундире», как он любил, молоко, какие-то пироги. Отец Сергий так уговаривал поесть, так беспокоился. «Ну и скорей давайте письма!»

Изба была большая. У входа налево – русская печка, направо впереди в углу –большой стол, по стенам у стола – широкие скамьи. Отец Сергий сел в переднем углу, погрузился в чтение писем. Это было ему так дорого, так нужно, эти весточки от дорогих, родных ему детей духовных, от любимой семьи. Он был в белой вышитой толстовке, такой ясный, добрый, простой, такой русский... Весь правда, весь достоинство, образ Божий. Таким он был всегда, всегда он вспоминается таким... Долго читал, потом расспрашивал обо всех, вспоминал многих, кто болен, у кого какое горе. И тут же шутил и улыбался своей ласковой сияющей улыбкой и опять тревожился, менялся в лице и с волнением о ком-нибудь расспрашивал.

Дорогой наш отец, он всех нас любил – и плохих и хороших, и о каждом болело его сердце. Да, сердце болело и слабело. Помню, что в эти дни он жаловался на плохое самочувствие, показывал отеки на руках. Нажмешь, и ямочка остается. «Это сердечное», – говорил он и улыбался. Все время был в какой-то тревоге, казалось, все время прислушивается, ждет чего-то.

Из большой комнаты налево вела дверка в маленькую комнатку, где стояли его кровать и стол. В углу – киот с образами. Там он каждое утро совершал свою службу, весь погруженный, как всегда горящий и пламенный, боясь пропустить каждое утро, каждую последнюю возможность. Казалось, он совершал это служение больше для себя, он не ждал нас, начинал рано. Ему не нужно было участников и помощников. Казалось, он как-то уединился и отделился в своем последнем молитвенном подвиге, в своих последних беседах с Богом. И потом был такой тихий, кроткий, радостный.

Время шло быстро. Как-то вечером приходили из управления колхозом проверять документы. Относились подозрительно, недружелюбно. Отец волновался, терялся, боялся за нас и долго потом не мог успокоиться. Положение было такое тяжелое, безысходное...

Каждый день становился тревожней, но что предпринять, на что решиться – уезжать ли (куда?), сидеть ли на месте, ждать ли, – да и кто мог решить? В разговорах не один раз отец Сергий говорил, что теперь ему уже ждать нечего, пощады ему не будет, что больше уже не увидимся. Он твердо был в этом уверен и с грустью, с глубокой грустью повторял это не один раз. Так страшно было это слышать, такой тоской сжималось сердце, но выхода не видели. На все была воля Божия.

Помню последний жаркий июньский день, когда мы шли по берегу реки и прощались, прощались навсегда. Он помогал нести вещи, был бледный, немного задыхался. Пришли на пристань. «Вот вы уезжаете, а я останусь здесь и едва ли увижусь со всеми вами». Опять он утверждал безысходность своей судьбы, опять говорил это с глубокой печалью. N поехала меня проводить. Помню, отходил пароход, мы стояли на палубе у перил и горько плакали. На берегу были сложены балки. Отец сидел на них и махал своей серенькой кепкой. Такой одинокий, как-то сгорбившись и сжавшись, уходил все дальше и дальше, пока не скрылся из глаз.

Дорогой, незаменимый наш отец... Знаешь ли ты, как трудно, как тяжко нам наше сиротство?

Дома меня ожидали большие печали, и в самую трудную минуту, накануне моего отъезда на фронт, когда было так страшно и скорбно, он явился мне во сне. Так близко-близко увидела я его дорогое лицо, большие добрые глаза, и он тихо шепнул: «Не бойся». И мне стало так тепло и спокойно.