О Гоголе

По поводу книги прот. В. Зеньковского о Н. В. Гоголе¹

Книга о. В. Зеньковского дополняет богатую литературу о Гоголе, как попытка истолкования личности и творчества великого писателя с христианской точки зрения. В этом ее интерес, и с этой же точки зрения мы постараемся оценить мысли автора.

Книга разделена на три части: первая говорит о Гоголе, как художнике; вторая – о Гоголе, как мыслителе, и третья – о Гоголе, как человеке.

Главная идея книги о. В. Зеньковского заключается в том, что у Гоголя «мы находим попытку постановки вопроса о реальном и всеобщем осуществлении правды Христовой. Вся духовная гениальность Гоголя, все неоценимое значение его в истории русской духовной культуры именно в этой задаче практического христианства, в разработке вопросов богословия культуры... Гоголь является поистине апостолом идеи преображения жизни на началах православия, он пророк православной культуры... Гоголь занят «общим делом», проблемой оздоровления самых основ исторической жизни, проблемой праведного хозяйства... Он касается здесь самой основной и глубокой темы христианства»... Гоголь «смело и, не боясь осуждения, поднял вопрос о путях культурного и идейного творчества в духе Церкви». Он является «зачинателем» всей русской религиозной мысли и литературы. Гоголь хотел восстановить центральное положение Церкви в мире и культуре. Если он «не сумел развить этих идей (о торжестве Православия) во всей соответственной глубине и полноте, то все же он открыл для них путь». Служение Гоголя имело «теургический смысл». Гоголь был гениальным мыслителем. Он был «богаче Пушкина в смысле восприятия бытия», духовно глубже и прозорливее «чем Пушкин»... В последние 15 лет жизни Гоголь хотел стать великим реформатором России. Его реформаторские планы были тем более реалистичны, что они были основаны на его личном опыте. Гоголь бывал «близок к экстазу» и «горел духом». В нем было такое стремление наставлять ближних ради их спасения, что, может быть, Гоголю «следовало бы стать священником».

И вместе с тем о. В. Зеньковский признает, что Гоголь «всегда оставался во власти своих переживаний... у него не хватало той духовной трезвости, которую он сам же воспевал». Он «оставался во власти своих страстных увлечений». У него не было ни «внутренней простоты, ни внутренней свободы». Из школы Гоголь вынес только «верхоглядство». Он никогда не мог справиться с «критикой секулярного мировоззрения». Он даже «вовсе не тяготел к богословскому содержанию христианства», ни к богослужению,² ни к храмовому искусству. По религиозному типу он был близок протестантизму.

Гоголь умер, сжегши свои рукописи. Последнее событие о. В. Зеньковский объясняет «нервно-психической депрессией», «упадком сил»; «путь искусства» оказался мало подходящим для реформаторства, будучи «религиозно расплывчатым, если угодно, даже двусмысленным». Гоголь встал перед «искушением отойти от искусства и прямым для этого путем было уничтожение рукописи», которое, впрочем, уже давно сделалось навязчивой идеей писателя.

Сопоставляя эти мысли о. В. Зеньковского о Гоголе я прихожу к некоторому недоумению. Гоголь был «гениальным христианским мыслителем», разрабатывал «богословие культуры» и вместе с тем совершенно не интересовался богословием. Гоголь «апостол и пророк Православия», но вся деятельность его кончается бессилием, катастрофой, уничтожением своих творений и смертью, к которой Гоголь в последние дни сознательно стремился. Гоголь проявляет, по мнению о. В. Зеньковского, «гениальную чуткость, ставя в центре всех своих идейных исканий проблему праведного хозяйства», но приходит только к «надуманной утопии».³

Внутренняя жизнь Гоголя была сплошной напряженной, «надрывной» драмой. Сам о. В. Зеньковский признает, что Гоголь не обладал ни самообладанием, ни духовной трезвостью, ни душевным миром, ни внутренней простотой или свободой, был подвержен меланхолии, нервным кризисам, упадку сил. Каким же образом из такого «опыта самоустроения» мог родиться «трезвый реализм» в реформаторских идеях Гоголя? Можно ли быть уверенным, что самые высшие религиозные переживания Гоголя были вполне трезвыми? Трудно сказать, мог ли бы Гоголь стать хорошим священником, но проповедническая его деятельность в письмах – по меньшей мере, в половине их содержания – не только не «назидает», но воспринимается с мучительным недоумением, если не с возмущением.

Влияние Гоголя-мыслителя на русскую религиозную мысль XIX-гo века мне представляется в высшей степени сомнительным. Отец В. Зеньковский не приводит доказательств такого влияния.

Если Гоголь-мыслитель был бы действительно «апостолом и пророком» Православия и, вообще, христианской жизни и культуры, то Православие и дело христианства в мире могли бы только пострадать от такого апостольства и пророчества. Вокруг идей Гоголя сразу же возник соблазн. Представления Гоголя о Боге нам, в сущности, неизвестны, за исключением идеи Провидения, в которой Гоголь склонялся к религиозному фатализму (все к лучшему). Отец В. Зеньковский не придает этой идее Гоголя большого значения. Гоголь прекрасно пишет о всеобщем братстве и любви, о всеобщей взаимной вине и ответственности. Он искренно преклоняется перед Церковью и призывает всех искать в Церкви идеал и силу жизни. Автор прав, видя в этом заслугу Гоголя. Но коль скоро Гоголь переходит от общей идеи братства и любви к конкретным вопросам нравственной и общественной жизни, он большей частью впадает в такой крайний и очевидный морализм, который делает его проповедь соблазнительной и чуждой духу христианства. Отец В. Зеньковский, к сожалению, едва только упоминает о морализме Гоголя, вероятно, или не замечая его или не считая его опасным. Вместе с тем, есть чрезвычайно существенное различие между подлинной христианской нравственностью и морализмом. Последний, во-первых, игнорирует свободу, и потому, как то и делает Гоголь в своих письмах, всеми способами навязывает мораль, не брезгая и самыми грубыми средствами (Гоголь, например, советует публично поносить и унижать порочных людей!). Во-вторых, морализм сосредотачивается на поведении, а не на внутренней жизни человека, почему неизбежно впадает в дух законничества и опасность фарисейства; морализм Гоголя постоянно доходит до таких мелочей и такой регламентации жизни, что в лучшем случае можно только улыбаться. В-третьих, морализм считает, что мораль может заменить все остальные начала жизни; это признает у Гоголя и о. В. Зеньковский, но, как мне кажется, недооценивает опасность такой установки. Самое странное, что о. В. Зеньковский как будто не замечает, что морализм исключает богословие культуры, и что, в частности, именно морализм убил у Гоголя идею «праведного хозяйства», в которой Гоголь дошел до настоящего фарисейства.⁴ К счастью, у Гоголя на всю жизнь сохранилась вера в искусство; идеи Гоголя об искусстве (и именно с христианской и идеалистической точки зрения!) подлинно прекрасны; неудача второго тома «Мертвых Душ», хотя и должна быть объяснена, не компрометирует теоретических воззрений Гоголя. Отец В. Зеньковский не дает, к сожалению, систематического изложения гоголевской теории искусства. Зато он приписывает ему «эстетическую антропологию» и «эстетический аморализм», которые, по-моему, трудно у Гоголя обнаружить. Скорее уж можно было бы говорить об «идеалистической антропологии». Аморализм эстетики усматривается о. В. Зеньковским в истории Вакулы («Ночь перед Рождеством»), Андрия («Тарас Бульба») и Пискарева («Невский Проспект»); все они оказались жертвами женской красоты: первые два готовы были от всего отречься ради своих возлюбленных; Пискарев же не мог примириться с развратом прекрасной девушки. Но Вакула и Андрий были соблазнены не красотой, как таковой, но женщинами, в которых они были страстно влюблены. В истории Пискарева прекрасная наружность незнакомки побуждает Пискарева создать в своем воображении идеальный ее образ, противоположный ее действительному характеру. Следовательно, в этом рассказе не красота аморальна, а прекрасная мечта сталкивается с уродливой действительностью. Красота не противоположна добру, но внешнее и чувственное может быть противно духовному, как идеальное – земной действительности. Гоголь с его несокрушимой верой в божественную силу красоты и святость искусства, которую он сохранил до смерти, представлял в данном случае истинную традицию христианства. Добро, истина и красота нераздельны. Аморализм красоты – нехристианская идея. В России она появилась с Леонтьевым, Соловьевым и символистами. Она совершенно чужда и классической литературе, и богословию.

В Гоголе, как человеке, о. В. Зеньковский находит главным образом черты цельности, религиозной глубины и пророческого вдохновения, хотя и не закрывает глаз на все те внутренние страдания и конфликты, через которые прошел Гоголь. По мнению о. В. Зеньковского в первые годы жизни Гоголь был руководим эстетическими идеалами, после же кризиса, связанного с «Ревизором», всецело отдался религиозно-нравственной жизни. Конечную драму Гоголя отец В. Зеньковский не столько объясняет, сколько описывает и при том довольно кратко. Отношение Гоголя к родным, к друзьям и к России он склонен идеализировать. На самом же деле оно бывало часто отравляемо тем эгоцентризмом и морализмом, которые, вообще сыграли роковую роль в жизни и творчестве Гоголя.⁵

От. В. Зеньковский отмечает стремление Гоголя к оригинальности и самобытности; отмечает так же его неуравновешенность, замкнутость, странности. Но мне кажется, что трудно понять психологию Гоголя, если не обратить внимание на его крайний эгоцентризм. С юности Гоголь был сосредоточен в себе. У него было постоянное стремление к бегству от действительности и от окружающей его среды. Внешне это выражалось в его болезненной страсти к перемене мест, в его не менее болезненном отталкивании от русской действительности, в страстном стремлении к сохранению своей свободы от всех и от всего; в отвращении ко всяким обязательствам, обещаниям и связям. Внутренне Гоголь по существу интересовался только своим душевным и физическим состоянием, о котором он неизменно пишет в каждом своем письме, и своим духовным миром, в котором он отводил место Богу, Церкви, некой «идеальной России» как он ее своеобразно понимал, и тем близким, на которых он хотел иметь религиозно-нравственное влияние. Главное же Гоголь жил созданными им самим планами преображения России и всего русского общества силою его вдохновенного слова!... В своем эгоцентрическом отчуждении от действительности Гоголь не мог знать ни действительной России, ни людей, на что он сам постоянно жаловался. Он приписывал себе глубокое знание человеческой души, но почерпал он его главным образом из назидательной литературы и личного опыта. От Церкви он взял конечный идеал всеобщего братства во Христе, из традиции христианского гуманизма – свои прекрасные взгляды на искусство; моралистические утопии и рецепты благонравия родились, очевидно, из его собственного самосознания, и никакая критика не могла заставить Гоголя пересмотреть эти его взгляды. Катастрофический опыт с «Избранными местами из переписки» нимало не помог ему. Через пять лет после «Переписки» он не пересмотрел своего «дела», но просто осудил его, обрек его на уничтожение, а себя на смерть.

Не менее пагубен для Гоголя, я думаю, был его своеобразный «фатализм»: всякий совершившийся факт был для него «ко благу» и происходил в конце концов от Бога. Весь путь своей жизни он считал провиденциально оправданным; свое проповедническое служение он считал внушенным Богом, т. к. по его мнению всё, что вдохновлено добрыми намерениями, непременно происходит от Бога. Так же и все устроение России и даже отделение Западной Церкви от Православной он считал провиденциальными. Каждый поставлен Богом на своем месте, а цари суть посредники между Богом и народами. Гоголь слишком легко «абсолютизировал» и возводил к Богу то, что на самом деле зависело от него самого или от людей и истории.

Эгоцентризм и провиденциализм Гоголя имели большое значение в укреплении его морализма. Поскольку проповедь своих идей он считал провиденциальной, он считал себя вправе всем их навязывать. По той же причине он считал священным всё, что он одобрял в русской жизни или в своих советах соотечественникам, хотя бы дело шло о самом сомнительном (крепостное право) или о самом мелочном («кучки денег», в «Чем может быть жена для мужа», в «Переписке»). Сам, будучи сосредоточен в последние пятнадцать лет своей жизни исключительно на религии, морали и искусстве, Гоголь считал себя вправе игнорировать остальные области жизни, как будто бы неважные и даже вредные (напр., светское просвещение, государственные реформы, всю современную ему жизнь и даже богословие).

Гоголь был гениальным писателем, вдохновленным высокими идеалами христианского идеализма. Все художественные произведения его были сразу прославлены и никогда никем не оспаривались. Гоголь правильно понял высочайшие идеалы христианства; ошибкой его было ложное понимание Провидения (т. е. игнорирование свободы и «человеческого фактора» в жизни и истории) и самоуверенный эгоцентризм. Христианство в жизни совпало для него с морализмом, который фактически и погубил Гоголя и его дело. Художественный талант Гоголя никогда не ослабевал: художественно воплотить такие типы, как Костанжогло, или сделать их убедительными идейно было одинаково объективно невозможно. Гоголь, тем не менее, старался это сделать в течение десяти лет, несмотря на сожжение «Мертвых Душ» в 1845 г. и полный провал «Переписки». Когда же он признал себя побежденным и уничтожил свое творение, которое никакое чудо не могло сделать удачным, он очевидно решил, что вся жизнь его более не нужна и Провидению угодно, чтобы он умер. Костанжоглы не только погубили Гоголя, но они испортили и все его христианское мировоззрение. Поэтому мне кажется трудным признать в Гоголе «апостола и пророка Православия», как это делает о. В. Зеньковский. Православие не есть ни морализм, ни романтизм, ни «священный застой». Добрые намерения Гоголя бесспорны, но великое дело его заключается не в его идейной и нравственной проповеди, а в художественных творениях и в его понимании искусства.