Религия Китая

Время возникновения Китая неизвестно истории. Одни говорят, что он существовал за две тысячи лет до Р. Х., другие, что он возник всего за тысячу лет? История знает и другие государства, начало которых теряется во мраке времен: Ассиро-Вавилонию, древний Египет, но, если начало последних не известно, зато известен их конец. Они погибли. Из государств, существовавших до Р. Х., не уцелело до настоящего времени ни одно кроме Китая. История имеет таким образом дело с двумя родами государств, из которых одни погибли, а другие возникли на глазах истории. Только Китай не подходит ни под один из указанных типов: мы не знаем его начала точно так же, как не знаем начала древних монархий, и не знаем его конца точно так же, как не знаем своего собственного. Может быть какие-либо государства будут существовать несравненно долее, чем Китай, но теперь в наших глазах он является наиболее долгожизненным. В ряду существовавших и существующих монархий он все равно, что многолетнее растение среди одно и двухлетних. Законы, по которым продолжительность жизни одних растений ограничивается годами, а других простирается на столетия, неизвестны ботаникам. Законы жизни государств несравненно сложнее биологии растений, и потому здесь еще труднее ждать удовлетворительного объяснения долгожизненности или краткосрочности исторического существования. Почему Египет играл политическую роль в течение тысячелетий, а персы всего два столетия (от Кира до Александра Македонского), почему при крушении древнего мира, когда гибли народы и культуры, Китай не поколебался, даже не шелохнулся при мировом перевороте? Почему проповедники христианства, проникавшие в некультурную Галлию, на острова бриттов, не явились с символом креста в срединное царство? Почему их проповедь не дала плодов, если они туда явились? Дать полные обстоятельные ответы на эти вопросы не может современное знание. Однако некоторый ответ оно дает. Источник долгожизненности Китая указывают в том, что называют китаизмом.

Под китаизмом понимают косность, окаменелость, неподвижность, застой. Такое понимание не может быть признано правильным. Китаизм это – постоянство целей и образа поведения. Постоянство, как качество, не соединяется непременно с неподвижностью, и человек постоянный не есть непременно человек косный. Напротив, постоянство может соединяться с энергичной деятельностью, постоянство никогда не может вступить в связь с унынием, которое ведет к апатии и бездеятельности, которым легко поддаются непостоянные люди. Постоянство есть косность или неподвижность идеалов каких-либо людей или народа, а вовсе не косность и окаменелость народа. Тысячелетия назад в Китае были формулированы моральные и практические нормы. Думать, что они тогда же были осуществлены, так же наивно, как представлять, что христиане IV в. кодекс римского права заменили законодательством, всецело утверждавшимся на Евангелии, и что прекрасные изречения Будды о сострадании всецело были осуществлены в области Ганга в III в. до Р. Х., когда буддизм был провозглашен там государственной религией. Нет, этого не было. Требования, которые были предъявлены к китайцам много столетий назад, так высоки, что осуществление их было делом очень нелегким. Но в китайском народе замечательно постоянство в его стремлении к их осуществлению. Далеко не мертвенно спокойной жизнью жил Китай. В нем происходила борьба за уделы. Его покоряли монголы, в нем воцарились манджуры, и он затем сам окружил себя с севера и востока инородческими провинциями – Манджурией, Монголией, Чжунгарией, Восточным Туркестаном, Тибетом. Приходили в Китай и проповедники с чуждыми учениями. Но ни поражения, ни победы, ни разочарование в собственных устоях некоторых из своих учителей, ни попытки чужих учителей привлечь их к новым воззрениям не поколебали принципов Китайцев.

Но дело не в одних принципах. Лучшие люди всех стран и народов всегда высказывали благородные нравственные правила. Это однако далеко не всегда спасало народы. Сентенции Сенеки не спасали Рима. Нужно, чтобы между правилами, которые предлагаются народу, и его нравственными силами и готовностью действовать по данным правилам, не было бесконечно большего расстояния. Его и не было между принципами и наличными силами Китая.

Основное теоретическое начало и вместе с тем практически руководственное правило в Китае, это учение о божественности китайского государственного строя. Государство для китайца есть воплощение божественной премудрости. Китаец есть то, что он есть, только как гражданин государства. Выполняя свои обязанности гражданина, он всецело выполняет свое человеческое назначение. Все его отношения к божественному совпадают с отношениями к государству, воля неба выражается в государственном законе, божественное мироуправление в государственном управлении, благочестие и нравственность тождественны с гражданской добродетелью. Государство есть высочайшее отображение и чистейшее откровение жизни природы и мирового разума, государство есть воплощение мирового разума на земле. Государь в государстве относится к народу точно так же, как небо к земле, в человеке душа к телу, в семье – муж к жене. Он есть движущая и образующая сила, народ есть материал, подлежащий образованию, он есть движущий центр, народ – движимая окружность. Как два равно необходимые (активное и пассивное) начала бытия, царь и народ неразъединимы и равно имеют права и обязанности. Нарушение нормального отношения между этими двумя сторонами (государем и народом) должно производить по китайским воззрениям космическое нарушение миропорядка и выражается в землетрясениях, наводнениях, неурожаях и эпидемиях. Воля неба есть естественный закон природы. Преступления и неразумное управление государя расстраивают порядок, определяемый этим законом. Тогда небо посылает или предзнаменования бедствий или самые бедствия. Когда один из государей не стал после смерти своего предшественника исполнять обязанности траура, на небе появилась «белая радуга» – северное сияние, и весь народ взволновался мыслью, что она предвещает войну. Необыкновенная засуха, постигшая в 32 г. XIX в. Китай, заставила императора Дао-гуана обратиться с следующей мольбой к небу. «О царственное небо! если бы империя не была поражена чрезвычайными изменениями, я не осмелился бы совершать тебе моления не в указанное время. Но в этом году необыкновенная засуха… не только страдает земледелие, и люди терпят страшное бедствие, но даже звери и насекомые, травы и деревья почти перестают жить. Я, правитель, поставленный небом, не могу спокойно ни спасть, ни принимать пищи, терзаюсь печалью и дрожу от тревоги… Единственная причина (засухи) та, что грехи мои день ото дня умножаются, и во мне мало искренности и благоговения. Я чувствую себя вынужденным… рассмотреть свое поведение и свои проступки, вознося взоры и уповая получить прощение. Я спрашиваю самого себя: не относился ли я небрежно к жертвоприношениям? Не вкрались ли в мое сердце гордость и любовь к пышности? Не стал ил я с некоторого времени нерадив к делам управления и не сделался ли неспособен относиться к ним с должным вниманием с старанием? Не сказал ли я каких-либо непочтительных слов и не заслужил ли внушения? Соблюдал ли я справедливость в распределении наград и в применении наказаний? Не притеснял ли я народ и не расточал ли его собственность… падая ниц, я умоляю царственное небо простить мне мое поведение, мою глупость и ниспослать мне самоисправление, ибо из-за меня, одного человека, терпят бедствия десятки тысяч невинных людей. Мои грехи столь многочисленны, что трудно освободиться от них… Ударяю челом, молю царственное небо – поспеши ниспосланием милостивого избавления – скорым ниспосланием благодетельного дождя, поспеши спасти жизнь народа и до некоторой степени искупи мои несправедливости. О царственное небо! снизри! О царственное небо! будь милостиво. Я невыразимо огорчен, смущен, испуган, о чем почтительнейше и докладываю». Эта молитва показывает нам, как тесно небо, государь и народ связаны между собой в китайском представлении.

То, как китаец представляет воплощение божественного, в государстве, лучше всего открывается во взгляде китайцев на их императора. Император есть сын неба, т. е. заместитель и орган божественного мирового разума, его личное воплощение. Свое достоинство и силу он получает не сам собой, не от других людей, но прямо от неба. Занял ли он трон по праву рождения, или по выбору, или прямо путем узурпации, в этом всегда нужно усматривать небесное определение. Свое управление он ведет именем неба, т. е. с безусловными полномочиями, его приказания имеют авторитет божественных заповедей, на алтарях ему лично воскуряют фимиам, при приближении к нему три раза должно поклониться в землю, даже пред его пустым троном падают ниц и пред императорским автографами все присутствующие падают на колена. Как сын неба, как орудие мирового разума император есть исходный пункт и средоточие всей духовной жизни. Для земледелия, торговли, искусства и науки китаец указывает в прошедшем учителями и изобретателями императоров. Управление государственным механизмом всецело находится в руках императора, самоуправление народа отсутствует безусловно. В цветущие времена государства учение о том, что государство есть все, отдельная личность – ничто, было доведено до таких выводов, что даже земля рассматривалась как государственная собственность, которая между отдельными семьями делилась ленным образом. Это практическое следствие пантеистического мировоззрения, по которому индивидуум не имеет никакого значения ни сам по себе, ни как личность, ни как правовой субъект, но просто представляет собой неимущий самостоятельного существования атом целого. Позднейшее изменение таких воззрений и таких порядков рассматривалось китайскими историками, как вырождение и искажение государственной идеи.

Но несмотря на полнейшую несамостоятельность китайских граждан, на совершенное неучастие их в государственном управлении, Китай никаким образом не может быть назван деспотическим государством. Император в Китае всемогущ, как сын неба, но он считается таковым, поскольку он является не имеющим самостоятельности органом неба, органом всеобщего разума, когда он управляет не по произволу и не по собственным причудам, но по вечным и неизменным твердо установленным законам неба, когда он не разрушает равновесия в государстве и в мире, но сохраняет в целости. Теория небесного призвания императора является не пустой формулой, и не оправданием императорского насилия и произвола, но содержит в себе увещание для императора верностью небесным повелениям стараться делать себя достойным небесного призвания и содержит в себе угрозу, что если он окажется неверным и недостойным своего звания, то он погибнет. Это не стоит в противоречии с учением о всевластии императора, нет, это также является выводом из той основной мысли, что отдельная личность есть ничто, всеобщий разум есть все. Как отдельная, определенная человеческая личность и император есть ничто. Он имеет значение лишь как не имеющий самости носитель государственной идеи, не имеющий произвола орган государственного и мирового разума. Если он соответствует этой идее, если он всецело подчиняет свои мысли и волю идее государства, как она выражена в обычаях и законах, тогда он является заместителем неба на земле, тогда он является высшим идеалом добродетели, потому что вообще добродетель состоит в том, чтобы отдельная личность жертвовала собой для целого. Наибольшая высота добродетели поэтому должна открываться там, где отдельное лицо непосредственно служит всеобщему государству. Отсюда вполне понятно, что китайская мораль в императорах китайской истории выдававшихся добродетелью видит идеалы добродетели вообще. Где можно отыскать высочайшую добродетель, как не у того, кто в действительности есть то, что он есть по своей идее, в «сыне неба»? Такое понимание китайцами значение императора имеет не только теоретическое, но и практическое значение: прежде всего императорские чиновники, особенно важнейшие, например, министры, являются не просто орудиями императорского произвола, но только орудиями императорской воли, согласной с государственной идеей. Если между действительной императорской волей и государственной идеей открывается несогласие, то министры могут даже нарушать ее, несмотря на императора, и китайская история, которая вместе есть практический учебник народной морали, с похвалой упоминает о многих случаях, при которых министры с опасностью собственной жизни говорили императору правду. В Китае есть даже особенная должность, имеющая своей обязанностью наблюдать за тем, чтобы правители не вносили изменений в государственные порядки, это – должность цензоров.

Цензоры обязаны напоминать императорам об их обязанностях, и обличать их, если они таковых не исполняют. Имеются письма, написанные цензорами во исполнение этой суровой обязанности. Вот, например, как обличает цензор императора, не соблюдавшего требований траура по своей матери. «Ваше Величество воспользовались наступлением весны, чтобы отправиться в свои сады потешить взоры, подышать воздухом… Но Ваше Величество, когда проезжали туда, не остановились около дворца Вашей августейшей матушки, это совершенно необъяснимо. Какое мнение могут составить о Вашей священной особе Ваши подданные? Народ не преминет сказать: если император так открыто пренебрегает своими обязанностями по отношению к августейшей матушке, то он должен ожидать, что его подданные еще более будут небрежны в исполнении обязанностей по отношению к нему самому. Императору не на что будет и жаловаться, так как долг подданных не выше и не священнее его долга». Из другого письма видно, что император в свое оправдание ссылался на болезнь и говорил, что он дозволяет себе некоторые развлечения, чтобы рассеять свою глубокую скорбь по усопшей матери. Цензор писал: «говорят, что Ваше Величество устраиваете, как в обыкновенное время, пиры и предаетесь удовольствиям. Как же верить болезни, которой вы себя оправдываете? Никто и не верит. В народе говорят также, что сердце Вашего Величества поражено скорбью и что Вы, желая несколько рассеяться, занимаетесь стрельбой из лука. Трудно объяснить, на что Вы рассчитываете. Народ не видит даже пользы от сохранения Вашего драгоценного здоровья и ожидает бедствий, о которых боится подумать»… Того же государя в другом письме цензор останавливает от введения новых реформ. «В древности сын, наследовавший отцу, – пишет цензор, – в течение многих лет не позволял себе производить каких-либо реформ в управлении. Я, нижайший подданный Вашего Величества, умоляю Вас держаться этого древнего правила. Вы должны следовать ему тем более, что теперь начало только второго года (траура по усопшем государе и Вашего управления). Трехгодичный траур обязателен для всех – от императора до последнего подданного». В одном из писем цензор подробно и пространно перечисляет поступки императора (предается роскоши, окружает себя недостойными людьми, угнетает народ и т. д.). Император так поступающий уже не есть сын неба и носитель государственной идеи. Но если император действует вопреки государственной идее, то народ имеет право, даже обязан восстать против него и низвергнуть его. Так, по преданиям китайской истории в 1122 г. до Р. Х. был низвергнут нацией жестокий тиран Чжоу-син, покончивший потом самосожжением, а на его место вступил У-Ван, добродетели и достоинства которого склонили на его сторону сочувствие нации. Так революция по китайской морали иногда есть не только право китайского народа, но его прямая религиозная обязанность. Будучи консервативной революцией древнего и вечного справедливого против пагубных новшеств императорского произвола, китайская революция, потому что она стремится не к разрушению существующего порядка, но к восстановлению разрушенного. Воля народа в подобных случаях является откровением и законом неба, как обыкновенно таким откровением считается воля императора. «Воля народа есть воля неба», говорит очень древнее китайское изречение, связанное неразрывно со всем нравственно-религиозным миросозерцанием Китая. Божественное откровение в государстве в устойчивом равновесии всех сил, и раз одна из сторон нарушает это равновесие, другая восстает против нее. «Счастье императора зависит от неба, и воля неба живет в народе; если император пользуется любовью народа, то небо наградит его благополучием и утвердит его трон, но если он потеряет любовь народа, то небо разразится над ним гневом, и его господство погибнет». Подобные изречения встречаются постоянно в китайской морали и в китайских трактатах по истории. Общественное мнение находит себе выражение в прессе, которая в Китае свободна с древнейших времен, и в истории, которая пишется учеными государства и по установившейся традиционным путем государственной морали содержит в себе оценку государственного управления. Во всех школах, особенно при воспитании принцев и будущих чиновников история преподается как учебник морали. Так, китайское государство не есть ни деспотическое государство, ни государство свободное, каждый отдельный гражданин не есть ни господин самого себя, ни раб других, он есть безусловный раб целого (государства). В этой зависимости от императора, в существенном все равны между собой. Прав по рождению и привилегий по положению там не существует. Сын наследует от отца только имущество, но не права и не достоинство. При таких условиях сын поденщика может сделаться там министром и, наоборот, сын министра – поденщиком, путем усыновления или при революции может произойти даже, что сын поденщика сделается императором. Китайская истории представляет много примеров этого, уча, что только одна добродетель делает людей почтенными.

С точки зрения китайского умозрения государство есть разросшаяся семья. Прототип срединной монархии можно отыскивать в каждом семействе китайцев. В государстве полновластный владыка – император, в семье – глава дома, император отвечает перед небом за нестроения в государстве и за преступления своих подданных, отец семейства ответственен пред государством за поведение своей семьи. Он отвечает за поступки своей жены, детей и других членов. Когда один отец явился к Конфуцию (в бытность последнего министром) с жалобой на непочтительность сына, Конфуций по исследовании наказал сына за то, что он непочтителен, и отца за то, что он не научил сына почтительности. Пятая заповедь ветхозаветного десятисловия: «чти отца твоего и матерь свою» крепко исполняется в Китае, и каждый может видеть, что вместе с этим исполняется и божественное обетование, присоединенное к этой заповеди: «и долголетен будешь на земле». Говоря нашим языком, в философии и практике Китая с глубокой древности была развита идея макрокосмоса и микрокосмоса – мир великого и малого. Мир произошел от соединения неба (ян) с землей (инь) – начала активного с пассивным, силы с материей. Каждый брачный союз есть повторение и отражение в малом этого акта миротворения. Муж – это небо, жена – земля. Обязанность малого отражать в себе высокое. Каждый мужчина обязан жениться, этим он и подражает небу, беспрерывно умножающему жизнь, и исполняет веления неба и свои обязанности пред государством и семьей: небу он содействует в его производительной деятельности, государству он дает граждан, семье, под которой мыслятся не только наличные живые члены, но и умершие предки, ибо он будет производить членов, которые моложе всех живущих теперь и живших некогда, а обязанность младших почитать старших и служить им. Семейное право тщательно разработано в Китае. Нельзя жениться на близких родственниках, нельзя невесте и жениху носить одну фамилию (в Китае считается 100 фамилий или родов), должно жениться в раннем возрасте. Взаимоотношение членов в семье строго регламентировано, и правонарушение членов одних по отношению к другим карается очень строго. Правда, можно указать существование строгих законом и у других народов, но там они часто бывают мертвой буквой, а в Китае эти законы живы и дают чувствовать свою силу всякому, кто их нарушит. Существуют в Китае явления, которые по существу должны колебать устои семьи, это многоженство (существование рядом с главной женой наложниц) и, если выразиться мягко, свободная любовь, но разлагающее влияние последней парализуется обязанностью брака, а семейные нестроения, обусловленные многоженством (раздоры жен и детей) ослабляют постановлениями закона, точно определяющими права и взаимные отношения членов семьи и строго карающие всякие попытки переступить в своих правах границы, указываемые буквой законодательства.

Образно Китай можно представить под видом огромного родословного дерева, в котором по воззрению китайцев, живы не только теперь дающие листву и цветущие ветви, но в котором и корни и ветви, по-видимому, переставшие жить, живут особой невидимой жизнью. Почитание предков, т. е. распространение пятой заповеди на загробный мир, имеет место в Китае в таких широких размерах, в каких не существует нигде более. Души умерших живы, и между ними и живущими существует тесная связь. Живые обязаны почитать умерших и приносить им вещественные приношения (чай, фрукты, вино, яства), умершие за это содействуют благополучию живых. Не трудно видеть, как этот культ предков логически и практически связан с государственными принципами и семейными началами Китая. Умершие имеют нужду в почитании живых, вследствие этого они заинтересованы в том, чтобы их род не угасал, чтобы китайское государство не погибало. В этом заинтересованы и живые, потому что для каждого из них придет день, когда он приобщится к предкам и будет иметь нужду в памятовании о нем потомков. Отсюда понятная настоятельная необходимость брака, потребность иметь сына (жертвы приносятся мужчиной – главой семьи), отсюда понятно развитие института наложниц, первой целью которого является восполнение бесплодия супруги. Живые в Китае все делают с благословения и разрешения умерших. Они руководятся в этом тем простым правилом, что не должно делать ничего неугодного той силе, от которой зависишь в своем благополучии и которая желает тебе блага. Разрешения на брак испрашивают у предков, невесту представляют предкам, новорожденного младенца точно также представляют их вниманию и поручают их попечению. Но так как несмотря на все свое могущество, умершие предки не могут говорить, то ответы от них получают посредством гаданий, причем, конечно, человеческая изобретательность создала здесь то, что и везде: предки отвечают обыкновенно так, как желательно потомкам. Каждая семья чтит своих собственных предков, но все семьи заинтересованы в почитании предков императорских. Императорские предки могут или благоволить императору или не благоволить, но благополучие императора теснейшим образом связано с империей и кто желает благополучия последней, должен заботиться о первой. Почитаются также умершие благодетели Китая – мудрецы, изобретатели, правители, полководцы. Простая логика ведет к такому почитанию. Если при жизни эти люди были так могущественны, что могли приносить благо целой империи, то, конечно, не менее могущественны и по смерти, ибо вообще умершие представляются более могущественными, чем живые. Но китайцы совершают приношения не только своим предкам или предкам императоров и душам великих людей, они заботятся еще о душах людей безвестных и безродных, вообще о душах, которым не совершают приношений родственники. Такие души, не удовлетворяемые близкими, могут стать раздраженными и озлобленными и, не получая доброго от близких, злым образом могут влиять на чужих. В составе многих китайских иероглифов, обозначающих болезни, входит «гуй» – слово собственно значащее «дух усопшего» и потом приобретшее значение вообще «злой дух». Для удовлетворения таких «гуев», которые суть вместе и усопшие и злые, в 15 число седьмого месяца совершаются приношения – сжигаются бумажные одеяния, золотые и серебряные бумажки, изображающие деньги (это общераспространенный обычай расплачиваться фальсификацией), утопленникам бросают в воду подобие нужных им предметов и вместе – овощи и рис, а чтобы их души могли найти в воде эти приношения, в воду спускаются лампочки в глиняных горшочках.

Это почитание усопших и забота об их посмертном благополучии, твердость семейных начал и при признании святости государственного строя имеют в Китае религиозные корни. Религии, признаваемые в Китае государственными, освящают этот statum quo ante норм государственной, общественной, семейной и личной жизни, норм, которые были выработаны размышлением над данными тысячелетнего опыта. И освящая их, эти религии утверждают, что никакие иные нормы не должны быть поставляемы на их место, что не должно быть никакого иного политического строя и никаких иных семейных взаимоотношений. Эти религии не убаюкивают китайцев мечтой, что они все святы и совершенны и что они – наилучшие люди, не говорят, что не нужно производить никаких изменений и усовершенствований, но они провозглашают божественность существующего государственного и семейного права и не хотят знать никаких высших целей кроме благополучия государства. Эти религии дают собой теоретическое основание китайской практики. Таких религий три – Ю или конфуцианство, таоизм и буддизм. Этими тремя религиозными системами не исчерпываются все исповедания Китая. В некоторых китайских владениях китайской империи существуют иные обычаи и верования: в Манджурии господствует шаманство, в Тибете – ламаизм, один из типов буддизма, значительно отличающийся от буддизма китайцев. В собственно Китае имеются и магометане, и евреи, и христиане. Но печальные события последнего года, думаю, ясно показывают всем, насколько мало китайцы находят христианство отвечающим их идеалам и их духовным потребностям. Китай слишком велик и заключает в себе много богатств, которые естественно привлекают острые взоры предприимчивых людей самых различных религиозных воззрений. В Китае есть и христианство, и магометанство, и иудаизм; но христиан при 400 миллионах населения там менее одного миллиона; число магометан и евреев тоже очень незначительно. Еще должно принять, что религиозная практика некитайских провинций, как, например, шаманство манджуров, в некоторой мере проникало в мифы, воззрения и религиозные обычаи китайцев, но влияние библии и корана не коснулись их совершенно. О причинах этого я говорить не буду; я попытаюсь изложить только то из религиозных доктрин Китая, что усвоено, выношено им, что он пытался осуществлять в течение многих столетий.

Древнейшие религиозные верования Китая получили свои определения и неизменный вид в священных книгах, собрание которых приписывается Конфуцию (Конфуцием назвали его католические миссионеры. Настоящее имя его Цзы, и он принадлежал к роду Кун, отсюда Кун-цзы, Кунфу-цзы, Confucius) Конфуций родился около 550 г. до Р. Х., 2 лет лишился отца, 15 лет склонил свой ум к учению, 19 лет женился. 24 лет лишился матери и в течение трехлетнего траура (собственно 27 месячного), надобно полагать, выработал программу своего учения и государственной деятельности. В тиши уединения он занимался размышлением и изучением. Особенно ревностно он изучал прежнюю историю Китая и нравственные идеалы ее прежних мудрецов. Он изучал также музыку, которую очень любил и которой придавал громадное значение. Он изучал и военное искусство, стрельбу из лука, хотя ненавидел войну. Сопоставляя нравственные идеалы с низким нравственным уровнем современного ему общества, его пороками и вообще общественными недостатками, Конфуций решил сделаться нравственным реформатором своего народа. Ему было около 30 лет, когда он выступил с нравственной проповедью, он скоро возбудил к себе внимание и приобрел себе учеников. Он не желал в своих проповедях учить народ новому, но обыкновенно ссылался на древность и примеры прежнего времени. Чтобы успешнее распространять свое учение и применять его на практике, он старался занимать общественные должности и одно время в княжестве Лу при князе Тинге был министром. Его правление характеризуется так: народ был счастлив, и чужеземцы стремились туда издалека. Но при хорошем министре плохо бывает дурным; интриги против Конфуция заставили его оставить должность. После многих и часто горьких испытаний он в конце своей жизни достиг всеобщего почета и громкой славы. Но должно признать, что для того, чтобы стоять у кормила, Конфуцию приходилось поступаться своими принципами. Когда он умер, весь китайский мир понял, что лишился в нем великого человека. Однако после смерти протекло уже почти 3 столетия, когда его учение сделалось государственной религией. Собрание священных книг, оставленной им своему народу, написано не им, но только им собрано, приведено в порядок, улучшено и переработано (таковы: Шу-кинг – книга истории, И кинг – книга перемен, Ши-кинг – книга песен). Древнейшие части этого собрания существовали за много столетий до Конфуция. Самому Конфуцию приписывается книга «Весна и Осень» (летопись княжества Лу приблизительно с 722 до 494 гг. до Р. Х.). Кроме этого для понимания и оценки конфуцианства имеют важное значение книги: Лики – об обрядах, обычаях, правилах поведения и благопристойности, Хсао-кинг – собрание поучений и наставлений, приписываемых Конфуцию, четыре Шу – бессистемное собрание разговоров, речей Конфуция и сообщений о случаях в его жизни. После Конфуция замечательным учителем мудрости является последователь его в нравственном учении Менгци (IV в. до Р. Х.), а самым замечательным китайским философом является Чу-чи (в XII в. по Р. Х.).

Замечательно, что хотя религия Конфуция, называемая религией Ю, есть государственная, хотя кумирни великому мудрецу рассеяны по всему Китаю, около его имени не сплетено легенд, он не представлен чудотворцем, и его жизнь не окружена чудесами. Имеется несколько рассказов о чудесных событиях при его рождении, но они не связаны органически ни с событиями его жизни, ни с его учением и, кажется, пользуются малым доверием. Правдивая или вымышленная, но история его жизни проста и прозаична. Говорят, он развелся с своей женой. Его сын был дюжинным человеком. Сам он не действовал всегда безошибочно. Так он однажды готов был стать на сторону мятежника Пих-Гихо и только по совету своего ученика Дзы-Лу отступил от своего намерения. Он иногда говорил двусмысленно и отвечал уклончиво. Как ни высоким представляется его нравственный облик, в его деятельности и словах было противоречие. Он проповедовал спокойствие, умеренность, хладнокровие, но сам был энтузиастом, и его проповедь о хладнокровии далеко не всегда была хладнокровной. Может быть, этот его исторический облик с великими достоинствами, но и не без мелких недостатков, врезался в памяти китайского народа, и соединение с этим ясным и живым образом сказаний о чудесах оказалось несовместным. Конфуций всю жизнь пытался быть государственным деятелем и очень часто в своих попытках стать у кормила терпел крушение. Как связать с этими стремлениями и печальными результатами этих стремлений сказания о чудесных зачатии, рождении, жизни и смерти?

Конфуций не выдавал себя ни за пророка, посланного небом, ни за новатора, открывшего новые истины силой собственного мышления. Обыкновенно когда какой-нибудь проповедник приглашает принять проповедуемое им учение, как истину, то он представляет основания, почему то, что он проповедует, действительно должно быть признано за истину. История представляет нам, что религиозные реформаторы в подтверждение своей проповеди ссылались на божественное откровение, а философы на то, что мы называем научным доказательствами – на факты или логические соображения. Конфуций не имел обыкновения апеллировать ни к богам, ни к логике. «Мое учение, – говорил он, – есть то, которого держались наши предки и которое передали нам: я ничего не прибавил к нему и ничего от него не отнял, я излагаю его в его первоначальной чистоте, оно неизменно, его издало само небо. Я только как земледелец бросаю полученные мною семена неизменными в землю». Слова о небе как бы подсказывают мысль, что в учении древних Конфуций хотел видеть откровение свыше, но мы сейчас увидим, что этого никак нельзя относить к сказаниям древних о трансцендентных вещах. Только провозглашаемый им моральный закон Конфуций считал данным нам небом. Конфуций, если хотите, был кантианцем за тысячелетия до Канта, он верил в непогрешимость и божественность присущего нам нравственного закона, в обязательность нравственного долга, и он безусловно не верил в возможность с нашей стороны познавать что-либо кроме чувственного мира и каким бы то ни было образом получать познания о мире сверхчувственном.

Как большинство разумных скептиков, Конфуций не считал нужным выяснять другим необоснованность их верований, которые он считал теоретически безвредными и практически полезными. Он не оспаривал положений народной религии. Он говорил о небе (тиен) как о высшем существе, благочестиво почтительным образом он выражался и о земле, это вполне отвечало представлениям народной религии. Но он ввел еще рассуждение, что человек может быть равным небу и земле и вместе с ними, так сказать, создавать строй мира. «Путем совершенной искренности человек может дать полное развитие своей природе. Достигнув этого, он может влиять на природу других людей. Доведя до полного развития природу других людей, он может довести до полного развития природу животных и вещей. Доведя до полного развития природу животных и вещей. Доведя до полого развития природу животных и вещей, он может содействовать преобразовательным и созидательным силам неба и земли. Принимая участие в преобразовательных и созидательных действиях неба и земли, он вместе с небом и землей составит троицу. Тогда он сделается равным небу и земле, и когда достигнет этого состояния, то во всем мире будет царить порядок, все будет поддерживаться и совершенствоваться». В китайских религиозных воззрениях замечательное положение имеет «Шанг-ти». На европейские языки многие склонны переводить это слово – Царь небесный, единый бог. В последнее время стали утверждать, что первоначально это выражение значило «цари живущие на небе». Но несомненно, что для многих китайце Шанг-ти был высшим богом. Замечательно, что Конфуций упорно уклонялся от того, чтобы своим авторитетом освятить такое возвышенное понимание Шанг-ти. Только однажды он употребил такое выражение: «совершая жертвоприношение небу и земли, цари Вань и Ву служили Шанг-ти, а церемонии в храмах они посвящали своим предкам». Это краткое изречение допускает толкование его и в монотеистическом смысле, но Конфуций своей доктриной не дал ни материала, ни оснований для такого толкования. Вместе с учением о божестве в религии неизменно поставляется учение о провидении. У Конфуция спрашивали: что такое судьба? Конфуций ответил на это довольно темным изречением. «Судьба есть следствие разделения пути (того, что абсолютно едино), в (относительно) едином; рождением человека называется взаимодействие Ян и Инь (активной и пассивной сил мира, неба и земли) и обнаружение этого взаимодействия; смертью называется прекращение взаимодействия. Судьба есть начало природы человека, смерть есть конец жизни. Где есть начало, там непременно есть и конец». Здесь под судьбой несомненно мыслится пантеистическая необходимость. Активное и пассивное начала абсолютно единой природы разделяются и затем вступают в относительное соединение в различных веществах. Разделение есть необходимое условие соединения. Это условие Конфуций назвал судьбой, а соединение – природой. На вопросы о знамениях провидения (у китайцев, как и других народов, развиты астрология, гадания) он ответил следующее: «предзнаменования бедствий могут сопровождаться благополучием, а с другой стороны, добрые предзнаменования могут предшествовать самым страшным несчастиям. Во власти человека чести вести себя хорошо или дурно; только от его поведения хорошего или дурного зависит его собственное благоденствие или несчастье, независимо от всех предвещаний и предзнаменований». На вопрос: не живут ли мудрые долее других? Конфуций отвечал: «я думаю, что нельзя наперед сказать ничего определенного ни о продолжительности жизни каждого отдельно взятого человека, ни о роде предстоящей ему смерти». Кроме неба, земли, Шанг-ти и предков китайцы почитают духов светил, стихий, стран света (дух востока – лазоревый дракон), пяти элементов (дерева, металла, огня, воды и земли), затем еще бесчисленное количество иных духовных существ, что-либо охраняющих, чем-либо управляющих ил что-либо производящих. Когда у Конфуция спросили, что такое 5 ди (духи элементов), он подробно изложил сказания о них, но в заключении прибавил, что все это он говорил со слов старых людей. Когда один ученик начал развивать перед ним теорию о соответствии рождений формулами И-книга (книга судеб или перемен), философ, выслушав до конца, сказал: «все это я слышал от стариков» и не прибавил ничего более. «Почитайте богов с благочестивым чувством, – говорил он, – но держитесь от них подальше». При другом случае он сказал: «когда не умеют служить людям, то где же уметь служить духам».

Религиозная мысль обыкновенно вращается, как около двух полюсов, около идей о Боге и бессмертии человека. О Боге ученики Конфуция не могли в сущности узнать от него ничего, немного услышали они от него и по вопросам о смерти и загробном существовании. «Я ничего не знаю о жизни, как я могу знать что-любо о смерти», – говорил он. Спрошенный о том, где живут умершие предки, он ответил: «они исчезли с земли, обсуди это, и ты поймешь, что значит скорбь». «Мне представляется, – сказал он, – неудобным говорить об этом вопросе ясно. Если бы я сказал, что предки чувствительны к оказываемым им почестям, что они видят, слышат и знают, что происходит на земле, то пришлось бы беспокоиться, чтобы души, исполненные сыновней любви, не пренебрегли бы заботой о собственной жизни и не предались бы всецело тем, от кого они ее получили, и не стали бы служить своим предкам так, как будто те были в этом мире. Если же я, напротив, скажу, что умершие не знают, что делают живые, то пришлось бы беспокоиться о том, чтобы живые не пренебрегли обязанностям сыновней любви и не обратились бы исключительно к заботам о самих себе, разорвав таким образом священные цепи, которые связывают один род с другим. Итак, продолжай оказывать своим предкам должные почести так, как если бы они были свидетелями всех твоих действий и не пытайся исследовать это более». Китайцы, по-видимому, в огромном большинстве и не пытались исследовать этого более. Но если поразмыслить над учением Конфуция, над метафизикой, которую он признавал, то ответ можно было бы найти, и этот ответ всецело разрушал обязательность той морали, которую Конфуций требовал от последователей. Человек – это цветок из пяти элементов. Соединения ян и инь – активного и пассивного начала находят в нем свое высшее выражение. Все в мире происходит вследствие соединения силы и вещества, движения материи. «Беспрерывно круговращающаяся материя производит людей и вещи». Очевидно, этот космологический принцип Конфуция весьма родственен с учением Аристотеля. Полюсы чистого бытия – чистая материя (без формы) и чистая форма (без материи). Но в мире конечном не существует ни чистой материи, ни чистой формы, существует лишь материя в той или иной форме. Существует лишь движущаяся (для того чтобы принять или изменить форму) материя. Так и у Конфуция существуют сила и материя, но ни одна не может проявляться без другой, они существуют лишь совместно, и разделение их есть только мыслимое, а не действительное. Но если так, если активное начало не может существовать без пассивного, то, значит, душа не может существовать без тела, и вместе с разрушением тела разрушается и дух. Этот логический вывод разрешает бесчисленный пантеон китайских предков в бессмертную пустоту. Но не одни предки исчезают вместе с этим с поля бытия. Духи и гении китайцев, это тоже метаморфизированные предки. Мифология китайцев почитает небесных лисиц, черепах, жаб, змей, драконов. О весь этот животный пантеон имеет то же происхождение, какое имеют многие существа в метаморфозах Овидия. Во всех этих животных были превращены люди, кроме того монархи первых династий, согласно китайской истории, и сами имели тела животных. Жень-хуан, последний государь первого периода, имело тело дракона, а лицо человека. Фучи имел тело дракона, а голову быка. Все четыре типа драконов (небесный, божественный, дракон земли, дракон, охраняющий сокровища), которых знает китайское богословие, носят отпечаток происхождения от императоров. Но если так, то очевидно и эти драконы и аисты и гении гор и рек должны удалиться в ту же область теней, куда отошли деды и прадеды современных китайцев. Небо пустеет. Вместо живых и могущественных сил оно населяется абстрактными принципами. Но Конфуций не направлял мысль учеников к этим выводам. Он рассказывал им то, что читал у древних о населении неба, и только в его заключительных словах: «все это я слышал от стариков» звучит какой-то подозрительный и зловещий намек, как будто в них слышится: «все это старая, готовая распасться паутина. Итак, не будем к ней прикасаться нашим рассуждением, иначе оно развалится».

Не будем рассуждать, но будем действовать. Древние учили об обязательности культа, о необходимости исполнять обряды. К этому своих последователей призывает Конфуций. «Если не соблюдать издревле установленных обрядов, то все перемешается, и возникнут нестроения». Итак, должно знать и исполнять обряды. Но Конфуций далек от обожествления обрядов. «В деле обрядов, – говорил он, – строгая бережливость предпочтительнее пышности, молчаливая скорбь предпочтительнее пустоты помпы». О жертвах предкам он сказал: «жертва делается приятной для тех, от кого мы получаем существование, не по ее стоимости, а по расположению, с которым она принесена».

Образ поведения человека, его обязанности к себе, людям и миру определяется его природой. Согласно Конфуцию человек по природе добр. Эта теория встречала возражения. «Человек, – говорил Каотци, – подобен текучей воде, направь ее, куда хочешь на восток или на запад, туда они и устремится. Как вода не знает стран света, так и человеку неизвестно, в чем добро и в чем зло». На это Ментци, последователь Конфуция, отвечал: «Вода, правда, не различает, где восток и где запад – однако же течет не вверх, а вниз по законам природы. Естественно свойство человека стремление к добру, как стремление воды книзу. Сожмите воду трубами, дайте ей направление вверх, она брызнет фонтаном выше вашей головы; загородите ей путь плотиной, она разольется и в разливе покроет вершину горы. Но разве это ее природное свойство? Это просто следствие насилия. Так и человека можно направить на зло, насилуя его природные склонности». Таким образом, по конфуцианской теории нравственность человека должна заключаться не в препобеждении влечений собственной природы, не в борьбе с ней, не в попытках подняться выше ее, но только в исполнении естественных стремлений. Человеку присущи и духовность и чувственность, обе эти стороны его природы равносущественны. Дух не имеет цели только в себе и чувственность не только служебный орган. Здоровые чувственные инстинкты здорового человека должны быть удовлетворяемы сами по себе, и значение разума заключается в том, что он ограничивает одностороннее стремление чувственных инстинктов и указывает каждому из чувственных стремлений человека ту меру, которую это стремление должно иметь. Не должно быть крайностей. «Всякая добродетель лежит в середине. Если держаться середины, это значит исполнять закон. Середина есть основание всего, а равновесие есть всеобщий закон. Если середина и равновесие налицо, то небо и земля находятся в мире, и все вещи удаются. Мудрый всегда держится середины, а глупец пренебрегает ею». Мудрый всегда держится середины, а глупец пренебрегает ею».

Прежде всего истинную середину человек должен сохранять в себе самом, наблюдая равновесия между отдельными стремлениями, воздерживаясь от аффектов и сохраняя душевный покой, довольствуясь жребием и оставаясь невозмутимым при всех превратностях судьбы. Размышление и изучение дают возможность человеку жить согласно с своей природой. Но, говорит Конфуций, «изучение без размышления бесплодно, а размышление без изучения вредно». Человек, начиненный непереваренными познаниями, не может извлекать из них никакой пользы, человек, пытающийся путем своей мысли решать дела, которая он не изучал, может себя и других вовлечь в погибель. Поэтому должно и изучать и размышлять. Это обязанности по отношению к духу. Мудрец должен признавать обязанности и по отношению к телу. «Тело это – ветвь родового дерева, как не чтить его! Небрежно относящийся к своему телу наносит как бы раны родовому дереву, а нанося раны родовому дереву, он ранит корень. Поранил корень, погибнут ветви». Когда у Конфуция спросили: нужно ли бросаться в колодезь в надежде спасти упавшего туда? Конфуций ответил: «зачем так делать? Мудрец не должен бросаться в колодезь, чтобы не рисковать своей жизнью». Но не рекомендуя риска, Конфуций никогда не предлагал заботиться о выгоде. Всегда и во всем должно исполнять долг. Три рода опасностей должен избегать человек: в юности – чувственных удовольствий, в зрелом возрасте – распрей, в старости – скряжничества. Умеренным должен он быть всегда, должен быть прямым, верным и искренним, поступки его должны быть достойны почтения. «Путь человека (правильное поведение человека) – это то, чем обнаруживается добродетель; добродетель – это то, чем чтится (т. е. облагораживается) поведение. Поэтому без добродетели поведение не будет облагороженным, без правильного поведения добродетель не будет обнаружена».

Прежде всего добродетель человека должна обнаружиться в его отношениях в семье. Добродетельный человек должен характеризоваться сыновним благочестием. Pietas erga parenes – первая обязанность человека в этом мире хронологически, потому что прежде всего человек вступает в сношения с родителями, и этически, потому что больше всего человек обязан своим родителям. Сыновнюю почтительность, говорит Конфуций, полагают в том, что дети кормят родителей. Но ведь кормят и собак и лошадей. Не в заботе только о материальном благополучии, но в действительном уважении и почтении должна выражаться сыновняя почтительность. Конфуций указал на одного человека, работавшего до мозолей для того, чтобы прокормить родителей, и однако имевшего репутацию непочтительного сына. Конфуций объяснил происхождение этой репутации тем, что этот человек «в личном поведении не почтителен, в словах не послушен, лицом не весел». Условием существования семьи является брак. Конфуций высоко чтил святость брака. «Только брак, – говорил он, – делает людей отцами и матерями. Отнимите брак, и люди опять возвратятся в то состояние дикости, из которого из извлек святой человек (Фу-чи, легендарный император, учредивший браки)». Видя в сем залог культуры и благополучия человечества, Конфуций предлагал жестокую кару за то, если кто будет расстраивать благополучие семьи. Ему приписывают апробацию родовой мести в самом суровой форме. «Сын убитого отца, – говорит он, – должен спасть на рогожке, положив щит под подушку… он не может жить под одним небом с убийцей отца: сын должен иметь наготове оружие, чтобы поразить убийцу, (хотя) бы он встретил последнего на площади. Брат не может служит в одоном государстве с убийцей брата». Как ни беспощадны эти требования, в них однако должно видеть не одно только предписание ненависти. Нет, прежде всего по идее Конфуция это упорное стремление к мести должно быть выражением любви к отцу и брату, а затем оно должно служить плодотворной угрозой для всех тех, кто хотел бы оскорбить эту любовь. Конфуций не учил, что интересы семьи должно противополагать интересам человечества, напротив, по его теории всеобщей гармонии интересы первой и второго по существу должны быть тождественны. «Существуют, – говорил Конфуций, – три сорта сыновнего благочестия: памятовать о родительских милостях и любви, не позабывать о понесенных ими трудах – это малое сыновнее благочестие; проникнуться человеколюбием и сознанием справедливости – это среднее; стараться всех других людей сделать отцепочтительными – это великое сыновнее благочестие».

Говорят, что Конфуций был несчастлив в собственной семье, с женой он разошелся, его сын был одним из самых плохих его учеников. Это, однако, не поколебало его воззрений относительно святости семьи, но может быть это помогло ему глубже оценить другую форму человеческих отношений – дружбу. «Дружба, – говорил он, – есть установленное небом отношение, которым обусловливается исправление характера. Дружба намечает путь людей, и на ней зиждутся их высшие принципы». «Начиная от императора, все должны иметь друзей. Дружба – первое из общественных отношений, и ею не надо пренебрегать ни на один день». Конфуций давал наставления относительно выбора друзей. «Есть три рода выгодных друзей, – говорил он, – именно: высокомерные, нахалы и болтуны». Лучшие друзья те, которых почтительный сын наследует после отца. Такие друзья всегда желанны в горе и беде: они разделяют горе человека и удваивают его радость. Они богатство для бедных, сила для слабых и здоровье для больных. В своих наставлениях относительно друзей Конфуций даже доходит до правила, что их нужно непременно выбирать из лиц высших себя. Но здесь не должно усматривать эгоизма. Естественнее всего от высших, а не от низших получать разумные советы, указания, просвещение, но высший человек, по Конфуцию, просвещает себя для того, чтобы доставить покой народу. О себе китайский мудрец говорил: «в пути высшего человека есть четыре вещи, из которых я до сих пор не достиг ни одной, а именно: служить отцу так, как я хотел бы, чтобы мой слуга угождал мне; служить старшему брату так, как я хотел бы, чтобы мой младший брат служил мне; поступать с другим так, как я хотел бы, чтобы он поступал со мной». Последние слова заслуживают того, чтобы над ними остановиться. Невольно подсказывается параллель между ними и словами нагорной беседы Христа, в которой Он заключил закон и пророков: «как хотите, чтобы с ними поступали люди, так поступайте и вы с ними» (Мф. 7:12). К чести человечества должно сказать, что правда этой великой евангельской заповеди издревле чувствовалась человечеством. Мы находим подобную мысль в древней Греции: Исократ (436–338 гг. до Р. З.) сказал: «если что-либо, будучи вам причинено, вас сердит, не делайте этого другим» [ἃ πάσχοντες ὑφ᾽ἑτων ὀργίζεσθε ταῦτα τοῖς ἄλλοις μὴ ποιεῖτε]. В ветхом завете Товит в наставление сыну Товии сказал: «что ненавистно тебе самому, того не делай никому» (Тов. 4:15). Эти слова в латинском переводе «Quod tibi fieri non vis, alteri non feceris» получили широкое распространение, и император Александр Север (был императором 222–235 гг. по Р. Х.) приказал написать их на своем дворце и на других общественных зданиях. Но каким высоким благородством ни дышат эти изречения, сличение их с другими правилами морали, принимавшейся теми же лицами, показывают, что они далеки от евангельского. Нам нет нужды говорить об этом в отношении к греческим и латинским авторам, но мы должны показать это относительно Конфуция. То, что он санкционировал кровную месть, показывает, что по его воззрения в известных случаях и другие должны относиться к нам сурово и даже жестоко. Идея всепрощения была ему чужда. «Должно ли платить за зло добром», спросил его однажды один из учеников. «Чем же вы тогда вознаградите за добро, – отвечал Конфуций, – платите справедливостью за зло и добром за добро». Это во взаимоотношениях. В отношении к государству он требует от подданных безусловного подчинения государю.

Чиновник должен с полной тщательностью исполнять приказание государя, независимо от того, будут ли они согласны или не согласны с его собственными взглядами. «Всякий служащий государю, знатный или незнатный, богатый или бедный, ни при каких обстоятельствах своей жизни не должен производить возмущений». Это, так сказать, правила дисциплинарные. Но Конфуций требовал, чтобы в основе их лежал моральный принцип забота о благе государства. «Служа государю, должно заботиться не о том, чтобы непременно повыситься, а о том, чтобы уступать дорогу более способным людям». Это, в некотором смысле, требование самопожертвования. Древних упрекали в узком национализме. Китайцам этот упрек бросали и бросают особенно охотно. Это несправедливо. Вот что говорил Конфуций. «Если в словах вы будете искренни, а в поступках достойны почтения, то хотя бы вы жили между варварами юга и севера, ваше поведение будет признано образцовым», т. е. значит достойным подражания. Значит, и варвары чтут добродетель и желают стать добродетельными. «Мудрый человек постоянно заботится о нравственном самоусовершенствовании, чтобы снискать уважение людей, чтобы обеспечить людям спокойствие, чтобы сделать наконец счастливым все человечество». Так, умственный взор китайского мудреца, отыскивающий кому бы протянуть руку помощи, переступает пределы четырех морей, в которых мыслилось заключенным срединное царство, и достигает периферии земли.

Но если для мудреца намечается, как идеал, благо человечества, то для государя, по Конфуцию, есть обязанность устроение блага подданных. На вопросы, что нужно для народа, Конфуций отвечал: «обогатить его» и потом: «научить». Голодного нельзя учить, и сытого нельзя представлять собственным страстям. Один государь спросил Конфуция: «что такое грусть, беспокойство, утомление, страх, опасность?» Философ ответил: «Когда вы вступаете в ворота храма своих предков и поднимаетесь по входной лестнице, вы замечаете храмовые украшения; войдя в храм, вы видите жертвенные столы и утварь. Но где же те, для кого все это приготовлено? Подумайте от этом, и вы поймете, что такое грусть… Встаньте до света, оденьтесь в парадное платье, с наступлением утра отправьтесь в залу заседания и (занимаясь там делами) помышляйте о трудностях управления, не забывайте и того, что всякое уклонение от истинного пути может быть началом возмущений (народа) и погибели (государства). Подумайте об этом, и вы поймете, что такое беспокойство. Когда с закатом солнца вы оставите залу заседания и отправитесь во внутренние покои, то там вас встретят дети и внуки ваши, которые будут вам кланяться и выражать свои приветствия. (Приветствуя их с своей стороны) будьте внимательны их степеням и достоинству. Подумайте (о ваших дневных обязанностях) и вы поймете, что такое утомление… Если вам придет охота повеселиться, то выйдите из западных ворот своего дворца, оглядитесь по сторонам, и вы увидите руины, памятники павших династий. Подумайте об этом (т. е. размыслите, отчего династии пали) и вы поймете, что такое страх… Государь употребляется лодке, народ – воде; вода поддерживает лодку, но может и опрокинуть ее. Подумайте об этом и вы поймете, что такое опасность». Если государь является строгим исполнителем обрядов, правил и обязанностей, если между ним и его подданными существует взаимная любовь, то все жители Китая могут считаться его народом и ему не с кем будет вступать во враждебные отношения и воевать. Если же государь не исполняет своих обязанностей, то подданные от него отвращаются.

Таково учение, которое Китай называет Ю или конфуцианским и на котором утверждается весь его строй.

Лио-цзы, ученик Лаотцы – основатель таоизма, рассказывает: однажды Конфуций встретил двух мальчиков, споривших между собой. Он остановился и спросил: о чем они спорят? Первый сказал: «я утверждаю, что солнце при восходе ближе к нам, а полдень, когда достигает наибольшей высоты, дальше, потому что при восходе оно кажется больше колеса, а в полдень не больше блюдечка». Второй возразил: «я утверждаю, что утром солнце бывает дальше, а в полдень всего ближе к нам, потому что утром бывает холодно, а в полдень, благодаря солнцу, тепло». Конфуций сознался, что не может решить этого спора. Мальчики стали смеяться, говоря: «ступай, а еще говорят, что ты ученый». Неизвестно, как сами таоисты разрешали это недоумение о несоответствии величины солнца с подаваемым им теплом, но этот рассказ ясно показывает, что к конфуцианской мудрости таоизм относился иронически. Отношения Конфуция к мудрости Лао-тци легенда представляет совершенно иными. Конфуций посетил Лао-тци и, говорят, излил пред ним всю горечь по поводу неудач в своих предприятиях: властители отказываются допускать его к участию в управлении, ученики покидали его и не слушали его учения. Лао-тци сказал: «если известно, что болтун грешит в доводах и что слушателя сбивает с толку чрезмерная болтовня, то путь (Дао или Тао) никогда не может быть забыт… Мудрец чуждается света… не доверяется всякому встречному и сообразуется с временем и обстоятельствами. В добрые времена он говорит, в тяжелые безмолвствует. Обладатель сокровища скрывает его от всех, чтобы сокровища не похитили, и никому не разглашает, что у него есть сокровище»… Истинно добродетельный не выставляет напоказ свои добродетели, «не трубит в уши всех и каждому, что он добродетелен и мудр». Возвратясь к ученикам, Конфуций сказал: «знаю, что птицы летают, рыбы плавают, звери бегают, однако бегущих можно остановить тенетами, плавающих – сетями, летающих – стрелой. Но что касается дракона, я не знаю, отчего он носится на облаках и поднимается к небу. Сегодня я видел Лао-тци и могу уподобить его только дракону». По другим сказаниям, Конфуций сказал будто бы: «вообразите себе дракона, кольцами неизмеримого туловища объемлющего всю вселенную. Таков разум Лао-тци».

Сказал ли это Конфуций или нет, но эти слова возможны в его устах. Конфуций был человеком города, постоянно вращался со множеством людей и много говорил. Лао-тци был человеком безмолвия и пустыни. Оба они любили добро и оба верили, что природа человека по существу добра. Но при своих попытках воплотить добро Конфуций постоянно терпел неудачу и, может быть, прислушиваясь к голосу своего сердца, он замечал, что неудачи и его самого делают недобрым и неустойчивым, заставляют раздражаться и поступаться принципами. В Лао-тци он увидел могучую и спокойную нравственную силу, которая не страшится никаких бурь. Спокойствие Лао-тци прежде всего утверждалось на вере в Тао. Слово «Тао» или «Дао» собственно значит дорога, путь. Книги таоизма определяют образно и многообразно. Толкуя эти определения, под ним хотели понимать мировой разум, неоплатонический Λóγος’α, откровением которого является вселенная. Но, по-видимому, понятие Тао и шире и ỳже понятия неоплатонического Λóγος’α. Λóγος неоплатоников есть божество, представляет собой действительную реальность. Тао Лао-тци не бог, да Лао-тци в своей системе и не отводит места божеству. Таким образом, Тао как будто ỳже Λóγος’α: Тао только потенциал бытия. Но с другой стороны, Тао есть и самое бытие, все существующее, и тогда понятие его становится несравненно шире понятия Λóγος’α. Лао-тци говорил: если бы я был одарен благоразумием, я шел бы по великому Тао… Великий путь совершенно равен, но люди ходить по тропинкам… Тао больше, чем путь. Это путь и путник вместе. Это вечная дорога, которую проходят существа и предметы. Ее не создало никакое существо, так как оно само есть сущее. Оно все и ничто, причина и следствие. Все происходит из Тао, пребывает в Тао и возвращается в Тао… «Тао наполняет вселенную своим величием, хотя оно так утончено, что вполне помещается на кончике паутинной нити. Оно заставляет солнце и луну идти по их пути и дает жизнь мельчайшему насекомому; бесформенное – оно источник всякой формы, беззвучное – оно источник всех звуков, невидимое – оно основа всякого видимого предмета, бездействующее – оно причина всякого действия, оно безлично и бесстрастно, безжалостно достигает своих целей и, однако, всюду распространяет благоденствие». Мне кажется, я буду недалек от мысли философа-отшельника, если, руководясь приведенными и подобными определениями Тао, резюмирую учение о нем таким образом. Тао – это естественные законы бытия и вместе осуществление их в бытии. Законы бытия – это премудрость; осуществление их – это благо. Отсюда мораль: должно осуществлять естественные законы, должно жить согласно с природой.

Но горе в том, что кроме природы естественной является природа искусственная. Под естественной природой разумеется то, что просто, чисто, неосквернено, неискусственно, прямо, светло, безгрешно и никогда не подвергалось чуждым примесям или какой-либо подделке. Вол имеет рога и раздвоенные копыта, лошадь гриву и целые копыта – это природа естественная. Но если вложить в рот лошади удила и проткнуть ноздри вола, это будет природа искусственная». Применяя эту философию к нашим обычаям и правам, можно сказать так: если у меня мало на голове волос, то это природа естественная, а если я прикрою париком этот недостаток, то это будет природа искусственная. Мертвенный цвет моих губ – природа естественная. Если я покрою их губной помадой, их ярко-красный цвет будет делом природы искусственной. В философии Лао-тцы замечательно подробно и основательно выяснено, что не только появление природы искусственной есть признак падения и зла, но рассуждение о природе естественной является уже зловещим симптомом. Таоистский философ Сы-ма-цянь передает следующий разговор Конфуция с Лао-тци. На сообщение Конфуция, что основа и-книг есть рассуждение о человеколюбии и справедливости, Лао-тци сказал: «ныне справедливость и человеколюбие только пустой звук. Они лишь прикрывают жестокость и смущают сердца людей. Никогда не было больших смут, чем теперь. Голубь не купается каждый день, чтобы выглядеть белым, и ворона не красится каждое утро, чтобы казаться черной». Смысл слов Лао-тци тот: если бы голубь начал купаться, а ворона краситься, то это было бы признаком того, что они утратили естественную окраску. Тоже и с людьми. Если бы все были человеколюбивыми, почтительными и преданными, то никто не толковал бы об этих качествах, их никогда и не называли бы. Если бы все люди были добродетельными, то сами названия пороков не были бы известны. Речь о добродетели – это первая ступень нравственного регресса, который Лао-тци изображает в следующей схеме: когда исчезает Тао (бессознательное осуществление добродетели), является добродетель (сознательное осуществление ее возможно в человеке только при понимании порока); когда исчезает добродетель, является снисхождение (с терпением, но без любви оказываемое добро); когда исчезает снисхождение, приходит справедливость (нравственность сменяется правом); когда исчезает справедливость, приходит приличие, т. е. попросту лицемерие. Перестав быть справедливыми, люди продолжают еще казаться справедливыми. Лао-тци не идет далее, но остающаяся ступень нравственного падения понятна сама собой. Человек становится на нее, когда сбрасывает с себя последний покров стыдливости и, не прикрываясь никакими фразами, рвет и отнимает у других все то, что только может, для удовлетворения своего эгоизма. Из схемы Лао-тци вытекает, что существование высшего добра возможно тогда, когда не будет изучения добродетели и не будет борьбы, напряжений и усилий в ее осуществлении. Высшая добродетель осуществляется сама собой без знания и без усилия. Всякое усилие быть верным природе противно ей по той причине, что оно есть усилие. Сильный ветер не дует целое утро, и проливной дождь не идет целый день. Так и усилия человека, чем они напряженнее, тем кратковременнее. Небо и земля не стремятся к жизни, оттого небо долговечно и земля постоянна. Мудрец становится на последнее место, т. е. не пробивает себе дороги, и потому занимает первое. Не должно бороться, не должно противодействовать событиям, самое большое – нужно применяться к ним. Пассивность и самоотречение – вот принципы, выдвигаемые Лао-тци. Применяя их к правителям, он говорил: мудрый правитель помнит, что «народ растет, а не создается человеческими руками». Несколько это правило, считающее за собой более двух тысячелетий, выше претензий современных культурных людей перевоспитать и преобразовать народ по своему образу и подобию! И еще Лао-тци сказал о правителях: «тот, кто примет на себя бесчестие страны, называется ее властителем, а тот, кто примет на себя ее бедствия, называется царем мира». Лао-тци приписывают изречение: «воздай за зло добром». Сущность добра в человеке он полагал в сострадании, умеренности и смирении. Будучи сострадательным, я могу быть храбрым; будучи умеренным, я могу быть щедрым; будучи смиренным, я могу начальствовать над людьми. Но теперь люди отказались от сострадания и развивают только храбрость, отказались от умеренности и хотят быть только щедрыми, отказались от последнего места и ищут только первого. Поступая так, они, по Лао-тци, иногда не получат того, что ищут. Найдет тот, кто не ищет, кто не производит усилий. Самые слабые существа подчиняют себе в свете самых сильных. Ничего нет под небом и нежнее и мягче воды, однако вода преодолевает твердость скал и камней. Высшая форма добра подобна воде, благотворной для всех без усилия. Когда в империи много запретительных законов, народ все беднеет и беднеет; когда страна чрезмерно накопляет богатство, в семьях и государстве исчезает нравственность; когда люди становятся слишком искусными, в употребление входят странные и фантастические вещи; когда наказания чрезмерны, число преступлений умножается. Поэтому мудрец говорит: «я ничего не делаю», и народ совершенствуется сам собой; я люблю покой, и народ сам силой собственной воли становится справедливым; я не начинаю никаких предприятий, и народ обогащается; я не имею никаких желаний, и народ доволен». «Мудрец тихо живет в мире, но его ум сочувствует всем: народ смотрит на него и слушает его, а мудрец думает о нем, как о своих детях». «Не судите о своих ближних. Будьте довольны собой. Будьте целомудренны и не карайте других. Будьте сами вполне благоприличны, не режьте и не душите других. Учитесь прощать несчастному его испорченность. Если один человек умирает, а другой остается в живых, то почему же предполагать, что над тем или другим разразился небесный гнев. Истинно добрый человек любит всех и не отвергает никого. Он все уважает и ничего не отрицает. Он водится с хорошими людьми и обменивается с ними наставлениями, а над дурными людьми он работает, как над материалом, и главной целью своей жизни полагает возвращение их в Тао. Но тот, кто не уважает своего наставника и не любит своего материала, сильно заблуждается, хотя бы его и считали мудрым».

Не трудно видеть, что в учении Лао-тци заключалось много начал, которые должны были направлять его последователей к мысли о пустынножительстве и отшельничестве. Хотя Лао-тци нигде и ни в чем не высказывался против государства, но его теория естественной природы явно ведет к пассивной революции. Государство, конечно, представляет собой не естественную, а искусственную природу. В природе нет рангов, нет темниц, уголовного кодекса. Все это искусственно. Но по теории Лао-тци искусственную природу должно препобеждать не силой, а отступая перед ней. Мудрец, тяготящийся существующим строением жизни, должен выйти из него. Легенда представляет самого Лао-тци пустынником, одиноко жившим на горе. За чертой городов и селений на горах, в долинах, в лесах, которые еще не захватило человеческое общество, лучше всего и удобнее всего жить естественной жизнью. Так, таоизм породил отшельников. Практически это был логический вывод из учения Лао-тци, хотя отшельничество плохо, конечно, согласовывалось с взглядами китайцев на семью и государство. Отшельничество естественно порождает мистицизм, но в таоизме оно разрослось в нечто несравненно более широкое, вредное и уродливое. Процесс этого патологического развития таоизма далеко не выяснен, но известны многие моменты в его истории, и имеются налицо его результаты. Лао-тци говорил: познание божества есть истинный напиток бессмертия, а знание, облагораживая и возвышая человека, придает ему цену и, так сказать, превращает свинец или олово в чистое золото. Может быть с этими словами Лао-тци не должно ставить в связь последующих явлений в таоизме, но во всяком случае их психологическая основа понятна. Таоисты додумались до напитка бессмертия и до средства превращать неблагородные металлы в золото. Здесь мы видим обычную замену идеи приобретения благ нравственным путем попыткой приобрести благополучие путем определенных манипуляций, не имеющих никакой связи с чистотой сердца. В III в. до Р. Х. китайцы приобрели уже твердое знание о существовании золотых благословенных островов, где живут духи, раздающие посетителям напиток бессмертия. Император Чи-Хуан-Ти снарядил экспедицию на эти острова. Экспедиция по возвращении донесла, что ее корабли плыли мимо островов, но что попутный ветер отогнал их назад. Императором и этой экспедицией руководили таоисты. Из их среды выделился класс духовенства – жрецы, отшельники и глава всех – шань, небесный учитель. Эта тоистская иерархия не преподавала своим последователям ни глубокой метафизики, ни возвышенной морали Лао-тци. Она исцеляла, продавала амулеты, застраховывавшие от несчастных случаев, предсказывала судьбу, очищала улицы, дома и людей от демонов, все по определенной таксе. Таоистские жрецы учили и учат теперь своих последователей верить не в божество, не в провидение, а в их неограниченное могущество. «Я умею, скромно заявлял о себе один жрец императору – затвердить снег и превратить его в белое серебро. Я умею превращать киноварь в желтое золото. Я могу управлять драконом и летать на край земли. Я могу сесть верхом на седого журавля и подняться над девятью небесами». Очевидно, он мог все, только не мог говорить правды.

В учении Лао-тци китайская мысль поднялась до наибольшей духовной высоты и в развитии этого учения она ниспустилась до самых низменных и грубых заблуждений и суеверий. Образ скромного философа исчез в таоистской доктрине. По-видимому, буддийское влияние совершенно трансформировало его. У таоистов существует воззрение, что Лао-тци в сущности вечен, что он неоднократно воплощался на земле. Ему приписывают слова: «я родился прежде всего видимого и существовал прежде верховного начала. Я присутствовал при развитии первобытного хаоса, основы мироздания, я стоял на поверхности великой пустоты и мрака, вошел и вышел теми же самыми вратами таинственной неизмеримости». Биографию его, как старшего современника Конфуция, рассказывают таким образом, что мать зачала его от падающей звезды, и носила его в чреве 81 год. Непосредственно после рождения Лао-тци произнес: не небе вверху и на земле внизу только Тао достойно почитания. Его жизнь была исполнена чудес. Своему слуге он дал талисман долголетия, и тот прожил у него двести лет. Понятно, что сам Лао-тци не мог умереть. Оставление им мира представляют различно, но, по-видимому, наиболее распространена легенда, что он был увезен на запад таинственным быком, явившимся пред его пещерой. Статуэтки и рисунки, изображающие Лао-тци на этом быке, чрезвычайно многочисленны. Иногда Лао-тци изображается на быке в виде ребенка (бронза XVI в. в музее Гимэ), здесь намек на его имя – седой мальчик. Не только Лао-тци не мог умереть, но неудобно умирать и для многих таоистских жрецов, ибо для самой наивной веры должно представляться странным, что смерть может овладевать продавцами напитка бессмертия. Таковые, по таосизму, живыми переселились на небо. Пантеон таоизма страшно обширен. Во главе его стоят две троицы (три чистых, как источник всего, и три правителя, как водители жизни всего). Основанием для учения о этих троицах, может быть, послужило положение Лао-тци: из Тао рождается один, из одного два, из двух три, из трех все предметы. Бесчисленное количество духов (шин) повинуется второй троице – троице счастья. Кроме множества святых из таоисистов, звезды, воздух, моря, земля, горы, реки, провинции, города, деревни имеют своих богов частных. Почитаются животные, например, змея. Почитаются даже неорганические предметы. Одним из своеобразных специальностей таосистов является знание геомантии. Таоистские жрецы знают наилучшие места для многих могил. Легкомысленные европейцы мало думают о местах вечного упокоения и гораздо более интересуются жилищами для временной жизни. Не то в Китае. Фын-шуй (правила о месте погребения) имеет там великую важность и соблюдается свято. Если по соображениям таоистской мудрости известное место должно быть отведено под кладбище, чрез него уже не может быть проведена железная дорога. Отсюда один из поводов для столкновения с иностранными инженерами. Приходится таоистам сталкиваться и с своими единоплеменниками, именно с буддистами. Имеется много оснований думать, что уже Лао-тци заимствовал многое из спекуляций Индии. Недаром легенда представляет его много путешествовавшим за пределами Китая. И несомненно, что впоследствии таоисты пародировали многие буддистские обряды. Но здесь собственно нет спора догматов и спора ритуала. Здесь просто попытка расширить сферу эксплуатации народа – попытка получать с него доходы не только за удовлетворение его нужды в талисманах, но за удовлетворение и других его религиозных потребностей.

Если слово буддизм принять в его прямом и первоначальном смысле. Как учение Гаутамы, то, без сомнения, мысль, чтобы буддизм мог удовлетворять духовные наклонности китайцев, покажется очень правдоподобной. Для китайца природа есть божество или храм божества, государство воплощение божественного разума, человек по природе добр и своими силами может устроить свое счастье. Китаец доволен природой, своими законами, самим собой. Буддист не только не доволен существующим, но утверждает, что не может быть такой природы, не может быть государственного строя, нельзя достигнуть личного усовершенствования, которыми можно было быть довольным. Бытие есть зло в своей сущности, и всякое проявление бытия есть только раскрытие зла во вне. Бороться со злом, это значит бороться с самим бытием, бороться с жизнью, потому что бытие есть жизнь. Здесь скажут есть противоречие. Кто отрицает жизнь, тот должен отрицать всякую борьбу, должен искать спасения в смерти. Но буддийская философия проникает глубже в нравственный смысл вещей. Самоубийство, внешний насильственный акт не есть торжество небытия над бытием, ножом или пулей можно достигнуть только разлучения духа с телом, но тело вступить в новые материальные комбинации, а душа будет подвергаться новым перевоплощениям, из тела какого-либо человека она войдет в тело козы, змеи или иного человека. Она будет продолжать существовать и будет продолжать терпеть мучения. Бытие будет существовать до тех пор, пока будет существовать желание бытия. Недовольный своим существованием человек мечтает о лучшем и желает лучшего. В этом корень заблуждения. Хорошего существования нет и не может быть. Нужно избавление от всякого существования, а для этого нужно уничтожение в себе всякого желания. «Никакой огонь не сильнее желания, никакой плен не сильнее ненависти, никакая сеть не крепче страсти, поэтому вырывайте самый корень желаний, чтобы искуситель не сломил вас снова, как река ломает слабый тростник. Как сломанное дерево, если оно сохранило корень, растет снова, так скорбь искушения и бытия возвращается снова, если не уничтожено желание радости». Корни буддийской метафизики стоят в несогласии с спокойным миросозерцанием китайцев, но практические выводы этой метафизики вполне отвечают требованиям китайской морали. Кратко, полагаю, буддийское учение можно формулировать таким образом. Сущность бытия заключается в страдании, сущность нравственности – в сострадании. Пассивность и сострадательность предлагает буддизм. Уничтожение всякого зла, исполнение всякого добра, кроткая настроенность мыслей – вот что требуется от буддиста. Мой закон есть закон милости для всех, сказал Будда. Должно сострадать всякой твари. Должно уничтожать в себе всякое зло: «Пусть человек подавляет в себе гнев, пусть подавляет высокомерие, пусть разрушает всякие оковы. Кто управляет гневом, поднимающимся как катящиеся волны, того я называю возничим. Никогда гнев не утишится гневом, но смирением – это вечный закон». Но сострадая и оказывая добро, не должно привязываться к тому, чему служишь. Любовь приносит скорбь, и потеря возлюбленных тягостна, поэтому такая скорбь должна быть далеко от тех, которые вступили на путь спасения. Особенно должно остерегаться женщин. «Пока не уничтожено малейшее желание, влекущее человека к женщине, – он, говорит Будда, – остается привязанным к ней, как теленок к корове». Идея отшельничества, вытекающая из этих изречений, как мы видели, вытекала и из философии Лао-тци, хотя и совсем другим путем. Правила доброго поведения вполне отвечают взглядам Конфуция и Лао-тци, учение о смирении, подавлении страстей, покорности более приближается к воззрениям последнего философа. Учение о зле бытия, о небытии как блаженной цели не высказывается и не развивается, но заменено совершенно иным, стоящим с ним в решительном противоречии и, однако, при помощи легенд гораздо более связанным с именем Будды, чем подлинное учение индийского принца. Когда произносят слово «буддизм», то совершенно напрасно думают, что под ним разумеется строго определенная доктрина. Буддизм распадается на множество сект и далеко и близко стоящих одна от другой. В одном Китае не менее 18 буддийских сект. Но главным образом должно различать буддизм северный и южный: буддизм большой повозки – школы махаяны и буддизм малой повозки – школы хинаяны. Буддизм южный близок к первоначальному, в нем немного догматических положений, нет разросшейся традиции, несложны обряды. Он малая повозка. В буддизме северном – богатое и фантастическое богословие, бесчисленные сказания о Будде и буддийских святых, сложная иерархия, необыкновенно широкий ритуал, множество праздников и сложных обрядов, храмы, священные реликвии (кости Будды), священные изображения. За пределами вещественного мира Гаутама Будда, равно как южный буддизм видят чистое небытие; буддизм северный, принятый в Китае, напротив, указывает два противоположные полюса – рай и ад, или, вернее, серию мест блаженного обитания и мест мучений. Будда в существовании и одного мира видел великое зло, а северные буддисты насчитывают существование десяти миров и не тяготятся этим. Мир людей в этой космической иерархии занимает пятое место, ниже его миры гениев – азуров, демонов – яксха, бессловесных демонов – яксха, животных и ад; выше: высшие гении – Нага, мир богов или Брамы, мир бодисатв, мир будд или нирвана. Бодисатвы – это люди, достигшие высокой степени блаженства (по-китайски – пусах), они должны подвергнуться еще одному воплощению, чтобы стать буддами (совершенными – по-китайски Фо; отсюда название китайского буддизма религией Фо). Существовало много будд и будда Шакиамуни не сразу достиг своего величия, прежде чем родиться от Майи, в предшествовавший век он спустился с неба на землю на белом слоне о шести клыках. Кроме будд людей – макуши будд школа махаяна знает еще диани – будд или будд созерцания. Они вдохновляют и руководят будд человеческих. Важнейший из Диани-будд Амитабха пользуется великим почитанием в Китае. Он представляет собой божество погребальное и заведует подземным раем – Сукховати, от его взгляда родилось божество Авалокитесвара, называемое в Китае и представляемое здесь обыкновенно в образе женщины Кван-йинь, которое пользуется еще большей популярностью, чем Амитабха. Сострадательная богиня, она обещала проявляться во всех бесчисленных мирах, чтобы спасти их обитателей. С целью спасения она посещала и ады. Вот одна из популярных молитв, с которой обращаются к ней: «пусть всевидящая и всемогущая Кван-йинь в силу своего обета придет сюда на наши молитвы и избавит нас от трех препятствий» (нечистых помыслов, слов и поступков). Стараясь всех привести в рай, Амитабха, Кван-йинь заботится и о земном благополучии людей. Она считает подательницей детей, и ее изображения, указывающие на это ее значение, весьма сходны с изображениями мадонн. Славословия в честь ее, или вернее, заклинания ее именем, по-видимому, должны помогать в самых различных случаях. «Слава доброй сострадательной Кван-йинь. Если бы я был брошен на груду ножей, они не повредили бы мне! Если бы я был повержен в огненное озеро, оно не сожгло бы меня! Если бы я был окружен голодными духами, они не тронули бы меня! Если бы я был отдан во власть демонов, они не коснулись бы меня! Если бы я был превращен в животное, и тогда я попал бы на небо! Слава сострадательной Кван-йинь». Большое значение иметь еще у китайцев Майтрейя (Ми-ли-фо) – Будда будущего, к которому обращаются их упование уже в настоящем. Китайский буддизм имеет сложную иерархию, но в собственном Китае нет, однако, папы по образу Далай-ламы в Тибете. Имеется много китайских монастырей, есть и женские.

Проследить развитие буддизма на китайской почве и оценить его значение является делом чрезвычайно трудным. С внешней стороны эта история чрезвычайно проста. В II в. до Р. Х. в Китае явились восемнадцать буддийских миссионеров, которым удалось привлечь на свою сторону последователей, но которые потом подверглись преследованию со стороны конфуциан и таоистов. В I веке до Р. Х. буддийская пропаганда продолжалась, а в I веке по Р. Х., именно в 61 г. император Минг-ти стал на сторону буддизма, согласно китайской легенде вследствие того, что ему явился во сне сам Фо. Минг-ти отправил посольство в Индию для получения наставлений относительно буддизма, и из Индии явились жрецы, буддийские книги, идолы и изображения и священные реликвии (кости Будды). После этого буддизм постепенно утвердился прочно в Китае, хотя у буддистов возникали столкновения с конфуцианами и таоистами. Возникают они порой и теперь. Но это внешняя, так сказать, эксотерическая история буддизма, он имел еще эсотерическую историю. По-видимому, таоизм явился дважды плагиатором по отношению к буддизму. О Лао-тци повествуют, что он подобно греческим мудрецам путешествовал по разным странам. Это совершено исключительное сказание, потому что китайцы по вопросу о пользе посещения иноземных стран, по-видимому, доселе держатся воззрения, которое так формулировал один китайский император: «я слыхал, что варвары – в состав которых этот император великодушно заключал и европейцев – научились кое-чему от китайцев, но никогда не слыхал, чтобы китайцы научились чему-либо от варваров». Но философия Дао обнаруживает такое поразительное сходство с индийской, что все заставляет думать, что тем или иным путем Лао-тци прежде познакомился с последней, а потом уже составил первую. Это первое предположительное (исторических доказательств не имеется) влияние буддизма на Китай. Вторичное – именно влияние ритуала и канонической системы северного буддизма на таоистическое устройство должно утверждать уже не предположительно, а положительно. Таоистские обряды – подражание буддийским с некоторыми вариациями. Даже магия таоистов, может быть, развивалась не без буддийского влияния. Только у таоистов преимущественно жрецы являются магами, волшебниками и заклинателями, а буддисты раздают заклинательные формулы и заговоры для самостоятельного употребления всем. Рабочий утром прежде, чем приступить к работе, сжигает бумажку с заклинаниями. Да и ученые, выказывающие по внешности презрение к буддизму, на самом деле находят нужным знать и употреблять заученные наизусть магические изречения буддистов. Даже в китайской пагоде видят влияние буддизма. Ее устройство символизирует буддийское представление вселенной. Нижний этаж – земля, площадки над ним – небо, высшие этажи – это ряд буддийских небес, в которых обитают духи, бодисатвы и будды.

Ю, таоизм и Фо в настоящее время три государственные религии Китая. В теории и на словах между ними не редки столкновения. Иногда эти столкновения и не ограничиваются словами. Конфуциане не оставались в долгу. Настроенные рационалистически они часто осмеивали мистицизм таоистов и буддистов, но с наибольшей враждой, кажется, они относились к буддистам. Буддийские молитвы за умерших они объявляли оскорблением для умершего, ибо эти молитвы implicite содержат в себе признание, что умерший был дурной человек и сам по себе не заслуживает небесного блаженства. В начале IX столетия один сановник докладывал следующее своему императору о Будде. Со времени введения почитания в Китае Фо в империи начались войны, смуты, опустошения и не было императора, который бы правил долго… «Фо был индиец, игнорировавший главные обязанности, которые мы должны исполнять; говорю о взаимных обязанностях государя и подданных, родителей и детей, о тех обязанностях, исполнением которых человек отличается от скота. Верьте мне, государь! чем оказывать столько почтения полусгнившим костям, чем выставлять их в вашем дворце, как предмет поклонения для служащих вам, лучше приказать чиновникам министерства обрядов публично сжечь эти кости или бросить в реку. Если Фо имеет сколько-нибудь могущества, то пусть гнев его обрушится на меня». Здесь мы видим уже не теоретическое только отрицание религии Фо, но готовность и практически доказать бессилие индийского божества. Однако вообще и Фо, и Ю, и таоизм мирно уживаются между собой. Это ясно можно видеть в отношениях к ним императоров, в каковых отношениях, конечно, отражается и настроение всего Китая. Встречая новый год, император отправляется прежде всего в шаманский храм (теперь царствует манджурская династия, сохранившая шаманство как веру своих предков). Затем приносит жертву в храме предков по конфуцианскому обряду, далее отправляется на поклонение идолу Фо (сделанному из сандального дерева и считающемуся современным Будде); после этого он заезжает в таоистский храм ветра. Здесь нужно видеть не просто терпимость и не государственный такт, а осуществление политеистического обычая, которого держались все народы древности, кадившие не только своим, но всевозможным чужим богам. Презрительное отношение китайского сановника к Фо – это рефлексия позднейшего времени и довольно исключительное явление в роде скептически презрительного отношения к почитанию персидского Митры в Риме со стороны Лукиана, который говорил: «что это за бог, который не знает по-гречески и даже не понимает, когда пьют за его здоровье». Многие русские XI века и многие инородцы наших дней живут по двум верам – языческой и христианской. Для китайца жить по трем верам представляется делом несравненно более удобным, чем ходить путями двоеверия для наших инородцев: каждая из китайских государственных религий имеет свою сферу, в которой преобладает ее влияние. Конфуцианство регулирует правила семейного, общественного и государственного поведения, оно освящает традиционный строй китайской жизни, но таоизм, уже потому, что он сам возник и вырос на китайской почве, не может идти против китайского строя, а буддизм вообще по существу не касается форм общежития. Далее, таоизм служит человеку при различных практических нуждах: при болезнях, начатиях дела, путешествиях. Здесь главным образом дело сводится к обману таоистских жрецов, но рядом с сверхъестественными и бесполезными пособиями они могут подавать и полезные лекарства и полезные советы. В буддизме находит удовлетворение китайская забота об умерших близких и любимых людях. Разум и совесть китайца, конечно, заставляют его понимать и чувствовать, что умерший им любимый человек имел недостатки и грехи и что хорошо бы было найти какое-либо средство их загладить и восполнить, и вот является буддизм с своей теорией возможности облегчения участи усопших при помощи жертв, деяний и молитв живых. Так, у китайцев недостаточность и неполнота одной религии восполняется другими, но несомненен факт, что если из данных религий ни одна не может вполне удовлетворить человека, то никаким образом не может удовлетворить его и вся их совокупность. Синкретизм религиозный – явление постоянное, но никогда не дававшее благих результатов. Из нескольких неверных объяснений физического явления не может получиться научной истины, и из нескольких неверных принципов поведения не может составиться идеальной этики.

Для того чтобы жить разумно, нужно найти смысл в своей личной жизни и средства для осуществления этого смысла. Если моя жизнь имеет значение лишь постольку, поскольку я служу семье, государству, то тогда ни семья, ни государство не имеют никакого смысла. Если цель жизни человека лежит не в нем, а чем-то другом, то значит, цель жизни всех людей заключается не в них, не в их счастье, а в чем-то ином им ненужном, для них не интересном, работать для чего не имеет смысла. Буддизм, даже в его китайском изложении, и может быть, в китайском более, чем в школе Хинаяна, подчеркивает эту бессмыслицу. Все эти скитания по раям и адам богов и людей обусловливаются неудовлетворенными стремлениями и желаниями. А неудовлетворенное желание есть источник страдания. Буддизм школы Хинаяна находит возможным избавиться от страдания в небытии, китайский буддизм отрицает это небытие и рисует миры, по которым должна странствовать душа человека, цветами, целиком взятыми из нашего мира. Китайский буддизм, как и буддизм вообще, не знает ничего выше человека. Небо брамы значительно ниже неба будд, но если нет ничего выше человека, то, значит, нет никого и несчастнее человека. Человеку присущи безграничные стремления и крайние ограниченные средства для их удовлетворения. Если никто не может помочь ему в достижении его стремлений, то ему остается только подавить, уничтожить их в себе. Самоуничтожение – вот задача для человека, и самоуничтожение не физическое, состоящее в умерщвлении плоти, а духовное, имеющее задачей угашение способностей духа, но что особенно страшно, именно китайский буддизм, по-видимому, смягчивший учение Гаутамы, на самом деле своей аляповато и нелепо нарисованной нирваной, как раем, не оставляет для человека никакого исхода и избавления от бытия, а следовательно, и от страдания.

Таоизм может не более удовлетворить духовные запросы, чем буддизм. Существуют природа искусственная и природа естественная. Должно жить сообразно с естественной природой. Если буддизм в своей сущности проповедует пессимизм, то здесь в самом лучшем случае утверждается квиэтизм – пассивное подчинение действительности, но размышление заставляет делать из таоизма и более роковые выводы. Культура представляет собой естественную природу или искусстевнную? Конечно, искусственную. В природе нет ни дворцов, ни хижин, ни домашних животных, ни возделанных полей. Природа не знает на вареной, ни жареной пищи. Призыв к естественной природе во имя разума является в таоизме собственно бессмысленным призывом к дикости. В шу-книге представляется, что китайцы первоначально жили дикой жизнью, не заключали браков, не имели городов. В этих сказаниях, полагают, должно видеть не исторические воспоминания – в сознании людей не могут храниться воспоминания о бессознательном периоде их жизни, а исторические теории, выработанные под влиянием наблюдения над жизнью некультурных соседних народов. К дикой и несчастной жизни этих народов и даже еще к худшему, ибо у этих народов существуют начатки культуры, и призывает теория обожествления естественной природы.

Размышление открывает в таоизме и буддизме иррационализм (неразумность) теоретических принципов и идеализм (высоту) принципов нравственных. Первые остаются в Китае или невыясненными, или затененными, вторые понижаются и приспособляются к условиям действительности и к немощным нравственным силам человека. Но ни таоизм, ни буддизм не имеют собственно ни внутренней санкции, ни внешнего авторитета. Они не имеют внутренней санкции, потому что они не удовлетворяют идеальных стремлений человека, не освещают его тяготения к истине и красоте и дают ему частью неустойчивое, частью отрицательное понятие о добре (добро – в подчинении природе и в отсутствии стремлений). Они не имеют и внешнего авторитета: учение об их божественном происхождении есть позднейший и необязательный придаток к их требованиям. Индиец Фо и китаец Лао-тци – вот их естественные основатели.

Но, может быть, таоизм и буддизм – это только аксессуары в китайском религиозном обиходе, а существо религии и удовлетворение религиозных потребностей они находят в конфуцианстве? Несомненно, что и религия Ю наиболее отвечает скептическому складу ума и практическому направлению характера китайцев. Ю освящает наклонности и обычаи китайцев, но может ли дать конфуцианство удовлетворение, может ли действительно оно поддержать человека в тяжелую пору и осветить ему смысл его деятельности. Один разговор и одно стихотворение, приписываемое Конфуцию, полагаем, лучше всего ответят на этот вопрос.

Учитель, – сказал ученик Конфуцию, – мне наскучило учиться и хотелось бы отдохнуть, не поступить ли мне для этого на службу государю? – Нет, –ответил Конфуций, – служба сопряжена с исполнением обязанностей и потому не дает успокоения. – А не успокоиться ли на служении родителям? – Также нельзя. – А в кругу друзей? – Также нельзя. – А в недрах собственного семейства? – Также нельзя. – А в занятиях земледелием? – Также нельзя. – Неужели же мне негде успокоиться? – Только могила дает успокоение, заключил философ.

Незадолго пред своей смертью Конфуций, играя на гитаре, говорят, пел следующую песню.

Пред вселенной – ничто человек!

Он – песчинка на дне океана:

Пред вечностью – миг его век,

Это – дым пред лицом урагана.

…………………………………..

…………………………………..

Чадо почести, неги, пиров!

Твоя слава – лишь пена морская;

Она блещет на гребнях валов,

Лишь при ветре красиво играя,

А дела твои – листья; они

Древо жизни твоей покрывали;

Но твои закатилися дни, –

С ними вместе и листья пропали.

Славный воин, богач и бедняк

Одинаково сходят в могилу,

Поглощает забвения мрак

Их деянья и славу и силу.

Исчезает все в мире навек

Вместе с жизнью, и только порой

Холмик, сорной покрытый травой,

Нам напомнит, что жил человек.

Пел ли действительно подобное стихотворение Конфуций или – что гораздо вероятнее – на самом деле оно ему не принадлежит, во всяком случае оно является логическим выводом из принимаемого им мировоззрения. Следуют из этого мировоззрения и другие выводы. Конфуций и его последователи не делали их, но некоторые китайские философы сделали. Так, Янь-чжу рассуждал таким образом. «Все считают Шуня, Юй, Чжоу-чуна и Конфуция людьми всего более достойными удивления (за их добродетель), а император Цзе (куя) и Чжой (синя) злодеями… Названные четыре мудреца в течение своей жизни не посвятили ни одного дня удовольствиям, а по смерти стяжали себе славу, которая не помрачится во веки. Но эта слава не есть что-либо осязаемое действительно. Прославляйте, награждайте их, они не сознают этого. Их слава для них самих тоже, что для пня или куска земли. Цзе (куй) был обладателем веками собранных сокровищ, восседал на императорском троне, был настолько умен, что мог презрительно относиться к людям стоявшим ниже его; был настолько грозен, что мог приводить в трепет империю; он всегда услаждался тем, что веселило слух и зрение; он всегда исполнял то, что приходило ему на мысль. Окруженный блеском он приблизился к смерти. Он жил роскошнее и шире всех смертных. Чжоу (синь) также был обладателем веками собранных сокровищ; восседал на императорском троне, его (грозное) величие всеми признавалось, и его воле все оказывали повиновение; он давал волю своим страстям, пренебрегая делами правления, и проводил долгие ночи, предаваясь удовольствиям; он не омрачал себя мыслью о правилах исинно должного (образа поведения). Окруженный блеском он приблизился к смерти. Он позволял себе более всех других смертных. Эти два злодея в течение своей жизни услаждались, исполняя свои желания, а по смерит прославились, как (примеры) глупости и жестокости. Но, ведь, действительного наслаждения не может дать добрая слава. Будут ли порицать или хвалить их, они уже не сознают этого. Их бесславие для них самих тоже, что для пня или куска земли. Четырем мудрецам все удивляются, но их жизнь была горька, а их уделом была смерть; двух злодеев все порицают, но их жизнь была полна удовольствий, а их уделом была также смерть».

Мысль о таком безразличии удела праведных и неправедных привела Янь-чжу к следующим практическим выводам. «Сто лет крайний предел долговечности, и из тысячи человек едва ли один достигнем его. Положим, человек живет сто лет. Детство и старость отнимают одну половину жизни, а страдания, болезни, печали, огорчения, утраты, беспокойства и страх наполняют другую. Остается каких-нибудь 10 лет, да и в течение их едва ли выпадает для человека хотя один час веселого самодовольства, неомраченного беспокойствами. К чему же человеку жизнь? Какое в ней удовольствие? Положим, приятно употреблять вкусную пищу и носить хорошую одежду, приятно тешить слух музыкой, а взоры впечатлениями красоты, но, ведь, эти удовольствия не могут нравиться постоянно человеку и надоедают. Существуют запреты под страхом казни и огорчения законов, побуждения наградами и (славой) имени, все это заставляет человека безостановочно гоняться за мимолетной и пустой похвалой, стремиться к приобретению посмертной славы, с крайней осторожностью относиться к тому, что видят глаза и слышать уши, постоянно наблюдать за правильностью своих поступков и мыслей; таким образом, человек проводить годы без удовольствий и на минуту не может быть совершенно свободен в своих действиях. – Чем же отличается он от узника, скованного по рукам и ногам? Древние люди, понимая как быстротечна жизнь и как скоро приходит смерть, повиновались влечению своего сердца, спешили пользоваться представлявшимися удовольствиями, услаждались согласно своим естественным склонностям, не придавали цены похвале и не заботились о посмертной славе, старались только не делать того, что заслуживало бы наказания, а о том – приобретут ли они славу или похвалу, будут ли первыми или последними, проведут ли долгую или короткую жизнь, не думали. Все живущие представляет различие, пока живет, а по смерти делается одинаковым. Между живыми людьми мы различаем умных и глупых, знатных и незнатных, но люди умершие, все одинаково представляют вонючую гниль, подвергающуюся разложению, тлению – таков общий удел… Ни жизнь, ни (естественная) смерть человека не в его власти, и не от него зависит быть умным или глупым, знатным или незнатным (по рождению). Все родившиеся подвергаются смерти – умный и глупый, знатный и незнатный, умирают десятилетние и столетние, добродетельные и злодеи, мудрые и глупцы. При жизни это были Яо и Шунь, по смерти это не более, как гнилые кости. При жизни это были Цзе (куй) и Чжоу (синь), а по смерти это тоже не более, как гнилые кости. Кто мог бы сделать различие между гнилыми костьми? Поэтому пока мы живы, будем спешить пользоваться жизнью – разве есть время думать о том, что будет по смерти?»

Пользоваться жизнью, значит, следовать влечениям своей природы. Но каковы эти влечения? Конфуций и Лао-тци, мы видели, что эта идеализация имеет для себя мало опор в действительности. Сюнь-цзы рассуждал таким образом. «Человек дурен (по природе), и те добрые качества, которыми он обладает, ложны (т. е. привиты и развиты в нем искусственно). По природе своей человек от рождения стремиться к собственной выгоде, и вследствие этого возникают споры и захваты, а самоотвержение и уступчивость не имеют места; от рождения склонен он к зависти и ненависти, порождающим насилия и грабительства и не дающим проявляться преданности и верности. От рождения человек любит тешить свой слух (приятными) звуками, а взоры впечатлениями красоты, вследствие чего предается сладострастию и делает беспорядки, забывая требования благопристойности. Таким образом, если бы люди следовали своей природе и влечению своих страстей, то они непременно стали бы вступать в споры. Совершать захваты, уклоняться от исполнения обязанностей своего положения и нарушать законы, возвратились бы наконец к дикости. Чтобы быть способными к самоотвержению и уступчивости, к соблюдению правил добропорядочного поведения, наконец, к образованию благоустроенного общества, люди непременно должны сперва испытывать на себе влияние (добрых) руководителей и законов и (приучиться следовать) по пути истинно должному. В виду всего этого ясно, что по природе своей человек дурен, и что те добрые качества, которыми он обладает, ложны. Если кривое дерево (брус или доску) распарить и выгибать, то оно может сделаться прямым; если тупое оружие точить на камне, то он может сделаться острым. Так и люди, будучи по природе склонны к дурному, исправляются под влиянием (добрых) руководителей и законов, делаются по усвоении правил истинного поведения, способными к образованию благоустроенного общества. Не будь (добрых) руководителей и законов, люди оставались бы при своей склонности (ко злу), (взаимно подвергались бы) опасности, не поступали бы должным образом, не будь правил истинного поведения, люди производили бы беспорядки и не знали бы благоустройства. Древние мудрые государи, понимая, что человек по природе своей склонен ко злу и беспорядкам, не может поступать должным образом и стремиться к благоустройству, указали правила истинно-должного поведения и учредили законы, чтобы при помощи их видоизменить, исправить и облагородить натуру человека и руководить им, направляя его по истинному пути к благоустройству. Те, которые переменяют свою природу под влиянием (добрых) руководителей и законов, облагораживаются учением и поступают согласно правилам благопристойности, называются лучшими людьми; а те, которые следуют влечению своей природы и своих страстей, поступают противно этим правилам, – называются людьми низкими… Прирожденным называется то, что не требует со стороны человека ни изучения, ни практики, а правила благопристойности, выработанные мудрецами, человек усваивает только после изучения и может соблюдать их только после навыка. Что человек склонен делать без изучения и практики, то является в нем прирожденным, а что приобретает практикой и изучением, то не прирождено… Человек по природе своей желает насыщаться, когда голоден, желает согреваться, когда чувствует холод, желает покоя, когда утомлен. Это прирожденные стремления человека. Но когда кто-нибудь, чувствуя голод, в то же время не осмеливается принимать пищи раньше старшего, это значит, что он оказывает уступчивость (почтение) старшему; когда кто-нибудь, будучи утомлен, не осмеливается попросить отдыха, это значит, что он трудится за другого. Если сын уступает отцу или младший брат старшему, если сын трудится для отца или младший брат для старшего, то это противно природным наклонностям человека, но согласно с требованиями сыновнего благочестия и с правилами истинно-должного поведения. Если бы люди действовали по влечению своей природы, то не было бы самоотверженности и уступчивости, которые противны естественным наклонностям. Ясно, что человек по природе своей склонен ко злу и что те добрые качества, которыми он обладает, ложны»… Если бы Яо и Шунь по природе были добродетельными, то, по мысли Сюнь-цзы, мы не должны бы были и уважать их, но мы уважаем их за то, что они переработали свою природу. В философии Сюнь-цзы кроме пессимистического воззрения на нравственную природу устанавливаются еще два положения, факт существования сознания долга и факт человеческой свободы. Идея долга и сила свободной воли, по Сюнь-цзы, постепенно и торжествуют над злом, и естественная злая природа постепенно заменяется искусственно привитой природой доброй.

Позволительно думать, что Сюань-цзы неправ дважды, как в своем пессимистическом взгляде на природу человека, так и в оптимистическом взгляде на легкую возможность духовного перерождения человека. Несправедливость последнего взгляда открывается из того, что люди не переходят от зла к добру даже тогда, когда это для них выгодно. Мстительность, зависимость, злорадство, несправедливость весьма вредят самим мстительным и злорадствующим людям, и однако каждый чувствует и знает, как трудно заглушить чувство обиды, недоброжелательность, нерасположение к другим. Но вместе с тем несомненно в душе человека таится много и доброго. Лучшим доказательством этого служат китайцы. Что заставляет их заботиться о благе отечества, почитать родителей, держаться правды? Не мечта о наградах и не страх наказаний: их скептически и материалистически настроенному мышлению те и другие представляются весьма проблематичными. Очевидно, добро прочно присуще душе китайца, как добрые устои прочны в его жизни. Добрые расположения и добрые обычаи китайцы наследуют от своих предков в течение тысячелетий. На этой доброй традиции и утверждается их жизнь. Не религия делает их твердыми и устойчивыми в их сыновней и отечественной любви. Некоторые утверждают, что китайцы в древности были монотеистам и что с того отдаленного времени они хранят добрые и высокие заповеди. Я полакаю, что эта теория утверждающая, что китайцы некогда почитают единого Бога, разбивается о тот простой факт, что у китайцев даже нет слова «Бог». У семитов мы имеем Элоах, Илю, у египтян – Нутер для понятия божества, у китайцев нет такового понятия. Они имеют Тиень для обозначения неба и высших духовных сил, Шанг-ти для обозначения царя или может быть даже царей, живущих на небе, но идеи Бога отца, творца и вседержителя безусловно не находится в их философии и религиях. Между тем во многих политических религиях эта идея выступает довольно ощутительно. Но китайцы с их бесчисленными религиозными обрядами не знают бога и не знают блаженного бессмертия в посмертном богообщении. Жизнь людей может утверждаться или на религиозной вере или на традиции. Ни на каких иных началах жизнь утверждаться не может. Если я не признаю религиозных заповедей, то никто не может, и главное, я сам себе не могу доказать, что я обязан подчиняться каким-либо правилам поведения, служить чьим-либо интересам, подчиняться какому-либо начальству и исполнять какие-либо обязанности. Разум человеческий даже не может доказать – нужна ли нравственность, полезна ли она, стоит ли заботиться о благополучии своем или других. Когда люди отрицают религию и остаются членами государств и обществ, они живут обыкновенно теми нравственными и житейскими понятиями, которые выработаны под воздействием религии до них, и они не могут заменить их никакими другими, потому что они не могут привести разумных и убедительных оснований для создания какого бы то ни было общественного строя. Только религиозная традиция, которой они бессознательно пользуются, оставив Бога, мешает им ниспасть до скота. Но размышление и анализ непременно будут постепенно открывать глаза людям и выяснять им, что следовать игу традиции – исполнять бесчисленное бремя обязанностей, навязанных моралистами без всяких прав – и тяжело и бесполезно. Отсюда появление речей Янь-чжу и Сюнь-цзы, постепенное забвение обрядов и легкомысленное отношение к моральным требованиям. Только религиозные устои могут сообщить прочность и смысл нравственному поведению. Этими религиозными устоями владеют христиане. Они знают истину и обязаны воплощать ее в жизни. Они обязаны быть нравственным авангардом человечества. Они обязаны дать религиозно-нравственные основы жизни китайцам. Некогда фарисей молился Господу: «Боже! благодарю Тебя, что я не таков, как прочие люди» (Лк. 18:11). Он оказался хуже прочих, но его, без сомнения, нельзя было судить хуже, чем прочих, ибо и он и мытарь, которого он трактовал свысока, были воспитаны на одних и тех же религиозно-нравственных началах. А что если мы, христиане, окажемся хуже, чем прочие, мы, которым дано несравненно больше, чем прочим, – дана религиозная истина. Мы обязаны воплощать ее в жизни и делиться ею с другими. Вопреки основным теоремам арифметики, тот, кто делится истиной с другими, не теряет, а приобретает. Только нужно уметь делиться ею с другими. Один автор приводит разговор, имевший место около полустолетия назад, одного китайского принца с одним русским. «Вы думаете, – говорил принц, – что наши ученые пренебрегают божественным учением Иисуса Христа. Ошибаетесь! Евангелие, переведенное на китайский язык иезуитами, читано и перечитано нами много раз, и мы, право, не так тупоумны и упрямы, чтобы не сознавать мудрости этого учения, но… прежде, нежели стараться проповедовать это учение в империи, населенной сотнями миллионов жителей и склонять их отречься от веры отцов, не мешало бы вам, господа европейцы, уладиться между собой в основных догматах христианства. Были у нас миссионеры католики, старавшиеся внушить нам, что глава церкви христианской их папа – святой и непогрешимый; англичане, голландские купцы говорят другое; вы русские последователи опять иных догматов. Кого же нам слушать? Почему в вас это разноречие и почему до сих пор вы не исповедуете веры Христовой единодушно и одинаков»?¹ Я позволю усомниться, чтобы этот рассказ был верен в своих подробностях. Замечу, что назад тому полстолетия еще и не был провозглашен в католичестве догмат папской непогрешимости. Но несомненно, что споры и раздоры европейцев между собой, те их деяния, которыми руководят корысть и выгода, бросают тень не только на них, но и на их религию. Кто хочет, чтобы его слово о Христе было услышано, тот должен иметь дух Христов.

Некогда ап. Павлу после того, как он создал и устроил многие церкви в Азии, было видение: пред ним ночью предстал некий муж, македонянин, прося его и говоря: «приди в Македонию и помоги нам» (Деян. 16:9). Повинуясь этому призыву, апостол немедленно переплыл из Азии в Европу, и здесь раздалось благовестие о Христе. И китайский народ настоящего времени подобен этому македонянину, и ему нужна духовная помощь. Где теперь истинно богопросвещенные и богопризванные последователи Павла, которые бы, облеченные силой Духа, отправляясь к китайцам, могли сказать о себе словами Апостола: разумевше, яко призва ны Господь благовестити им (Деян. 16:10)? Некогда Европа нуждалась в духовной помощи Азии. Азия удовлетворила эту нужду: из Палестины было принесено христианство. Теперь Азия нуждается в духовной помощи Европы. Горе тем, кто подаст нуждающимся камень вместо хлеба!