Новая книга по психологии животных. [Рец. на:] Хэдсон (Hudson). Натуралист в Ла-Плате

Хадсон (Hudson), Натуралист в Ла-Плате. I–VI и 331 стр. Перевод со 2-го английского издания Струнина. Петербург. Издание Девриена. 1896.

В основе всех трактатов по психологии животных обыкновенно лежит стремление доказать одно из двух положений: или 1) что дух человека и дух скотов в сущности одно и тоже и человек не имеет ничего преимущественного пред скотами или 2) что человек по своим духовным особенностям должен быть причислен к особому царству, по своему происхождению не родственен животным и по своему назначению отличается от них. Методы исследования и приемы доказательств употребляются приблизительно одинаковые в трактатах обоих типов с той лишь разницей, что тон писателей, не видящих в себе никаких преимуществ перед животными, звучит более победно и дышит полным самодовольством: они как будто рады, что их низкое происхождение слагает с них высокие нравственные обязанности, что нечего страшиться темного будущего и заботиться о приобретении вечных благ. Книга Хэдсона, заглавие которой выписано нами, не принадлежит ни к одному из указанных нами двух типов: она относится к редкому типу книг написанных по щекотливому и важному вопросу без задней мысли. Автор считает и объявляет себя дарвинистом, но в своих повествованиях о духовных способностях, инстинктах и нравах животных он руководится не предвзятой теорией, а лишь своими тонкими наблюдениями, глубокой любовью к природе и требованиями правды. Более чем кто-либо из исследователей, занимающихся в настоящее время изучением души животных, Хэдсон знаком с этой душой. Он долго жил и изучал эту душу там (в Пампасах), где для проявления ее свойств человек еще не создал препятствий, и он рассказывает нам о том, что он знает, без претензий и самохвальства. Тон его рассказов не торжествующий и победный, какой обыкновенно звучит в книгах людей говорящих о победах, одержанных людьми над природой, но скорбный и грустный: автор скорбит о вымирающих видах животных, скорбит о том, что пестрое разнообразие животной и растительной жизни исчезает под давлением вытесняющей и уничтожающей ее культуры, взамен чего являются домашние животные и возделанные растения, дающие нам материал для одежды и пищи, но мало говорящие о способностях природы производить великое и прекрасное. Это тоскливое чувство, думаем мы, знакомо всякому, кто действительно любит природу и видит, что многим великим и прекрасным ее созданиям грозит гибель. Это чувство возникает при виде слонов, медведей, зубров, киви, утконосов, вообще всех тех, участь которых уже решена.

Книга Хэдсона предназначена для юношей, но ее с пользой прочтут и люди зрелого возраста, и зоопсихологи найдут в ней немало поучительного; книга не написана по схоластической форме ученых сочинений и не представляет собой систематического целого, но она сообщает нам множество фактов, которые расширяют наши познания о духовной жизни животных и, вместе с тем, показывают, как поспешны и малоосновательны воззрения установленные известной школой (эволюционной) на эту жизнь.

Действия животных представляют собой частью результат инстинктов, частью результат обучения, опыта и собственной сообразительности. Инстинктивными называются действия, которые, будучи целесообразными, совершаются, однако, бессознательно. Происхождение инстинктов у животных Дарвин всецело приписал естественному подбору. Так, птицы, по утверждению Дарвина, боятся человека инстинктивно, и этот инстинкт произошел следующим образом. Когда человек впервые появлялся на каком-либо острове, на котором доселе птицы его никогда не видели, они сначала не обнаруживали перед ним страха, но когда он начинал преследовать их, у них являлся страх, однако не у всех и не в равной мере. Спасались, конечно, те, у кого он был больше, и из потомства те, кому они передали свой страх по наследству. Так птицы, почувствовавшие страх пред человеком, пережили тех, которые не приобрели этого страха, наследственно это чувство страха или этот инстинкт закреплялся и таким образом сделался всеобщим. Таков прием объяснений Дарвина. Уже многократно было указываемо, что он представляет собой нанизывание предположений о возможностях и случайностях без приведения для них каких либо разумных причин. К этим указаниям книга Хэдсона прибавляет следующее: во-первых, она показывает, что многие из тех инстинктов, происхождение которых объясняет Дарвин, на самом деле вовсе не существуют, во-вторых, что инстинкты вовсе не обладают эластической способностью изменяться и приспособляться, которую у них предполагал Дарвин.

Так, на основании своих наблюдений Хэдсон отрицает, чтобы птицы обладали приписываемой им инстинктивной способностью узнавать врагов и, в частности, чтобы они по инстинкту считали своим врагом человека. Большинство птиц, по Хэдсону, инстинктивно страшатся всякого незнакомого существа и предмета, но только опыт и воспитание научают их различатъ между знакомыми друзей и врагов. Нанду или южно-американский страус, говорит он, по мнению естествоиспытателей, оказывается одной из наиболее древних птиц земного шара. Он подвергался систематической травле со стороны человека с самых древних пор, и в этом отношении с ним не может сравниться никакая другая птица. Этому способствовало все: большой объем тела, неспособность спасаться летанием и, наконец, пригодность его для пищи особенно в глазах дикарей, которые так любят его жирное и ароматическое мясо. Если страх перед человеком действительно передается у птиц по наследству, то конечно следы его в виде инстинкта должны быть и у нанду. Между тем мне никогда не удавалось обнаружить у него этот инстинкт, хотя я наблюдал множество молодых нанду в плену у человека захваченных прежде, чем родители их могли внушить им понятие о том, чего следует бояться. Я сам, однажды, овладел выводком страусов, которые только что вылупились из яиц. Относительно пищи они почти и, можно сказать, даже совершенно ни от кого не зависели, проводя большую часть времени в ловле мух, кузнечиков и других насекомых и, обнаруживая в этом чрезвычайную ловкость; об опасностях же, окружающих их, они решительно ничего не подозревали. Они обыкновенно следовали за мной с такой доверчивостью, точно я был их отцом; и всякий раз как я подражал громкому храпящему или звенящему крику взрослых нанду, который употребляется ими в качестве сигнала к бегу во время опасности, они кидались ко мне с выражением величайшего ужаса, хотя никакое животное не угрожало им, припадали к моим ногам и всячески старались скрыться, запрятывая свои головы и длинные шеи в складках моей одежды. Допустим, что я попросил бы кого-нибудь несколько раз подряд облекаться в белое или желтое платье и всякий раз, как эта личность появлялась на глаза страусов, издавал бы тот же сигнальный крик; я совершенно уверен, что они скоро усвоили бы привычку убегать от этого страшилища с выражением ужаса даже не ожидая сигнала, и, что страх перед белым или желтым человеком остался бы у них на всю жизнь (стр. 77–78). Мнимому факту провозглашенному Дарвином (страху птиц пред человеком) Спенсер попытался дать физиологическое объяснение. Преследования птиц человеком, по его мнению, возбуждая страх в преследуемых, произвели такие изменения в нервной системе их потомства, что одно появление человека перед его глазами приводит нервную систему птиц в такое состояние, которое вызывает чувство страха. Хэдсон с удовольствием отмечает, что никаких таких изменений в нервной системе не произошло и, что одним из отрадных следствий этого отсутствия изменений является возможность дружбы между человеком и пернатыми (см. 90–92 стр.). Однако должно оговориться, что в некоторых случаях Хэдсон допускает, что животные (птицы, насекомые) могут распознавать своих врагов инстинктивно. Но здесь против него выступает уже переводчик (125–126 стр.), указывая, что наблюдения, на которые ссылается Хэдсон, допускают другое объяснение. Так комары и москиты исчезают из той местности, куда совершают нашествие их враги – стрекозы. Хэдсон видит здесь инстинкт. Переводчик допускает, что эти исчезновения, может быть, стоят в связи с изменениями атмосферных условий, которые, изгоняя из данной местности одних, привлекают в нее других.

Но там, где инстинкты существуют действительно, они отличаются замечательным упорством и не обнаруживают никакой наклонности к изменчивости. На самом деле, постоянство нравов животных не характеризуется ли уже тем обстоятельством, что в настоящее время домашними оказываются лишь те животные, какие были ими и пять тысяч лет назад? Одну из глав своей книги Хэдсон посвящает пуме – американскому льву. Этот сильнейший представитель кошачьей породы в Америке замечателен тем, что не только никогда не нападает на человека, но если человек нападает на него, обыкновенно даже не защищается, между тем как он смело нападает на ягуаров, коров и лошадей и легко справляется с ними. На мой вопрос, говорит Хэдсон, предложенный одному англичанину, акклиматизировавшемуся в Южной Америке, – убивал ли он когда-нибудь пуму, он ответил, что действительно убил одного пуму, но что после этого он дал себе клятву не убивать это животное в другой раз. Случилось это так: пума появился в то время как он был в поле вместе с одним гаучосом¹ стерегшим скот. Животное сидело, облокотившись спиной на камень, и совершенно не двигалось даже в ту минуту, как гаучос накинул на него петлю аркана. Тогда англичанин сошел с лошади и, вынув нож, приблизился к пуме, чтобы убить его; пума не сделал ни одной попытки освободиться из петли, но по видимому сознавал, к чему клонится дело, потому что начал дрожать, из глаз его закапали слезы, и он завыл самым жалобным образом. Англичанин убил пуму без всякого сопротивления со стороны последнего и, исполнив дело, почувствовал, что совершил преступление. Рассказав об этом, он прибавил, что из всех совершенных им дел только убийство пумы вызывает в нем угрызение совести всякий раз, как оно вспоминается. Признание это, говорит Хэдсон, с его стороны было несколько странно, потому что, насколько мне известно, он не смутился, сражаясь на ножах, как это принято у гаучосов, убить на дуэли несколько людей. Все, кому приходилось убивать пуму или быть свидетелем убийства (я расспрашивал об этом множество охотников), признают, что он всегда принимает смерть от руки человека покорно и вызывая сожаление. В своем сочинении «Естественная история Чили» Клавдио Гей говорит: «Когда на пуму нападает человек, энергия и дерзость вдруг покидают его, и он становится слабым, безвредным животным: дрожа и испуская жалобные стоны и даже проливая обильные слезы, он производит такое впечатление, будто просит своего великодушного врага о сострадании» (стр. 40–41). Случаи самозащиты пумы от человека являются очень редкими, но многочисленны случаи проявления пумой дружелюбия к человеку. Хэдсон пытается объяснить происхождение этого странного инстинкта. «Известно, – говорит он, – что некоторые звуки, цвета или запахи, не производящие на большинство животных никакого особенного впечатления, оказывают необыкновенное действие на отдельные виды животных; можно предположить, мне кажется, что человеческая форма или вид или запах человеческого тела точно также обладают каким – то особенным свойством, благодаря которому они производят на пуму совершенно особое действие, умиротворяя в нем хищника и пробуждая в нем любовь к человеку, которую мы привыкли видеть в домашних животных или в диких зверях по отношению друг к другу» (стр. 47). Должно прибавить, что на обезьян пума усердно охотится, только к человеку он обнаруживает исключительное почтение. Непонятно происхождение этого инстинкта, не менее непонятно, что он упорно сохраняется, не смотря на все неблагоприятные условия.

Там, где животные обнаруживают способность быстро приспособляться к новым условиям, эта приспособляемость, по Хэдсону, является не следствием изменения их инстинктов, а результатом их сообразительности. В главе «Факты и мысли о пауках» (стр. 163 –181) Хэдсон сообщает многое подтверждающее это положение. Наиболее оригинальным в умственном отношении из пауков Буэнос-Айреса является, по мнению Хэдсона, Pholcus. Интересен способ спасения этого паука от врагов: когда на него нападают или просто приближаются к его паутине, он тотчас же подбирает свои ноги, помещается в центре своих тенет и начинает раскачиваться, описывая полный круг с быстротой волчка, и вы видите только туманное пятно, к которому нельзя приступить ни с какой стороны. Всякий раз, как в его паутину попадает муха, он приближается к ней с предосторожностями, обходя ее кругом и постепенно все теснее и теснее обвивая ее паутиной так, что муха окутывается как бы коконом. Впрочем, это ухищрение не составляет вовсе исключительной особенности pholcus, а свойственно и другим паукам; умственное развитие pholcus’a (я не могу подыскать другого более подходящего слова) проявляется в дальнейших приемах его осложняющих первоначальный инстинкт. Приемы эти являются не только оригинальными, но и в своем роде единственными. Не смотря на порядочные размеры тела, pholсus представляет слабое создание и обладает слишком ничтожным количеством яда, чтобы сразу умертвить муху, почему ему и приходится употреблять множество уловок, чтобы воспользоваться добычей. Муха в паутине – чрезвычайно несносное создание и в продолжение 10–12 минут после того, как она попала в паутину англо – аргентинского pholcus’a, еще раздается ее пронзительное, отчаянное жужжание. Этот звук производит сильное возбуждение среди соседних пауков; многие из них, покидают свои паутины и спешат на место происшествия. Часто случается, что обладатель счастливой паутины совершенно устраняется и муху уносит или самый сильный, или самый смелый из сбежавшихся пауков. В тех случаях, когда потолком завладевают большие колонии pholcus’a долго никем не тревожимые, – у паука заручившегося добычей наблюдаются совершенно особые уловки: как только в его паутину попалась муха, он быстро окутывает ее коконом, отрывает от остальной паутины и на тоненькой ниточке спускает книзу, на два или на три фута от потолка. Соседи сбегаются на шум и после непродолжительных разведок уходят восвояси; дорога расчищается и обладатель мухи, которая к тому времени уже успеет выбиться из сил, решается поднять ее в свою паутину.

В борьбе за существование пауков спасает сообразительность. Той же силой пользуются в жизни и другие животные. Трудно, конечно, во многих случаях точно решить – рассудок или инстинкт руководит животными. Обезглавленные земноводные и насекомые совершают сложные целесообразные действия; характер действий заставляет предполагать участие рассудка, а условия, при которых они совершаются, безусловно, отрицают это участие. Подобные случаи способствовали развитию теории, что животные – автоматы и, что за их физиологической жизнью не скрывается никакого психического начала. Эту теорию нельзя опровергнуть, мы не допускаем ее только во имя требований сердца и закона аналогий и, потому что принятие ее оправдывало бы жестокое обращение с животными. Во имя же закона аналогий мы принимаем, что животным кроме инстинктов присущ и рассудок. Относительно свойств этого рассудка книга Хэдсона подсказывает два заключения, из которых одно уже было высказано Уоллесом², а другое вытекает из всех исследований о жизни животных. Первое заключается в том, что рассудок животных ни в общих, ни в частных функциях не похож на человеческий. В своих действиях (постройке жилищ, добывании пищи) животные руководятся подражательностью, соединенной с медленным и частичным приспособлением к возникающим новым условиям. При этом мы видим, что очень трудные умозаключения даются им иногда очень легко и, наоборот, в весьма многих случаях они не могут совладать с самыми легкими. Второе заключение, подсказываемое книгой Хэдсона, равно как исследованиями и других добросовестных авторов, состоит в том, что предложенные доселе под влиянием теории Дарвина классификации животных по степени их духовного развития нисколько не соответствуют действительности. Дарвинистам для их теории нужно установить факт параллелизма между физическим и психическим развитием животных и утвердить, что чем ближе животное по своей физической организации к человеку, тем ближе оно и психически и наоборот. Оказывается, факты не подтверждают этого. Бобр и вискача проявляют несравненно больше разумности, чем, сколько дозволяет иметь им теория (11 стр.). Об армадилле, в котором по теории духовная жизнь должна была бы теплиться очень слабо, Хэдсон пишет: «Убогий щетинистый армадилл, этот пережиток прошлого, существует на земле чрезвычайно давно и может считаться современником гигантского глиптодона; тем не менее, если гибкость нравов, или, другими словами, приспособляемость может быть признана мерилом умственного развития, то он должен быть поставлен на более высокую ступень, чем семейства кошек и собак, хотя мозг последних больше» (18 стр.). Эволюционисты, усердно отыскивая сходство между человеком и животными, нашли, что некоторые группы живут такой же социальной жизнью, как люди и, что эти благоприятные социальные условия далеко подвинули их по ступеням духовного развития. И детские книжки и научные исследования рассказывают нам много в этом роде о пчелах, осах и муравьях. Вот, что пишет поэтому поводу Хэдсон: «Вопрос об умственной жизни насекомых представляет чрезвычайно много трудностей. Весьма возможно, что наши суждения на этот счет будут нуждаться в серьезном пересмотре. Например, мы привыкли смотреть на отряд перепончатокрылых (названные нами насекомые), как на самый развитой в умственном отношении, и делается это только на том основании, что к нему принадлежит большинство форм, живущих общественной жизнью (социальных), однако еще далеко не доказано, да, вероятно, этого никогда и не доказать, что общественные инстинкты развились на почве умственного превосходства, чего на самом деле могло и не быть. По вопросу о том, были ли муравьи и пчелы на ранних ступенях своего обобществления более развиты умственно, чем другие насекомые – едва ли может существовать разногласие среди естествоиспытателей: всякий, кому достаточно долго приходилось наблюдать живущих в одиночестве насекомых, прекрасно знает, что они проявляют больше смышлености в своих действиях, чем общественные насекомые» (стр. 179).

Психическая жизнь животных заключает в себе много таинственного и трудно объяснимого, ее нельзя заключить в тесные рамки дарвинистической философии. Дарвинизм претендует на то, что он нашел ключ к пониманию всего, и эта претензия уже сама но себе является вредной для развития науки. Изучение природы показывает, что время широких обобщений еще не приспело далеко. Хэдсон рассказывает нам о многом из жизни животных, что по всей вероятности строго научно будет объяснено не скоро. В его книге есть глава «О том, как умирают гуанако». Гуанако – это безгорбый верблюд (самец имеет 7–8 футов длины, 4 – вышины), животное это отличается общительностью и проводит жизнь на открытых пустынных плоскогорьях и скатах. Все гуанако, когда чувствуют приближение смерти, отправляются в определенный пункт, который служит для них погребальницей. Направляются они к южной оконечности Патагонии, здесь в долинах рек Санта-Круз и Гальегос они забираются в густую первобытную чащу кустарников и низкорослых деревьев и там умирают. Как будто гуанако не считает для себя безразличным, где бы ни умереть, и считает своим долгом сложить свои кости на костях своих отцов. Похожий инстинкт Хэдсон отмечает у верховых лошадей из Пампасов Аргентины, которые перед смертью приходят к дому хозяина (они живут в открытом поле). Хэдсон полагает, что животные приходят к определенным местам не затем, чтобы умирать, но в надежде получить облегчение: лошадей разнуздывают (освобождают от мучительного ощущения стеснения) перед домом; предки гуанако в отдаленные времена может быть, находили убежище от тяжелых климатических влияний в тех зарослях, куда их потомки теперь приходят умирать. Не трудно видеть, что эти объяснения очень гипотетичны и, что особенно последнее из них, страдает искусственностью и натянутостью.

В главе «Странные инстинкты животных» Хэдсон останавливается на том, что существуют инстинкты, которым не только не присущ признак целесообразности, обыкновенно приписываемый инстинктам психологией, но которые часто приносят вред тем животным, которые их имеют.

«Эти инстинкты суть:

1). Возбуждение, причиняемое запахом крови, между нашими домашними животными, замечаемое у лошадей и рогатого скота, весьма колеблющееся в силе – начиная от едва заметного волнения, и кончая крайними степенями бешенства или страха.

2). Яростное возбуждение, возникающее у некоторых животных при виде пурпурной или ярко красной ткани. Этот, очевидно, безумный инстинкт послужил материалом для поговорок и сравнений, которые в различной форме известны каждому.

3). Преследование больного или слабого животного его сотоварищами.

4). Внезапная и смертельная ярость, которая овладевает стадом или семейством при виде сотоварища, находящегося в крайне бедственном положении. Травоядные в таких случаях топчут и бодают несчастного до смерти. У волков и других диконравных плотоядных видов несчастного, товарища часто разрывают на клочки и пожирают на месте» (стр. 287).

Хэдсон резко разграничивает эти инстинкты по их происхождению и свойствам и отрицает, чтобы одни из них (наприм., второй из первого, четвертый из третьего) можно было вывести из других. Он пытается объяснить их, но здесь, как и в большинстве случаев, где он является не наблюдателем, а философом, он оказывается говорящим голословно и не убедительно. Он остроумно пользуется дарвинистическим методом объяснений, но самый этот метод – метод возможностей и случайностей – сбивает его с пути и верного и тонкого наблюдателя превращает в неверного комментатора наблюдаемого.

Но там, где факты комментируют сами себя и подсказывают выводы, Хэдсон высказывает эти выводы, не смущаясь тем, что они идут в разрез с дарвинизмом. Для объяснения происхождения яркой окраски птиц и насекомых (обыкновенно самцов), для объяснения причины устроения многими животными правильно организованных музыкальных и танцевальных упражнений Дарвин предложил теорию полового подбора, по которой самки отдаются не сильнейшему или первому попавшемуся самцу, а тому, который превзойдет других качествами эстетического свойства (ярким оперением, грациозными движениями, мелодичным голосом и тому подобное). Поэтому серенады и менуэты самцов, по Дарвину, имеют своей задачей завоевать любовь, и, так как потомство производится красивейшими родителями, то оно и является красивым. Хэдсон в главе «Музыка и танцы в природе» приводит многие факты, совершенно опровергающие теорию Дарвина. Подводя итог этим фактам, Хэдсон говорит следующее: «Мы говорили о танце тиранна – вилохвоста и о его вечерних пиротехнических представлениях, ради участия в которых множество пар оставляют свои гнезда с яйцами и птенцами; говорили о диких представлениях ипиках и ибисов, о великолепной выставке подкрылий у ясан, о танце трех пигалиц, для которого две уже сочетавшиеся браком птицы должны пригласить третью, чтобы составить фигуру; было рассказано также о гармоничных дуэтах печника, о дуэтах и шумных состязаниях древолазов и, наконец, о представлениях свищей, воздушные игры которых заключаются в хлопании друг друга крыльями. Можно ли, например, в этом последнем случае серьезно утверждать, что самка останавливает свой выбор на том самце, который способен наносить самые сильные и самые, так сказать, артистические удары?...

….Довод Дарвина (самцы ухаживают за самками и рисуются пред ними) основанный на искусственно подобранных примерах собранных со всех частей света и часто неверно переданных, далеко не справедлив: это становится сразу же ясно, как только от книги мы обратимся к природе, как только мы изучим нравы и привычки всех видов какой-нибудь одной определенной местности. Мы видим тогда, что случаи, которые приведены Дарвином и которым в своей книге «Происхождение человека» он придает такое значение, равно как факты, сообщенные в настоящей главе, сводятся, по существу, к общему началу и представляют лишь проявления одного инстинкта, присущего, по-видимому, всем существам. Объяснение, которое я хочу предложить, весьма просто и подобно теории Уоллэса³ относительно окраски и украшений охватывает собой всю совокупность фактов. Мы видим, что в благоприятных жизненных условиях низшие животные периодически подвергаются приступам жизнерадостности, действующим на них могущественно и представляющим яркую противоположность с их обыденным настроением. Людям тоже знакомо это ощущение периодически накопляющегося избытка сил. Его испытывает, особенно в молодости, даже цивилизованный человек, когда чувствует себя совершенно здоровым. Бывают минуты, когда он вне себя от радости, когда что-то заставляет его петь или кричать или без всякой причины смеяться, бегать и прыгать и выделывать разные другие несообразные движения. У менее подвижных млекопитающих это ощущение выражается громким шумом, мычанием, криками и разными комическими или неуклюжими движениями – например, брыканием, притворным ужасом, неловкими шутливыми битвами. У более мелких и подвижных животных, обладающих большей быстротой и уверенностью движений, это ощущение проявляется в более правильной и сложной форме. Так, молодые животные из семейства кошек, а также все наиболее ловкие и игривые виды, как, наприм., пума во всяком возрасте подражают действиям животных преследующих добычу: они притворяются обрадованными при открытии воображаемой добычи, то прячутся, то подкрадываются к ней, скрываясь за встречными предметами, несколько времени подстерегают добычу, приникнув к земле, сверкая глазами и двигая из стороны в сторону хвостом, наконец, бросаются вперед, налетают на товарища по игре, схватывают его, перебрасывают на спину и в шутку терзают его. Другие, самые разнообразные виды, у которых сильно развит голос, соединяются для шумных концертов и хоров.

Так, Хэдсон отвергает теорию полового подбора, но нам кажется, что факты им сообщаемые показывают, что и принцип естественного подбора применяется к объяснению происхождения животных и их свойств неудачно: не случай производил изменения в организации и свойствах животных и не естественный подбор сохранял эти изменения в потомстве. Такое впечатление выносится из чтения книги Хэдсона и нам приятно отметить, что наше личное впечатление оказывается не единоличным. Опровергая взгляд г. Вагнера на происхождение инстинктов путем естественного подбора (рассуждение об этом г. Вагнера под заглавием «Вопросы зоопсихологии» помещено в «Вопросах философии и психологии»), г. Эльпе ссылается на книгу Хэдсона⁴. Дело зоопсихологов извлечь из книги Хэдсона все, что в ней есть стоящего. Но нас лично, в данном случае, психология животных интересует постольку, поскольку она связана с вопросами религии и морали. Стоящая на очереди дня философия отождествляет психическую природу человека и животных и высшие нравственные свойства первого выводит из низменных инстинктов последних. Кинга Хэдсона говорит нам, что психология животных еще не изучена, что до наивности простые объяснения свойств души человеческой и животной, предложенные Дарвином, Спенсером и другими, потому и просты, что не приспособляются к фактам, а приспособляют их к себе, игнорируя одни и искажая другие, и, что поэтому роковые выводы о низменном происхождении и назначении человека пока не должны страшить нас. Эти выводы – плод материалистической философии, корни которой существовали за тысячу лет до Р. X., вовсе не результаты современных научных исследований. Наука, в сущности, ничего не знает о происхождении живых существ и их свойств, самые живые существа часто ускользают от ее исследования (см. у Хэдсона главу «О потерянных находках»). В этом малознании науки и в ее плохом понимании того, что она знает, и сознается Хэдсон. Сам Хэдсон – убежденный дарвинист, поэтому нам и представляются ценными его сообщения, которых нельзя заподозрить в тенденциозности и которые колеблют здание дарвинизма. Многие факты, которые он объясняет из принципов дарвинизма, колеблют эти принципы. Хэдсон не замечает этого. Так бывало со многими сторонниками многих учений. Так бывает с детьми, когда они строят карточные домики и, желая других убедить в прочности своих зданий, воздвигают над постройкой один этаж за другим. В конце концов все здание падает...

С. Глаголев.