Когда время не властно

Есть грузинские женщины, которые обладают каким-то особым врожденным аристократизмом, в них с самого рождения дышит дух древнего благородства, еще не уничтоженного нашим развратным и меркантильным временем. Этот аристократизм чужд манерности, а тем более высокомерия, свойственных чаще всего низким и пустым натурам. Напротив, такие люди просты и непосредственны, но эта простота не переходит в вульгарность; она проникнута особым утонченным и в то же время естественным внутренним изяществом. Эти люди, даже приняв монашество, не теряют душевного обаяния; оно как бы соединяется с духовностью и придает ей в общении с людьми особую красоту и мягкость. Я употребил слова «есть женщины», а может быть, надо сказать «были», как говорят о розах глубокой осенью. Такой женщиной была монахиня по имени Марфа, родом из Пшави – горного района, из одного села, расположенного около Тианети. Судьба этой монахини сложилась необычайно и во многом трагично. В юности она увлекалась верховой ездой и была искусной наездницей, ее даже несколько раз просили сниматься в кинофильмах, когда нужно было снять какие-то особо опасные эпизоды. Однажды во время скачек конь не смог преодолеть преграды и упал на землю. Она разбилась так сильно, что уже не могла продолжать свои занятия. Затем последовал брак, кончившийся глубокой травмой: она полюбила правнука знаменитого поэта Важа-Пшавела, который давно домогался ее руки. Родные Марфы были категорически против этого замужества, считая, что ее жених унаследовал от своего великого деда только имя. Они поставили Марфе ультиматум: если она выйдет замуж за него, то пусть забудет свой родной дом, сестер и братьев – она становится чужой для них навеки. У горных народов такая клятва похожа на анафему, и они считают долгом чести исполнить ее. Но Марфа решилась на замужество, и здесь ее постигло разочарование, вернее, потрясение, способное убить человека. Родные оказались правы. Она осталась одинокой в мире, но приняла удар как волю Божию и решила, что это – призыв посвятить свою жизнь Богу. Нередко Бог отнимает у людей все, чтобы дать им несравненно больше – Себя Самого. Она приняла монашеский постриг и с каким-то мужеством и решимостью пошла по этому трудному пути, где духовные ямы – преграды, возводимые демоном, пламя наших страстей, призраки прошлой жизни – делают его более трудным, чем путь каскадера. Казалось, что она рождена для монашества, а ее прежняя жизнь служила только периодом испытания, чтобы показать ей, как непрочна радость этого мира, в какую горечь превращается его призрачное счастье, какая ложь таится в глубине человеческих сердец.

Аристократизм в обращении – это не подчеркнутое, не наигранное, а внутреннее уважение к каждому человеку. В ней была какая-то особенная ласковость, но не ласкательство, скорее ласковость, связанная со строгостью, та ласковость, которая не допускает ни одного грубого слова или движения, которая не может оскорбить или уязвить другого человека, кто бы он ни был. Казалось, что если бы она жила во время гонений, то молилась бы с чувством сострадания за своих палачей.

Впервые я встретился с ней у Музея искусств Грузии. Был праздник Нерукотворного Образа Христа Спасителя. Один из древнейших списков Нерукотворного Образа, прославившийся своими чудотворениями и называемый Анчисхати ¹²³, находится в Музее искусств. Я решил после службы в церкви поклониться чудотворной иконе. Но вышло так, что праздник совпал с теми днями, когда музей был закрыт, только охранники сидели у дверей. Они сказали, что никого из сотрудников музея нет, и они не имеют права пропустить ни одного человека, хотя бы он был членом правительства. Нам рассказали, что несколько верующих, в том числе священников, уже приходили утром, но, узнав, что музей закрыт, они ушли. «Мы им ничем не могли помочь,– сказали охранники; судя по форме, это были офицеры внутренних войск.– Приходите завтра». Я решил хотя бы помолиться у здания, где находился чудотворный образ. Это была бывшая Тбилисская Духовная семинария, давно закрытая большевиками и превращенная в музей. В это время подошла монахиня и, взяв у меня благословение, спросила, почему я стою у двери. Я объяснил ей, что, к сожалению, музей не работает, и мне посоветовали прийти на следующий день. Она сказала, что тоже пришла помолиться перед Анчисхатским образом, и, войдя в вестибюль, начала что-то говорить охране. Вдруг подошел человек, который оказался заместителем директора музея. Он работал в своем кабинете над диссертацией и зачем-то спустился вниз. Монахиня обратилась к нему и затем, выйдя из вестибюля, позвала меня. Заместитель директора музея сказал, что он сделает исключение и сам проводит нас. Охранники удивленно переглядывались друг с другом. Мы вошли в зал, называемый Золотым фондом, где хранилось самое большое сокровище Грузии – старинные иконы, большинство из которых были сделаны на металле.

Я слышал, что это самое богатое в мире собрание кованных на серебре икон. Не раз я бывал в этом зале, но там всегда толпились туристы. Искусствоведы громко объясняли им, к какому веку и к какой школе принадлежит икона,– так, как будто это была коллекция светских картин. Туристы смотрели на иконы словно невидящими глазами. Я постоянно ощущал, с одной стороны, присутствие благодати, как бы невидимого светового поля около древних святынь, а с другой стороны, не соответствующий святыне дух выставки, монотонный шум голосов, словно я видел перед собой драгоценный камень, вложенный в коробку из-под сигарет,– этот постоянный диссонанс иконы с чуждой ей средой, в которую она перенесена. Иконы в музее казались мне мучениками, заключенными в тюрьму. Обычно я становился поодаль от образа и молился в промежутках между двумя группами туристов, одна из которых отошла, а другая еще не подошла к иконе. Эта пауза молчания между двумя зазубренными слово в слово монологами гидов-искусствоведов казалась мне каким-то световым коридором, через который я мог, собравшись с мыслями, приблизиться к образу. И опять в краткое, как будто сжатое пространство тишины, в котором едва успела сделать вдох душа, врывается гул посетителей, над которыми властвует, как над стадом сигналы вожака, металлический монотонный голос гида, которого могла бы свободно заменить запись на кассете. Впрочем, в музее искусств посетители и служащие вели себя корректно и не позволяли себе развязных выкриков и смеха, как случалось во время экскурсий в храмах, когда гиды, чтобы привлечь внимание своих подопечных, которым было глубоко безразлично, в каком году храм был построен, а в каком – капитально отреставрирован, начинали шутить и издеваться над религией, а в ответ им, вроде аплодисментов, слышался хохот туристов, похожий на свиной визг.

Многие из посетителей музея искренне восхищались блестящей техникой древних мастеров, но они не видели самого главного – духовного плана иконы, того духовного света, который льется в мир через нее. Они восхищались иконой так, как восхищаются живописью Рембрандта или картинами фламандских художников. Я вспоминаю рассказ из византийской хроники. Греческий царь Василий, названный Болгаробойца, захватил в плен десять тысяч воинов. Он велел выколоть им глаза, оставляя каждому сто первому по счету воину один глаз, а затем отпустил их на родину: каждую сотню слепых сопровождал пленник с выколотым глазом. Так они вернулись на родину, но не узнали ее, слышали голоса своих родных, но не видели их. Пусть простят меня служащие музея, но туристы казались мне слепыми, не понимающими, где они, а гиды – их одноглазыми проводниками, которые видят только одну сторону иконы, только линии и краски…

Но надо сказать, что даже во времена гонений и хрущевской похабщины большинство работников музея относились к священнослужителям с вежливостью и участием, как будто они чувствовали в глубине души, что владеют чужим, церковным, имуществом, что икона создана для молитвы, что место ее в церкви. Надо отметить, что во время коммунистического режима, когда молитва в общественных местах была запрещена как административное и даже уголовное преступление, служащие музея обычно не делали замечания верующим, которые опускались на колени перед иконами и целовали их.

Каждый раз я входил в Золотой фонд музея, как в царскую сокровищницу, как в пещеру, где были спрятаны от мира груды золота и алмазов, о которых я читал в детстве.

Главная добродетель для христиан – смирение; но если говорить о величии народа как о духовном величии, то оно приоткрывается – через завесу истории, через мглу минувших веков – в этих нескольких залах, где собрано немногое из того, что было, что чудом уцелело в пламени нашествий и революций, и это немногое остается главным сокровищем Грузии. Даже если бы от прошлого осталось только лишь несколько икон, необычайных по своей глубине, то они, как «Картлис Цховреба» ¹²⁴, поведали бы о тех веках, когда Грузия и Православие были синонимами для крестоносного народа.

Но икона – это не памятник, даже не памятник славы. Икона – это одна из форм мистической жизни Церкви. Я видел каменную лестницу в горах, она вела к пещерному монастырю. Огромные каменные плиты, служившие ступенями, были в течение многих веков истерты, как будто отшлифованы, монахами-подвижниками, которые поднимались по ним вверх и спускались вниз к источнику воды. Эти камни стали гладкими и блестящими, как мрамор. Каждая икона, хранящаяся в музее, подобна лестнице, нижняя ступень которой касается земли, а верхняя уходит в необозримую высоту небес. Я видел ночью в горах огонь; мне казалось, что он рядом, но мой спутник сказал мне, что это костер, который пастухи разожгли на склоне соседней горы, и нас разделяет много верст. Икона с нами, мы можем коснуться ее рукой, дотронуться своими губами и ощутить металл, как знак того, что икона чувствует наш поцелуй. Мы можем ощутить сердцем силу благодати – этот невидимый нимб, которым икона окружена. И в то же время она смотрит на нас из вечности, свет ее льется с Небес, начало и конец ее – в духовном мире; она одновременно с нами и далеко от нас, но далеко для того, чтобы приблизить нас к тому источнику света, который, отражаясь в ней, падает на землю.

Наша жизнь соединена со смертью; это две сестры, обнявшиеся друг с другом. Их взаимные объятия – это время, которое сделало их неразлучными спутницами. Духовный мир – это мир, где нет смерти, где не властвует время; это мир вечного света, где нет черных теней небытия, где настоящее не исчезает в пропасти прошлого, где благодать Божия преображает все Его творения; это мир богоподобия, который открывает, к которому зовет и в который включает душу человека икона. В молитве перед чудотворной иконой душа ощущает неведомую ей высшую реальность бытия. Освобождение от рабства времени – это соприкосновение конечного с бесконечным.

Икона – это пророчество о преображении мира и начало его преображения, это картина богоподобия, которая становится дверью в мир бесконечного богоуподобления как содержания вечной жизни, начинающейся внутри нас.

Больше всего в музее сохранилось икон Спасителя, Божией Матери и святого великомученика Георгия. Божия Матерь – символ любви. Святая царица Тамара называла Деву Марию «Госпожой и Царицей Грузии». Святой Георгий – символ мужества; он покровитель иноков. Образ святого Георгия – свидетельство о том, какой огромной ценой – крови и жертв – сохранил грузинский народ Православие. Если бы можно было собрать кости мучеников за веру и сложить из них башню, то она достигла бы горных вершин; если бы можно было собрать кровь, пролитую за Православие, то она могла бы окрасить реки и озера Грузии в алый цвет. Если бы кто-нибудь захотел записать все имена замученных за имя Христа в книгах, то ему не хватило бы для этого целой жизни. Первый царь, который после монгольского нашествия вновь объединил земли Грузии в единое государство, был Георгий ¹²⁵. Царь, который поднял Грузию из руин после нашествия монголов, был Георгий, получивший имя Блистательный ¹²⁶. Последний грузинский царь был Георгий ¹²⁷. Но во все времена защитником Грузии был Георгий Победоносец. Можно сказать, что Грузия окружена, как крепостными стенами, храмами святого Георгия. В каждом городе и почти в каждом селении или в его окрестностях есть церковь во имя святого Георгия. На склонах и вершинах гор, в ущельях и дебрях лесов народ воздвигал церкви во имя святого Георгия. В лабиринте скал, где, казалось, никогда не ступала человеческая нога, путник может внезапно встретить руины древнего храма, где камень с изображением святого Георгия свидетельствует о том, что ему было посвящено это древнее святилище.

Я входил в залы Золотого фонда, как в царский дворец, где должен предстать перед лицом Царя Неба и земли, Ангелов и людей, Творца видимого и невидимого мира, Владыки вечности и времени. В духовной жизни всегда все новое. Если человек будет молиться перед иконой, то увидит, как оживает ее лик. Это не визионерство и не внушение, это действие благодати на душу человека, когда открывается ему в иконе проекция духовного мира и его собственной души. Я чувствовал благодарность к людям, которые сохранили эти иконы ценой огромных трудов и лишений; хотя некоторые из этих людей были неверующими, они любили свою родину и смотрели на иконы как на часть ее истории. В истории бывали случаи, когда государство устраивало резервации для сохранения жизни какой-нибудь части населения, которой грозило уничтожение или вымирание. Эти люди были оторваны от своей жизненной среды, помещены в другую, искусственную среду. Благо это или зло? – И то и другое. Так и иконы были спасены от уничтожения, словно вырваны из рук новых вандалов, или от продажи за деньги в частные коллекции новыми иудами, но теперь, с окончанием гонений, сам музей, где находятся иконы, стал походить на резервацию, огороженную стеной. Иконы сохраняются, но в то же время они пленники. Большая заслуга в сохранении древних икон принадлежит грузинской эмиграции, но сами иконы, вынесенные из храма, становятся похожими на людей в эмиграции и изгнании, покинувших свою родину.

Икона – принадлежность церкви, она сделана для храма; более того, икона требует молитвы. В Евангелии есть притча о человеке, который, получив взаймы талант от своего господина, зарыл его в землю; он не растратил серебро своего господина, он не потерял его, но серебро лежало без действия, и когда он вернул его своему владыке, то вместо похвалы получил грозный укор и наказание ¹²⁸. Икона вне своего предназначения – молитвы и поклонения народа – остается талантом (слитком великой ценности), закопанным в землю. Разве нельзя выделить определенные дни, когда в залы, где хранятся иконы, могли бы приходить верующие для молитвы и священник служил бы перед иконами молебны? Разве нельзя оборудовать один из храмов или помещение при храме так, чтобы туда можно было переносить чтимые иконы для поклонения верующих, для которых созданы эти иконы и которым они принадлежат? Ведь охраняются выставки картин, среди которых есть дорогие полотна и экспонаты. При современной технике, в том числе электронной, можно предотвратить попытки похищения или порчи икон. Мы считаем надругательством над иконами вывоз их из Грузии для демонстрации в качестве произведений искусства. Магометане, иудеи и большинство протестантских конфессий смотрят на икону, как на рецидив язычества в христианстве, как на идолов, которых создали христиане в подражание язычникам. Так что протестант, мусульманин или иудей будет подходить к иконе с чувством внутреннего презрения или отвращения. Мы были свидетелями, как гости-протестанты, приглашенные на церковную конференцию в 1987 году, выражали свое презрение к православной святыне – нетленным мощам Киево-Печерских подвижников, а один из них во всеуслышание сказал: «Ох, как страшно; наверно, этой ночью я буду плохо спать». Что можно ожидать от экспонирования этих икон в неправославных странах? Магометанин скажет: «Слава аллаху, что я не идолопоклонник», а хасид плюнет при виде икон на пол или в свой платок; протестант скажет: «Надо бедным православным, погибающим в духовном невежестве, вновь, как в апостольские времена, проповедовать Евангелие». Неверующий заглянет на выставку из любопытства или чтобы сказать друзьям, что он участвовал в культурном мероприятии, и будет рассматривать иконы со жвачкой во рту и на всякий случай поинтересуется, во сколько она оценена. Конечно, есть люди на Западе, которые ищут Бога, но скорее они найдут Его в православном храме, чем у святыни, вынесенной на стенды музея или картинной галереи. В лучшем случае на Западе икона будет воспринята как произведение искусства и займет в шкале художественных ценностей какое-нибудь среднее место между фресками Леонардо да Винчи и изображением блаженно улыбающихся будд. В истории Грузии были случаи, когда во время вражеских нашествий иконы увозили в горы, прятали в пещерах, иногда замуровывали в стены, но когда опасность проходила, их снова возвращали в храмы, как в их дома. Христиане подвергали себя лишениям и опасностям, часто жертвовали всем, что имели, сохраняя главное – свои святыни в надежде, что перед чудотворными иконами будут молиться не только они, но и их дети и далекие потомки.

В истории Грузии были случаи, когда во время вражеских нашествий иконы увозили в горы, прятали в пещерах, иногда замуровывали в стены, но когда опасность проходила, их снова возвращали в храмы, как в их дома. Христиане подвергали себя лишениям и опасностям, часто жертвовали всем, что имели, сохраняя главное – свои святыни в надежде, что перед чудотворными иконами будут молиться не только они, но и их дети и далекие потомки.

Заместитель директора музея сам открыл дверь в залы Золотого фонда, пропустил нас вперед и остановился недалеко от входа. Мы подошли к Нерукотворному Образу Спасителя, как подходят к трону, на котором восседает царь, и опустились на колени. Что я чувствовал в это время, взирая на лик Спасителя? – Его близость к падшей человеческой душе, близость Любви. Мне казалось, что Его лик, потемневший от времени, в этот день стал особенно четким и ясным. Я ощутил в своем сердце некое удостоверение, что Он смотрит на меня и внимает моей молитве, что Он исполнит мою молитву. Но в это время мне не хотелось молиться ни о чем другом, как только о прощении моих грехов и о вечном спасении моей души. Еще я почувствовал, что грехи и страсти – это безумие души. Затем я начал молиться о спасении своих родных и близких. Поодаль, позади меня, молилась монахиня Марфа. Я тихо спросил у нее: «Как зовут твоих родных?». Она назвала несколько имен. Тогда я снова спросил: «А как зовут твоих врагов?». Она удивленно посмотрела на меня и переспросила: «Каких врагов? У меня нет врагов». Я продолжал: «Тех, кто обидел тебя или был несправедлив к тебе». Она ответила: «Никто не обидел меня, я не помню, чтобы кто-либо поступил несправедливо со мной, все люди всегда были добры ко мне». Она снова погрузилась в молитву; в ее глазах светилась любовь к Богу и какая-то тихая радость. Я почувствовал нелепость и даже глупость своих вопросов. Какие могут быть враги, если благодать цветет и благоухает, как цветок, в сердце человека! Я поднялся с колен. В залах было пусто, стояла необычайная тишина. В безмолвии душа ощущает поле Божественной благодати, которое, как нерукотворный нимб, окружает иконы.

В престольные праздники Господь и святые особенно близки к людям. Поэтому в древности люди проходили пешком десятки верст, чтобы попасть в храм в престольный день.

Наш проводник и благодетель стоял недалеко от дверей. Он был настолько деликатен, что ни одним движением не хотел напомнить нам о своем присутствии. Он как-то задумчиво смотрел на монахиню Марфу, как будто в ее лице ему открылось то, что он не мог вычитать ни в каких книгах,– это был отблеск благодати на лице человека, луч преображения, в котором скрыта тайна человеческого бытия.

Монахиня Марфа подошла к нему и стала благодарить его за оказанную доброту. Неожиданно этот человек сказал таким тоном, как будто просил что-то очень дорогое у нее: «Приходите еще сюда,– и добавил: – Помолиться».

Прошло несколько месяцев, и я услышал от прихожанки Сионского собора Цисаны, у которой останавливалась монахиня Марфа, когда приезжала в Тбилиси, что ее уже нет в живых. Когда она переходила улицу около памятника Важа-Пшавела, ее сбила машина. Умирающую монахиню привезли в больницу. У нее вытек глаз, лицо было разбито, но она в полубеспамятстве говорила: «Неужели этот человек из-за меня попадет в тюрьму?». Ее невольным убийцей оказался юноша, который горько плакал о ее смерти. Он говорил: «Я не понимаю, как это случилось. Мне показалось, что какая-то черная птица взмахнула крыльями передо мной, раздался удар, больше я ничего не знаю». Католикос-Патриарх Илия II распорядился, в случае, если не приедут за ее телом родные, перенести ее в церковь и здесь совершить погребение и похоронить как монахиню на монастырском кладбище. Но в последний день перед похоронами за ней приехал брат из Тианети. Монахиню Марфу погребли на кладбище неподалеку от могил ее родных.

Через некоторое время после того, как я узнал о ее смерти, я увидел сон. Какой-то чудесный город, обнесенный стенами. Мне говорят: «Здесь живет монахиня Марфа, но ты не можешь войти туда». И вдруг я вижу Марфу, она передает мне запечатанное письмо и говорит: «Возьми его и отнеси Католикосу-Патриарху Илии, пусть он прочитает все, что написано там, иначе я положу это письмо перед Престолом Божиим».

Я написал об этом необычайном сне Патриарху. Как мне известно, он послал милостыню в церкви и монастыри, чтобы сорок дней поминали монахиню Марфу.

Однажды Цисана предложила мне поехать в Тианети и посетить могилу монахини Марфы. Я ответил, что это будет для меня большой радостью. Она сказала: «У меня есть знакомый юноша, который несколько раз возил меня к могиле Марфы, я думаю, он не откажет отвезти нас; в какой день мы поедем?». Мы договорились на четверг, когда у меня не было уроков в семинарии. В четверг утром за мной заехала Цисана. Из машины вышел молодой человек и молча открыл мне двери. У меня было такое чувство, что он не хочет смотреть на меня, как будто в чем-то виноват передо мной. Цисана сказала: «Возьми благословение». Он послушно взял благословение и, что меня удивило, за всю дорогу не проронил ни слова. Как я узнал потом, это был тот самый человек, который нечаянно убил монахиню Марфу. Он старался сделать все, что в его силах, чтобы как-нибудь искупить свое невольное преступление. Он навещал родственников Марфы и помогал им как своим родным. Цисана сказала ему, что лучшим подарком для Марфы будет его молитва о ней, и если он хочет сделать ей радость, то должен еженедельно посещать храм и молиться на Литургии. С тех пор он стал ходить в церковь, словно монахиня Марфа своей смертью изменила жизнь этого человека.

Одна женщина рассказывала мне, что когда она ехала с монахиней Марфой на святое место в монастырь, расположенный в горах где-то за Мцхета, с ними сидел в машине молодой монах, который увлекался поэзией и сочинял стихи. Он начал читать вслух свою лирику, а затем наизусть стихи Важа-Пшавела. У монахини Марфы глаза наполнились слезами, но она молчала. Увидев это, женщина после поездки спросила ее: «О чем ты заплакала? Может быть, этот монах, не зная твоей жизни, невольно причинил тебе боль?». Та ответила: «Нет, я думала о другом: как трудно монаху бороться со своими страстями и искушениями. А он, бедный, как ребенок, играет с огнем». Она повторила: «Мирские песни и стихи для монаха – это огонь, который может сжечь его душу». К сожалению, ее слова оправдались. Этот монах женился, заимел семью и впоследствии ходил по церквям, прося помощи для пропитания своих детей, а что еще хуже, вместо покаяния проповедовал, что где «любовь», там нет греха и блуда, что любви все дозволено. Вообще, монах, увлекающийся наукой или мирским искусством, если даже внешне он хранит обеты целомудрия, похож на птицу с опаленными крыльями, которая не может ни парить в небе, ни ходить по земле.

Дорога в горы похожа на путь духовной жизни. Человек освобождается от атмосферы города, отравленной миазмами страстей, как от пресса, который давит его душу. Он как будто впервые видит небо и землю. В городе земля скрыта асфальтом, словно могильной плитой, а синева неба окутана в пелены дыма, как будто подернута серым туманом.

Мы проехали несколько сел, которые казались вымершими; только крик петуха и собачий лай напоминали о том, что здесь живут люди. В начале пути дорога казалась аллеей между деревьями, но их становилось все меньше и меньше, только кустарник и трава покрывали отлогие склоны. Четкие контуры гор, как будто начертанные твердой рукой на голубом холсте небес, пленяли душу какой-то особой строгой бесстрастной красотой. Облака, повисшие на небе, были похожи на огромные лепестки водяных лилий, которые колеблются на тихих волнах горного озера. Вот, наконец, перед нами кладбище. Я не знаю, что это: окраина города или селение. По склону разбросаны вдалеке друг от друга дома; не видно ни одной души, как будто мы случайно набрели на мертвый город в пустыне.

Мы вышли из машины. Цисана привела меня к одинокой могилке, на которой стоял деревянный крест. «Мы еще не успели сделать надпись»,– как бы извиняясь, сказала она. Но нужна ли эта надпись, нужно ли писать здесь имя той монахини, жизнь которой была сокровенна от мира? Я подошел к могиле с таким чувством, с каким подходят к колыбели ребенка. Я понял, что сама Марфа хотела быть погребенной здесь – тот, кто родился в горах, не может забыть их. Мертвой она вернулась в свой дом, из которого она была изгнана жестокостью людей.

Горы похожи на монастырь. Там царит безмолвие, там дышит вечность, там нет ярких цветов и раскрашенных масок житейского карнавала – там цветет и дышит сама тишина.

Мы отслужили панихиду у могилы Марфы. Петь было некому. Я прочитал все молитвы и песнопения. Говорят, что некоторые монахи, живущие в пустыне, не поют, а прочитывают службы; они не хотят услаждать слух свой даже пением. Когда я читал молитвы, то мне казалось, что не я молюсь о ней, а она молится о нас.

Я помню праздник Нерукотворного Образа Спасителя, когда мне казалось, что Господь так близок к нам, как будто Он сошел со Своего трона и приблизился к грешным людям, стоящим на коленях перед Его чудотворной иконой. Я помню, что когда в молодости был в Давидо-Гареджийской пУстыни ¹²⁹, то видел, как в небе, напоенном солнечными лучами, подобном золотому морю, высоко-высоко парит одинокий орел. Такой орлицей, взлетевшей в небеса, казалась мне душа покойной монахини. Эта молитва на могиле была моей последней встречей и прощанием с Марфой.

Монашество твое да помянет Господь во Царствии Своем. Аминь.