XXXII глава

Петербуржцам и москвичам хорошо известны были слова Александра I, сказанные семеновскому караулу в трагическую ночь 1 марта 1801 года:

– Батюшка скончался апоплексическим ударом, все при мне будет, как при бабушке.

Великий князь Александр Павлович рос европейцем. И объяснить это в какой-то степени можно его воспитанием. Первой нянюшкой, склонившейся над детской кроваткой будущего императора, была бонна-англичанка, и первые слова он произнес на английском языке, а любимым его учителем был швейцарец Лагарп. Он был незаурядным человеком, превосходным педагогом и твердо придерживался республиканских взглядов. Идеи французского Просвещения XVIII века были во многом впитаны его учеником. Впоследствии Александр I говорил, что всем хорошим в себе обязан Лагарпу.

Молодой император не был атеистом, но религией интересовался мало.

Ближайшими советниками Александра I, по его восшествии на российский престол, стали его ближайшие друзья: молодой граф П. Строганов, сын знаменитого екатерининского вельможи; двоюродный брат Строганова аристократ Н. Новосильцев; племянник бывшего канцлера Российской империи, князя Безбородко, князь В. Кочубей; князь Адам Чарторыйский. Эту «молодую» партию Г. Р. Державин называл якобинской шайкой.

Князь Адам был польский патриот и честно, со всем пылом молодости, говорил Александру, что будет отстаивать интересы Польши, если ему придется выбирать между интересами Польши и интересами России. Александр внимал этим заявлениям и впоследствии сделал Чарторыйского министром иностранных дел.

Строганов тоже был своеобразный тип. Когда ему было 15–16 лет, его отправили в Европу с гувернером-французом, чтобы завершить образование. Поездив по Европе, он оказался во Франции, где в то время разразилась революция. Строганов почувствовал себя там как рыба в воде: он вступил в клуб якобинцев и даже стал библиотекарем клуба. Кроме того, у него была связь со знаменитой ультрареволюционеркой, гетерой Франции, некоей Теруань де Мерикур, которая стала одним из символов Французской революции.

Когда Екатерина I узнала, как проводит время в Париже молодой Строганов, она потребовала его немедленного возвращения, а его гувернеру был запрещен въезд в Россию. Строганов вернулся, его отправили в деревню под строгий надзор матери и запретили появляться в Петербурге. Со временем он излечился от своих якобинских пристрастий, хотя французскую жизнь перед революцией вспоминал охотно²⁷⁶.

Друзья Александра I и составили знаменитый Негласный комитет, начавший действовать с лета 1801 года.

Обер-прокурором Святейшего Синода император назначил князя А.Н.Голицына, друга своей юности. Тот был не очень религиозен и даже сделался покровителем разных мистических сект.

Немудрено, что в России оживились иезуитские и масонские круги.

К иезуитам князь Голицын относился с особенным сочувствием: он даже находил между собою и ними какую-то таинственную связь. «Нечто божественное соединяет нас», – писал он иезуиту Березовскому. Голицын вместе с покровителем иезуитов герцогом де Ришелье принялся хлопотать о развитии иезуитских школ в Одессе, вместе с маркизом Паулуччи способствовал пропаганде иезуитов в Риге. Но особенно успешной была деятельность иезуитов в самом Петербурге. «В иезуитском пансионе, заведенном аббатом Николя, получают воспитание наиболее видные представители русской аристократии: князья Юсуповы, Голицыны, Гагарины, Волконские, графы Орловы, Нарышкин, Бенкендорфы и многие другие... Здесь юные представители древних родов молились по-латыни, по-латыни же читали Евангелие, учились Закону Божиему по латинскому катехизису и во время латинской мессы аколитами прислуживали священнодействующим патерам. При таком воспитании... они тайно переходили в католицизм или искали удовлетворения религиозным потребностям в мистицизме»²⁷⁷.

Полное незнание основ родной религии делало русское высшее общество весьма податливым новым течениям.

В Петербурге – после того как конференц-секретарь Академии художеств и недавний историограф Мальтийского ордена А.Ф. Лабзин открыл ложу «Умирающего сфинкса», в которую среди прочих вошли князь Г. П. Гагарин, священник М. М. Сперанский, П. Г. Беляев – отец декабриста, – одна за другой начали организовываться или оживлять свою деятельность другие ложи.

В России набирали силу идеалы европейские – консервативные, либеральные.

«Смотря на современный прогресс, нельзя не сознаться, что он во всех началах своих противоречит христианству и вступает в отношения к нему самые враждебные, – с горечью заметит епископ Игнатий. – Времена чем далее, тем тяжелее. Время наше – время тяжкое для истинных христиан, по всеобщему охлаждению народа и к вере и к благочестию».

* * *

«... Живу как вран на нырищи»²⁷⁸, – писал митрополит Платон к преосвященному Амвросию (Подобедову) в декабре 1801 года.

Действительно, иным он мог в ту пору напоминать изгнанника, укрывшегося за стенами крепости. Владыку же радовала его любимая Вифанская семинария, здание которой и вправду напоминало замок благодаря башням по углам и рву с подъемным мостом.

Как и другие семинарии, открытые им, Вифанская становилась настоящим очагом духовного просвещения, где подготавливались лучшие духовные пастыри России.

Строгий ревнитель благочестия, митрополит Платон говорил:

– Добрый пастырь горит огнем ревности Божией, и все и самую жизнь за мало поставляет, только бы обличить и осрамить дерзкое преступление. Блажен еемь, аще поносят мя²⁷⁹.

1802 году в Вифанской семинарии открылся философский класс, в 1804-м – богословский. С открытием богословского класса число учеников достигло ста.

Митрополит Платон не стал увеличивать объем учебного курса сообразно с требованиями все более расширяющегося научного знания, а заботился об основательном изучении богословских наук, о глубине научного знания, а не о широте.

Большое значение он придавал и изучению церковной истории, которую преподавали в философском классе. Инструкция преподавания этого предмета предлагала наставникам испытывать учеников не только в знании исторических фактов, но и в том, «всё ли они одобряют, нет ли у них каких-либо сомнений и не делают ли они на что-либо разумной критики. В таком случае сомнения –объяснять, а разумную критику – похвалять, неразумную же – поправлять»²⁸⁰.

О глубокой работе мысли митрополита Платона в ту пору можно судить по его «Краткой российской церковной истории», к написанию которой он приступил. Освещая церковные события от Крещения Руси до 1700 года, давая характеристики всем бывшим в России патриархам, он особое внимание все же уделил роли высшей церковной иерархии в переломные периоды российской истории.

Упоминая о значении монастырей в первое после Крещения Руси время, митрополит Платон обращает внимание и на то, «что с постепенным увеличением монастырских имуществ, хоть наружность обителей стала виднее и благолепнее, но внутренняя красота умалилась». В частности, владыка отмечает: «У многих вера состояла только в одной наружности, в одних обрядах; переменен внешний вид, но не переменилась душа. И для этого многие ими строены были церкви, монастыри, богатые давались вклады, и в монашество постригались. Не угоднее ли Богу пощадить одну неповинную душу, нежели несколько построить церквей? Многие причиненные разорения и убийства могла ли прикрыть монашеская ряса?»

Как при этом не вспомнить строки из письма митрополита Платона к преосвященному Амвросию (Подобедову), отправленному из Вифании 2 августа 1803 года: «...Быв я в Синоде немалое время, видел таковые искушения: и сие-то меня убедило оттуда удалиться!..»²⁸¹

Предубежден был владыка и против института папской власти. Он даже полагал, что «папежество наиболее всего развратило христианскую веру и для ней опаснейшая зараза». В другом письме к преосвященному Амвросию владыка Платон писал: «Справедливо, что новая философия опасна для религии. Но эти философы не так лукавы, как иезуиты, которые из всех двуногих самые негодные и самые коварные и не уснут, пока не сделают зла. Дивлюсь, что такого рода монахам позволили жить, и притом нескрытно, в нашей империи, даже в Петербурге, когда наших монахов не терпят. Особенно надобно поставить в обязанность священнику, который в их институте обучает нашей религии, чтобы они не проводили в наше юношество чего-нибудь папистического, особенно о власти народа. Нужно, думаю, приложить всякое старание, чтоб униаты были под ведением Синода и чтоб их вырвать из-под власти папистов. Иначе из этих униатов со временем выйдут паписты. Нужно благодарить Михельсона²⁸², что он для нашей пользы разрушает их ковы».

Любопытна приписка к этому письму, отправленному из Вифании 11 апреля 1804 года:

«...Я был болен, но не до такой степени, будто я забывался и был вне себя. Затрудняют иногда старческие немощи. Чтоб облегчить их и удовлетворить любопытству, которое давно обладает мною, я вознамерился посетить Киев. Прошу вас похлопотать за меня в этом случае и доставить это утешение старцу».