Уважение к закону
У меня есть желание поговорить о предмете совершенно невинном, и притом поговорить в направлении весьма строгом. Желаю, но мере сил, содействовать укреплению уважения к закону. Ясно сознаю чистоту своего намерения, но, мысленно обозревая намеченный мною путь, не могу скрыть от себя, что мой путь может оказаться не весьма гладким, а по местам может оказаться даже и очень стропотным. Вижу это, но все же попытаюсь походить по этому пути.
У разных возрастов бывают свои излюбленные слова и речи. В возрасте юном слова: уважение к закону совсем не в ходу. Да и понятно, что в те годы, когда свежим молодым силам приходится пробовать себя, когда думается, что и конца – меры нет нашей силе, когда широко отворяются ворота, выпускающие на свободу, на пользование теми или другими правами и благами жизни, – в эти годы и трудно, – хотя не невозможно, – настроить себя на такие тоны, в которых звучала бы тема: уважение к закону.
Иное дело наше, – людей, проживающих вторую половину своей жизни. У нас и своих, и чужих, самых убедительных опытов необходимости уважения к закону накопилось не мало. И наше общественное положение, и занимаемые многими из нас должности, и наши семейные отношения могут настоятельно и часто вызывать нас на более или менее энергическое исповедание и проповедание уважения к закону. Мы и исполняем свой долг: исповедуем и проповедуем. Иногда даже безмерно пристращаемся к этому справедливому и вполне законному делу, начинаем поминутно садиться на этого коня, не давая ни себе, ни ему ни отдыха, ни срока. Доходит даже и до того, что мы в свою проповедь выкладываем все дочиста, не оставляя в себе ничего из выкладываемого, и как-то бессознательно из проповедников уважения к закону превращаемся в нарушителей законов.
Когда дело стоит на этой ступени, тогда совершается любопытное в психологическом отношении явление: проповедник уважения к закону даже и не доходит до мысли, что сам он – нарушитель закона. Спокойно и чистосердечно он совсем забывает прикинуть к своим действиям тот нравственный аршин, который так усердно вертит он в своих руках и предлагает другим. Если он находится в таком положении, которое обеспечивает его от чужих попыток показать ему этот аршин, хотя издали, иначе сказать, когда всякая попытка обратить его внимание на допускаемое им нарушение должного уважения к закону может повлечь за собою более или менее неприятные последствия для непрошеных ревнителей: то бессознательному отношению можно будет продолжаться без помехи до последнего, неизбежного для всех, конца. По наступлении его, не замедлят, конечно, выплыть на свет Божий, в той или другой форме, в виде ли укоров почившему, в виде ли беспристрастного суда историка, или в мягкой форме благожеланий поступившему на его место лицу, в форме чаяний, которые возлагаются на этого преемника или отдельными лицами, или целыми учреждениями и даже сословиями, – не замедлят выплыть более или менее резко очерченные указания на недостаток у почившего должного уважения к закону. Выплывать этим указаниям будет легко: они уже безопасны для запоздавших обладателей зорких очей; но за то и жизненное значение их не велико. Их значение разве только тогда может принять не микроскопические размеры, когда к запоздалым указаниям одних выйдет навстречу желание других делать не то, что делалось прежде.
Иногда, конечно, наступает горькая нужда выслушивать эти запоздалые указания и ранее наступления конца дней наших. Это бывает при изменении нашего положения к худшему. Тогда, ободренные надеждою на личную безопасность, с разных сторон выступают с более или менее острыми жалами запоздавшие просветители. Жалимому они причинят, конечно, не мало боли: но делу принести пользу они уже не могут.
Способность тех или других деятелей бессознательно относиться к допускаемым ими самими нарушениям закона и соединять ее с сознательною проповедью о необходимости уважения к закону вырастает, обыкновенно, на уверенности в чистоте и благотворности своих намерений. Она-то и застилает глаза и делает их неспособными всмотреться, как следует, в свои действия. Чем она сильнее, тем далее отводить от самой мысли сравнить свои действия со своими же речами об уважении к закону.
Но бывает хуже. Речи об уважении к закону льются из наших уст; бессознательного отношения к несогласию с нашими речами наших же собственных действий нет; несогласие это видим, но прекратить его не имеем ни малейшего желания. В тоже время желаем быть правы, по крайней мере, в собственных глазах.
Самую благодарную, можно сказать неистощимую почву, из которой можно извлечь несчетное разнообразие оправданий, представляет ясное сознание благотворных последствий от нарушения того или другого закона. Признание обязательности закона в целом составе его предписаний идет в таких случаях об руку, совершенно мирно, с признанием полезных последствий от нарушения того или другого правила закона в отдельности. Польза для службы, польза для дела, польза для других лиц, польза для себя, – одним словом, куда ни обернешься, отовсюду так и лезет польза, и притом польза не какого ни будь низменного свойства, в роде наживы, а характера довольно возвышенного. Возьму хотя один пример из области близкой нашему сердцу. В действующем Уставе духовных академий параграф 172-й содержит следующее: «книги, рукописи и повременные издания, получаемые академиями из чужих краев, не подлежат рассмотрению цензуры». Закон ясен: не подлежат рассмотрению цензуры, – следовательно, лица, на обязанности которых лежит рассмотрение заграничных изданий, ввозимых в Россию, должны пропускать их в Московскую духовную академию, не прикасаясь к ним ни чернилами, ни ножницами. Издания идут из Лейпцига, от Брокгауза, по печатному, на немецком и русском языке, адресу, где крупными и жирными шрифтами напечатано: в Библиотеку Московской Духовной Академии (An die Bibliothek der Moskauer Geistlichen Akademie, Sergjew Possad bei Moskau). По прибытии посылки на место назначения, разрезываете какую-нибудь невинную богословскую газету, в роде «Всеобщей евангелическо-лютеранской церковной газеты» (Allgemeine-Evangelisch-Lutherische Kirchenzeitung), и нередко находите места, залитые густым слоем черно-рыжих чернил. Многократные наблюдения над употреблением этого, очень неприятного на вид, состава поставили, вне всякого сомнения, ту истину, что употребляется он в приложении к упомянутой газете исключительно в статьях, касающихся Остзейского края. Остальное все в газете оказывается благонамеренным или безвредным на столько, что употребление черно-рыжих чернил представляется излишним для потребителей этого состава; одни только Остзейские корреспонденции оказываются зловредными и требующими сокрытия под чернильною тьмою. Когда мы достаточно привыкли к появлению слоя рыжих чернил на Остзейских корреспонденциях, оставляя без всяких жалоб нарушение предоставленного академии права, нам пришлось ознакомиться с другим новым и упрощенным способом изъятия упомянутых корреспонденций из области нашего ведения: их стали вырезывать ножницами. Отчего произошла эта недавняя, с нынешнего года, перемена, нам неизвестно: от того ли, что найден был где нибудь способ выводить вторичную формацию чернил без повреждения первичной, и таким образом употребление второго слоя чернил оказалось не вполне целесообразным; от того ли, что потрудившийся над сокрытием вредного первого слоя чернил подпал боязни, как бы не ухитрился кто нибудь прочесть не подлежащее прочтению; от того ли, что не всякий раз чернила были под руками; или наконец от того, что открыт был способ легче и быстрее достигать предположенной дели при помощи острых ножниц: то ли, другое ли, третье ли, четвертое ли, но во всяком случае Остзейские корреспонденции стали подвергаться выстриганию. Что ножницы направлены были собственно против этих корреспонденций, это оказалось из оглавления содержания того или другого № газеты. В оглавлении газеты, между прочим, значится статья: «из Остзейских провинций», а в газете никакой такой статьи не оказывается; она вырезана и с заголовком. Газета издается в большую четвертку, в два столбца. Если корреспонденция уместилась на одном столбце, то сверху донизу отрезывается один столбец; а если на двух столбцах одной страницы: то отрезывается вся четвертка. При этом резатель, конечно, посчитает себя обязанным обращать внимание на то, не простирается ли действие его орудия на ни в чем неповинных соседей, то ость, отрезая одним движением длинных ножниц всю четвертку и таким образом упрощая и сокращая свой труд, он не заботится о том, но урезывает ли он конец какой-нибудь другой статьи и начало третьей. Так, например, вырезая в № 10 нынешнего (1892) года, за 18-е Марта, статью: «Из Остзейских провинций», цензор вместе с тем вырезал и находившиеся на той же четвертке: конец корреспонденции «Из Швейцарии» и начало корреспонденции «Из Эльзаса». Еще: вырезая в № 46 (за 18-е Ноября 1892 г.) статью: «из Остзейских провинций», цензор отрезал вместе с тем и напечатанные на той же четвертке: конец статьи «Английский церковный конгресс», да всю статью «из великого герцогства Гессенского», да еще начало статьи «церковные похороны самоубийц». Эти и подобные №№ вышеупомянутой газеты можно бесплатно видеть в библиотеке Московской духовной академии.
Нельзя, конечно, сомневаться в том, что стригущий руководствуется в своих действиях желанием принести пользу профессорам академии, предотвращая тот вред, какой они могли бы нанести себе прочтением выходок какого-нибудь остзейца: но нельзя же забывать и того, что употребление не только ножниц, отстригающих зараз вместе с вредными и безвредные столбцы и строки, но и чернил, ограничиваемых в своем действовании заранее и разумно намеченными пределами, закону противно и составляет прямое его нарушение. Только желанием душевной для нас пользы и может оправдывать себя это нарушение, и только по чувству благодарности за такую заботливость мы не жалуемся на нарушение права, предоставленного нам законом, да разве еще по уверенности, что ничего путного в вырезаемых местах мы не нашли бы ни для своего ума, ни для своего сердца:
Просятся под перо и другие нашему сердцу так же близкие и по своему происхождению однородные примеры, то есть, так же ведущие начало своего бытия от желания принести пользу вопреки ясным требованиям закона: по указание на другие примеры едва ли могло бы быть закончено выражением такой благодарности и такой уверенности, какими закончили мы изложение первого примера, а потому и оставляем эти другие примеры в запасе до впредь будущего времени.
Речи об уважении к закону легко мирятся и с теми нарушениями закона, которые проистекают из остатков любви к свободе от ограничений, налагаемых законом, особенно при искусном эксплуатировании этих остатков более или менее ловкими людьми, умеющими во время подогреть их и пустить в действие.
Человеку и самому по себе и особенно при помощи других легко найти в себе сочувственные отклики на призыв к от решению от мертвой буквы закона. Быть буквалистом, формалистом, – что в этом хорошего? Стеснять свободные порывы своего сердца, подчинять их каким-нибудь статьям свода законов, – что в этом приятного или возвышенного? Рабское отношение к какому-нибудь параграфу закона очерствляет, даже мертвит душу, превращает её чуть не в машину. А возьмите дело по шире: тогда ваш кругозор ещё больше захватит свободного пространства. Ведь вот эти параграфы вошли в закон только по настойчивости Петра Ивановича, а вот эти остались в законе только по упрямству Ивана Петровича; а на этом настаивал только один Иван Иванович; спорить с ним неудобно было и такому-то и такому-то. А вот это даже два раза не проходило и только по третьему разу прошло, да и то благодаря энергической поддержке Федора Ивановича.
Кругозор с этой точки зрения, действительно, открывается широкий, но уже совсем не совместимый с речами об уважении к закону. Нужно или прекратить эти речи, или дать истинную цену своим сведениям по истории происхождения тех или других параграфов закона. Иначе сказать, нужно признать или обязательность действующих законов, или не обязательность каких бы то ни было законов. Балансировать между тем и другим признанием, может быть, и удобно в житейском отношении: но тогда уже должны быть другие и речи. Об уважении к закону тогда уже и заикаться не следует, а следует свести дело к такому концу: какой закон я одобряю, такой только и исполнять буду. Тогда разница в отношениях к закону между ревнителями уважения к закону и практическими отрицателями всяческих законов сведется по существу дела к чистому нулю.
Для многих ревнителей, теоретически исповедующих полное уважение к закону, самым опасным камнем преткновения на пути приложения своих теоретических взглядов к практике служит искусная, производимая мастерами этого дела, игра на их тщеславии. Начиная с несколько аляповатого обращения: «вы, Василий Васильевич, все могите сделать» и кончая более деликатными речами: «на вас единственная надежда», бесчисленные игроки ведут с великим разнообразием приступ к тщеславию тех или других охранителей закона и, но большей части, с успехом пользуются этим элементом в целях нарушения законов. От искусного щекотания тщеславия разнеживается сердце проповедника строгого уважения к закону и распускается в чувстве милостивого расположения удовлетворить просителя. А неумелые встречают один лишь суровый лик ревнителя закона и осуждены вздыхать о своем «незнании ходов». Сострадательные люди, соболезнуя, покивают главами и приговаривают: «Эх, други любезные, да вы бы Сидору Сидорычу написали: он все может сделать».
Конечно, много менее говорят о необходимости уважения к закону люди, и без чужого вмешательства наклонные ставить себя несколько повыше того места, с которого применение закона, к жизни является делом одинаково для всех обязательным. Не личная польза, но желание облагодетельствовать, не критическое отношение к тому или другому закону наклоняют их волю к нагибанию закона в ту или другую из сторон, в которые не надлежало бы ему сгибаться. Другое побуждение ложится в основу их действий. Им самим не желательно гнуться перед законом, унизиться в этом отношении до толпы, уравнять белую кость собственного хребта с черною костью чужих хребтов.
Не часто, а все же можно слышать речи об уважении к закону и от лиц, дорожащих исполнением закона лишь в тех случаях, когда, за нарушение его можно потерпеть неприятность, или попасть совсем в большую беду. Значение закона, его смысл для жизни, его влияние на нее, – все это в их глазах не имеет никакого значения. Их занимает одна сторона дела: охранение своей личности от опасности подвергнуться взысканию. Опасность не усматривается, дело с рук сойдет: в таком случае о законе и толковать не стоит. Пусть это пугало спокойно лежит в шкафе, не тревожа на этот раз никакими страхами.
Даже люди, привыкшие давать себе отчет в своих действиях и распоряжениях, привыкшие судить себя довольно строго и правильно, обнаруживают наклонность нарушать законы и на самом деле нарушают их, когда в подлежащие их ведению дела вмешается ходатайство более или менее сильного лица. «За него просила сама Аграфена Борисовна» – аргумент в пользу нарушения закона такой, силу которого очень и очень немногие способны подвергнуть должной оценке. Еще если бы эти Аграфены Борисовны давали себе труд вникнуть, но каким основаниям пожелали они кинуть на весы правды и закона свое веское ходатайство в пользу того или другого ловкого просителя: тогда ходатайство не лишено было бы, по крайней мере, некоторой доли разумности. Но зачастую дело обстоит так: Аграфене Борисовне говорила о просителе и его деле Марья Петровна; Марье Петровне говорила её кузина; кузине говорила её хорошая знакомая; хорошей знакомой говорила её горничная; горничной говорила соседская кухарка. В результате получается ходатайство «самой» Аграфены Борисовны, идти против которого «немыслимо» по суду даже очень и очень высоко стоящих лиц. «Оскорбить» Аграфену Борисовну не под силу бывает даже и крупным лицам. Иные из этих крупных лиц могут исключать отказ Аграфене Борисовне из категории дел «немыслимых», по и они редко имеют силу исключать его из категории дел «в высшей степени бестактных». Хорошее это слово: «бестактность»; за ним укрываются многие и не худые люди, не видя, что за спиною у такта стоит слово: бесчестно. Но бестактность оказывается и для них страшнее, чем загораживаемая ею бесчестность, или нарушение закона и правды. А тот дерзкий, чье сердце не дрогнет даже перед страхом бестактности, должен приготовиться быть зрителем почти повального над собою глумления и «должного» возмездия со стороны Аграфены Борисовны.
Если бы мы сказали, что под влиянием тех разнообразных отношений к закону, о которых велась речь доселе, появляются легионы людей, сознательно стремящихся к нарушению закона: то мы были бы не правы. Людей, видящих прямую для себя пользу от нарушения всяческих законов всегда будет много, потому что всегда будет много эгоизма, ставящего выше всего наживу, наслаждение, удобства, удовлетворение своих страстей и прочие так называемые блага, которые путями, дозволяемыми законом, могут достигаться очень и очень не часто. Искателей чрезмерно много, а искомого в том роде, которого ищут, чрезмерно мало. Итак, то – правда, что легионы останутся легионами, но ряды этих легионов могли бы значительно поредеть, если бы не было перед глазами у них тех отношений к закону, на которые мы доселе указывали. Эти отношения портят многих людей и толкают их в ряды легионов, и без того уже весьма сильных своим числом. Велико было бы приобретение для церкви и для государства, если бы уважение к закону не столько исходило у нас на уста, сколько переходило бы из наших же уст в наше же сердце и там держалось бы попрочнее.
Если это желание грешит чрезмерною идеальностью: то, в видах уравнения людей перед требованиями закона, можно предложить другую меру, характера вполне реального: устроить из знающих людей компанию на акциях для издания ежегодника под заглавием: «Настольная книга: Указатель (на такой то год) путей к объезду и обходу законов Российской Империи». В подписчиках недостатка не будет, если редакция поведет свое дело сколько-нибудь добросовестно; даже не окажется нужды и в бесплатных приложениях.